Российский колокол №7-8 2016

Часам придется шаркать, уходя,

топтаться у дверей, притворно кашлять.

И маятник бессильно станет биться, даже

не зная, что не сможет никогда

взлететь чуть выше. Только на разбег

и хватит сил. Бессмысленность какая!

Он словно предрекает мне прожить свой век,

туда-сюда бессмысленно шагая…

Пусть времени осталось

только на глоток,

из блюдца циферблата

все до капли выпью.

Из жадности, от жажды,

для того,

чтоб успокоиться,

и сделать верный выбор.

Найти слова,

что в памяти твоей

остались бы.

И пусть хотя бы смутно,

но ты всегда бы помнил

обо мне,

на черный день не отложившей ни минуты.

Укрывшись тонким слоем белого песка от ветра,

спит маленький Эрех. А ветер с минарета

веками бережно сдувает пыль

без устали, без отдыха, лишь иногда вздыхая.

Он что-то робко шепчет белыми стихами.

Он точно что-то знает о любви,

о страсти жаркой и слепой, о глубине печали,

когда уходят те, кто был с тобой вначале,

когда еще ты сам едва возник.

Он помнит все до мелочей – как уходили люди,

все бросив – пыль на вазах, тусклый свет на блюдах,

и, позабыв банановый язык…

Встретятся северный ветер и южный

в доме твоем. И для них

тотчас найдутся послушные шторы,

пряди волос льняных,

пыль по углам и любые страницы

книг о великой любви,

запахи, шорохи, вздохи, минуты…

Лишь успевай ловить…

Все, что способно летать, будет где-то

здесь, у тебя под рукой,

силясь попасть в твою новую песню

с первой пустой строкой.

Выбери пыль, этот скромный подарок

вечности, маленький штрих,

что начертало прошедшее время

в чистых глазах твоих.

Любую глупость можешь совершить –

Взять бледность от заснеженных вершин

И томность взгляда от густых туманов

Дым коромыслом променять на дым костра,

Поверить, что ковер из пыльных трав

Удобнее продавленных диванов

Подумать: женщина – такой тяжелый груз,

Который я осилить не берусь

Разубеждать не стану

На запах травы, на шепот волны,

на дым от костра успеть

к воде из ручья, к вину по глоткам

и к рыбе, попавшей в сеть,

где ближе к утру густеет туман,

на листьях дрожит роса,

где запах цветов в плену у ветров,

а время во власти сна.

Я помню хрупкий голос твой

с едва заметной трещиной.

Ты медленно унес его

на край земли. И там

ты робко опустил его

к ногам прекрасной женщины,

чем заслужил согласие

и кофе по утрам.

Пока вся пыль уляжется

во впадины хрустальные…

Пока весь свет нацедится

в фарфоровую тьму…

Пройдет так много времени,

что все обиды старые,

что все обиды глупые

не вспомнить никому…

Расплетай дороги, чтобы мы

никогда не встретились нежданно.

Уходи отсюда напрямик,

только не петляя, не блуждая…

И вяжи дороги в узелки,

как на память о ненужной вещи.

Так и свяжешь петли на силки

на таких, как я, неосторожных женщин…

В ковре утопает босая нога.

Во тьме города утопают.

Плывущие мимо ветра иногда

пески оставляют на память.

Еще в Самарканде не ночь, но уже

так тихо, спокойно, пустынно.

И так непривычно светло на душе

при виде привычной картины.

Астральный орнамент, майолика, синь

и золото, звездная россыпь.

Стекаются в город вчерашние сны

и нового зрителя просят.

Впускают их в дом свой радушно, тепло

всегда полусонные сарты.

Предложат на ужин шербет с пастилой.

Попросят остаться до завтра.

Обычная ночь – ни любви, ни тоски,

ни сна. И опять до восхода

с горячим дыханием ветра пески

скрывают ушедшие годы.

Резко взмахнув веслом –

долго ли – улететь…

Но не крыло – весло –

кнут, а быть может, плеть

Видишь, идут волной,

рябью бегут рубцы –

видимо, шли до нас

вверх по реке гребцы.

Видно, срывая злость;

верно, смиряя пыл,

силясь скорей догнать

тех, кто уже уплыл,

хлестко лупили гладь

еле-живой воды…

Так как ее хлестать

станешь теперь и ты…

Вчерашний сумрак через черный ход

выходит и идет тебе навстречу.

А ветер, овладев бессвязной речью,

бормочет что-то… трудно уловить…

А время так устало от ходьбы,

что на краю любого циферблата

готово пасть. И я уже не рада

приходу твоему… твоей любви…

Их было двое. И ни одного.

Они пускались в странствия. К разлуке

стремились. Ты заламывала руки.

Смотрела вдаль в глубокое окно.

Смотрела вслед им долго, тяжело.

Хватала воздух жадными губами.

Но воздух был горячим, словно пламя,

и обжигал. А слабый, чуть живой

уставший ветер вылетал в окно,

боясь попасть под проливные слезы.

Темнело небо. Становилось поздно.

Их было двое. И ни одного.

Припрячь в рукав еще один часок,

наручные часы украдкой пряча.

Одергивая руку, наудачу

зажми в кулак счастливое число.

Четыре встречи: осенью, зимой,

опять зимой, еще лет через двести…

Тебе хотелось голову повесить,

а мне – представь – повеситься самой…

Теперь все проще… Тихий зимний сквер…

Идем-бредем, дурачась и беспечась…

И у тебя пока еще есть время в рукаве…

И у меня в кармане наберется вечность…

Измерив эту комнату в шагах,

я насчитаю сто причин остаться.

