Россия: у истоков трагедии 1462-1584

Хорошо слышно, как сквозит в этом тексте не один лишь политический расчет, но сама растревоженная и ужаснувшаяся собственному падению религиозная со­весть. «Что-то надо с церковью делать, иначе всем нам не будет прощения — ни на этом свете, ни тем более на том». Таков был общий идеологический тон жизни России в до- самодержавное столетие. Церковь нуждалась в образо­ванных, интеллигентных и бескорыстных людях. Церковь нуждалась в духовном порыве и очищении. Даже если не существовало бы проблемы церковных земель, Реформа­ция была для нее императивом.

Ничего специфически российского тут не было, то же самое переживали все поднимающиеся европейские стра­ны. Сама история бросила вызов главному идеологичес­кому институту общества, единственно возможному тогда генератору его идей. И ответ русской церкви на этот вызов тоже был, как мы сейчас увидим, типичен для всех подни­мающихся европейских стран.

Негоже, однако, забывать, что первой в Европе, на по­коление раньше других, поставила этот судьбоносный во­прос на повестку дня государственной политики именно Россия. И что, демонстрируя мощь своего европейского потенциала, первой же объявит она себя в 1610 г. консти­туционной монархией. Но об этом в другом месте. Сейчас лишь вздохнем: какая, право, жалость, что драгоценное это наследство словно бы бесследно потеряно, раствори­лось в чреве известного уже нам Мифа — как, между про­чим, доказала и майская 2000 года конференция в Сток­гольме, которую мы упоминали.

ИОСИФЛЯНСТВО

В чем состоял реформационный аргумент нестяжателей и их духовного лидера знаменитого русского монаха и пи­сателя Нила Сорского, читателю уже, конечно, догадаться не трудно. Реформация нужна была им, чтобы освободить церковь для исполнения ее естественной функции. Впер­вые представился ей шанс стряхнуть греховный прах на­следия ига, стать интеллектуальным и духовным штабом нации. Политическая необходимость, вдохновлявшая их державного покровителя, и уж тем более экономическая необходимость защитить интересы хрупкой русской пред- буржуазии их, конечно же, не заботили. Для ранних нестя­жателей Реформация начиналась и кончалась реформой церкви. Разумеется, они вступались за еретиков, их возму­щала эксплуатация крестьян на монастырских землях, они вообще защищали всех обиженных и гонимых и в этом смысле выступали, говоря современным языком, как свое­го рода средневековое движение в защиту прав человека. Но политической артикуляции идеи их, в особенности по­началу, лишены были полностью.

Зато их оппоненты, возглавленные настоятелем Волоц- кого монастыря Иосифом, политизированы были с самого начала и до мозга костей. Еще в 1889 г. М.А. Дьяконов об­ратил внимание на то, что именно Иосифу принадлежал «революционный тезис» о необходимости сопротивлять­ся воле государя, если он отступит от норм благочестия. В пылу борьбы против реформаторских планов Ивана ill иосифляне — впервые в русской литературе — выдвину­ли доктрину о правомерности восстания против государ­ственной власти. И аргументы их были вескими и изобре­тательными.

Печального факта церковного нестроения они не оспа­ривали, необходимости реформ не отрицали. Более того, претендовали на роль истинных реформаторов. Да, стя­жание пагубно для монахов, соглашался Иосиф. Но для монахов как индивидов, подверженных нравственной порче, а не для монастырей как институтов, обеспечиваю­щих функционирование православия. «Правда, что иноки грешат, но церкви Божии и монастыри ни в чем не согре­шают»¹⁸.

Обратите внимание на поразительное сходство этого аргумента с тем, что столько лет вдалбливали нам голову иосифляне XX века. Поистине этот шедевр диалектичес­кой мистики сумел пережить столетия. Отдельные партий­цы (сейчас чаще говорят «личности»), действующие от имени Партии, могут оказаться порочны и даже преступ­ны. Но сама Партия, существующая как бы помимо этих «личностей», ни в чем не согрешает, что бы ни творилось во имя ее. Партия непогрешима, ибо полна нечеловечес­кого мистического величия. Она стоит между человеком и небом, виноват, счастливым завтра, и на ней почиет бла­годать. За грехи ответственны личности, исключим их из рядов, вынесем из Мавзолея. Ибо Партии принадлежит лишь слава успехов и свершений.

Но именно в этом и состояла логика Иосифа. Монах уходит от мира и присутствует в нем уже не как индивид, но как частица Церкви, как орудие воли Всевышнего. От­сюда задача реформы, которую он предложил: возрож­дение истинных (так и хочется сказать ленинских) норм монастырской жизни. Растворение индивидуальности в Церкви и таким образом коренное оздоровление мона­стырской общественности. Легко заметить, что так же, как нестяжательство несомненно было православным прото- протестантизмом, иосифлянство предварило аргумент ев­ропейской католической Контрреформации.

Но кроме философских соображений, которыми трудно было тронуть сердце великого князя, у Иосифа были и вполне прагматические. Например, «если у монастырей не будет сел, то как постричься почетному и благородному человеку, а если не будет почетных и благородных старцев, то откуда взять людей в митрополиты, епископы и на другие церковные власти? И так... самая вера поколеблется»¹⁹.

Это был сильный аргумент. Откуда, в самом деле, возь­мутся грамотные и культурные кадры, необходимые для устроения церкви, если все станут по скитам добывать се­бе пропитание собственными руками, как учил Нил Сор- ский? Иосиф точно нащупал здесь социальную неконст­руктивность раннего нестяжательства. В России, в отли­чие от Запада, не было университетов и духовных акаде­мий. И поэтому простая замена монастырей скитами ниче­го хорошего и впрямь не обещала.

Другое дело, что принятие нестяжательской — рефор- мационной — альтернативы как раз и освободило бы цер­ковь для решения этой проблемы. Разгруженная от непо­сильного бремени дел, связанных с управлением огром­ным имуществом, она должна была бы раньше или позже переключиться на создание университетов и академий. Какой же еще могла она найти путь, если желала влиять на духовную жизнь нации? А предложение Иосифа пре­вратить в университеты сами монастыри со всеми их гро­мадными земельными владениями, требовавшими менед­жерской хватки, а вовсе не духовной высоты, вело на са­мом деле в тупик. Если и могли бы они превратиться в академии, то разве что в сельскохозяйственные.

Но Иосиф не только говорил и писал, он делал дело. Он был не только блестящим идеологом, но и талантливым менеджером, этот московский Лойола. Он действительно превратил свой монастырь в образцовую обитель, в запо­ведник церковной культуры, в тогдашнюю высшую пар­тийную школу, если хотите, откуда вышло несколько по­колений русских иереев. Кто же мог в ту пору знать, что так и останется монастырь этот недостижимым идеалом, обязанным исключительно харизматическому лидерству Иосифа? Можно предположить, что его честолюбивые планы шли значительно дальше его деклараций. Что гре­зилось ему в перспективе, как окружают царя выпускники его «партийной школы», оттесняя родовитых бояр и без­родных дьяков, как диктуют они монарху церковную волю и как высоко поднимается «святительский престол» над царским. Но и без всяких полетов фантазии за версту за­метен сильнейший теократический дух, пронизывающий его учение. Нестяжательские публицисты XVI века дух этот различали отчетливо. И уж тем более не мог не рас­познать его Иван III с его-то опытом и проницательностью.

Иосифлянство было серьезным и грозным противни­ком. И именно поэтому идеи нестяжателей становились в глазах великого князя уже не только и не просто оправ­данием секуляризации, но и политической идеологией.

ПУТАНИЦА

Я не смею скрыть от читателя, что со своим взглядом на конфликт нестяжателей и иосифлян и на основополагаю­щую роль этого конфликта в русской политической исто­рии я был и, похоже, остаюсь в полном одиночестве. С за­падными моими коллегами все понятно: какая, в самом деле, могла быть серьезная идейная борьба в «монголь­ском», или «тоталитарном», или «вотчинном» государст­ве? Сложнее обстояло дело с отечественными экспертами. Категорически претендуя на приоритет — «советские ис­следователи первыми поставили вопрос о социальной ро­ли Нила и его последователей», — они так отчаянно себе противоречили, что запутались сами и, боюсь, привели своих читателей в совершенное смятение.

Вот лишь один пример. «Стоит только слегка распах­нуть монашеское одеяние любого из нестяжателей, — пи­сал академик В.А. Рыбаков, — как мы увидим под ним парчу боярского кафтана. Пытаясь отдалить нависающий призрак опричнины, боярин указывал путь к вотчинам «непогребенных мертвецов»²⁰. Что было дурного в попыт­ках предотвратить «нависающий призрак опричнины», т. е. национального разорения и террора, Рыбаков, прав­да, не объяснил. Тем не менее вторили ему авторы практи­чески всех общих курсов русской литературы и истории. В академической «Истории русской литературы» читаем: «Идеями Нила Сорского прикрывалась реакционная борьба крупновотчинного боярства... против одержавшей победу сильной великокняжеской власти». То же самое читаем и в «Очерках по истории СССР»: «За религиозной оболочкой учения Нила Сорского скрывалась внутриклас­совая борьба, направленная, в частности, против усилив­шейся княжеской власти»²¹.

Допустим. Но как же, спрашивается, тогда совместить эту непримиримую борьбу нестяжательства против вели­кого князя с тем общеизвестным фактом, что нестяжа­тельство было делом рук самого великого князя? Об этом ведь с полной определенностью сказано не только у Клю­чевского («за Нилом и его нестяжателями стоит сам Иван III, которому нужны были монастырские земли»), но даже и у советского специалиста Я.С. Лурье: «Выступ­ление Нила Сорского было... инсценировано Иваном III; Нил выступил в качестве своеобразного теоретика вели­кокняжеской политики в этом вопросе»²³.

Значит, решительно никакой нужды не было нескромно «распахивать монашеские одеяния» на кротких старцах, чтоб узнать истинное политическое значение их доктри­ны. Да, связь между идеями православного протестантиз­ма и боярскими интересами несомненна. Но ведь и сам ве­ликий князь, как мы видели, стоял на точно тех же позици­ях, что и его бояре. Загадочным образом на протяжении десятилетий не давался этот простой силлогизм совет­ским экспертам.

Еще больше запутались они, однако, в трактовке тог­дашних московских еретиков. Тот же Лурье, например, признавая, что «во главе этого еретического кружка стоял Федор Курицын», утверждал тем не менее двумя страни­цами ниже, что «русские ереси конца XV века были, как и западные городские ереси, одной из форм революцион­ной оппозиции феодализму»²³. Получается, что главным революционером был великий дьяк, фактический министр иностранных дел Ивана III Курицын. А поскольку, как го­ворится о нем в летописном документе, «того бо держав­ный во вся послушася», выходит, что не только великий дьяк, но и сам государь «возглавлял революционную оп­позицию феодализму». Так отчего бы не возглавить ему заодно и нестяжательско-боярскую «реакционную оппо­зицию» самому себе?

ПОДГОТОВКА К ШТУРМУ

Иван бродил вокруг идеи секуляризации давно, готовил ее без спешки, как все, что он делал. Не забудем, он дей­ствительно был пионером европейской Реформации. В его распоряжении не было исторических прецедентов. И скан­динавский, и германский, и английский опыт принадлежа­ли следующему поколению²⁴. В его время идея лишь со­зревала в умах европейских монархов, а к умам этим Иван III по многим причинам доступа не имел. Он пришел к этой идее самостоятельно. Он сам ее изобрел и завещал потомкам как жемчужину своего политического опыта.

В 1476—1478 гг. в ходе больших новгородских конфис­каций Иван III отнял у местного духовенства часть его зе­мель, «зане те волости испокон великих князей, а захвати­ли их [монастыри] сами». Опять, как видим, излюбленная ссылка на «старину». Тем не менее акция могла быть — и была — истолкована как политическая репрессия. Но вот 20 лет спустя читаем вдруг в летописи, что снова «поймал князь великой в Новегороде вотчины церковные и роздал их детям боярским в поместье... по благослове­нию Симона митрополита».

На этот раз «старина» в ход пущена не была. И как ре­прессию этот акт интерпретировать нельзя было тоже. Скорее, перед нами попытка лобовой атаки — без всяко­го, так сказать, идеологического обеспечения. Таких по­пыток было несколько. Великий князь положил предел экспансии Кириллова монастыря на Белоозере. Пермско­му епископу предложил возвратить собственность «тем людям, у кого владыка земли и воды и угодья поимел». Всем 30 родам суздальских князей запретил завещать мо­настырям свои земли «по душам».

Но очень скоро стало очевидно, что так дело не пойдет. Иерархия взволновалась. Нападки на великого князя ста­ли открытыми. Дошло до того, что его начали проклинать с амвонов и писать против него памфлеты. Короче, лобо­вой атаке церковная твердыня не поддалась. И напролом, осознав неудачу, Иван III не пошел. Он, как всегда, отсту­пил — но лишь затем, чтобы, опять-таки как всегда, до­стичь цели окольным путем.

Обратив еще в 1480-е свой взор к нестяжателям, он по­пытался теперь внедрить своих людей в церковные верхи. Наставника Нила Сорского, смиренного белозерского пу­стынножителя Паисия Ярославова вдруг возносят на вер­шины православной иерархии, назначают на ключевой пост игумена Троицкого монастыря. Так суждено было кроткому старцу открыть политическую кампанию.

Одно за другим, в продолжение доопричного столетия, выходили затем на политическую арену четыре поколения нестяжателей, покуда не были они, подверстанные к ере­тикам, уничтожены — или бежали из страны — при Иване Грозном.

Паисий был представителем первого, самого еще роб­кого поколения этой славной когорты идейных борцов. Мы встретимся дальше с некоторыми из них. И увидим, как на наших глазах будут они расти и мужать, покуда то, что сделает с ними Иван Грозный, не станет начальным ак­том вековой драмы русской либеральной интеллигенции.

