Российский колокол №7-8 2016

Родом из Москвы, выпускница филологического факультета МГУ. В 1979 г. эмигрировала в США. Автор пяти книг стихов и прозы. Публикации в журналах «Новый мир», «Новый журнал», «Слово/Word», «День и ночь», «Зарубежные записки», «Дети Ра», «Гостиная», «Ковчег» и др. Президент Бруклинского клуба русских поэтов, зам. главного редактора журнала «Гостиная» и вице-президент творческого объединения ОРЛИТА.

У станции «Конечная»

Я никак не могу вспомнить, сколько мне лет. Туманно как-то в голове. Как будто я в полутемной пещере, где даже днем мало света. Воспоминания накатывают волнами, потом уходят. Как морские приливы и отливы. Кажется, я родилась во время первой войны, которая еще была до революции. Боже, как давно это было! Мой отец был богатым человеком, владельцем известной кондитерской фабрики в Москве. Его все уважали, и русские и евреи. А мама была киевская красавица. Отец рассказывал, что поехал в Киев по делам и там в нее влюбился. Привез в Москву. У меня еще были две старшие сестры. Все тепло родительской любви было отдано им: Тане и Соне. А я была самой младшей, самой нелюбимой. Хотели мальчика, получилась опять девочка. К тому же некрасивая. Помню, у меня за спиной все шептались: в кого я такая уродилась? Нос длинный, зубы торчком вперед. Сначала я злилась и даже кусалась в ответ на такие замечания. Потом привыкла и поняла, что придется мне уродливость мою как-то компенсировать. К счастью, природа наделила меня здравым смыслом и живым умом. Так я и крутилась всю жизнь. А где теперь мои сестры, красавицы и любимицы? Таня умерла от туберкулеза еще во время второй войны. Соня тоже не дожила до старости. Лежат обе вместе с нашими родителями на еврейском кладбище под Москвой. А я вот в Америку уехала и все еще живу, хоть и небо копчу.

Слышу, как хлопнула входная дверь. Это, наверное, пришла моя хоуматендант Рита. Ночная помощница Надя ушла, дневная явилась. С тех пор, как Славика забрали, меня не оставляют одну. Боятся, что до судна не дотянусь и упаду с кровати. Я же теперь беспомощный кусок мяса и костей, который, правда, еще в состоянии думать и говорить. Жизнь мою «драгоценную» берегут. А кому она теперь нужна, эта моя жизнь? Мне – так точно, нет. И Славику не нужна. Хотя я и лежачая, может, могу еще что-то для него сделать. Только бы денег где-нибудь достать на хорошего адвоката. Вот дождусь возвращения сыночка – и все. Душа моя спокойна будет, тогда можно и с кровати падать. Только так, чтобы навсегда… Ох, размечталась я что-то. Надо Риту позвать. Если ее сразу не позовешь, пойдет в кухню и будет там часами телевизор смотреть.

– Рита, ну где ты там? Помоги мне встать с постели и сесть в кресло. Вот какая ленивая девка попалась. И за что только вам, бездельницам, Америка деньги платит? Помирать буду, стакан воды не подадут. Рита, ты что молчишь, не отвечаешь. Оглохла что ли?

– Да иду же я, иду! Сами вы плохо слышите. Вот только разденусь и руки вымою. Ну, давайте подниматься. Потихонечку. Спускаем ноги на пол. Теперь я вас подхвачу, обопритесь об меня. Вот и умница. А сейчас наденем халатик и поедем в ванную мыться. Ведь сегодня Новый год. Как его встретишь, так и проведешь.

– А мне все равно. Я и так знаю, что меня ждет в этом новом году. Не хочу сейчас мыться. Дай посидеть спокойно. Только ноги мне укрой пледом. Посмотри на автоответчик, никто не звонил? Мне муж Марк должен позвонить из Израиля.

– Никто вам не звонил, Ольга Абрамовна. Вы забыли. Ваш муж умер десять лет назад. Сами же мне и рассказывали.