И с мнимым равнодушием скитальцев,

привыкших за собой мосты сжигать,

и с призрачным спокойствием людей,

готовых к переменам и потерям,

полночи прометавшись на постели,

увижу сон. И силясь разглядеть

хоть что-то, с точной памятью слепца

увижу этот дом и эту спальню,

как мелкую деталь на дальнем плане,

последний штрих Творца.

Ах, как печален уходящий день!

Еще один – он вычеркнут навеки.

Но все еще текут ветра и реки

В него, не зная, где его предел.

Лишь берега, стоящие на страже

Незыблемой законченности дня,

Сегодняшние тайны сохранят,

Как сохранили все следы вчерашних.

Как тревожно и странно, и день остывает на веках,

Превращаясь, как в детстве, в огромный и сумрачный сад.

И, как в детстве, по саду слоняются сонные ветры,

То взъерошат сирень, то в вишневых ветвях зашуршат.

Как менялись они, эти звуки в вечернем миноре,

Как пугали и звали, и как нагоняли тоску!

Нет, не день уходил, – сквозь дыру в нашем старом заборе

Уходила обыденность, чуть отодвинув доску.

Ах, какие мечты, недоступные в светлое утро,

Приходили ко мне с наступленьем вечерних теней,

И прозрачные ветви, запутавшись в воздухе мутном,

Тяжелели и гнулись над маленькой жизнью моей.

Как петляли тропинки, уже недоступные зренью,

Как коварно вставали кусты, заставляя свернуть, –

Мой таинственный сад – десять соток – прощанье – прозренье!

И никак невозможно пройти до конца этот путь.

Так и буду кружить от стены камыша до калитки,

Не считаясь с годами и фактами, – что мне до них!

Неизменный маршрут, как ракушка на сонной улитке,

Как на старой катушке зеленая тонкая нить…

А от детской игры остается наивная вера,

Что назавтра я снова вот так же сыграю в нее…

Как тревожно и странно. И день остывает на веках.

И тихонько стареет в стекле отраженье мое.

Где же печаль, что появлялась в сумерки?

Пели сверчки, спали на крыше голуби.

Ни голосов не доносилось с улицы,

Ни ерунды не приходило в голову.

Окна напротив светились сквозь ветви тополя

(Окна, деревья – вечная моя тема!).

Всё мне казалось, что время – ниточка тонкая,

Я обвязать этой нитью себя хотела.

Что же случилось? Тополь растет по-прежнему,

И прилетают голуби на балкон.

Только уже ничего, о чем я бредила,

Не возникает ветрено и легко.

По вечерам всё остывает в комнате,

Как остывает в кружке зеленый чай.

Разве что так, что-то случайно вспомнится,

Но не хватает темы даже на час.

Это не тьма и не тоска кромешная,

Все под рукой, все на своих местах.

Просто какая-то жилка особо нежная

Вдруг перестала биться и трепетать.

Ниточки дней, переплетаясь суетно,

Всё тяжелеют – не удержать в руках.

Где же печаль, что приходила в сумерки,

И почему мне без нее никак?

Что же я писала так недавно?

Письма с берегов Большой Реки –

В детские неведомые дали,

На холмах зеленых городки.

В те сады, где так сияло лето,

В те дома, где так легко спалось.

Где хватало мне и тьмы, и света,

Были там и холод, и тепло.

Где растенья оплетали тропы,

В лабиринт сплетаясь без конца.

Где клевали бисерное просо

Стаи птиц в кормушке у крыльца.

Где печаль имела силу знанья

Обо всех ушедших и живых,

Где года казались временами,

Небеса клонились до травы.

Где со всех сторон слетались ветры,

В них кружились кольцами стрижи.

Где любовь имела силу веры

Воскрешать и близких, и чужих.

Мелких речек быстрое теченье

Не пугало мрачной глубиной, –

Что же слова не могу прочесть я,

На воде написанного мной?

Где-то там остались и пропали

Дорогие сердцу пустяки.

И моя встревоженная память

Шлет и шлет им письма и стихи.

И идут нечастые ответы –

В полусне, – дорога не легка.

Но проснусь – ни отсвета, ни света,

И тоска, какая же тоска!

Это такая тайна – тучи над горизонтом,

Это в дождях осенних вымокшие сады.

Я не ходила дальше, я открывала зонтик

И наблюдала круговорот воды.

Сколько дождей я приняла на веру!

Утром они означали озноб и грусть,

По вечерам склоняли к мыслям о вечности,

То добавляя, то облегчая груз.

Были дожди бодрые, словно марши,

Как заводские окраины серые и скупые,

Милые, скромные или с большим размахом,

Еще практичные – для устраненья пыли.

Это такая тайна – шорох тяжелых капель,

Опустошенность улиц, замершие шаги.

Я не просила больше, я находила в каждом

Легком движенье тающие круги.

Всё ли так просто – слушать и слушать воду

В этом общении неба – земли – меня?

Новые крыши, травы, деревья, воздух

Предполагались в свете нового дня.

Так откровенно, так простодушно-чисто

Происходила смена цветов и свойств.

Всё обновлялось – вплоть до имен и чисел,

И поднимался новый небесный свод.

Всё отмывалось, всё оставалось в прошлом:

Прикосновенья или следы подошв…

В книге природы невосполнимый прочерк, –

Это такая тайна – обычный дождь.

Как мир рассыпался в руках! –

Песочный замок над рекою.

Но как уже не беспокоит

Струенье светлого песка.

Руины радостной игры,

Когда старательно, с азартом,

Мы создавали этот замок

В часы полуденной жары.

На берегу Большой Реки

Он вырастал форпостом детства, –

А с ним лежали по соседству

Сухие, древние пески.