Но сейчас — о Паисии.

Пост троицкого игумена был, по замыслу Ивана III, лишь первым шагом в политической карьере белозерского от­шельника. Едва заболел митрополит Геронтий, Паисий тот­час был рекомендован великим князем на святительскую кафедру, то есть к самому рулю церковной политики.

Но тут Ивана III ожидало первое разочарование. Митро­полит выздоровел, а Паисий — и это было гораздо хуже — отказался. Как рассказывает С.М. Соловьев, старец «объ­явил также, что никогда не согласится стать митрополи­том: он по принуждению великого князя согласился быть и троицким игуменом и скоро потом оставил игуменство, потому что не мог превратить чернецов на Божий путь, на молитву, пост, воздержание. Они хотели даже убить его»²⁵. Иван III предназначал Паисия для борьбы с иерар­хией. Но смиренный старец не выдержал даже конфликта с развращенными монахами Троицы. Нестяжательское по­коление 1480-х было категорически не готово к борьбе.

Пришлось скрепя сердце искать другую опору.

Великий князь одобрил назначение на святительскую кафедру архимандрита Зосимы, подозреваемого — и, по- видимому, не без оснований — в симпатиях к еретикам. Еще в 1480-м, будучи в Новгороде, он получил доносы на двух священников-еретиков Дионисия и Алексея. И вмес­то того, чтоб наказать крамольников, увез их с собою в Москву. Оба вдруг сделали головокружительную карье­ру: один стал протопопом Успенского, а другой — Архан­гельского собора. И вот теперь человек, сочувствовавший еретикам, возглавил церковную иерархию.

Удивительно ли, что соратник Иосифа, неистовый Ген­надий, архиепископ Новгородский, буквально каждый ме­сяц открывавший в своей епархии все новые и новые ере­тические гнезда и беспрестанно требовавший всероссий­ской антиеретической кампании, натыкался на глухую стену? Дошло до того, что великий князь запретил ему приехать в Москву на церемонию поставления нового ми­трополита, который и сам — Геннадий ни минуты в этом не сомневался — был еретиком. Это был открытый скан­дал. Могли молчать Геннадий, который в своем послании к Собору 1490 года писал, что преступно даже спорить с еретиками о вере, «токмо для того учинити собор, чтоб их казнити — жечи и вешати»?²⁶ Архиепископ призывал православных брать пример со «шпанских» (испанских) латинов, с того, как они «свою очистили землю»²⁷.

И мог ли молчать сам Иосиф, писавший епископу Суз­дальскому: «С того времени, когда солнце православия воссияло в земле нашей, у нас никогда не бывало такой ереси. В домах, на дорогах, на рынке все — иноки и миря­не — с сомнением рассуждают о вере, основываясь не на учении пророков, апостолов и святых отцов, а на словах еретиков, отступников христианства, с ними дружатся, учатся от них жидовству. А от митрополита еретики не вы­ходят из дому, даже спят у него»?²⁶

Это документальные свидетельства. Это живой голос участников событий. Я не зову читателей определить свое отношение к тому, что бесило Иосифа и Геннадия и что они считали «пиром жидовства» на православной земле, хотя аналогия и напрашивается. Я просто хочу, чтоб они оцени­ли, как оживлена была идейная жизнь в Москве в конце XV века, как горячи, как массовы споры — «в домах, на дорогах, на рынке». И ведь ни одна из конкурирующих доктрин не была канонизирована государством. Москве того времени, как ни странно, не был чужд идеологический плюрализм. И это, надо полагать, было как-то связано с другими обнадеживающими феноменами — с принципи­альным признанием свободы эмиграции, например, или со стремительным развитием предбуржуазии.

Скептики спросят, пожалуй: а не потому ли правитель­ство не преследовало еретиков, что ересь была ему вы­годна? Но ведь не преследовало оно и собственных оппо­нентов, хоть уж тут заподозрить его выгоду было непро­сто. Тотчас после первых конфискаций в Новгороде Геннадий своей волей включил в церковную службу спе­циальное проклятие, анафему на «обидящих святые церк­ви»²⁹. Все отлично понимали, кого именно клянут с новго­родских амвонов священники. И ничего, не разжаловали Геннадия, даже анафему не запретили. В те же годы его единомышленники опубликовали трактат с длинней­шим — на шесть строк — названием, известный почему-то в литературе как «Слово кратко в защиту монастырских имуществ». Авторы «Слова» отнюдь не кратко и вполне открыто поносят царей, которые «закон порушити возмо- жеть»³⁰. И не был трактат запрещен к распространению, и ни один волос не упал с головы его авторов.

Иосиф, между прочим, тоже бесстрашно предавал ве­ликого князя проклятию в многочисленных письмах и пам­флетах: «Аще и самии венец носящие тоя же вины после­довать начнут... да будут прокляты в сие век и в буду­щий»³¹. И что же? Да ничего. По-прежнему высоко стоял авторитет оппозиционного громовержца. И очень скоро не беспощадный Иосиф, а Иван III, как всегда, станет ис­кать примирения...

Похоже все это на безгласную пустыню «вотчинного го­сударства»? Так как же тогда объяснить, что, рассуждая о врожденном деспотизме России, коллеги мои даже вскользь не упоминают этот пир противоборствующих идей, эти неожиданные московские Афины?

Это правда, что срок их был отмерен. Скоро наступит им конец, скоро европейские наблюдатели станут высоко­мерно иронизировать и ужасаться азиатскому безмолвию Москвы. Но именно поэтому ведь и важно помнить, что на­чинала-то Москва не так, что умела она жить и иначе!

Еще очень свежи, намного свежее, чем при Грозном, были тогда воспоминания о монгольском наследии.

Но ничуть это, как видим, не мешало России жить полной жизнью, словно торопясь наверстать потерянные из-за ига десятилетия, — спорить, кипеть, обличать, проповедо­вать. Не было казенного монолога государства перед без­молвствующим народом. Был диалог, была идейная схватка — бурная, открытая и яростная.

И происходило все это, не забудем, в преддверии ожи­даемого конца света. Истекало седьмое тысячелетие по православному календарю, и вот-вот перед глазами по­трясенного человечества должен был вновь явиться Мес­сия. Страсти были накалены до предела. Иерархия откры­то бунтовала. И наш герой, разумеется, не стал доводить дело до разрыва. Он выдал Геннадию нескольких новго­родских еретиков, бежавших в Москву под его защиту. Их осудили и возили по новгородским улицам на лошадях, лицом к хвосту, в вывороченном наизнанку платье, в вен­цах из сена и соломы с надписью «Се есть сатанинско во­инство». Благочестивые новгородцы плевали им вслед и кричали: «Вот враги Божии, хулители Христа!»

И тем не менее всероссийской антиеретической кампа­нии, которой исступленно требовали иосифляне, за этим не последовало.

Можно предположить, что таким гамбитом Иван III хо­тел откупиться от иерархии, повыпустить пар из кипящего котла иосифлянских страстей и этой ценой сохранить Ку­рицына, Елену Стефановну и внука Димитрия, которого намеревался венчать на царство. Но можно предположить и другое. Не зародился ли тогда у него в голове под влия­нием этих новгородских событий замысел, так сказать, большого гамбита, т. е. коварного политического сцена­рия, поставленного несколько лет спустя на церковном Соборе 1503 года?

Замысел этот был — обменять ересь на церковные земли.

ПЕРВЫЙ ШТУРМ

На этом он мог выиграть дважды: и как политик, и как ревнитель чистоты православия. Кто знает, не покрови­тельствовал ли великий макиавеллист еретикам специаль­но ради такой комбинации? Это, конечно, всего лишь до­гадка. Но вот документ, письмо Иосифа архимандриту Митрофану, духовнику великого князя. И в этом письме странный рассказ. Пригласил государь к себе его, Иоси­фа, совсем еще недавно опального монаха, и вел с ним длинную беседу о делах церковных. И в беседе вдруг вы­дал «которую держал Алексей протопоп ересь и которую ересь держал Федор Курицын», и даже сноху свою обли­чил, Елену. Признался, что «ведал ересь их», и просил за это прощения...

Какой смысл могла иметь эта смиренная просьба могу­щественного повелителя? Это отречение от друзей и со­ветников, которых он многие годы поддерживал? Эта мольба, обращенная к открытому врагу, угрюмому и не­примиримому догматику? Как хотите, только один смысл могла иметь вся эта сцена. Она была предложением поли­тической сделки.

По-видимому, впрочем, Иосиф остался непримирим. Великий князь снова не преуспел. Правда, и он не торо­пился исполнить свое обещание — послать по городам «обыскивати еретиков да искоренити», т. е. приступить наконец к той самой всероссийской антиеретической кам­пании, которой уже четверть века домогались Геннадий и Иосиф. Во всяком случае, через год после этой встречи Иосиф горько сетовал в том же письме Митрофану: «И аз чаял — тогды же государь пошлеть, и но уже тому другой год от великого дня настал, а он, государь, не посылы- вал»³². Вместо погрома еретиков готовил Иван III, как ока­залось, нечто совсем другое, прямо противоположное — неожиданный удар по иерархии.

Время для него наступило в 1503-м, на самом, быть мо­жет, драматическом церковном Соборе в истории право­славия. Формально он созван был для решения чисто практического вопроса: служить ли овдовевшим священ­никам. Иереи собрались, поговорили и приняли соответ­ствующее постановление — запретить. Остались дела третьестепенные. Виднейшие делегаты, и среди них Иосиф, разъехались по домам.

И вдруг перед полупустым уже собранием выступает сам великий князь, и речь его совершенно недвусмыслен­на. Как передает ее документ, «восхоте князь великой Иван Васильевич у митрополита и у всех владык, и у всех монастырей села поимати и вся к своим соединити. Мит­рополита же и владык и всех монастырей из своей казны деньгами издоволити и хлебом изоброчити из своих жит­ниц»³³. Посадить, значит, церковную знать на зарплату.

И на этом дело не кончилось. Вслед за государем вы­ступили его сыновья Василий и Димитрий, за ними твер­ской боярин Василий Борисов, за ним великие дьяки, ру­ководители московских приказов, а за ними, наконец, — и в этом, очевидно, было ядро всего великокняжеского сценария — идеологи во главе с лидером второго поколе­ния нестяжателей Нилом Сорским. И на этот раз они уже не робели, как Паисий, а нападали. Они выступали с жар­кими речами, обличающими монастырское землевладе­ние как грех и неправедный образ жизни.

Вы заметили, что до сих пор в роли обличителей (вели­кого князя и еретиков) видели мы исключительно иосиф­лян, словно бы им принадлежала монополия на критику? В современных терминах, то была критика консерватив­ная, иерархия атаковала государство. Теперь атака начи­налась с либерального фланга. Церковь наконец раско­лолась.

Нестяжатели ставили в вину иерархии как раз то самое, в чем она укоряла государство, — уклонение от норм бла­гочестия. И это придавало борьбе правительства против иерархии новую основательность и новую остроту. Теперь оно выступало в роли охранителя чистоты православия: ситуация, которой так долго и так терпеливо дожидался Иван III в своей войне с церковью.

По некоторым известиям, нестяжатели требовали секу­ляризации не вообще церковного, но лишь монастырско­го землевладения. Если это верно (а попытка расколоть оппонентов, бесспорно, в духе всей стратегии Ивана III), то перед нами как раз тот компромиссный путь, на кото­рый в следующем поколении вступило в своей войне с церковью правительство Англии. Вместе со всеми ос­тальными фактами говорит это, что перед нами хорошо организованный штурм церковной твердыни. И гамбит с ересью тоже находит место в этом предположении. Как очень сильный ход, предназначенный еще больше утвер­дить государство в новой роли охранителя чистоты право­славия, он мог быть отложен до следующего Собора. На крайний случай, если штурм 1503-го сорвется.

Впервые русское государство выступало в союзе с ли­беральной интеллигенцией. И хоть нельзя сказать, что в последний раз, но следующего придется дожидаться долго. Лишь 350 лет спустя, в эпоху Великой Реформы, будет заключен такой союз снова. И тут, как видим, высту­пил великий князь в роли Иоанна Предтечи российского европеизма.

НЕУДАЧА

Однако в 1503 г., во время первого штурма церковного землевладения, в позиции его оставалась серьезная брешь. Я бы, впрочем, сказал, что это была не столько слабость Ивана III как организатора и политика, сколько слабость его союзников, незрелость тогдашнего поколе­ния нестяжателей. Это они, интеллектуалы, должны были точно оценить силу сопротивления иерархии, предвидеть ее аргументы и подготовить контраргументы. Они отвеча­ли за идеологическое обеспечение операции. И пораже­ние поэтому потерпели — они.

Вот как было дело³⁴.

Атакованные со всех сторон митрополит с Собором не растерялись. Они посовещались, подумали и решили — великому князю в его просьбе отказать. Было написано обширное послание с цитатами из Библии, левитских книг, святых отцов и, конечно, татарских ярлыков.

Государь это послание отверг: ни левитские книги, ни татарские ярлыки его не убедили. Собор снова поду­мал, подготовил второй ответ, прибавив цитат из Библии, и в полном составе отправился прочитать его государю. Но священные тексты снова оставили великого князя хо­лодным.

Профессор А.С. Павлов, автор до сих пор, по-моему, непревзойденного исследования о секуляризации церков­ных земель, опубликованного в Одессе в 1881 г., теряется в догадках: зачем понадобилось редактировать соборный ответ в третий раз? И почему именно эта, третья редакция заставила великого князя отступить? «Вероятно, — пред­полагает Павлов, — он потребовал каких-нибудь допол­нительных разъяснений; по крайней мере, Собор еще раз посылал к нему дьяка Леваша с новым докладом, в кото­ром дословно подтверждалось содержание первого». Но тут же, сам себе противореча, Павлов добавляет, что в третьей редакции «только гораздо подробнее сказано о русских князьях, наделявших церковь волостями и се­лами»³⁵.