Я вижу, что Рита раскрывает рот и слышу отдельные слова, но часто не могу разобрать смысла, особенно, когда злюсь и нервничаю. А когда надеваю слуховой аппарат, там что-то гудит, и мне кажется, что это гудит внутри меня. Ну, я этот аппарат и выбросила.

– Когда это я тебе такое рассказывала, врушка ты этакая! Я с прислугой не откровенничаю. У нас всегда была прислуга, и она свое место знала. А муж мой, Маркуша, совсем меня забыл. Конечно, зачем я ему теперь, такая вот неходячая? А как нужно было операцию сделать за бесплатно, сразу прилетел. Господи, сколько порогов я тогда обегала, в какие только двери не стучалась! И ведь сделали ему операцию, а он, прохвост, как только на ноги встал, так я его и видела… А когда я его видела в последний раз? Не помню.

Опять накатил этот жуткий провал памяти, и все смешалось: настоящее и прошлое. Но они, хоуматенданты, не должны об этом ничего знать, а то еще, чего доброго, доложат медсестре, и та напишет донесение доктору, чтобы меня упекли в дом престарелых. А оттуда прямая дорога на тот свет. А мне еще рано на тот свет, я ведь должна Славочке помочь. Вытащить его из этого кошмара…

– Рита! Ты еще раз проверь автоответчик. Я ведь плохо вижу. Все цифры сливаются.

Может, эта дрянь, Славочкина бывшая жена Галка, звонила. Не хочет она нас со Славиком знать теперь, гадина такая! А сколько Славочка ей подарков послал, ювелирки этой дорогущей! И все на мои деньги. Я копила, копила, во всем себе отказывала. А он нашел мою секретную коробочку, куда я деньги прятала, и оттуда тащил потихоньку. Кучу денег просадил, непутевый сыночек мой. Страдалец мой, Богом забытый мученик! Думал, Галка к нему вернется. Как же! Нужен он ей теперь, больной и нищий! А ведь без него не видать бы ей Америки. Вот она, любовь проклятая, что делает.

– Рита! Ты опять ушла в кухню. Я помыться хочу и позавтракать наконец.

Рита покатила мое кресло в ванную, и я предоставила ей свое немощное тело для омовения. Господи, как же я дошла до жизни такой? Ведь еще лет десять назад я бодро бегала по городу по магазинам и знакомым, а «хоуматенды» были лишь символикой, которая мне полагалась по возрасту и статусу. И у меня были подруги, и даже один друг сердечный. Я и в Израиль слетала повидаться с родственниками и подлечиться. Я быстро теряла зрение, и местные врачишки не могли остановить этот процесс. Израильская медицина тоже оказалась бессильной. Диагноз поставили как жесткий приговор: макулярная дегенерация сетчатки с последующей полной слепотой. Да, скоро совсем ослепну. И тогда…

Рита сажает меня на стул в ванной, намыливает мочалку гелем и осторожно трет мою высохшую кожу. Как хорошо, что я не вижу все изъяны своего дряхлого тела. Движения Ритиной руки успокаивают меня, и я погружаюсь в приятную дрему. Я вспоминаю Москву и нашу свадьбу с Маркушей в сорок пятом, как война закончилась. Гостей – одни родственники, а еды – селедка с винегретом. Да, поздновато я вышла замуж. Трудно было назвать меня хорошенькой, а найти жениха еще труднее. Но все же нашелся один, иногородний, так себе, ничего внешне. Звезд с неба, конечно, не хватал. Марк, Маркуша. Ухватил меня, как звезду, вместе с пропиской. И любовь эта, которая не любовь, а необходимость, перешла в привычку. Через год родился Славик, единственный наш ребенок. Славик получился таким красавчиком, весь в моего отца, то есть, в своего дедушку. А когда мальчик вырос, девицы за ним так и бегали, покоя не давали. И мне покоя не было… Ох, и стервец был мальчишка! Помню, я все его спасала, единственного сыночка моего: то от девиц, то от друзей-врагов, то от наркотиков. Выгоняли его из института, а я его в другой институт переводила. Были у меня связи, ну и деньги, конечно, остались от папочки. Он так припрятал наши фамильные драгоценности, что эти мерзавцы из ГПУ их не нашли. Приходили с обыском несколько раз, всю квартиру переворачивали и ушли ни с чем. А Славик учился, конечно, так себе, потому что лодырь был отчаянный, но способный – страсть! Весь в меня пошел. А в кого же еще? Не в отца же. Маркуша, царствие ему небесное, если правде в глаза смотреть, был серый, провинциальный еврей. А почему царствие небесное? Рита сказала, что он умер. Это она нарочно, из вредности. Господи! Которую уже «девицу-хоуматендшу» посылают, одна хуже другой. Но приходится терпеть… Если бы я знала, что доживу до такого ужаса, ни за что бы в Америку не поехала. Хоть сейчас бы вернулась в Москву, да ноги не ходят, и Славика надо спасать. И ведь квартиру нашу шикарную на Садово-Каретной Маркуша продал.