Там засыпались города,

Там засыпало всё живое,

И, развлечений наших возле,

Текли тягучие года.

Песочный замок, малый круг,

Кольцо непрочных укреплений…

А мы стояли на коленях,

Едва ли зная, чтó вокруг,

Что мир рассыплется в руках

Однажды в полночь или в полдень,

И даже всё, что будет после,

Размоет Вечная Река.

Холм, как перевернутая чаша,

Прикрывает прежние века.

Где-то в нем скрываются начала

И концы житейского клубка.

В нем лежат и радости, и скорби

Вперемешку с грудой кирпичей, –

Охранитель вечного покоя,

Мертвых тайн спасительный ковчег.

Соревнуясь, с ним сверяют силы

То дожди, то знойные ветра,

Размывая ветхие могилы,

Засыпая столбики оград.

На поверхность, что зовут дневною,

Не вернуть кипение страстей, –

Но какой-то силою иною

Этот холм пронизан до костей.

Эта бездна старого погоста,

Что хранится в чаши глубине,

Не о страхе, нет, и не о горе,

О другом рассказывает мне.

О каком-то светлом утешенье,

О согласье с собственной судьбой,

И о том, что память об ушедших

Нас неспешно тянет за собой.

Этот холм, как выпитая чаша,

Посреди житейского стола,

Утолил и жажды, и печали, –

Может, капля мимо протекла.

Зимние тайны прозрачны, как лед.

Кутаюсь в плед и листаю страницы

Летних разгадок, – но мне на ресницы

Белый, как иней, слетает налет.

И начинается то ли игра,

То ли падение в белые дали, –

Словно в ловушку, туда попадали

И пропадали мои вечера.

Зимние тайны – как ветка в саду

Дома, где окна друг друга напротив.

Вижу насквозь: неотчетливый профиль,

Листья герани, над ними – звезду.

Что же, пока не зажегся огонь,

Эту прозрачность никто не встревожит,

И остановится время, быть может,

И никогда не окончится год.

Всё так и будет: звезда за двумя

Окнами дома с зеленой геранью,

Ветка, растущая где-то за гранью

Мира, где движется тень от меня,

И состоянье, всему вопреки,

Где от земли освещается вечер,

И навсегда не зажженные свечи

Так и стоят на столе у руки.

Мне ни к чему появляться внутри –

Зимние тайны прозрачны, но крепки.

Просто поставлю для памяти крестик

Варежкой смятой на старой двери.

Как два ведра на старом коромысле,

На мне повисли скука и печаль.

Одна скрипит ломотою в плечах,

Другая ищет вымысла и смысла.

Одна лениво бродит по углам

И выбирает книги и занятья,

То новое придумывает платье,

То, ГОЭЛРО сродни, великий план.

Велосипед изобретает смело,

И механизм, который сдвинет мир,

И вспоминает, сколько черных дыр

Осталось нам, и сколько пятен белых.

Нанизывает бусы по ночам,

А по утрам их снова рассыпает.

И все искусней двигаются пальцы,

И все бесстрастней часики стучат.

Другая ждет, соседке не мешая.

Она молчит, укрывшись в полутьме.

Ей ничего не надо ни уметь,

Ни изучать, просчитывая шансы.

Ей ничего не надо. Серый день

Она раскрасит серой акварелью

И будет наблюдать, как зреет время

В плодах растений и умах людей.

С приходом ночи высветятся краски

Вокруг нее, как в круге фонаря,

И я придвинусь к ней, благодаря

За этот свет, бесплотный и прекрасный.

Странно, что с годами не печали,

А покой приходит в жизнь мою.

Я как будто больше получаю.

Я как будто меньше отдаю.

Я гляжу на прежние смятенья,

Как на роль, не сыгранную мной.

Надо мною властно тяготенье

Лишь в закономерности земной.

Отчего-то именно сегодня,

В эти дни взбесившихся идей,

Я живу ровнее и свободней,

Будто не сегодня и не здесь.

Будто все исчерпаны сомненья,

Будто все решенья налицо.

Все теперь во мне: земля и небо, –

Так, как в детстве, как перед концом.

Я как будто вовремя проснулась,

Чтоб успеть побыть и наяву.

Все во мне. Мне ничего не нужно,

Сверх того, чем снова я живу.

Все воскресло, что хранила память,

Не надеясь что-то воскрешать.

Думала: за пазухою камень, –

Оказалось, – все-таки душа.

С какого перепуга,

с какой-такой лузги

Над конскою подпругой

рождаются стихи.

В походах и в гортресте,

В рабочих городках

они как дрожжи в тесте,

Как птицы в облаках.

Над стройкой и над станом,

Над мелочью любой

Они поют осанну

И призывают в бой.

Они снуют повсюду

и просятся на стол.

Но для стихов посуду

Никто не изобрёл

Не всякому гурману

Даётся без греха

Рассыпчатая манна

Небесного стиха.

Много ли надо нам? Сало, ржаной калач.

Волжской тараньки да алтынжарских дынь.

Шёпот прибрежных волн, кулика плач,

Птички-синички заветное – пинь-пинь.

Пусть растекается нашей судьбы вода –

Мёрзлая, талая, всякая – лишь бы жить,

Чувствовать привкус её, окунать уста

В чашу бездонного неба –

И пить…

пить…

Верить в любимых наших, растить детей,

Не забывая, что на горизонте лет

Ждут нас иные задачи – куда сложней

Нынешних, грешных, земных,

Рукотворных мет.

Ждут нас внезапный и сильный толчок в грудь,

Небо, опавшее тысячью крыл враз,

И вечный странник, который нашёл путь,

Только не видит на этом пути нас.