Хорошенькое «только»! Ведь это и был решающий для Ивана III аргумент, хоть и набрел на него Собор лишь с третьего захода (надо полагать, после того, как обратно в Москву спешно примчался Иосиф). Вот эта роковая вставка полностью: «Тако жив наших русийских странах, при твоих прародителях великих князьях, при в. к. Влади­мире и при сыне его в. к. Ярославе, да и по них при в. к. Всеволоде и при в. к. Иване, внуке блаженного Александ­ра... святители и монастыри грады, волости, слободы и се­ла и дани церковные держали»³⁶.

Надо отдать должное соборным старцам. Против Ивана выдвинута была самая тяжелая идеологическая артилле­рия. На «русийскую старину» ни разу не поднял он руку за все долгие сорок три года своего царствования, не будучи оснащен солидной, так сказать, контрстариной. Правило, согласно которому первым должен был нарушить «стари­ну» оппонент, всегда оставалось законом его политичес­кого поведения.

В отличие от исследователей позднейших времен, иерар­хия точно нащупала его ахиллесову пяту. И оказался вели­кий князь перед нею беззащитен. Моральные ламентации и обличения Нила Сорского не выдерживали конкуренции с железными канонами предания, а большего второе поко­ление нестяжателей предложить ему не смогло: снова не нашлось в нем воителей и политиков, одни моралисты.

Пройдет совсем немного времени, какое-нибудь деся­тилетие, и поднимется новая, третья поросль нестяжа­тельства, и набатом загремит на Москве язвительная про­поведь Нилова ученика Вассиана Патрикеева, с которым не сможет справиться уже и сам Иосиф. И в ней будет именно то, что требовалось для нового штурма церковной твердыни. Та самая контрстарина, которой не нашлось в запасе у благочестивого, но политически неподкованно­го старца Нила.

Вассиан, единомышленник великого князя, был после­довательным консерватором. Именно в предании, в самой русской истории нашел он нечто прямо противоположное тому, чем запугивали великого князя иерархи. «Испытай­те и уразумейте, кто от века из воссиявших в святости и соорудивших монастыри заботился приобретать села? Кто молил царей и князей о льготе для себя или об обиде для окрестных крестьян? Кто имел с кем-нибудь тяжбу о пределах земель или мучил бичом тела человеческие, или облачал их оковами, или отнимал у братьев имения?.. Ни Пахомий, ни Евфимий, ни Герасим, ни Афанасий Афонский — ни один из них сам не держался таких пра­вил, ни ученикам своим не предписывал ничего подобно­го». Далее подробно — с учетом печального опыта — пе­речисляются «наши русийские начальники монашества и чудотворцы» — Антоний и Феодосий Печерские, Варла- ам Новгородский, Сергий Радонежский, Дмитрий Прилуц- кий, которые «жили в последней нищете так что часто не имели даже дневного хлеба, однако монастыри не запус­тели от скудости, а возрастали и преуспевали во всем, на­полнялись иноками, которые трудились своими руками и в поте лица ели хлеб свой»³⁷.

Видите отчетливый сдвиг в реформационной риторике нового поколения нестяжателей? Нет, Вассиан, в отличие от Нила, уже не проповедует «скитский подвиг». Он не против монастырей, лишь бы их обитатели вместо «забо­ты о приобретении сел» трудились «своими руками и в по­те лица ели хлеб свой». А Иосифу с его диалектической мистикой относительно личностей и коллектива уничто­жающе отвечал Максим Грек: «Смешное что-то ты гово­ришь и ничем не отличающееся от того, как если бы неко­торые многие без закона жили с одной блудницей, и буду­чи в этом обличены, каждый из них стал бы говорить о се­бе — я тут ни в чем не погрешаю, ибо она одинаково со­ставляет общую принадлежность»³⁸.

Это уже не было робкое морализаторство их учителя. Это было политическое оружие, ибо изображало совре­менное церковное нестроение как кару Божию за измену древнему преданию, за поругание «нашей русийской ста­рины». Это был уничтожающий ответ иосифлянскому боль­шинству Собора.

Но было поздно. Не поспела юная русская интеллиген­ция на помощь своему лидеру. 28 июля 1503 года он был наполовину парализован, удар «отнял у него ногу, и руку, и глаз».

ИРОНИЯ ИСТОРИИ

Но и оказавшись почти недееспособным, пытался вели­кий князь продолжать борьбу. Верно, что на Соборе 1504 г., на котором он уже не мог присутствовать, боль­шая группа еретиков была выдана иосифлянам и многие из них сожжены. Сопровождалась, однако, эта страшная акция событием совершенно неожиданным и до сих пор для историков загадочным. Вернувшийся с Собора лику­ющим триумфатором, пребывавший на вершине своего могущества главный русский инквизитор, архиепископ Геннадий, был внезапно низложен.

Как это разгадать?

Прежде всего могут сказать: хороши московские Афи­ны — при свете костров, на которых горели еретики. Но я даже не буду ссылаться на жестокость средневековых нравов повсюду в Европе, на Варфоломеевскую ночь в Па­риже или на Стокгольмскую кровавую баню. Бесспорно ведь, что новгородские костры были результатом пораже­ния великого князя, той крайней, отчаянной мерой, кото­рую он не мог уже предотвратить, проиграв все предыду­щие схватки. Не он жег еретиков — жгли его враги, пола­гая, что торжествуют победу над великим князем. А он, я думаю, вовсе не считал выдачу еретиков ключом от крепо­сти, которую сдает неприятелю. Это вполне мог быть и ма­невр для нанесения ответного удара.

Заглянем еще раз в лабораторию мышления великого реформатора. Вспомним, что произошло после того, как группа еретиков была выдана Геннадию в 1490-м. Произо­шел первый секуляризационный штурм 1503-го. Так не ре­зонно ли и в этом случае предположить, что вслед за вто­рой выдачей еретиков должен был произойти второй штурм? И что Соборы 1503—1504 гг. должны были по за­мыслу нашего макиавеллиста оказаться не концом кампа­нии, как толковали и толкуют их эксперты, а началом но­вого ее этапа?

Аргумент слабоват? Пожалуйста, подкреплю его дру­гим. В том же самом 1503 г. победоносная военная кампа­ния против Литвы закончилась почему-то не миром, а пе­ремирием.

Еще одна загадка? Почему, разгромив литовские рати и отвоевав 19 городов, 70 волостей, 22 городища и 13 сел, добившись самого блестящего — после свержения ига — внешнеполитического успеха за все годы своего царство­вания, решительно отказался великий князь считать дело конченым? Как раз напротив, велено было московским послам сказать крымскому хану Менгли-Гирею, что «вели­кому князю с литовским прочного мира нет... Князь вели­кой хочет у него своей отчины, всей русской земли. Взял же с ним теперь перемирие, чтоб люди поотдохнули да чтоб взятые города за собою укрепить»³⁹.

Тут уж никто не усомнится, что военная кампания 1500—1503 гг. была в глазах Ивана III лишь первым штур­мом Литвы. Но ведь параллель с секуляризационной кам­панией тех же лет сама бросается в глаза. И не случайно до сих пор не объяснено сенсационное низложение Ген­надия в час его высшего торжества. А ведь оно и могло быть знаком, что с церковью, как и с Литвой, заключено перемирие, а не мир. И по-другому истолковать этот жест, право же, трудно. Истолковать, я имею в виду, убедитель­но. Потому что толкования предлагались — как без это­го? — но все они рассыпаются от пристального взгляда.

Советский историк Ю.К. Бегунов описывает события 1503—1504 гг. как своего рода торг между государством и церковью: «Вы нам кровь еретиков и земельные пожа­лования — мы вам конкретную идеологическую поддерж­ку, молитвы за царя и провозглашение русского государя единственным защитником православия»⁴⁰. Но разве та­кую «идеологическую поддержку» требовалось поку­пать? При всех, так сказать, самиздатовских анафемах молитва за царя была стандартной частью церковного об­ряда — и до 1503, и после него. А что глава русского го­сударства остался после падения Константинополя в 1453 г. единственным защитником православия, извест­но было уже полстолетия. И самое главное, о каких «но­вых земельных пожалованиях» могла на Соборе 1503 г. идти речь, если, как мы видели, суть конфликта сводилась к тому, чтоб земли у церковников вообще отобрать?

Другой советский историк, С.М. Каштанов, не увидел в этом эпизоде ничего, кроме скандального провала Ива­на III, тем более что провал это был, по его мнению, исто­рически закономерен: «В русском государстве XVI века еще не созрели экономические предпосылки для ликвида­ции феодальной собственности на землю монастырей и церквей»⁴¹. Какие конкретно предпосылки не созрели? Неизвестно. В чем, по крайней мере, должны были такие предпосылки состоять? Тоже неизвестно. И почему созре­ли эти таинственные предпосылки даже в Исландии, а в Москве нет?

Действительная ирония истории заключалась совсем в другом. А именно в том, что, когда великому князю по­зарез нужна была адекватная идейная поддержка, либе­ральная интеллигенция, им выпестованная, для такой под­держки не созрела.

Он просто не дождался следующего поколения нестя­жателей. Того, что могло бросить в лицо иосифлянским иерархам решающий аргумент, который в его руках, без сомнения, оказался бы смертельным для них политичес­ким оружием. Да, благоверные прародители наши, вели­кие князья московские — выложил бы великий князь козырного туза — действительно жаловали монастыри «градами, волостями, слободами и селами». Этого не от­рицаем. Однако «какая может быть польза благочести­вым князьям, принесшим все это Богу, если вы употребля­ете их приношения неправедно и лихоимственно, совер­шенно вопреки их благочестивому намерению? Сами вы изобилуете богатством и объедаетесь сверх иноческой потребы, а братья ваши крестьяне, работающие на вас в ваших селах, живут в последней нищете... Как хорошо вы платите благоверным князьям за их благочестивые приношения! Они приносили свое имущество Богу для то­го, чтоб его угодники... беспрепятственно упражнялись в молитве и безмолвии, а вы или обращаете их в деньги, чтоб давать в рост, или храните в кладовых, чтоб после, во время голода, продавать за дорогую цену»⁴².

Буквально за несколько десятилетий выросла из от­шельников и моралистов в политических деятелей и бой­цов (и между прочим, в великолепных публицистов, кото­рых не устыдились бы взять к себе в компанию ни Герцен, ни Достоевский) первая славная когорта русской интелли­генции. Какой короткий путь во времени и какая пропасть между робким Паисием Ярославовым, убоявшимся мона­хов Троицы, и Вассианом Патрикеевым, перед которым пасовал Иосиф! Но происходило это уже при другом царе, ничем не напоминавшем первостроителя. Иван III разбу­дил источники идейного творчества, и оно теперь развива­лось самостоятельно. Росла блестящая интеллигенция, способная осмыслить отечественную историю, как сам он не умел. Приходили мыслители-профессионалы, способ­ные служить свою службу стране не мечом, не кадилом или сохой, а тем, в чем сильны были только они, — духом и мыслью. Беда была лишь в том, что они опоздали.

Что на самом деле объясняют нам события 1503—1504 гг., это великий перепуг церковников полвека спустя, когда четвертое нестяжательское поколение, ученики Вассиана и Максима Грека, продиктовали молодому царю его зна­менитые — и убийственные — вопросы Стоглавому Собо­ру 1551-го. Впервые после смерти Ивана III грозно заколе­балась тогда под их ногами почва. Не требовалось быть семи пядей во лбу, чтоб понять: окажись молодой госу­дарь хоть сколько-нибудь подобен деду, он бесспорно сделает с их землями то же самое, что уже сделали в его время в Европе Христиан III, Густав Ваза или Генрих VIII. Подарком судьбы должен был в этих условиях выглядеть в глазах церковников внук первостроителя, которого так легко оказалось склонить — вместо секуляризации цер­ковных земель — к самодержавной революции и к «пово­роту на Германы»...

УПУЩЕННЫЙ ШАНС

На самом деле эксперты, которые отмахивались от се­рьезного анализа событий 1503—1504 гг., лишь повторяли известную мысль Г.В. Плеханова, помогая ей тем самым стать господствующей. Вот что он писал: «Спор о монас­тырских землях, толкнувший мысль московских духовных публицистов в ту самую сторону, в которую так рано и так смело пошла мысль западных монархомахов, очень скоро окончился мировой сделкой. Иван III покинул мысль о се­куляризации московских имений и даже согласился на жестокое преследование ненавистных православному ду­ховенству «жидовствующих», которых еще так недавно и так недвусмысленно поддерживал»⁴³.

Здесь эпическая борьба государства и церкви в до- опричном столетии подается как мимолетный эпизод рус­ской истории. Неизвестно', откуда взялся, мелькнул и не­известно куда исчез, не оставив по себе следа. Но почему, если уж как бы само собою всплывает сравнение нестяжа­телей с западными монархомахами, не довести его до ло­гического конца? Откуда они взялись? Да оттуда же, отку­да монархомахи. Везде в Европе это «раннее и смелое» движение мысли переплетено было с зарождением пред- буржуазии в сфере материального производства и проте­стантизма в сфере производства духовного. Так ведь и в России было, как мы видели, то же самое. Везде в Ев­ропе было оно связано с включением в общую государст­венную систему конкурирующих с центром автономных феодальных образований. Так ведь и Россия переживала то же самое. Один за другим пали Ростов, Тверь и Новго­род. Оставалась церковь — самая мощная феодальная корпорация средневековой Руси. Везде в Европе борьба с церковью была органично встроена во внутреннюю по­литику складывающихся абсолютных монархий. Так ведь и в России была она лишь продолжением Угры и новго­родской экспедиции.