Я открываю глаза. Кажется, я задремала. Опять это проклятущее кресло на колесиках.

– Рита, ну-ка набери мне Галкин телефон. Надо ее с Новым годом поздравить.

– Да вы уже ей звонили, Ольга Абрамовна. Не хочет она с вами говорить. Чего зря деньги на телефонные разговоры тратить?

– А ты набирай, когда тебе говорят, и все тут. Не твои же деньги – мои. Или ты уже успела все мое прикарманить?

– Нужны мне ваши деньги! Ну что вы все вредничаете? Да с вами ни один хоуматендант еще дольше одного месяца не продержался. Вот позвоню ведущей по кейсу, нажалуюсь на вас и переведусь в другое место. Ведь одна останетесь.

– Не останусь. Другую пришлют бездельницу. Вас таких – как собак нерезаных. Давай набирай Галкин номер. Уже набрала? Але, але, Галочка! Деточка моя! С Новым годом, милая! С Новым счастьем! Как поживаешь? Как там Сереженька, мой внучек? Совсем забыли меня, старуху… Что? Работаешь много? Говори громче, я плохо слышу. Слушай, ювелирку-то верни мне, которую Славик тебе все годы посылал. Мне деньги нужны на адвоката: Славика из тюрьмы вытаскивать. Или сама все продай и денег пришли. Что? Много не дают, только на лом? Какой лом? Славик столько тысяч на тебя угробил, а ты – лом. Присылай деньги, неблагодарная тварь! Ну, вот опять трубку бросила. Погоди, я до тебя доберусь, дрянь! Забери телефон, Рита. Устала я что-то. Дай мне чаю и творога с вареньем. И шоколадку не забудь. Одна отрада осталась для меня теперь – шоколад.

Рита придвигает мое кресло к столу, приносит завтрак. У меня дрожат руки, и содержимое ложки разбрасывается по столу. Да за что же мне такое наказанье? И поесть нормально не могу. Я смотрю умоляюще на Риту. Слезы катятся по щекам и норовят попасть в тарелку с творогом.

– Давайте я вас покормлю, Ольга Абрамовна!

Я молчу и плачу. Крупными такими, редкими слезами. Рита утирает мне слезы и подносит ложку с творогом к моему рту:

«Ам! Открыли ротик». Да что ж она со мной как с ребенком или с идиоткой какой! Я заглатываю творог, не пережевывая. Вставная челюсть натирает десны. Мой зубной протез давно надо подправить или сменить на новый. Но дантисты на дом не ездят, а для меня выбраться из дому – целое дело. Звонит телефон. Рита снимает трубку.

– Ой, Ольга Абрамовна! Ничего не понимаю. Collect call from the correction facility. Это что?

– Скажи им, чтобы они «wait», то есть, ждали, а сама посмотри в словаре, что такое эта correction facility.

– Wait, wait, please, – кричит Рита в телефон, так как по-английски толком ничего больше сказать не может, и лезет в словарь, который у меня на столике, на всякий случай приготовленный. – Ой, Ольга Абрамовна, это тюрьма. Говорить будете?