Засыпаны злыми барханами,

Столетьями занесены

Останки жилища саманного

На знойных просторах страны.

Кто в доме молился и пиршествовал –

Хранитель отары чужой?

А может, сторожкой кладбищенской

Был этот домишко простой?

Мрачнел неприкаянным абрисом

На самом отшибе села.

И всё это было оазисом,

Где жизнь, как ведётся, текла.

Звенела струя о подойники,

Объедки клевал воробей,

Земле предавались покойники,

Живые рожали детей.

Но всё изменилось, развеялось

Песками на нет изошло,

Исчезло, как будто и не было:

Стоянка, сторожка, село…

Вскипают под огненным мячиком

Раскаты барханной волны,

И времени это – до лампочки,

До жёлтого глаза луны.

Зачем ты не повесил на дверь замок,

Чтоб замок твой не рухнул, а лоб не взмок,

Чтоб каждый любопытный тебя дразня,

Пред скважиной замочной стоял полдня?..

Возможно это где-то, а не у нас,

Где за своим богатством – лишь глаз да глаз.

Но я вошла несмело, и вот иду

До лиственницы белой в твоём саду,

Иду по гулким залам, винным складам,

По всем твоим вокзалам и городам

До этих омертвелых, бессонных дней,

До снежного придела души твоей.

Дни из чёток ледяных перебираю,

Всех друзей своих шальных припоминаю.

И заблудших, и безвременно ушедших,

Всех, однажды мне дорогу перешедших.

Время тихо шелестит над головами,

Снег кружится над бетонными домами,

Погружёнными в размытое пространство,

Где равно смешны и грех, и постоянство,

Где у всех одни извечные заботы –

Не остаться без жилья или работы,

Схорониться среди кухонек и спален,

Чтобы вечер был не слишком тривиален.

Дрейфовать и продвигаться к общей цели

В этой города застывшей колыбели

Изо льда сотворены и дни, и чётки,

Их былые очертания нечётки,

Разбиваются с годами и дробятся,

В этих днях уже мне нечего бояться.

Я давно превозмогла душевный трепет,

Страх полночный, полусонный детский лепет,

Всех снегов былых и таянье, и негу,

Непомерное влеченье к человеку:

К человечьему теплу, столу, обеду,

К разговорам ни о чём, или об этом…

Город вымощен снегами, заморожен,

Он меня перехитрить уже не сможет,

Обмануть, загнать в тупик,

встряхнуть и выжать,

Видно, понял, что я в нём сумею выжить.

Выжить, жить и заниматься пустяками:

Человеками, собаками, стихами…

Охо-охохо-охохонюшки.

Рассмейтесь, скорей, смехачи.

До пяток, до самого донышка

Душа промерзает в ночи.

Крест-накрест бумагой заклеены

Неровные грани окна.

Топорщится сказочным веером

Морозных узоров тесьма.

Ещё кипяток был, да кончился,

Ещё был единственный сын.

Блокадным прижимистым почерком

Ты пишешь стихи из глубин…

Поэты – извечные странники:

В болезнях, нужде и бою

Всё песни поют в конопляннике,

Всё пишут эпоху свою.

Рыбы просятся в сети, как в иные века,

Когда жил только ветер и оркестр тростника,

Как случилось в том странном недосказанном сне,

Где земли океаны бушевали во мне.

Там, где глазом тараща и боясь умереть,

Кистепёрый их пращур выбирался на твердь.

Содрогнулся от взлёта из бездонных глубин.

И вдохнул кислорода. И остался один.

Собака есть у меня, большая собака

Седая овчарка, скрещённая с волчьей кровью.

Она меня ждёт с работы – скулит, однако,

И греет меня своей колдовской любовью.

Ей скоро тринадцать. И я вспоминаю ныне,

Как резвый кутёнок мои растерзал ботинки,

Как я принимала роды в седой полыни,

И как раздавала щенят на собачьем рынке.

Собака моя. Ты живи ещё, сколько можно.

А я тебе стану прислугой, и буду вечно

Тебя поминать – если ты уйдёшь осторожно

На небо бездонное к пастве своей овечьей.

Бахчисарай хранит Заветы.

Струится Вечность на песок,

где саламандра из-под ног

мелькает маленькой кометой.

Здесь все завещано Творцу –

чинары, камни, минареты…

Татарской улочкой прогретой

спускаюсь к Ханскому дворцу.

Его беседки и сады

скрывают образы былые

и сына смуглого России

таят размытые черты.

Туристы шествуют в Гарем,

где им покажут быт наложниц,

где лучики садовых ножниц

сверкнут устало надо всем

покоем женским. Опадут

две розы нежные на плиты,

две жизни, две слезы разбитых

в Улитку Вечности стекут

Бахчисарайского фонтана,

и Сон Востока чужестранный

Земной любовью нарекут.

Лёгкий снег на век нелёгкий падал

Мимо труб, балконов, этажей,

От паденья снежного и лада

Сразу полегчало на душе.

Ничего о жизни мы не знаем,

Ангелов не чуем пред собой.

Сыпь зима, снегами заметая

След звериный и оскал людской.

Время бежит, сворачиваясь в спираль.

Знай, поспешай, раскручивая педаль

велосипеда, ближним дари тепло,

чтоб не бежало оно, а почти текло

плавно и покачивалось на волнах

В полузабытых, глубоких, нездешних снах.

Мне не хватает времени на стихи,

на пересмотры файлов и на звонки,

на разговоры и тайны, на зов любви…

Время, не дай захлебнуться в твоей крови,

в чёрные бездны ночи и в ярость дня,

словно щенка бездомного, загоня.