Как же можно рассчитывать на понимание русской ис­тории и самих себя — ее законных наследников, — столь небрежно и высокомерно отмахиваясь от ключевого ее события? Даже если считать, как Плеханов, что не свер­шившееся, не давшее результата не имеет значения, то ведь и этот ответ в данном случае не проходит. Уж один-то след борьба нестяжательства против иосифлян- ской иерархии, во всяком случае, оставила — и кому, как не Плеханову, русскому интеллигенту и оппозиционеру, следовало об этом помнить?

Она оставила традицию русской либеральной интелли­генции. Оставила традицию сочувствия угнетенному ма­ленькому человеку (все так называемое «крестьянолю- бие» русской литературы идет от нестяжателей, первым крестьянолюбом был Вассиан). Традицию терпимости к инаковерующему меньшинству (никто в тогдашней Москве, кроме нестяжателей, не боролся против смерт­ных приговоров еретикам). Традицию инакомыслия (и от­вагу выступить против устрашающего большинства). Традицию европейского рационального подхода к миру (и веру в разум как высшую силу, данную человеку, проти­вопоставленную внешней дисциплине и слепому повино­вению). Нестяжательство было началом русского либера­лизма, течения мысли, много столетий спустя названного западничеством, хотя и возникшего без всякого участия Запада. Это ведь только в писаниях моих коллег, считаю­щих Россию страной фатального деспотизма, могла рус­ская интеллигенция внезапно свалиться с европейских не­бес в 1830-е. И кстати, идеи заклятых противников запад­ничества, переживающие новое рождение в сегодняшней России — «Святая Русь» или «Москва — Третий Рим», — ведь и они выдвинуты были иосифлянами в ту же эпоху, на волне той же борьбы. Значит, и впрямь была уже в XVI веке в России идеологически изощренная интелли­генция — и про-, и антиевропейская.

Слов нет, предшественники русского радикализма — еретики, «жидовствующие» — были древнее. Но и четыре­ста лет, согласитесь, достаточный срок для традиции. Едва ли может быть сомнение, что Иоанном Предтечей либе­ральной интеллигенции был в России Вассиан Патрикеев. И окончил он свои дни, как и подобает либералу. Осужден­ный, оплеванный, сосланный в иосифлянский монастырь, он не покорился и самому даже инквизиторскому суду дерзал бросать в лицо горькие слова правды. Традиция унаследовала от него не только мужество, но и интеллек­туальную мощь. Вот вам еще одно доказательство.

Нестяжательская литература XVI века полна апелляций к «вселенскому совету» и «всенародным человек», т. е. к созыву национального представительства. И едва ли мо­жет быть сомнение, что князь Андрей Курбский, который был учеником Максима Грека, заимствовал их у нестяжа­телей. Более того, именно с нестяжательскими его симпа­тиями, которые при Грозном уже были приравнены к ере­си, скорее всего, связан и самый его побег в Литву⁴⁴. Но об этом в своем месте. Сейчас скажем лишь, что этот первый отряд русской интеллигенции, потерпев вместе с Ива­ном III поражение в схватке с иерархией, все-таки сконст­руировал, пусть теоретически, орудие, с помощью кото­рого только и можно было сокрушить иосифлянство. Со­крушить причем цивилизованно, без насилия и разбоя: созвав Земский Собор и превратив таким образом спор между государством и церковью (в котором государство оказалось явно слабее) в спор церкви с нацией.

Конечно, если иметь в виду, что именно в борьбе с цер­ковью как раз и созвал французский король Филипп IV в 1302 г. Генеральные Штаты, нестяжатели тут не были оригинальны (хотя, честно говоря, откуда им было это знать?). Но для России, которая и в 1302-м и полтора сто­летия после этого все еще была глухой провинцией Золо­той Орды, идея, согласитесь, потрясающая.

По всем этим причинам с чистой совестью можно ска­зать о первом роковом опоздании русской интеллиген­ции только одно: упущен был великолепный историчес­кий шанс. Упущен, как мы теперь знаем, надолго. Нет, я не о шансе прорубить «окно в Европу», как сделал пол­тора столетия спустя Петр, я о возможности стать Ев­ропой. О том, иначе говоря, чтоб полностью ликвидиро­вать наследие ига и, наверстав упущенные века, окон­чательно уравнять Россию с ее североевропейскими соседями.

Да, лишенные лидера нестяжатели были разбиты. На бе­ду страны и свою собственную, иосифляне потерпели со­крушительную победу. Но это ведь тривиально. Действи­тельный интерес, причем решающий для русского прошло­го—и для русского будущего, — представляет вопрос о том, была ли их победа неизбежна, фатальна. И никуда нам от него не уйти. Конечно, я не могу знать действитель­ных планов Ивана III. Но разве могут их знать мои оппонен­ты? На каком основании так категорически утверждал, на­пример, Плеханов, что «Иван III покинул мысль о секуляри­зации монастырских земель»?

Предлагаемая здесь гипотеза может казаться сколь угодно спорной. Но она, по крайней мере, оставляет от­крытым вопрос: почему Россия, пошедшая по пути церков­ной Реформации раньше всех в Европе, оказалась неспо­собна ее осуществить?

СТАГНАЦИЯ

Преемнику нашего героя, Василию, впору было родить­ся задолго до своего отца. Он был прилежным «собирате­лем», скучным и банальным Рюриковичем, покорным сы­ном церкви. Замыслы и свершения отца ничем не отлича­лись для него от свершений длинного и однообразного ряда его московских предков. Он был начисто лишен по­литического воображения. Самое большее, на что его хва­тало, это копировать отца в деталях. С Псковом, напри­мер, сделал он то же самое, что отец с Новгородом. Отсе­лив, однако, из Пскова семьи потенциальных смутьянов, он — в противоположность отцу — и пальцем не тронул монастырские села. Отняв в 1514-м у литовцев Смоленск, первым делом он обязался охранять неприкосновенность владений местной церкви.

Отец в качестве пугала держал при себе еретиков, Васи­лий некоторое время по инерции держал нестяжателей, приблизив к себе Вассиана и покровительствуя Максиму Греку. Но он не наступал на церковь, он защищался от нее. Каштанов пишет, что в 1511-м, когда митрополитом стал сочувствовавший нестяжателям Варлаам, «прави­тельству Василия удалось каким-то образом приостано­вить рост монастырского землевладения»⁴⁵. Оно произве­ло частичный пересмотр иммунитетных грамот и некото­рые из них отменило. Но все это было лишь бледным подобием стратегии отца.

А ситуация между тем стремительно менялась — и на европейской сцене, и в жизни страны.

То, что существовало прежде где-то на втором плане, вышло на авансцену. Могущественная Турция, чье наступ­ление на Европу временно застопорилось, обратила взо­ры на север. Направляемый ею Крым сумел посадить на казанский престол Саиб-Гирея, брата тогдашнего пере­копского царя. Москву это давно назревавшее объедине­ние двух ее заклятых врагов застало врасплох. Очнулась она, лишь когда оба брата явились вдруг в 1521 г. прямо под ее стены, заставив Василия искать спасения в бегстве. И хотя объединенное крымско-казанское воинство взять Москву не сумело, перепугались в ней страшно. Даже вы­дали татарам — словно и не было в помине Угры — уни­зительное обязательство платить им «выход», т. е. попро­сту дань. Да и пленных увели с собою татары, по тогдаш­ним слухам, сотни тысяч.

Становилось ясно, что за южными рубежами Москвы заклубились грозные силы и ее государственное сущест­вование опять поставлено на карту. Нельзя было больше жить капиталом, оставленным Иваном III. Он обеспечил русской земле покой от татар на много десятилетий. Но не навсегда же...

Подлежала его стратегия ревизии и по другой причине: расколоть Литву, опираясь на ее православно-католичес­кие антагонизмы, стало теперь немыслимо. Бушевавшая в Европе Реформация все изменила. Теперь православные магнаты Литвы думали не столько о союзе с Москвой, сколько с католическими панами для борьбы с общим врагом — протестантизмом, стремительно, как поветрие, охватывавшим городские круги и образованную моло­дежь в Литве и в Польше. Дело шло к унии между этими двумя странами. Уже не личной, как раньше, а государст­венной, к образованию Речи Посполитой.

Короче говоря, момент для возобновления штурма Лит­вы был так же безвозвратно упущен Василием, как и мо­мент для второго секуляризационного штурма внутри страны. Колоссальные усилия, употребленные Иваном III на разработку антилитовский стратегии, пошли прахом.

Сколько-нибудь дальновидному политику было ясно, что спустя поколение Москва может и впрямь оказаться зажатой в клещи между Речью Посполитой и объединен­ными татарскими ханствами, за спиной которых маячила Турция. Час выбора пробил. Немедленно надо было ре­шать: с кем и против кого Москва. Кто ее союзники и кто враги?

Европейские дипломаты настойчиво склоняли ее к ан­титурецкому альянсу. И теперь, когда недобитые татар­ские гнезда трансформировались в гигантский гангстер­ский союз, способный в одночасье посадить в седло сотни тысяч всадников, такой союз превращался из платоничес­кого пожелания в политический императив. В любом слу­чае, однако, острие московской стратегии следовало по­вернуть с Запада на Юг. Ситуация требовала повторения Угры.

Зародилась эта мысль, конечно же, в среде нестяжате­лей. Даже самый миролюбивый из них, Максим Грек, по­учавший царя: «почитай не того, который вопреки правды поощряет тебя к браням и войнам, а того, кто советует те­бе любить мир и тишину с соседними народами» — и тот советовал наступать. И именно на Юг. «Против обоих му­чителей [т. е. Крыма и Литвы-Польши] стоять неудобно, пагубно, чтоб не сказать невозможно, тем более что и тре­тий волк ополчается на нас. Это змея, гнездящаяся в Каза­ни». Москва, считал Максим Грек, должна немедленно

атаковать Казань и сразу же повернуть армию на Крым⁴⁶.

Для новой Угры, однако, требовался новый Иван III. А его на горизонте не было. Даже татарский штурм 1521 г. ничему Москву не научил. Ее внешняя политика остава­лась вялой и неповоротливой. Острие ее стратегии по- прежнему было повернуто на Запад.

Стагнация парализовала и внутреннюю политику. Цер­ковь продолжала расширять свои владения. О союзе госу­дарства с либеральной интеллигенцией, так счастливо складывавшемся в начале столетия, и речи уже не было. Предоставленные самим себе нестяжатели изнемогали в борьбе с иосифлянами, которые теперь нашли новую зо­лотую жилу и усердно ее разрабатывали. Псковский мо­нах Филофей первым заговорил о Москве как о Третьем Риме. Он объявил царя единственным в мире хранителем истинной веры, назначив ему мессианскую роль Защитни­ка христианства на земле до второго пришествия Христа: «Един ты во всей поднебесной христианам царь».

Иосиф, потерпевший поражение в открытой идейной схватке с нестяжателями, тоже совершил очередной по­литический маневр. Он больше не предавался медитациям о царях и тиранах. Напротив, подарил он государю еще более соблазнительную идею, объявив Василия «главою всего», наместником Бога на земле⁴⁷. А поскольку «цер­ковное стяжание суть Божье стяжание»⁴⁸, наместник Бога должен, естественно, столь благочестивому делу содейст­вовать (а не противиться, как некоторые).

Короче говоря, в обмен на мир с церковью иосифлянст- во обещало поднять русского царя на недосягаемую вы­соту, обожествить его власть, признать верховным вож­дем христианского человечества и, уж во всяком случае, самодержцем. Так создавалась теория самодержавия. За это Василий, разумеется, должен был заплатить не только новыми землями, но и головами нестяжателей. По­жертвовать то есть интеллигенцией и самим духом мос­ковских Афин — драгоценнейшей частью наследия, ос­тавленного России его отцом.

Сильно укрепил позиции иосифлянства Даниил, ученик Иосифа и его преемник на посту Волоцкого игумена, кото­рого Василий в 1522 г. поставил митрополитом. Кроме всего прочего, Даниил был изобретателем эффективной политической тактики, с большим успехом использован­ной много поколений спустя другим лидером (тоже духов­ного воспитания). Покуда его оппоненты писали книги, произносили вдохновенные речи и редактировали собор­ные тексты, Даниил методично расставлял на ключевые посты в иерархии своих людей. Уже через месяц после то­го, как он стал митрополитом, Даниил поставил еписко­пом Твери брата Иосифа Акакия, затем племянник Иоси­фа Вассиан Топорков поставлен был епископом в Колом­ну, а Макарий (будущий митрополит и сподвижник Ивана Грозного) архиепископом Новгородским. Из этих людей составлялось соборное большинство, и, когда дело дохо­дило до голосования, блестящие нестяжательские вожди оказывались генералами без армии. Точно так же, как впоследствии другой Иосиф, Даниил раздавил оппозицию в зародыше.

ПИРРОВА ПОБЕДА ИОСИФЛЯН

То были грозные симптомы. Но так жива еще была па­мять о царствовании Ивана III и так ничтожен был здравст­вующий «наместник Бога», что всевластие его сводилось больше к разговорам, чем к делу. Василий плыл по тече­нию, дрейфовал. Но он все-таки выдал иосифлянам их главных врагов, две самые блестящие фигуры тогдашнего московского интеллектуального мира. На Соборе 1525 г. был осужден Максим Грек, на Соборе 1531-го — Вассиан Патрикеев. Оба были сосланы на гибель в иосифлянские монастыри. С нестяжательством как с течением мысли, однако, покончено не было. Его обезглавили, но, по край­ней мере, не уничтожили. Не все еще было потеряно.

Еще крепко сидело в седле боярство. И Юрьев день ос­тавался законом. И продолжала развиваться крестьян­ская предбуржуазия, росли города, судьбоносная дуэль двух тенденций — барщины и денег — тоже продолжа­лась, и долго еще оставался неясен ее исход. Ничтожест­во и тиранические замашки Василия вызвали серьезный кризис, но с его уходом страна могла продолжить свой ев­ропейский курс.