– Буду, конечно, буду. Какая же ты дура, Рита! И откуда вы такие все бестолковые на мою голову? Я, старуха, и то понимаю, что это Славик мой звонит. Скажи им «yes» и давай сюда трубку.

– Славик, мальчик мой родной, сыночек единственный! Я так рада, что ты позвонил. И тебя с Новым годом, сынок! Чтобы ты уже поскорей на свободу выбрался. Что? Не слышу, говори громче. Как я? Лучше всех. Девушки у меня хорошие, помощницы мои дорогие. А как ты там? Плохо тебе, мой родненький? Ну, потерпи немного. Мне бы только денег на адвоката достать. Да неоткуда. Галка твоя прикарманила ювелирку, а денег не дает. Может, еврейская община поможет. Ты же ни в чем не виноват, страдалец мой. Ты же защищался, это они на тебя напали. Вот адвоката хорошего наймем, он и докажет твою невиновность. Что? Не хочешь у Галки денег просить? Почему? Кто старая дура? Я? Ты почему ругаешься? Я всю жизнь тебе помогала, во всем себе отказывала, а ты вот так с матерью говоришь. Да кто у тебя есть на этом свете, кроме меня? Молчишь? А ты не молчи, говори. Кто у тебя еще остался на этом свете? Молчит… Трубку повесил. Вот так всегда.

– Рита, дай мне таблетку какую-нибудь. Сердце защемило. Я понимаю: это он не со зла так со мной. Это он от безысходности. Бедный мой ребенок!

Рита дает мне успокоительное. И снова глаза мои сами собой закрываются, и я погружаюсь в приятную дрему. Я вижу Бруклин тридцать лет назад. Вот мы в Америке все вместе: Славик с Галкой и двухлетним Сережкой, и я с моей любимой собачкой. Маркуша с нами ехать не захотел, в Москве остался. Он мечтал потом приехать, на готовенькое, хитрец. Я тогда еще крепкая была и внешне ничего: волосы красила, зубы себе сделала, серьги бриллиантовые носила, кольца и все такое… Ну и развелась с ним, на всякий случай. Надеялась, вот выучу английский и найду себе старичка-американца да с деньгами. Славик с Галкой, конечно, думали меня прислонить к внуку. Но не тут-то было. Я всегда была сама по себе и не для того в Америку приехала, чтобы нянькой быть. Так Славику и Галке и сказала, чтобы искали для своего Сережки другую няньку. Они на меня тогда здорово разобиделись. И все пошло-поехало наперекосяк. Славик мой инженером был в Москве, но по специальности никак не мог устроиться. То грузчиком работал, то шофером. Приходил домой злой и усталый. Начались у них ссоры-разборки. Галка его несколько раз в полицию сдавала, а потом и вовсе выгнала. Славик мой, мальчик нервный, конечно, но эту Галку свою любил. А что руки распускал иногда, так если жена с понятием, то все простит. А Галка его не хотела прощать. Думаю, она его вообще не любила. Гордая она Галка, о себе высокого мнения. Славик был для нее просто носильщиком, который на своем горбу перетаскал ее чемоданы в Америку. Выгнала она Славика, отдала ребенка в ясли и пошла учиться на программиста. А Славику, конечно, обидно стало. Тут он мне прямо так и сказал: «Мама, ты разбила мою семью». А я ничего не разбивала. Семья-то была уже надтреснутая. Ну и развалилась. А Славик мне этого так и не простил. Выпивать стал. На работу его не брали, даже в car service. Постарел, полысел, отрастил пузо. Раньше бабы на него так и вешались, а потом… все они куда-то разбежались. Хорошей жизни хотели. А со Славиком моим, бедолагой, какая хорошая жизнь! Галка потом второй раз замуж вышла и уехала в другой город, а мы со Славиком вдвоем остались. А уж как сына своего, Сережку, Славик обожал, прямо с ума сходил! И подарки ему на последние деньги посылал и плакал, что не мог с ним часто видеться. Теперь я и вовсе одна. Дожить бы до того дня, когда его из тюрьмы выпустят.