Снова побудка утра, хрустящий снег,

предновогодний кошмар человечьих рек,

тел человечьих, укутанных в мех и твид, –

Время их всех утрамбует, а Бог простит,

спустится на асфальт, изречёт закон –

это и будет началом конца времён,

будет началом иной, неподсудной тьмы, –

точкой отсчета безвременья и зимы.

Утром я в переполненный транспорт

Утрамбуюсь, спеша на работу.

Человек – это справки и паспорт,

Или всё-таки большее что-то?

Но когда, всё земное осилив,

Стану всех облаков невесомей,

Вдруг пойму: человек – это символ

Бесконечности – не хромосомы.

Пока целы и кошелёк, и голова,

Пока бреду усталой клячею с работы,

И сил хватает дотащиться до субботы –

Не злы прогнозы, жизнь сермяжная права.

Невнятны смыслы, отголоски не новы,

Маршрут не выверен, прозренья ненадёжны,

Но запах прелой, наспех скошенной травы

щекочет ноздри и сознание тревожит.

Она опять на всех забытых пустырях,

И отцветёт, и прорастёт, и вновь завянет,

И наша кожа в солнца майского лучах

Ещё прозрачнее и призрачнее станет.

Но только сбрасывая кожу, должно жить,

Как змей болотный, как любая тварь земная,

Своим маршрутам никогда не изменяя,

Свои заботы никому не одолжив.

Зима закончится, закончится,

На реках растворится лёд,

И всё, что было – обесточится,

А всё что будет – прорастёт,

Воспрянет из-под снега талого,

Явится дождиком скупым,

В круговороте мира шалого

Прольётся светом золотым.

И этот свет, упавший на воду,

На все земные города,

Одарит нас небесной радостью –

На час, на время, навсегда…

Придёт невольное смятение,

И сквозь уснувшие века

Вновь зазвучит стихотворение,

Как пробуждённая река.

Я Родину свою не предал,

Не превращал Донбасс в руины.

Не скоро я домой приеду…

Нет больше в сердце Украины.

Нас власти оградили стенкой,

Смертельное устроив шоу.

Была мне Украина ненькой,

А стала стороной чужою.

Лютуют «незалежны» и «свидомы»,

Несут и смерть, и слёзы артобстрелы.

Взошла заря, платок накинув вдовий,

И на Донбасс сквозь чёрный дым смотрела.

Мой край, ты искалечен и изранен,

Земля моя в воронках и осколках,

Но выстоит Донбасс, и утром ранним

Взойдёт светло и улыбнётся зорька!

Костёр веков раздую,

И озарится мгла.

Ужалит даль степную

Монгольская стрела.

Споткнётся конь, а русич

Качнётся чуть в седле

И волос светло-русый

Рассыплет в ковыле.

И горе хищной птицей

Над степью кружит вновь,

И Русь с ордою биться

Зовёт своих сынов.

И крученым стал я, и верченым,

В заботах весь – боже ты мой!

Не выйти б из круга очерченного,

Что встарь был обведен Хомой.

А жизнь, словно злобная панночка,

Пытается круг разомкнуть,

За горло, за самое яблочко,

Схватить, чтоб не дать продохнуть.

Залюбуюсь журавлиным клином

И услышу голос, вдаль зовущий,

И поеду к Александру Грину,

И к девчонке, по волнам бегущей.

Поспешу, помчусь – плевать на старость!

Пусть приблизит время поскорее

И морской простор, и алый парус,

И Ассоль, и капитана Грэя.

Старое кладбище Крыма…

Но средь оградок и плит

Вижу я парусник Грина,

Слышу, как море бурлит.

И под порывистым ветром –

Я не поверил глазам –

Девушка в образе светлом

Быстро скользит по волнам.

Сноп света, дождя ли завеса

Среди земляничных угодий.

И хвойные лапищи леса

Прекрасны при всякой погоде!

Хор птичий запел, изумляя,

И ветер в ветвях хороводил,

И музыка эта лесная,

Как гимн величальный природе!

Лес полон духа и слуха.

Туча грозой пригрозила.

Там, где поляна, – сухо,

Там, где валежник, – сыро.

Птичий испуганный выкрик,

А за сосной и за елью

В мглистой глуши не грибник ли

Взглядом ощупывал землю?

Дождь сыпался на лес,

Как в сказочном спектакле,

На иглы хвойных лап

Нанизывались капли.

А ветер как подул,

И озорной, и русый,

У сосен на ветвях

Раскачивая бусы.

В глушь лесную солнце забрело,

Долго в залежах листвы топталось

И тепло на сосны разлило,

Сняв с деревьев древнюю усталость.

Меж бровей игольчато-густых

Сгладил лес суровые морщины.

Я стоял, как вкопанный. Притих

И смотрел, как двигались вершины.

Я в лес, как в музыку, входил,

Бродил по тропам, как по нотам.

И лес один, и я один –

Мы песенным полны полётом.

Той песни солнечный мотив

Переливался в хвойных лапах.

Я в лес, как в музыку, входил,

Мелодии вдыхая запах.

Август – сентябрь 2014 г.

Мордобой созревших яблок

Над полуденным крыльцом.

Кабы яблоком был, я бы

Не свалился в грязь лицом.

Не купал слезами кукол,

Что замучались плодить,

Не кудыкал в неба купол, –

Он и так завис поди.

Я наливом, как нарывом,

Пробудил бы к жизни вкус.

Я бы нес, как волхв, дары вам

И, как змей, земной искус.

Но сегодня вы не вышли

С царской грустью на крыльцо –

Суд вершить над нами высший,

Жечь румянами лицо.