Тем более что пришло еще, не забудем, четвертое поко­ление нестяжателей. Волею Сильвестра, наставника мо­лодого царя, будет возведен, подобно его духовному пра­родителю Паисию, в сан Троицкого игумена старец Арте­мий, с которым предстояло почтительно советоваться царю. И несмотря на интриги Даниила, еще выйдут из школы Нила Сорского и Максима Грека епископы и игуме­ны, еще впереди Стоглавый Собор со знаменитыми цар­скими вопросами.

Но это и станет финалом.

Собор, по видимости, внял доводам нестяжателей. Земли, отнятые церковниками за долги, а также поместья и волости, розданные в малолетство государя, решено было вернуть владельцам. Однако в свете последующих событий выглядело это лишь тактической уловкой иосиф­лян. Всего два года спустя после Стоглава митрополит Ма- карий, использовав в качестве предлога ересь Матвея Башкина, оговорил близкого Курбскому старца Артемия как «советного» с еретиками, а другого нестяжателя игу­мена Феодорита как «советного» с Артемием. Их едино­мышленник, епископ Рязанский Кассиан, лишен был ка­федры. Все они были осуждены и сосланы, а само нестя­жательство — объявлено ересью.

Если Иван III выдал иосифлянам еретиков, чтоб сохранить нестяжателей, то Иван Грозный выдал им нестяжателей — чтоб уничтожить всех, и победителей и побежденных.

Впервые в русской истории политическое инакомыслие осуждалось как религиозная (идеологическая) ересь. Можно сказать, что это был первый политический процесс в Москве. И самым зловещим предзнаменованием было то, что состоялся он, когда так называемое Правительство компромисса, куда на равных входили и иосифлянин Ма- карий, и покровительствовавший нестяжателям Силь­вестр, оставалось еще в полной силе.

Только что оно завоевало Казань, навсегда расстроив планы объединения двух татарских ханств и возрождения Золотой Орды. Только что созвало Земский собор, на ко­тором попыталось примирить противоборствующие поли­тические силы. Ему удалось создать широкую правящую коалицию. Оно задумало большую программу модерни­зации страны — и энергично ее осуществляло. И всем этим, надо полагать, было оно так окрылено, что принесе­ние в жертву либеральной интеллигенции не казалось ему слишком большой трагедией. То была роковая ошибка. Много еще успехов ожидало это реформистское прави­тельство, но будущего у него уже не было.

Хуже всех, однако, пришлось иосифлянам. Напрасно торопились они торжествовать победу. Напрасно думали, что истребление оппонентов сделает их неуязвимыми. Очень скоро раздавит их Грозный царь, которого создали они, можно сказать, собственными руками, и оберет до нитки — без всяких соборов, не спрашивая ничьего согла­сия. Собственной волей станет он поставлять и низлагать митрополитов. И убивать их, когда пожелает.

Смиренный митрополит Филипп, доведенный до край­него предела, дальше которого отступать, не потеряв ли­ца, было невозможно, осмелился высказать Грозному «печалование» о русской земле. Царю, подошедшему к нему в Успенском соборе в шутовском опричном платье, Филипп бросил в лицо горькие слова: «Не узнаю царя в та­кой одежде. Не узнаю его и в делах царства. Убойся суда Божия. Мы здесь приносим бескровную жертву, а за алта­рем льется кровь неповинная»⁴⁹. Он был низложен, а по­том задушен. Еще раньше пали протопоп Сильвестр, и гла­ва Правительства компромисса Адашев, и глава Земщины Челяднин-Федоров, и руководитель внешней политики Москвы дьяк Висковатый — все без различия чина и зва­ния, кто отваживался перечить воле кровавого владыки, которая отныне сделалась единственным законом на Москве, и единственной церковью, и единственной верой.

Трижды, по крайней мере, заставил Грозный иосифлян заплатить за безрассудную расправу с оппонентами бес­примерным страхом и унижением. В первый раз принудил он их всем Собором участвовать в омерзительной коме­дии процесса над их собственным главою, митрополитом Филиппом. Вторично, когда без всяких ссылок на Библию и левитские книги ограбил псковские и новгородские мо­настыри. И в третий раз, наконец, когда поставленный им вместо себя шутовской «царь» татарин Симеон отобрал вдруг в один прекрасный день у монастырей все льготные грамоты, выданные им за столетия, и потребовал разори­тельную мзду за их возвращение. Такова была страшная царская шутка.

Так расплатились иосифляне за свои католические ил­люзии, за то, что не поняли: перед ними не Иван III, кото­рому можно было противоречить, при котором не прихо­дилось расплачиваться головой за политические разно­гласия. Они думали, что, возвеличивая царя до небес и соблазняя его самодержавной властью, смогут держать его в руках. Оказалось, что они выпустили на волю чудо­вище.

В этом смысле можно сказать, наверное, что не знаме­нитый государственный переворот 1560-го стал началом трагедии России. В действительности началась она с по­ражения первостроителя в 1503 году и с практически не­замеченного экспертами истребления иосифлянами своих либеральных оппонентов полвека спустя.

Почему просмотрели это эксперты? Никто, наверное, не сказал об этом лучше — и горше, — чем Василий Оси­пович Ключевский: «Нашу русскую историческую литера­туру нельзя обвинить в недостатке трудолюбия, она мно­го работала, но я не возведу на нее непраслину, если ска­жу, что она сама не знает, что делать с обработанным ею материалом»⁵⁰.

Глава 4 ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Ивану IV было три года, когда в 1533-м умер его отец, великий князь Василий. В семь он потерял мать. Почуяв слабину наверху, российская знать взбесилась. Многочис­ленные клики царских родственников и мощные боярские кланы передрались между собою насмерть. На протяже­нии десятилетия одна жадная олигархия сменяла другую. О стране не думал никто. Слава Богу, до гражданской войны, в отличие от аналогичной схватки Алой и Белой розы в Англии, дело в Москве не дошло. Но хаос и сумя­тица посеяны были страшные.

Россия, дрейфовавшая без руля и без ветрил, сперва от­чаянно затосковала по Васильевой стагнации (практикуйся в те поры опросы общественного мнения, непременно ока­зался бы никчемный Василий самым популярным полити­ком в тогдашней Москве). Но затем страна, никогда надол­го не примирявшаяся с олигархией, взорвалась. Дело до­шло до массовых волнений в городах и открытого мятежа в столице. Москва чуть не сгорела в сильном пожаре...

Результатом всего этого хаоса был «Собор примире­ния» 1549 года. Он привел к власти Правительство ком­промисса — с мандатом навести порядок, удовлетворить по возможности всех обиженных и примирить ожесточив­шиеся друг против друга социальные силы.

ЗАГАДКА «ИЗБРАННОЙ РАДЫ»

Разумеется, Правительство компромисса — название позднейшее, появившееся потому, что надо же было исто­рикам как-то его обозначить. До недавнего времени оно отождествлялось с Избранной радой, упоминаемой Курб­ским в его «Истории Ивана IV»: «И нарицались тогда оные советници у него избранная рада. Воистину по делом и на­речение имели, понеж все избранное и нарочитое советы своими производили, сиречь: суд праведный, нелицеприя­тен яко богатому, так и убогому еже бывает во царстве на- илепшее»¹. Термин надолго прижился в классической ис­ториографии.

Некоторые историки приводили даже списки членов Из­бранной Рады, хотя Курбский никаких имен, кроме прото­попа Сильвестра, окольничего Алексея Адашева и митропо­лита Макария, не сообщает. Например, известный знаток истории русского права В.И. Сергеевич составил список, в который, кроме упомянутых имен, вошли князь Дмитрий Курлятьев (боярин с 1549 г.), князь Семен Ростовский, трое Морозовых — Михаил (боярин с 1549 г.), Владимир (околь­ничий с 1550 г.) и Лев (окольничий с 1553 г.) — и, наконец, естественно, сам князь Андрей Курбский (боярин с 1556 г.). М.В. Довнар-Запольский включил в Избранную Раду еще и Максима Грека, доживавшего последние годы в монасты­ре, епископа Кассиана и игумена Артемия, т. е. всех лидеров тогдашнего нестяжательства, общим числом шестнадцать². С.В. Бахрушин, в свою очередь, ревизовал в 1954-м и этот список, отождествив Избранную Раду с царской Ближней думой³. В 1958-м И.И. Смирнов вообще усомнился в ее су­ществовании. По его мнению, речь шла всего лишь о круж­ке «политических друзей» Курбского, которых Смирнов считал «боярской партией»⁴. Проблема остается дискусси­онной и по сию пору. Есть, однако, факты бесспорные.

На протяжении 1550-х в России существовало прави­тельство, во главе которого стояли Адашев и Сильвестр.

Курбский, если и не входил в него формально, разде­лял его позиции и планы реформ. Помимо его отзывов, о деятельности этого правительства можно судить по этим реформам.

Из этих бесспорных фактов мы и будем здесь исходить, а термин Правительство компромисса поможет нам избе­жать двусмысленности, связанной с проблематичностью Избранной рады.

ВЕЛИКАЯ РЕФОРМА

Чтоб войти в курс дела, вспомним, как управлялась рус­ская земля до реформы 1550-х. Она делилась на области, носившие название уездов. Внутри каждого уезда были две категории владений, каждая со своим особым управ­лением. Имениями крупных лендлордов — церкви и бояр­ства — управляли, как и повсюду в Европе, они сами — на основании иммунитетов (в Москве их называли по-татар­ски «тарханами»). Центральная власть была бессильна их контролировать. Ее агенты по традиции «не въезжали ни во что», т. е. не имели права вмешиваться. И потому пра­вили здесь не столько законы, сколько знакомая нам «старина».

Другую половину уезда составляли земли крестьянские и помещичьи. Здесь всем распоряжалась центральная власть в лице своих наместников, в просторечии «корм­ленщиков». Эти присылались из Москвы, обычно на год или на два. Они обеспечивали порядок, судили и собира­ли налоги при помощи своей частной администрации, слуг, которых возили они с собою из уезда в уезд. Свой «корм», т. е. содержание, они тоже собирали сами, прави­тельство им ничего не платило.

Знатнейшие семьи жестоко конкурировали между со­бою за «кормления»: если наместник попадал в богатый уезд, то за какой-нибудь год вполне мог сделать состоя­ние. Не столько за счет лимитированных сверху «кор­мов», сколько путем злоупотреблений. Гражданские дела в уезде выигрывал обычно тот, кто давал наместнику большую взятку. Самые бессовестные из наместников ве­ли себя еще непристойнее. Подбрасывали, например, труп во двор крестьянина побогаче, а потом разоряли его судебными издержками. Несколько сфабрикованных дел давали больше дохода, чем весь «корм». А надзор за тор­говлей! А таможенный контроль!

Легко представить себе, каков был порядок в уездах, если кормленщики, можно сказать, жили беспорядком. И больше всех страдали, конечно, те, у кого было что ото­брать — «лутчие люди» русской деревни. Само собой, крестьяне не молчали. Едва наместники «съезжали с кормления», их сопровождали в Москву тучи жалобщи­ков. Московские суды были завалены исками. Еще со вре­мен Ивана III правительство старалось обуздать кормлен­щиков. Было, как мы помним, введено обязательное учас­тие в суде выборных «целовальников». Но помогало это, видимо, слабо. Во всяком случае, как свидетельствует ле­топись, «многие грады и волости пусты учинили наместни­ки и волостели. Из многых лет презрев страх Божий и го- сударские уставы, и много злокозненных дел на них учи- ниша. Не быша им пастыри и учители, но сотвориша им гонители и разорители»⁵.

Парадокс! Государство крепло, расходы его росли: разветвлялась столичная бюрократия, началось форми­рование регулярной армии, неотъемлемой частью войска становилась артиллерия. За все это надо было платить. И деньги были — страна переживала бурный экономичес­кий подъем, люди богатели. Только правительству от это­го проку было мало. Одна половина земель была «отарха- нена» и налогов, стало быть, не платила, а другую «пусты учинили» кормленщики. Короче, традиционная админист­ративная система стала безнадежным анахронизмом. Все соглашались, что нужна радикальная реформа. Но какая?

Перед только что пришедшим к власти Правительством компромисса открывались две возможности. Первая вполне соответствовала бы природе «гарнизонного госу­дарства». Почему бы, в самом деле, не заменить люби­тельскую и временную администрацию кормленщиков профессиональной и постоянной администрацией губер­наторов (или воевод, как их именовали в Москве XVI века) и содержать этот аппарат за счет казны?

Вторая возможность была прямо противоположна пер­вой. Состояла она в том, чтобы логически развить тради­цию Ивана III, превратив «целовальников» из простых присяжных заседателей в наместничьих судах в полно­правных судей. Более того, в «земские», т. е. выборные, правительства, поручив им все управление уездами, вклю­чая сбор государственных налогов.

То был решающий тест для определения природы Мос­ковского государства XVI века. Пойди административное преобразование по земской линии, оно вполне, я думаю, заслуживало бы имя Великой Реформы. В условиях XVI ве­ка, когда крестьянство еще было свободно, а цензура от­сутствовала, это название пристало бы ей куда больше, нежели реформе 1860-х. Ведь суть ее в XIX веке, собст­венно, и заключалась, кроме освобождения крестьян и отмены цензуры, во введении местного земского само­управления и суда присяжных. В XVI веке то был бы поис­тине гигантский шаг вперед от архаической «старины». Ибо из всех социальных страт выигрывали от такой ре­формы вовсе не малочисленные тогда помещики, как три столетия спустя, но именно «лутчие люди» русской дерев­ни и городов, больше всех страдавшие от наместничьего произвола.

И что же? Именно по этому пути и пошло Правительст­во компромисса. Только сделать его необратимым оно не успело. Сменившее его опричное правительство разруши­ло эту возмутительно либеральную форму правления до­тла. Оно восстановило кормления. Постепенно, сначала на окраинах, а затем и на всем пространстве России заме­нялись кормленщики воеводами.