Я открываю глаза. Риты нет. Наверное, она в гостиной, смотрит сериал по русскому каналу. А я и сериал-то толком не могу посмотреть. Лица все нечеткие. И очки не помогают. А уж читать-то я давно не читаю. Даже крупный шрифт разглядеть не могу. Иногда слушаю русское радио. Да что там слушать! Одно вранье да глупости. Я все больше лежу и о прошлом думаю, словно фильм кручу. Господи, ну за что мне такое наказание? Чем я перед Господом провинилась? Ты слышишь меня, Господи? Ответь мне, чем я перед тобой провинилась?

– Чем я перед тобой, Господи, провинилась? Что я такого плохого сделала? А может, и нет тебя, Господи? – кричу я.

– Вы что, Ольга Абрамовна? Вам плохо? – прибегает Рита.

– Мне плохо! Мне очень плохо! И я не хочу больше жить. Слышишь, я не хочу больше жить. Ну, убей меня. Придуши меня, старую ведьму! А? Ну, пожалуйста!

В это время кто-то звонит в дверь. Звонок у меня очень громкий, специально такой для меня сделали.

– Успокойтесь, Ольга Абрамовна! Что Вы такое говорите? Я пойду дверь открою.

Я слышу отголоски разговора Риты с каким-то мужчиной. Кто бы это мог быть? Наверное, опять этот чертов case worker или следователь. Будет меня пытать, о Славике спрашивать. Моральный облик его составлять. Ну, когда же они меня, наконец, оставят в покое? Потом в спальню заходит Рита, а с нею высокий такой мужчина, молодой, вроде. Рита ему по плечо. Я не могу разглядеть его лица. Мужчина подходит ближе к моей кровати. Мне кажется: я его знаю. Да это же мой Славик, сыночек мой, такой молодой и красивый. Что-то все перепуталось. Почему Славик такой молодой, а я такая старая?

– Славик! Ты вернулся? Тебя отпустили? Я же говорила, что ты ни в чем не виноват.

– Здравствуй, grandma! С Новым годом! Только я не Славик, я Сережа, твой внук. Давно мы с тобой не виделись. Наверное, лет двадцать пять.

– Как, Сережа? Но ты же маленький. Ты же еще ребенок.

– Я уже взрослый, grandma. Мне тридцать два года. Я работаю, неплохо зарабатываю. Я нашел хорошего адвоката для отца и беру все расходы на себя.

– Сереженька! Внучек мой золотой! Вот ведь как встретились. Спасибо тебе! Ты прости меня, старуху, пожалуйста, что не вырастила я тебя! Так уж получилось…

– Да ладно тебе, grandma! Я и так вырос. Видишь, какой высокий…

Художник, писатель, актер сцены. Родилась во время Второй Мировой войны в Сибирской деревне Сидоренково в семье из старообрядцев. Училась в МЭИ и на киноведческом факультете ВГИКа. В Москве занималась рисунком и живописью в студии А. Максимова. Была в Ассоциации Независимых Художников на М. Грузинской, 28. Участвовала в выставках, включая женские выставки Ларисы Пятницкой, а также организованную при её участии вместе с Д. Аникеевым и А. Семеновым выставку Восьми (1983 г.), имела персональную выставку в Дубне. Была объектом «наблюдения» и арестов за активные выступления против войны в Афганистане. В конце 1984 стала членом группы мирных инициатив «Доверие» («За установление мира и доверия между Востоком и Западом»). За мирные акции и организацию «андеграунд» выставок в содружестве с творческой молодежью «хиппи» подвергалась многочисленным арестам, избиениям и помещениям в психиатрический госпиталь им. Кащенко. Последнее заключение в Кащенко было за организацию выставки-парада «Искусство сильнее бомб» (6 сентября 1986), закончившейся разгоном «силами» КГБ. В конце декабря 1986 г. была освобождена после подписания документа, где обещала покинуть СССР в течение 6 дней. Получила политическое убежище от Американского Посольства в Москве и в январе 1987 года прибыла с дочерью-подростком в Нью-Йорк.