Колдовство ли ваше чуя

Или – редкий случай – сглаз…

Воспылал во мне Мичурин.

Мечет молнии из глаз.

Приглушив пытливый ропот

Сорта сладкого – ранет,

Я сведу и пот, и опыт,

Придушив тоску на нет.

Только б вы не одичали

Среди дач и фонарей,

Только б вы не промолчали

О любви, любви моей!

Только б слушать вас под тенью,

Моя гордая из Муз!

И предаться вдохновенью –

Сочным яблоком на вкус.

Я учусь – и тут же трачу,

Звонко падая с крыльца…

С красным боком – на удачу,

Белым – выбраком с лица.

А он, проказник, все же выпал,

Как зуб молочный – белый снег –

Как непреоборимый выпад

На весь наш странный, старый свет

Он не спросил, не подал знака

И в ночь не грабил, словно вор,

Он редкой тенью Пастернака

Прокрался с улицы во двор.

Слегка прошелся по карнизам,

По крыше ползал, по крыльцу…

Он хладом погреба пронизан,

Прохожих гладил по лицу.

Садился вдруг на подоконник,

Смотрелся в окна: – Что там в них?

На утро бледный, как покойник,

В саду под липами утих.

И – ни карет, ни ржаний конских…

Никто умом не поразил.

Летал мой снег, как князь Болконский

И сном серебряным грозил.

А город выболел без звука,

И тихо спал у барских ног.

Пьеро! – Пьеро? Нет – Пьер Безухов!

Кто также горд и одинок.

На эполетах окон – иней

Блестел, как колдовской узор.

И снег скрипел, как Паганини

На скрипке, пряча блудный взор.

Охолонив угар простора,

Он время музыкой пронзал:

Глаза восторженные, зал…

И вечность целая – Ростова!

Синеву небесных окон

Залепляет легким пухом.

Золотой березы локон

Над зеленым шепчет ухом.

Что случилось, – рощу спросим,

Она в пятницу молилась…

По приметам, это – осень,

Что на лето часто злилась.

По поверью – к Иван-чаю

Паутину сна приносит…

Нежным паром укачает

Чашку чая на подносе.

Это все – конец ромашкам

И романам, что в вопросах.

Видишь: небо в промокашках,

Его лупит солнца посох.

Пролетят крикливо гуси

Над копной, пропахшей мятой.

Вскрикну: «Господи Исуси!»

От бессонницы проклятой.

Весь помятый и небритый,

Слышу, как тоскуют клены!

Трижды клятый, трижды битый,

Но по-прежнему влюбленный.

Сквозь пелену озноба слышу пенье,

И боль плывет уж лодкой небольшою…

Как звездочка воскресная – Терпение,

Где откровенен разговор с душою.

Мне предрекли скандалы и скитанья

Созвездия, пронзающие ропот,

Что орошают каплей испытанья

Земную чашу, под названьем Опыт.

Как сон какой все звезды и паденье.

Еще б вина! И что там, из одежды…

Мой час раздумья – всенощное бденье,

Где Дух Святой с лучом моей Надежды.

Каких участник, дядя, оргий?

Как имя?

Громче!

Как? Георгий?!

Ах, Жорка…

Глянь, – кулак…Мате-ер!

Ты что – и впрямь, мужик, актер?!

Обидных слов – болото, топь…

В которых зло топталась дробь.

Кино…

Мотор!

Легко и быстро смотать назад…

Раздался выстрел!

Пронзила сердце память – боль.

Смеялся черт: «Вот это роль!»

Пошло – поехало по кругу.

И стыдно жаловаться другу.

О, Муза, – верная жена!

Душа насквозь обожжена.

Прости, помилуй меня, Муза!

С войны не брал такого груза.

Мальчишка, «юнга», Г.Юматов

На фото старом с автоматом.

А где-то снова кроют матом

И ставят ветеранам мат.

Войной пригретые подранки…

А ты Победу вез на танке!

Кино…

Мотор!

Летели быстро

Твои года, солдат,

Под выстрел!..

Под славу в шубе, словно моль,

Под жизни сыгранную роль.

Есть раны, что роняют бодрость.

Твой выстрел в хамство наше,

Подлость…

Привал!

Закуривай, пехота!..

В нас поиск правды без конца.

А мне тебя – ну, как отца,

Обнять, с экрана, так охота!

Мой бог, глаза дитя, как – два колодца – братья,

Берут не глубиной, а выкатом, слегка…

В них свет далеких солнц и трепет ткани платья,

В них бег во весь галоп, чтоб сбросить седока.

Не то слепой восторг, не то святая бездна,

В которую упасть я каждый раз был рад.

Просить прощенья в них, как славить – бесполезно

И остается лишь – корпеть за маскарад.

В них – заяц – лунный луч и лис ночной тревоги,

В них хлад морских глубин и зной степных широт.

И как в них пес цепной кидается к нам, в ноги,

Срывая с мира грим и всласть слюнявя рот?!

Иди сюда, малыш… Воскресни чудный снимок!

Тебя прижать к груди так хочется до слез!

Откуда жажда чувств, любви?! Необъяснимо!

Но только в этот миг меня сам Бог вознес.

И где-то там, в дали, все время вспоминая

Родной ребенка взгляд сквозь топот, копоть верст,

Я ощущаю вдруг, что музыка иная

Звучит во мне, как гимн рожденья новых звезд.

В шуме машин, в шелесте шин

Крик издает

Птица.

В веере брызг – наглость и риск.

Город устал

Злиться.