Конечно, при известном усилии воображения можно усмотреть прямое родство и между земским самоуправле­нием и воеводской бюрократией. Считал же, как мы по­мним, Джером Блэм, что закрепощение крестьян было ло­гическим продолжением Юрьева дня. На самом деле эти формы администрации, конечно, отрицали одна другую на­прочь. Во всяком случае, само московское население пони­мало это именно так. И долго еще — многие десятиле­тия — вспоминало оно эту краткую драматическую паузу между кормленщиками и воеводами, как волшебный сон.

Почти столетие спустя, на Земском Соборе 1642 г., ког­да царь Михаил спрашивал, следует ли вести войну с тур­ками за Азов, представители городов Рязани, Тулы, Ко­ломны, Мещеры, Алексина, Серпухова, Калуги и Ярослав­ля отвечали, что отдавать Азов не след, но прежде, чем воевать с турками да татарами, надо бы вспомнить, что «разорены мы, холопи твои, пуще турских и татарских ба- сурманов московскою волокитою и от неправд и от непра­ведных воеводских судов». А торговые люди объяснили еще более откровенно: «в городах всякие люди обнищали до конца от твоих государевых воевод. А при прежних го­сударях... посадские люди судились между собою, воевод в городах не было, воеводы посыланы были в украинские (т. е. окраинные) города для бережения от тех же турских, крымских и нагайских татар»⁶.

Все перепутала народная память: не было этого «при прежних царях», чтоб «посадские люди судились между собою». Было — лишь в краткий миг при Правительстве компромисса. Но глубоко, видно, запало это мгновение в благодарную народную память, преобразовавшись в ней в такую мощную «старину», которую даже кровавая оп­ричнина не сумела разрушить. Не на ветер, значит, все-та­ки брошены были усилия реформаторов 1550-х.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ БАЗА РЕФОРМЫ

Итак, два правительства, формально возглавлявшихся одним и тем же лицом, царем Иваном IV, и два не просто разных — противоположных — политических курса. Мы уже знаем, что стояла за этим противоречием борьба двух непримиримых социальных тенденций. Тем более странно, согласитесь, что естественный вопрос — почему, под вли­янием каких именно сил предпочло московское правитель­ство воеводской администрации земское самоуправле­ние — никем пока, сколько я знаю, задан не был. А.А. Зи­мин полагал, что дело было в общей обстановке тех лет: введение воеводской администрации он связывал с вой­ной. Но это никак не может служить объяснением. Ведь и местное самоуправление вводилось в разгар войны.

Я говорю, конечно, о войне Казанской. Она, между про­чим, длилась четыре года (1547-1552) и, прежде чем за­вершиться блистательной победой, дважды приводила к тяжелым поражениям, после которых царь возвращался домой «со многими слезами». И тем не менее не пожела­ло тогда Правительство компромисса насаждать воевод. Почему?

Первые грамоты, передававшие власть в уездах выбор­ным крестьянским органам, были лишь ответом на много- численнные просьбы, жалобы и требования «лутчих лю­дей». Правительство не придумало земскую реформу.

Оно приняло ее под давлением, если можно так выразить­ся по отношению к тому далекому веку, общественного мнения. Но ведь и противники, как мы знаем, были у кре­стьянской предбуржуазии. Значит, существовало нечто более важное, подвигнувшее правительство на такой ли­беральный путь. Этим нечто были деньги.

Вот что говорится в грамоте, выданной в сентябре 1556 г. Двинскому уезду. Царь «наместником своим двин­ским судити и кормов и всяких своих доходов имати, а до­водчиком и праветчиком их въезжати к ним не велел, а за наместничи и за их пошлинных людей и за всякие доходы велел есми их пооброчити, давати им в нашу казну на Москве диаку нашему Путиле Нечаеву с сохи по 20 рублев в московское число да пошлин по два алтына с рубля»⁷. В этой формуле, которая, по-видимому, была стандарт­ной, нет на первый взгляд ничего особенного. Но лишь до тех пор, покуда мы не сравним ее с размерами «корма», который уезд платил наместникам до реформы и который составлял... 1 рубль 26 денег с сохи! Даже вместе со все­ми пошлинами он был все равно меньше 2 рублей.

Речь, выходит, шла вовсе не о даровании самоуправле­ния уездам. Правительство продавало им самоуправле­ние. Причем за цену в десять (!) раз большую, нежели пла­тили они до реформы. Казалось бы, такое чудовищное усиление налогового пресса должно было вызвать в уез­дах если не открытый бунт, то по крайней мере взрыв воз­мущения. Ничего подобного, однако, зарегистрировано не было. Нет и следа крестьянских жалоб на реформу. На­против, она была воспринята со вздохом облегчения. Это, впрочем, неудивительно, если вспомнить, что такие крес­тьянские семьи, как Макаровы, Шульгины, Окуловы, По- плевины или Родионовы, были достаточно богаты, чтоб платить налоги за целый уезд.

В описании Н.Е. Носова, «двинские крестьяне откупи­лись от феодального государства и его органов, получив за это широкую судебно-административную автономию. Это была дорогая цена. Но что значил для двинских бога­теев «наместничий откуп», когда только одни Кологриво- вы могли при желании взять на откуп весь двинский уезд!

А зато какие это сулило им выгоды в развитии их наконец- то освобожденной от корыстной опеки феодалов-корм­ленщиков торговой и промышленной деятельности, а главное, в эксплуатации не только всех северных бо­гатств, но и двинской бедноты. И разве это не был шаг (и серьезный шаг) в сторону развития на Двине новых бур­жуазных отношений?»⁸

Итак, уезды покупали себе право на то, чтобы крестья­не и посадские люди «могли судиться меж собою», чтоб они сами распределяли оброк «меж собя... по животам и по промыслам», т. е. по доходу отдельных семей. Созда­ние института самоуправления сопровождалось, как ви­дим, введением вполне буржуазного подоходного налога, что принципиально отличало новый институт от старой крестьянской общины, ориентированной на равенство ее членов. Так не значило ли это, что правительство впервые в русской истории осознало: появился новый слой налого­плательщиков, своего рода средний класс, который вы­годнее рационально эксплуатировать, чем грабить, отда­вая на произвол кормленщикам? Осознало, короче, что эта курочка способна нести золотые яйца.

Динамика реформ просматривается четко. Вслед за первым Земским Собором 1549-го, открывшим эру мест­ного самоуправления, принят был в 1550 г. Судебник, за­крепивший еще одно важное новшество — отмену тарха­нов. Любопытная, согласитесь, возникает картина. По но­вому Судебнику центральная власть обеспечивала себе право «въезжать» на прежде отарханенные земли. И в то же время, вводя земскую реформу, она отказывалась «въезжать» на земли крестьянские. Другими словами, именно крестьяне оказывались теперь в привилегирован­ном положении.

И снова выходило правительство на перепутье. Кому уп­равлять растарханенными землями — наместникам? вое­водам? или самим крестьянам? Скажем наперед, что Пра­вительству компромисса не хватило времени принять ре­шение. Из-за бешеного сопротивления церкви эта статья Судебника вообще не была реализована. Едва ли может быть, однако, сомнение, что, будь у него развязаны руки, оно безусловно распространило бы крестьянское само­управление и на растарханенные земли. Хотя бы потому, что это давало ему возможность увеличить государствен­ный бюджет на тысячу процентов! А также потому, что его политическая база просто не могла бы отказаться от столь соблазнительной хозяйственной экспансии. Ведь и для нее растарханенные земли стали бы золотым дном.

Поистине редчайший в России случай, когда интересы государства полностью совпадали с интересами общест­ва. Когда, иначе говоря, одна и та же мера оказывалась выгодной и тому и другому. Похоже, Носов прав: логика действий правительства точно отражала процесс дефео- дализации московского общества. Деньги, казалось, и впрямь выигрывали войну против барщины, покуда...

Покуда самодержавная революция не смела с лица земли и Великую Реформу, и Правительство компромис­са, а заодно и его политическую базу.

ЕЩЕ ОДНА ЗАГАДКА

Но было ли эпохальное поражение реформаторов 1550-х неотвратимо или имеем мы тут дело просто с сум­мой ошибок неопытных политиков? Другими словами, бы­ла ли средневековая «большевистская революция» XVI ве­ка судьбою России?

Я знаю, что у меня нет предшественников и очень мало единомышленников не только в том, как я отвечаю на этот роковой вопрос, но и в том, что я вообще его ставлю. Од­нако никто ведь, кроме самых унылых детерминистов, не станет, я думаю, утверждать, что аналогичный откат в средневековье в XX веке был неотвратим, неизбежен, фатален. На самом деле, как пытался я очень подробно показать в «России против России», не видать бы больше­викам Октябрьской революции, как своих ушей, не толкни императорское правительство в 1914-м страну в совер­шенно ненужную ей мировую бойню⁹.

Да, ошибка была усугублена либералами, не догадав­шимися после февраля 1917-го вызволить Россию из ро­ковой для нее войны. Да, сумма этих ошибок действитель­но сделала цивилизационную катастрофу XX века неот­вратимой. Но ведь не перестали они от этого быть ошиб­ками.

Я настаиваю на этом именно потому, что, оперируя представлениями о неизбежности и судьбе, мы не только перелагаем ответственность за исторические события на анонимные силы вместо живых, реальных, ошибавшихся людей. Мы, что еще важнее, лишаем себя возможности учиться на их ошибках — способствуя тем самым, пусть невольно, их повторению. Еще хуже, отнимаем мы таким образом у истории ее главную функцию — учить нас.

Как бы то ни было, если применимо это рассуждение к большевистской революции XX века, то почему, собствен­но, неприменимо оно к ее аналогу в XVI? Может быть, раз­гадка в том, что политические ошибки 1908— 1917 гг. не толь­ко живы в нашей памяти, но и расписаны во всех подробнос­тях в тысячах томов, тогда как ошибки 1549—1560-го темны и мало кому известны?

Присмотримся к ним, коли так, попристальнее.

ОШИБКИ РЕФОРМАТОРОВ 1550-х

Выполнить завещание Ивана III и отобрать наконец земли у церкви правительство не сумело, хотя и делало такие по­пытки. А.А. Зимин пишет: «Есть все основания считать твор­цом царских вопросов [Стоглавому Собору] Сильвестра... Анализ идейного содержания... вопросов показывает несо­мненную близость их составителей к нестяжателям, факти­ческим главой которых в середине XVI века был Силь­вестр»¹⁰. На мой взгляд, это слишком сильное утверждение. Едва ли Сильвестр был главою нестяжателей. Но бесспор­но — он был убежденным сторонником секуляризации. По­этому, продолжает Зимин, «назревало столкновение между правительством Адашева и Сильвестра, стремившимся ис­пользовать заинтересованность боярства в ликвидации зе­мельных богатств церкви, и иосифлянским руководством церкви, возглавлявшимся Макарием»¹¹. На Стоглавом Собо­ре противники встретились лицом к лицу. Можно сказать, что это и был тот самый второй штурм церковного землевла­дения, который так и не успел провести в свое время Иван III. Но как же бездарно был он подготовлен!

Буквально накануне Стоглава в число высших иереев был введен рязанский епископ Кассиан. Но он оказался единственным из десяти участников Собора противником иосифлян. Уже такая раскладка сил внутри церковной иерархии предсказывала правительству — несмотря на всю резкость царских вопросов — несомненный проиг­рыш. Кадровые перестановки в иерархии происходят, но начинаются они только после Стоглава. Точно так же, как Иван III низложил после Собора 1504 главного иосиф- лянского инквизитора архиепископа новгородского Генна­дия, низложен был теперь Феодосий, тоже новгородский архиепископ, не уступавший Геннадию в непримиримости. Но когда? Через три месяца после рокового голосования. И лишь в ноябре 1552-го назначен был на его место нестя­жатель Пимен. Тогда же игуменом Троицы назначается идеолог нестяжательства Артемий, а игуменом суздальско­го Евфимьевского монастыря — его соратник Феодорит.

Все это имело бы смысл, если б правительство готови­ло новый, третий секуляризационный штурм. Но оно его не готовило. Более того, оно не сумело помешать Мака- рию организовать, как мы помним, инквизиторский про­цесс над еретиками в октябре 1553-го, в который он ис­кусно втянул и Артемия, и Феодорита, а заодно и еписко­па Кассиана, добившись их отстранения и ссылки (Артемий, впрочем, бежал из Соловецкого монастыря в Литву, где разделил с Курбским судьбу политического изгнанника). И не пришло правительство на выручку соб­ственным идеологам. Такова была его первая ошибка.

Столь же вопиющую некомпетентность обнаружило оно не только в деле нестяжателей. Оно не сумело воспользо­ваться исторической возможностью, которая сама шла к не­му в руки. Ведь в отличие от Ивана III располагало оно теперь решающим политическим инструментом, уж наверняка спо­собным сломить сопротивление церкви. Я говорю, конечно, о Земском Соборе. В распоряжении правительства был уже и европейский опыт последних десятилетий. Именно Риксдаг (шведский Земский Собор) поддержал Густава Вазу, когда в 1527-м он возглавил штурм церковного землевладения. И семь лет спустя в Англии именно Реформационный парла­мент провозгласил Генриха VIII главой церкви и закрыл все монастыри в стране. Короче, живой опыт уже доказал, что ни апелляции к иерархии, ни кадровые перестановки в такой ги­гантской политической операции дела не решают. Только на­ция в лице своих представителей оказалась способна откры­то противопоставить себя церкви. Правительство не обрати­лось к нации. Даже знаменитые царские вопросы 1551-го обращены были к церковному Собору, а не к Земскому. Та­кова была вторая ошибка реформаторов.