Участник многочисленных выставок в Нью-Йорке, Нью-Джерси, Чикаго и городах Европы. Член художественных салонов Франции и Монако, имеет награды от Французского Министерства Культуры (Fédération Nationale de la Culture Française). Работала в театрах Нью-Йорка, на ТВ, снималась в фильмах. Член Клуба Русских Писателей Нью-Йорка и American Pen Center.

Автор воспоминаний о Малой Грузинской, включая «Дни Анатолия Зверева» (1990 г.), несколько книг, рассказов и очерков в журналах России и США, также автор нескольких произведений на английском (PURGATORY, BEYOND the LITTLE PRINCE, SIBERIADA и др.)

En route[8]

…Снова Новый Год, снова канун – 31 декабря. К океану. Холодно и ветрено, а у океана особенно. Власти города позаботились о безопасности населения на случай очередного «Сэнди»: поставили вдоль побережья хитроумые заборчики, которые помешали бы волнам накатиться внезапно… Нахожу проход меж заборов, выхожу к океану. Удивительное зрелище: по всей поверхности ходят серые волны, волнуется серый океан. Справа от меня странная группа – то ли туристов, то ли бомжей. Посовещавшись, по очереди раздеваются и робко идут в ледяную ребристую воду. Им, вероятно, нужно как-то помыться, но… Моржи? Ах, моржи. Между тем слева от меня появилась коротко стриженная девушка. Стремительно подошла к самому берегу, бросила наземь рюкзак, быстро разделась донага и побежала-полетела в волнующуюся воду… Вау! Влетела, окунулась, проплыла несколько метров; вернулась – выскочила из воды, быстро вытерлась полотенцем, стала одеваться… Я ушла. Мне нужно было успеть купить что-нибудь для студии, где обычно встречаю Новый Год.

В тот момент, когда эта девушка бежала-летела в воду, я подумала: «Юная Парка». Правда, не знаю точно, что такое «Парка», но я читала рассказ современного французского автора «Юная Парка», где вот такая же девушка, красивая и коротко стриженная, купалась обнаженной…

Купила бутылку вина «Бордо», пошла искать цветы. Последние 9-10 лет я встречаю Новый Год в Спринг Студии, художественной студии, хозяйка которой, М. не жалеет ни сил, ни времени, ни средств (впрочем, средства поступают также и от художников) на устройство юбилеев и праздников. Обычно начинают концертную программу флейтист Андре и его жена Мари – оперная певица, потом исполнитель негритянского фольклора Фрезер; после перерыва во втором отделении – «Open Mike», все понемногу поют, танцуют, декламируют на сцене, а в полночь открывают шампанское (если есть) и вино, поздравляют друг друга с Новым Годом…

С бутылкой вина «Бордо» и букетом лиловых гвоздик прибыла в студию, с которой связано так много приятных и разных воспоминаний. Еще я надеялась увидеть там мою аргентинскую подругу – художницу Патрисию Орсони. Мы виделись последний раз 3 месяца назад: условились пообедать в индийском кафе, она пришла на встречу-обед с рукой на привязи – рука отказывалась функционировать. Патрисия нервничала и поминала недобрым словом М., которая, по ее словам, хоть и предоставила помещение для соло-выставки, но не сдержала своего обещания найти покупателей для её, Патрисии, работ… И не взяла её инструктором в класс рисунка… Патрисия думала сходить к доктору на обследование: вот как назло, немела рука правая, ни писать, ни рисовать… Только что есть. Переучиваться на левшу занимает время. «И зачем я уехала из Аргентины!» («Правда… Зачем я уехала из России!») Я на днях оставила сообщение, потом отправила ей емэйл: мол, ради праздника, ради одного праздничного вечера, можно забыть обиды. Забыть обиды, принять тот факт, что мир – это своего рода «коза ностра», и если ты не угодник и не сексапил, то никуда не стремись, хорошо так, как есть – лучше не бывает. Да и, в конце концов, М. – ещё не вся студия.