Холод дорог, голод тревог –

Предгрозовым

Вздохом…

Чаще мой пульс, чаще и пусть,

Только бы не

Сдохнуть.

В спины осин дождь моросил,

Кидался псом

В ноги.

Сердца упрек – не уберег

От суеты

Многих.

Голос дрожит, ночь ворожит

Палевый лист,

Пряный…

Город стоит, как сателлит, –

Мокрый, худой,

Пьяный.

Тонки черты его лица…

В глазах – тоски закономерность,

Где назиданий нет отца,

А есть мальчишеская верность.

Вернее – танковый прорыв,

Чтоб быть врагу всегда в прогаре…

И слышать собственный надрыв

Души в предательском угаре.

Не нюхав пороха всерьез,

Так претерпеть свернатиск роли,

Что слезы капали с берез,

И риск выветривал пароли.

Свой в доску парень, мировой…

А мир готовился вдруг к бою.

Да, жизнь была ему игрой,

Но та игра – игра судьбою.

Прицел такой же, – заряжай!

Как заряжал он редким взглядом!

Нам бесконечно будет жаль

Того, кого нет с нами рядом.

Того, кого не воскресить

И не собрать со всех окраин…

А он все тот же на экране,

На неизведанной оси.

Один из тысячи мужчин,

Один в своем бессмертном Беге…

Траншеи тихие морщин,

Как доля равная в Победе.

Век двадцать первый… Но странно, нелепо,

Даже мучительно-дико в душе.

Варвары… Смерть бродит нагло в Алеппо.

Кажется – мир не исправить уже.

Кто-то легко разбирается в винах,

В данный момент, когда сыплется град,

Пуля настигла кого-то в руинах

Гордого города, как Сталинград.

Пуля не дура, она – лишь отвесок

Того, невозбранного, сущего зла.

Сколько еще нужно черных повесток –

Тайну чтоб вскрыть неморского узла?

В чокнутом мире снесется и кочет,

Курам на смех и на новый наряд…

Только вот сердце ребенка не хочет,

Чтобы над крышей взрывался снаряд.

Чтобы трясли эти умные пули

Детства мечту, обо всем дорогом.

Кто вы, все те, кто надуманно пнули

В мирную душу дитя сапогом?

Кто вы такие? – Недочеловеки!!

И вам от возмездия здесь не уйти.

Город Алеппо бессмертен навеки,

Город – Голгофа на трудном пути.

Стыд мой и страх опускаются долу,

Чтобы земля не ушла из-под ног.

Сукин ты сын, восхитительный доллар!

Крик мой в ночи, знаю, не одинок.

Бог мой, – Алеппо! Мы, право, не в цирке

Мзду не возьмешь… И надежду не дашь.

Все истребительней бегает циркуль

Там, где заточен на смерть карандаш.

Эти легко разбираются в винах,

Те, кто на Западе, заповедь чтут…

Город лежит, непокорный, в руинах,

Но сохранивший ребенка мечту.

Зимой нагрянули нежданно,

Объемля город вширь и вдоль,

К снегам прильнувшие туманы,

Как лоси, лижущие соль.

Имею я к труду привычку,

И с ней в пылу работы сам,

Я электрод зажгу, как спичку,

И прикурить любому дам.

И может, удивлю кого-то,

С кем ныне шапочно знаком,

Что не курю я, но работа

Ведётся мною с огоньком!

И пусть потухнет сигарета,

Но электрод зажжётся мой,

Объемля небо ярким светом

Моей привычки огневой.

Отточен и чёток мой почерк,

Когда, не взирая на шум,

Посланья из огненных строчек

Я морю металлом пишу

О верности дружному флоту,

В котором когда-то служил

И чтил огневую работу,

И ею в мечтаниях жил.

Попробуй-ка, «текст» мой потрогай!

В нём вечна любая строка.

Как критик убийственно-строгий,

Вникает в него ОТК!

Светлеют комиссии лица,

Когда очищаю я шлак,

И шов мой зеркально лучится –

Отличного качества знак

Перекрывая гам людской,

Шумит у берега вода.

У старой стенки заводской

Качаясь, высятся суда.

А над судами, там, где мост

Над Волгой сумрачно навис,

Электросварщик гроздья звёзд

При вспышках молний мечет вниз.

И не поймёшь – вот чудеса! –

Что устремляется куда:

То ль искры сварки – в небеса,

То ль звёзды с неба – на суда?

Не потому ль судьба такая –

Служить на флоте моряком –

Меня ждала, что соль морская

В меня впиталась с молоком.

Ведь мой отец, измерив Волгу

И Каспий вдоль и поперёк,

С собою брал меня надолго

И в трудном деле не берёг,

И на лихую с морем стычку

Водил со всеми наравне,

Чтоб соль её – к борьбе привычка –

Осталась памятью во мне

Накат волны форштевнем вспорот.

Заходит старый катер наш

В любимый сердцу знойный город,

И трап выносит экипаж…

Там крепость с гордою осанкой,

Когда-то грозная на вид,

Как теплоход с морской осадкой,

В туманном мареве стоит.

С почтеньем к ней по шири волжской

Все устремляются пути.

И я в толпе походкой флотской

Спешу на борт её взойти.

Фонтанами счастья – врасплеск,

Никак не взрослея с годами,

По жизни нести свое знамя

Святое: из ветра и грез.

По шороху листьев и волн,

По краешку солнечных линий,

Приняв и причастие ливней,

И крики усталых ворон…

Что может быть лучше дорог,

Которые вечно не правы?

Но к ним прикасаются травы,

И время клубится у ног.

Каких еще знаков искать?