Известно, что даже с реализацией законов, утвержден­ных Земским Собором, у правительства были серьезные трудности. Например, исследования Н.Е. Носова показы­вают, что и административная реформа введена была в два приема — в 1551—1552-м и в 1555—1556-м. В промежутке как будто имело даже место попятное движение. В течение нескольких лет судьба Великой Реформы висела на воло­ске. Но здесь правительство стояло твердо, и усилия его были вознаграждены. С отменой тарханов, однако, т. е. с реформой, непосредственно задевавшей интересы церк­ви, вышло по-другому. И правительство уступило — несмо­тря даже на то, что сама иосифлянекая иерархия проголо­совала за новый Судебник. Такова была третья ошибка ре­форматоров.

ВОЕННАЯ РЕФОРМА

В связи с Казанской войной и административной ре­формой на первый план вышла проблема модернизации армии. Тем более была она остра, что теснейшим образом переплелась с той же, как мы уже знаем, определяющей для судеб страны борьбой между «деньгами» и «барщи­ной». Ведь любительская помещичья конница, составляв­шая ядро тогдашней московской армии, жила, как и толь­ко что отмененная наместничья администрация, за счет «кормов», которые получала с крестьян на землях, отдан­ных ей в служебное владение. И порядки, которые она там наводила, ничуть не отличались от наместничьих. Об отно­шении помещиков к крестьянам, во всяком случае, вполне можно было сказать словами того же летописца: «не бы- ша им пастыри и учители, но сотвориша гонители и разо­рители». Отменив кормленщиков в гражданской админис­трации, следовало ли терпеть их в армии?

Тем более что к середине XVI века едва ли могли оста­ваться у московских генералов сомнения, что толку от по­мещичьей конницы мало. Недаром же именно в канун от­мены «кормлений» в состав армии введен был шеститы­сячный корпус стрелецкой пехоты. Достаточно прочитать главу о штурме Казани в «Истории Ивана IV», написанной в изгнании Курбским, чтоб увидеть — без стрелецкой пе­хоты и артиллерии победа не была бы одержана никогда.

Короче, национальная безопасность требовала ради­кальной военной реформы, т.е. введения постоянной про­фессиональной армии с нормальным европейским балан­сом между кавалерией и пехотой. Так же, как местное са­моуправление было конкурентом воевод, стрельцы стали конкурентами помещиков. И весьма успешными. Ясно, од­нако, что такая реформа тотчас лишила бы помещиков той военной монополии, на которой все в их жизни держа­лось. И слишком уж ценными союзниками были они для церкви, чтоб она дала их в обиду. Вот какой крутой завя­зывался вокруг военной реформы политический кон­фликт. Отмена помещичьих «кормлений» должна была казаться правительству столь же необходимой для нацио­нальной безопасности государства, сколь отмена намест­ничьих «кормлений» для его бюджета.

Согласно распространенному стереотипу, несостоя­тельность помещичьей конницы проявилась лишь столе­тие спустя, в XVII веке. На самом деле первый сигнал о не­благополучии в армии поступил еще в 1501 г., когда ма­гистр Ливонский Плеттенберг напал на Псков и против него была послана огромная армия во главе с лучшим московским воеводой Даниилом Щеней. Она во много раз превосходила ничтожный численно отряд магистра, но со­крушить его не смогла. Какой-то органический порок ме­шал московским воинам справиться с немецкой пехотой. В чем же было дело?

Еще во времена татарского набега на Москву при Васи­лии тяжелая швейцарская пехота, возродившая македон­скую фалангу, прогнала с европейских полей сражений закованную в железо рыцарскую конницу. Но и ей вскоре пришлось уступить место испанским и немецким ландс­кнехтам: ее сплошное глубокое построение оказалось слишком уязвимым для артиллерии и мушкетного огня. С этого момента прогресс военной техники, организации и тактики сводится к тому, что воюющая армия становит­ся сложной системой. Сражения теперь ведут уже не пол­ки, а роты и эскадроны, и требуется от них не только отва­га и стойкость, но и профессионализм.

Что могла противопоставить этому московская армия, структура которой, как и во времена Димитрия Донского, по-прежнему сводилась к разделению на полки стороже­вой и главный, правой и левой руки, да еще засадный? Она умела лишь атаковать всей массой и совершенно те­рялась, когда ее бешеный натиск не приводил к немедлен­ному успеху. Даже с татарами, как показал опыт Казан­ской войны, нельзя уже было так воевать, с европейскими армиями и подавно. Исход Ливонской войны, таким обра­зом, предрешен был задолго до ее начала.

И снова оказалось на перепутье Правительство компро­мисса.

Возьмем простой пример. 140 рублей, которые платил в казну до реформы тот же Двинский уезд, составляли «корм» одного наместника. На 1400 рублей, которые каз­на получала после устранения наместника, можно было содержать помещичью кавалерию всей Смоленской зем­ли. На эти же деньги, однако, можно было содержать и полк стрелецкой пехоты. Нужно было выбирать.

Выбрав помещичью кавалерию, правительство, по сути, пожертвовало военной реформой. Такова была его чет­вертая ошибка.

КОНТРАТАКА

А за ней последовала и пятая, логически из нее вытекав­шая. Уложение о военной службе 1556-го впервые в рус­ской истории сделало государственную службу обязатель­ной. Тем самым боярские наследственные вотчины факти­чески превращались в служебные. Едва ли кто-нибудь в пра­вительстве мог предвидеть, к каким последствиям приведет эта акция. Между тем именно с этого момента московская элита и оказалась, как мы помним, уникальной в Европе.

После такой серии ошибок начинаем мы вдруг догады­ваться, что все это были не просто отдельные промахи и неудачи и не одним недостатком политической воли бы­ли они вызваны. Источник ошибок таился по-видимому, в самой идеологии правительства компромисса. В чем состоят общенациональные интересы, реформаторы пони­мали прекрасно. Но едва вступали реформаторы в противо­речие с частными интересами могущественных фракций, представленных в армии, на Земском Соборе, при дворе и в самом правительстве, — они пасовали. И заканчива­лось дело, как правило, бесцветными компромиссами. Но с каждым таким компромиссом все труднее станови­лось правительству исполнять роль генератора реформы. Иерархия готова была драться не только за церковные земли, но и за свои тарханы, помещики жаждали вовсе не модернизации армии, а новых земель и денег — и прави­тельство уступало.

Надо полагать, оно никогда не забывало, в какой мо­мент пришло к власти и какой получило мандат. Ему долж­но было казаться, что лучше уступить, чем разрушить ту атмосферу «примирения» и стабилизации, на которую опирается его власть. То было роковое заблуждение.

Покуда не наступило успокоение, компромисс действи­тельно был императивом. Но время шло, и ход событий внятно подсказывал реформаторам, что политика стаби­лизации имеет свои границы. Ну можно ли было, право, представлять одновременно нестяжателей и иосифлян? Или крестьянскую предбуржуазию и помещиков? Сама жизнь на каждом шагу демонстрировала, что пора менять привычную модель политического поведения, выбирать между непримиримыми интересами. Правительство этих подсказок не расслышало. И тем самым открылось для контратаки.

Замечало ли оно, что компромиссы создают всего лишь иллюзию стабильности? Что позиции контрреформаторов крепнут и — главное — идеологическое их влияние рас­тет не по дням, а по часам? Этого мы не знаем. Но заме­тить это, бесспорно, можно было. Реформаторы, однако, были деловыми людьми, прагматиками, как сказали бы сейчас, менеджерами, идеи интересовали их мало. Будь это по-иному, разве отдали бы они нестяжателей на рас­терзание иерархии? Разве не забили бы тревогу?

Увы, как всегда в России, контрреформаторы оказа­лись более проницательны. И били они, конечно, в самое уязвимое место противника, по его идеологической глухо­те. Митрополит Макарий, глава иерархии, сумел стать на­персником, духовным наставником юного государя. Весь набор представлений, выработанный предшествующим поколением иосифлянских идеологов, пошел наконец-то в ход.

Заботами иерархии широко распространились в тог­дашнем московском самиздате и памфлеты Ивана Пере- светова, которые тоже убеждали царя, что ведет он себя не по-царски. Отчего пала Византия? — спрашивал Пере- светов. Из-за ересей, как объясняют летописи? Ничего по­добного. Пала она из-за того, что слишком доверился им­ператор своим «советникам». А вот победитель Византии, турецкий Махмет-салтан, знал, как поступать с этими «со­ветниками», оттого и победил. Обнаружив, что админист­рация не работает, не стал упомянутый Махмет заменять наместников земским самоуправлением, как сделали мяг­котелые «советники» русского царя. Напротив, он, к вос­хищению Пересветова, даже и судить негодных помощни­ков не стал, «только велел их живыми одрати да рек так: есть ли оне обрастут телом опять, ино им вина отдастся. И кожи их велел проделати и велел бумаги набити и в су- дебнях велел железным гвоздием прибити и написати ве­лел на кожах их — без таковыя грозы правды в царстве не мочно ввести... Как конь под царем без узды, так царство без грозы»¹².

Ну а кто же должен устроить эту благодатную грозу на Москве? Оказывается, янычарский корпус, скопирован­ный с турецкого образца и до такой степени напоминав­ший позднейшую опричнину, что историки даже сомнева­лись, когда были написаны памфлеты Пересветова: до нее или после. Так или иначе, московское образованное об­щество ими зачитывалось. «Турецкая правда», которую они пропагандировали, стала модной темой разговоров. Тем более что либеральная нестяжательская интеллиген­ция была к тому времени приведена, как мы помним, к молчанию. Лидеры ее томились в иосифлянских монас­тырях или в литовском изгнании. Так что и возразить тол­ком на популярную проповедь «сильной руки» оказалось некому.

Еще важнее была содержавшаяся в тех же памфлетах соблазнительная подсказка для царя: «К той бы правде ту­рецкой да вера християнская, ино бы с ними ангели же бе­седовали». Ведь то, что ни при какой погоде невозможно было для победоносного Махмет-салтана по причине без­надежного его басурманства — повенчать террор с право­славием, — вполне во власти московского владыки, меч­тавшего, как и Махмет, о быстрых и славных победах.

Одного этого нового воинственного настроения в Крем­ле и в обществе достаточно, кажется, было, чтобы предви­деть направление контратаки. Ведь на самом деле ситуа­ция контрреформаторов в тогдашней Москве была отчаян­ная. По мере того как в результате Великой Реформы крепла и богатела крестьянская пред буржуазия, она ста­новилась практически хозяйкой положения на местах, в уездах. Экономический бум тоже работал на нее. Отмена тарханов тоже. По мере введения стрелецких полков теря­ли влияние помещики — ив армии, и в уездах. Сама жизнь работала против контрреформаторов. Все, чему они про­тивились, пробивало себе дорогу. И отчаяние толкало их к отчаянным действиям, способным повернуть вспять не­умолимое движение истории. На самом деле ничего, кро­ме государственного переворота в центре, в столице, кро­ме то есть самодержавной революции, спасти их уже не могло. А правительство словно и не догадывалось, что ему объявлена война. Не готовилось к ней. Лишь по-прежнему пыталось примирить теперь уже очевидно непримиримое.

Три вещи нужны были их врагам для успеха их контр­атаки. Первое — альтернатива антитатарской стратегии правительства. Второе — сильный лидер. И еще — повод поссорить царя с правительством.

Все это слилось воедино в Ливонской войне.

АНТИТАТАРСКАЯ СТРАТЕГИЯ

Ее формирование должно было начаться еще в 1520-е, после первого со времен Угры татарского нашествия на Москву. Помните, Максим Грек тогда же и предложил ге­неральную переориентацию московской внешней полити­ки? Увы, услышать его оказалось некому. Стратегом князь Василий был никудышным. Кончилось тем, что в ходе об­щего погрома нестяжателей Максима же и обвинили в шпионаже в пользу турецкого султана, против которого предлагал он воевать.

Естественно, что не прошло и двух десятилетий, как Са­иб-Гирей снова появился под Москвой с ордою. И на этот раз шли уже с ним открыто «турецкого султана люди с пушками и пищалями». Шли нагайская, кафинская, аст­раханская, азовская, белгородская орды. Ожил, каза­лось, старинный кошмар Москвы. Опять, как при недоб­рой памяти ханах Золотой Орды Тохтамыше, Едигее, Ах- мате, двигалась на нее вся большая татарская рать. Опять от имени ребенка-государя (Ивану было 11 лет) призыва­ли воинов за «святые церкви и за православное християн- ство крепко постоять». Опять, укрепляясь духом, говори­ли россияне, прочитав призывную грамоту к братьям и се­страм: «Послужим государю малому и от большого честь примем... Смертные мы люди, кому случится за веру и за государя до смерти пострадать, то у Бога незабвенно бу­дет, а детям нашим от государя воздаяние будет»¹³.

Страшно подумать, как они ошибались. Кровью и желе­зом воздаст их детям «большой государь».

Саиб-Гирея от Москвы отбили. И на этот раз сигнал грозной опасности был наконец услышан. С приходом Правительства компромисса фронт московской политики, пусть с четвертьвековым опозданием, повернулся на юг.

Первый успех на этом новом историческом повороте — разгром и ликвидацию поволжских ханств — нельзя, од­нако, было считать финалом новой, антитатарской страте­гии. Ведь оставался Крым. За ним маячила Турция. И ждать покоя от них отныне было нельзя.

Более того, покорение Казани не улучшило, а ухудшило международное положение Москвы. Казань была татар­ским царством лишь по имени, на самом деле она пред­ставляла собою многонациональное государство. Под та­тарами в ней сидели, как выразился Курбский, пять язы­ков: мордва, черемисы, чуваши, вотяки и башкиры. Москва неожиданно для самой себя становилась империей.

Между тем весь план Реконкисты, если помнит чита­тель, опирался как раз на принцип национальной и рели­гиозной однородности русского государства. Именно на нем, как мы помним, и строил Иван III свою стратегию рас­членения Литовской империи. Теперь, когда империей оказывалась Москва, очевидно было, что именно на этом и постараются сыграть турки.