По праву надежды и веры

Фонтанами счастья без меры

По жизни себя раскидать…

Мне дано называться русской,

Но к истокам путь перекрыт:

Из непомнящих…

Мертвым грузом

Память предков под спудом лежит.

Лишь созвучья остались в генах,

Резонируя вдоль времен:

Ритмы Греции – несомненно

Это предок мне шлет поклон.

Не ответит никто, хоть тресни,

Почему, словно вдоль ручья,

Украинской ласковой песней

Уплывает печаль моя.

Окликает, знать не случайно,

Звуковой мой водоворот –

Вдруг еврейской мелодии тайна

В душу, как на престол взойдет.

И бегут узнаванья токи

Вдоль по жилам – цыганский пляс!

Но Россия, твои истоки

Это накрепко в каждом из нас.

У дорог есть закон сложений

Самых разных имен и встреч.

Чьих неназванных продолжений

Мне дано приметы беречь?

Страны, правила и границы,

Разделяющие людей,

Согласились помочь родиться

Тем, кто стали судьбой моей.

И Россия открытым сердцем

Принимала, давала кров,

Каждый мог у тебя согреться

С благодарность за любовь.

Разным говором, цветом кожи,

Начертаньем своих имен

Как мы красочно непохожи!

Как созвучны в ряду времен!

И не ты ли старалась пестовать,

И была в том сильнее всех,

Что сплелись и корнями, и песнями

Армянин,

и казах,

и грек…

Уживались спокойно, мудрые,

И была ты для всех одна…

Разбрелись.

Вавилонской смутою

Заболела моя страна.

Каждый день теперь болью выжженный,

Каждый тщится себя назвать.

Кто из этих, названных, выживет?

Как нас будут потом называть?

Под шепот недосмотренного сна

(хрустят его хрустальные осколки…)

В окне рассветном зацветет весна,

Слезой росы прольется втихомолку.

Печальное смирение минут

На протяженность лет наложит тени.

Так хочется еще остаться тут,

На годы, на недели, на мгновенья…

Я знаю, что на поезд не успеть,

Чтоб в радостные дали устремиться –

Кому-то упоенно песни петь,

Кому-то исполненьем насладиться…

Упал необратимой жизни след

На радости мои и на дороги,

А, говорят, – в конце тоннеля – свет?

Но это открывается немногим.

В реальной жизни доверять лучу,

Он высветит, что свято, а что – страшно!

Подсказки эти различать учусь,

Чтоб каждый день был прожит не напрасно.

Но все ж оно открыто для добра –

Мое неуспокоенное сердце,

И высится манящих дел гора,

И есть еще в пути единоверцы.

Мой повседневный груз – уже не груз,

А праздник проживаемого мига.

Смиренью перед прошлым я учусь,

Чтоб будущее не промчалось мимо…

Смеркается… Судьбе положен срок

По звездам обозначить расстоянье

До вечности, где выучен урок,

Где новый путь и новое сиянье!

Пробую на вкус слова,

Пробую на цвет и запах.

И кружится голова…

День приходит в мягких лапах

Облаков. Струится свет

Белоснежности привета –

Пробую слова на цвет,

Доверяя им при этом.

Этот промысел не нов –

Всласть ловить цветные тени,

Аромат пьянящих слов

Будущих стихотворений…

У осени моей коричневая масть,

В повадках и доверчивость, и нега.

Такая власть,

что хочется упасть

И всласть дышать землей, травой и небом.

А в дымке влажно побуревших крон

Загадана и нежность, и тревога.

Такая синь стеклась со всех сторон

На край небес, спадающий к дороге!

А той призванье – вслед печалиться и ждать,

Бездомной, вечно тосковать о доме

И смысл хранить чьего-нибудь следа,

Слегка припорошенного соломой.

У осени мятежная душа,

Ветров нетерпеливые олени:

По проводам, по гривам камыша

Бегут, бегут, до ломоты в коленях,

До стона в искореженном стволе

Больной ветлы безлиственной и черной.

Уходит осень, сразу постарев,

Лохмотья туч повиснут обреченно,

И всех тонов коричневый разгул

Перечеркнет надменность серой стужи –

Седой камыш в низовьях утонул,

И ветру бег ветвей уже не нужен.

Куполов золотое парение

Над дремотой поверженных крыш.

Вдохновению над успокоением

Устремляться не запретишь!

Этот город…

В каких измерениях

Возрожденная пластика стен?

Удивление? Нет – потрясение!

И беззвучной мелодии плен.

У старинных, полуразрушенных,

Отстрадавших свой возраст домов,

Обнажаются добрые души

И взмывают на свет куполов.

И окликнув Творца на подмогу,

Сквозь бетонную серость оков,

Осиянная Астрахань с Богом,

Вглубь веков, вдаль веков, в суть веков!

День пережитый, сегодняшний – мимо…

Завтра другой утвердится под солнцем.

Дни и века пролетают над миром,

Что остается?

Детям, рожденным на этой планете,

Мало кому уцелеть удается.

Рушатся идолы прошлых столетий,

Что остается?

Волны агрессий похожи на одурь,

Кровь бесконечная жертвенно льется,

В перерождении стран и народов

Что остается?

Скорбные идолы острова Пасхи

Тайны далеких времен сохраняют,

В мире сегодняшнем новые краски –

Все полиняют…

Выцветет и обесценится время,

Миру живых обольщаться не стоит!

Все убивает безродное племя

Тех, кто не строит…

Древней Пальмиры разрушены храмы,

Рваные раны земли остывают,

Пепел пожарищ не ведает сраму,

Память растает?

Век созидателей, кажется, минул –

Строим поспешного дня на потребу.

Логики, разума, памяти – мимо:

Все это – в небыль?