Еще в 1520-е крымский хан уверял, что Казань — «юрт наш». По-татарски это как раз и значило «отчина». Отсю­да был лишь один шаг, чтобы «юртом нашим» объявил Ка­зань и султан — обретая священное право добиваться расчленения России. Короче, останавливаться на полдо­роге, не покончив с его притязаниями раз и навсегда, бы­ло нельзя. Сам статус Москвы как великой державы зави­сел теперь от этого. Просто не могла она вступить в евро­пейскую семью полноправным членом, покуда висела над нею тень зависимости от Турции.

Да и в самом непосредственном смысле Крым был смер­тельно опасен. Он держал под контролем богатейшие об­ласти страны. Юг, ее потенциальный хлебный амбар, ле­жал мертвым —■ копыта татарских коней превратили его в пустыню. Даже не нападая, Крым разорял Москву. Даже не имея сил покорить ее, способен он был вызвать в ней национальный кризис. Так, по-видимому, и рассуждали по­литики Правительства компромисса. И правота их подтвер­дилась самым жестоким образом. Отказ от антитатарской стратегии и впрямь вызвал в Москве национальный кризис.

ЦЕНА ОШИБКИ

Поход Девлет-Гирея в 1571 г. не был обычной татар­ской грабительской экспедицией. На этот раз крымчаки шли отвоевывать Казань и Астрахань. Не застав царя в Кремле, они сожгли Москву. Такого пожара страна еще не видела. Почти все население города погибло в огне. Те, кто спрятался от огня в каменных подвалах, задохнулись от дыма, в том числе главнокомандующий московскими войсками старший боярин Иван Петрович Бельский. Ули­цы были завалены обгоревшими трупами. Их сбрасывали в реку, но так много их было, что и «Москва-река мертвых не пронесла». Город пришлось заселять заново.

Царь, сбежавший из своей столицы, был так перепуган, что соглашался отдать Девлет-Гирею Астрахань. Но тот издевательски ответил, что одной Астрахани ему мало, требовал еще и Казань. Только вмешательству Европы обязана была на этот раз Москва своим спасением. Но об этом чуть дальше. Сначала о долговременных последстви­ях нашествия 1571 года. Дело в том, что историки практи­чески единодушно связывают с ним хозяйственную ката­строфу, постигшую страну в 1570-е.

Сошлюсь на М.Н. Покровского: «Весь московский по­сад татары выжгли дотла и... 17 лет спустя он не был еще полностью восстановлен. Целый ряд городов постигла та же участь. По тогдашним рассказам в одной Москве с ок­рестностями погибло до 800 тысяч человек, в плен было уведено 150 тысяч. Общая убыль населения должна была превышать миллион, а в царстве Ивана Васильевича едва ли было более 10 миллионов жителей. Притом опустоше­нию подверглись старые и наиболее культурные области: недаром потом московские люди долго считали от татар­ского разорения, как в XIX веке долго считали «от 12 го­да». На счет татарского разорения доброю долею прихо­дится отнести то почти внезапное запустение, какое кон­статируют исследователи в центральных уездах, начиная именно с 1570-х... Это есть исходный хронологический пункт запустения большей части уездов московского цен­тра... Слабые зачатки отлива населения, наблюдавшиеся в 50—60-х, превращаются теперь в интенсивное, чрезвы­чайно резко выраженное явление бегства крестьян из цен­тральной области»¹⁴.

Если вспомнить, что именно с этим внезапным запусте­нием советские историки всегда связывали государствен­ное закрепощение крестьян (правда, даже мельком не упоминая, что причиной этого страшного феномена как раз и был отказ контрреформаторов от антитатарской стратегии), то последствия нашествия 1571 г. начинают выглядеть поистине апокалипсическими¹⁵. Выходит, что наложило оно отпечаток на весь ход русской истории. Тем более что, как мы уже знаем, для Турции было оно лишь прелюдией к расчленению и завоеванию Москвы. По крайней мере второй поход назначен был уже на сле­дующий год.

По словам Генриха Штадена, в 1572-м «города и уезды русской земли все уже были расписаны и распределены между мурзами, бывшими при крымском царе — кто ка­кую должен держать. При крымском царе было несколь­ко знатных турок, которые должны были наблюдать за этим... Крымский царь похвалялся перед турецким кайзе­ром, что возьмет всю русскую землю в течение года, вели­кого князя пленником уведет в Крым и своими мурзами займет русскую землю... Он дал своим купцам и многим другим грамоты, чтоб ездили со своими товарами в Ка­зань и Астрахань и торговали там беспошлинно, ибо он — Кайзер и Господин всея Руси»¹⁶. Даже Р.Ю. Виппер, са­мый пылкий из поклонников Грозного, не решался игно­рировать это свидетельство: «Штаден учит нас оценить по-настоящему... эпоху крымской опасности»¹⁷. С татара­ми шли тогда все прежние союзники Москвы — и нагайцы, и даже, если верить Штадену, кабардинский князь Тем- рюк, тесть Ивана Грозного. Это должно было производить сильное впечатление: уж очень напоминало бегство с то­нущего корабля.

Так ведь и вправду была в эти годы страна на грани ги­бели — истязаемая, деморализованная. Ее лучшие воен­ные кадры были истреблены опричниной. Если бы турки действительно могли помочь Девлет-Гирею в этом роко­вом для Москвы предприятии, шансов устоять против них практически не было. Но туркам, на наше счастье, было тогда не до походов на Москву. Им неожиданно пришлось перейти к обороне, защищая свои средиземноморские коммуникации с Египтом, которым угрожала испано-вене­цианская коалиция. Ибо как раз в 1571-м Дон Хуан Авст­рийский наголову разгромил турецкий флот при Лепанто.

Так пришла на помощь России в ее критический час Ев­ропа. И что же Грозный? Как отплатил он ей за поддерж­ку? Тотчас после Лепанто он предложил турецкому султа­ну Селиму II заключить союз «на цесаря римского и поль­ского короля, и на чешского, и на французского, и на всех государей италийских»¹⁸.

Султан, впрочем, этим предложением пренебрег. К то­му времени Россия, увязшая в Ливонской войне, уже не рассматривалась как великая держава, утратила все, что делало союз с ней выгодным или престижным.

И эта глухая внешнеполитическая изоляция Москвы привела к тому, что еще целое столетие пришлось ей пла­тить дань татарам. Но и такой ценою не могла она обеспе­чить себе покой. Земский Собор 1637-го, например, со­зван был по случаю того, что крымский царевич Сафа-Ги- рей снова «разорил наши пределы и грозился на будущий год идти на Москву»¹⁹. И снова спрашивал государь у Со­бора, как стоять ему против неприятеля, чтобы Божии церкви осквернены не были, государство не было разоре­но и православные люди в полон не попали. Словно вновь был на дворе XIV век, времена Димитрия Донского и Ку­ликовской битвы.

За одну лишь первую половину XVII века уплачено было татарам в качестве «даров», как стыдливо именовалось это московскими послами, или в качестве «выхода», еже­годной дани, как откровенно интерпретировали это в Кры­му, до миллиона рублей. А царь в это время униженно вы­прашивал у английского короля субсидию в 120 тысяч.

Не удовлетворяясь данью, татары уводили русских лю­дей в полон, на продажу в рабство, и число их измерялось сотнями тысяч. Невозможно без скорби читать секретную записку Юрия Крижанича: «На всех военных кораблях ту­рецких не видно почти никаких гребцов, кроме русских, а в городах и местечках по всей Греции, Палестине, Си­рии, Египту и Анатолии, т. е. по всему турецкому царству, такое множество русских рабов, что они обыкновенно спрашивают у земляков, вновь прибывающих, остались ли еще на Руси какие-нибудь люди»²⁰.

Такой ценой заплатила Москва за «поворот на Герма­ны», стратегическую альтернативу контрреформаторов. Вот когда, по словам современного историка, и впрямь оказалась она для Европы «лишь названием аморфной географической области, где жили варвары раскольники, поклонявшиеся королю-монаху. Никакого интереса для нее, кроме как источник сырых материалов и доходное место для разорившихся балтийских баронов, Россия больше не представляла»²¹.

НА ЗАПАДНОМ НАПРАВЛЕНИИ

Как бы ни были серьезны ошибки Правительства ком­промисса, эту катастрофу оно предвидело, против «пово­рота на Германы», положившего конец антитатарской стра­тегии 1550-х, боролось до последнего вздоха. Контрре­форматоры же, напротив, соблазняли царя возможностью быстрой победы над Ливонией. Пора и нам посмотреть, как обстояло в те годы дело на западном направлении.

Ливония (сегодняшняя Прибалтика) и впрямь так осно­вательно со времен Ивана III деградировала, что должна была казаться перезревшим плодом, который сам просил­ся в руки завоевателя. Она давно уже перестала быть еди­ным государством, способным себя защищать, и превра­тилась в аморфный конгломерат торговых городов, епис­копских и орденских владений. Вот как описывает ее Карамзин: «Многослойное разделенное правительство было слабо до крайности. Пять епископов, магистр, ор­денский маршал, восемь командоров и восемь фохтов владели землею; каждый имел свои города, волости, уста­вы и нравы»²².

Но это была коварная и обманчивая слабость ничейной земли, лежащей между несколькими крупными хищника­ми. Все они зарились на ее порты, ее богатые города и первоклассные крепости. И каждый поджидал, когда другой, самый жадный и глупый, протянет к ней руки. За­ранее было видно, сколь неблагодарной будет эта затея. Ибо сама слабость Ливонии парадоксально оборачива­лась ее главной силой. Там не существовало единого нервного центра, поразив который можно было вызвать политический паралич. Каждую крепость предстояло вое­вать отдельно. А крепостей были сотни. Такую войну ни бурным натиском, ни генеральным сражением не выигра­ешь, в ней можно было лишь увязнуть, как в трясине, го­товой принять в себя кости целого поколения безрассуд­ных завоевателей.

Тот, кто бросился бы на соблазнительную добычу пер­вым, не только жертвовал престижем, открыто объявляя себя разбойником, но и неизбежно сплотил бы против се­бя всех остальных хищников, которые под видом восста­новления справедливости, за его же счет, взяли бы добы­чу даром.

Я не говорю уже, что напасть на Ливонию означало бро­сить вызов Европе: Польше, Швеции, Дании, ганзейским городам и стоявшей за ними Германской империи. В усло­виях XVI века это означало европейскую войну.

Между тем единственное, что действительно интересо­вало Москву при разделе Ливонии, это первоклассный порт Нарва, расположенный в устье реки Наровы. Еще Иван III предусмотрительно построил на другом ее берегу городок, названный его именем (Иван-город). Взять Нар­ву было для Москвы вопросом одного хорошего штурма, как это и произошло 11 мая 1558 г. И ни малейшей при этом не было надобности ввязываться в четвертьвековую войну, вызывая на бой всю Европу. Да еще имея в виду, что к войне на западном направлении Москва была, как мы уже знаем, не готова абсолютно. Это безоговорочно признают все русские историки независимо от их отноше­ния к Грозному.

Вот что пишет по этому поводу С.М. Соловьев: «Даже и в войсках литовских или, лучше сказать, между вождями литовскими, не говоря уже о шведах, легко было заметить большую степень военного искусства, чем в войсках и во­еводах московских. Это было видно из того, что во всех почти значительных столкновениях с западными непри­ятелями в чистом поле московские войска терпели пора­жения; так было в битвах при Орше, при Уле, в битвах при Лоде, при Вендене»²³.

Того же мнения держится и М.Н. Покровский: «Фео­дальные ополчения московского царя не выдерживали схватки грудь с грудью против регулярных армий Европы. Надо было искать врага по себе, таким казались крымские и поволжские татары»²⁴.

Еще удивительнее, что то же самое говорит и Р.Ю. Вип­пер. «При завоевании Поволжья московские конные ар­мии вели бой с воинством себе подобным и руководились стратегией и тактикой весьма простыми. Совсем другое дело — ройна западная, где приходилось встречаться со сложным военным искусством командиров наемных евро­пейских отрядов: московские войска почти неизменно терпят поражение в открытом поле»²⁵.

И наконец, даже С.В. Бахрушин, сочинявший почти столь же восторженные гимны Ливонской войне, как и Виппер, признается со вздохом, что «Россия в XVI веке еще не была подготовлена к решению балтийской пробле­мы»²⁶. Другое дело, что и эту мрачную оценку почтенный автор умудряется повернуть оптимистически: «Тем более поражает проницательность, с какой Иван IV осознал ос­новную жизненную задачу русской внешней политики и на ней сосредоточил все силы своего государства»²⁷. Может быть, кто-нибудь подскажет мне, где здесь логика? Когда еще такое бывало, чтобы вину в национальной катастро­фе объявляли доказательством проницательности и госу­дарственного ума?

Впрочем, в Иваниану нам еще предстоит углубиться. А пока не станем отвлекаться от самого Ивана.

ПОСЛЕДНИЙ КОМПРОМИСС

То, что было несомненно для историков, тем более бросалось в глаза всем, кто сам участвовал в этих «столк­новениях с западным неприятелем в чистом поле» и кому «поворот на Германы» сулил неминуемую гибель. «Мы же паки о сем, — писал Андрей Курбский, — и паки ко царю стужали и советовали: или бы сам потщился идти или вой­ско великое послал в то время на орду, он же не послу­шал, предукаждающе нам сие и помогающе ему ласкате­ли, добрые и верные товарищи трапез и кубков и различ­ных наслаждений друзии, и подобно уже на своих сродных и единоколенных остроту оружия паче нежели поганом готовал»²⁸.

Мотивы мятежного князя очень близки тем, по которым Правительство компромисса настаивало на антитатарской стратегии: «Тогда время было над бусурманы християн- ским царем мститися за многолетнюю кровь християн- скую, беспрестанно проливаему от них и успокоити собя и отечества свои вечне, ибо ничего ради другого, но точию того ради и помазаны бывают еже прямо судити и царст­ва, врученные им от Бога, обороняти от нахождения вар­варов»²⁹.