…Немного опоздала, Андре и Мари сыграли-спели и ушли, на сцене был Фрезер со своими аккомпаниаторами, пел свои трогательные напевы… Я продвигалась через толпу к столу с напитками, во главе которого стоял с ученым видом знатока, как сказал бы Александр Сергеевич, русский мачо Вадим – сейчас бартендер, а вообще уборщик, в свободные же от работы часы посетитель всевозможных auditions, то есть прослушиваний и просмотров в надежде попасть на большой экран. Что ж. Когда нам пятьдесят, мечтается о несбыточном… Поставила на стол «Бордо». Вадим, в свою очередь, молча, как бы повинуясь условному рефлексу, плеснул мне в пластиковый стаканчик какой-то кислятины. Я отошла. Когда подавала цветы М., та спросила шепотом: «Is it for me or for Fraser?» («Это мне или Фрезеру?») «Up to you.» («Вам решать».) Она оставила цветы у себя на коленях. У туалета разминались балетные танцовщики Джейсон и Джоана. Когда двигалась назад, ближе к выходу, оттуда виднее, встретила Гордона, который учится произносить русские фразы, на этот раз его устным упражнением было: «Сергей Воронин. – Я правильно произношу?» «Правильно, правильно». И Гордон исчез в толпе.

В перерыве все устремились к столу с закусками, не минуя, конечно, стола с напитками. Фрезер на сцене жевал поданный кем-то кекс. Он уже не может передвигаться: парализован на ноги, на сцену его доставили в инвалидной коляске. Я спросила, не нужно ли ему принести какой-нибудь напиток, он отказался, «no, thank you»… Вот, принесли коляску, усадили его и вывезли вон.

Во втором отделении, по программе, должны были танцевать Джейсон с партнершей Джоаной – те, что разминались у туалета.

Мимо меня прошел к столу с закусками высокий человек с рыжей шевелюрой и орлиным профилем. В руках у него была папка с рисунками ли, текстом, и поскольку вокруг шептали «Сергей Воронин, Сергей Воронин…», я подумала, это и есть мистический «Сергей Воронин», который, вероятно, прочтет трактат об искусстве либо продемонстрирует свое искусство со сцены. Сейчас он налегал на сыр, отправляя его в рот щедрыми кусками…

На сцену поднялась М. и сказала, что поскольку Сергей Воронин задерживается («Ах, это не он…»), она, М., прочтет отрывок из своей автобиографической книги, которую начала писать в уходящем году, в назидание потомству. Ей было что вспомнить. Отрывок был о том, как она снимала в рент квартиру, как давала депозит лэндлорду, как просила его сделать некоторые ремонтные работы, а он хитрил, пытаясь избежать, но она-таки его заставила это сделать. Между тем, кто-то ещё посягал на эту квартиру, но М. проявила бдительность, и въехала в эту квартиру она. Рассказ кончался фразой: «В первую ночь она (кто «она»? Я прослушала) имела секс». Публика хохотала и аплодировала. Я искала глазами Патрисию.

М. объявила: второе отделение начнется с росписи моделей без Сергея Воронина, который где-то задерживается. На сцену-подиум поднялась миловидная девушка в коротеньком халатике; с невинной улыбкой сбросила халатик, представ публике обнаженной. К ней устремился человек с длиннющей бородой – прямо дядька Черномор какой-то – с ведром краски и огромной кистью, и стал, макая кисть в ведро, расписывать тело девушки черными полосами. Кто-то рядом сказал: «Нужно иметь совершенную фигуру, чтобы…» Выходило, у нее была совершенная фигура. Но с Юной Паркой аналогии не было – слишком расходились невинная улыбка и бесстыдство показа. Следом за девушкой на сцену пришел обнаженный мужчина, которого принялась расписывать сама М., из того же ведра, что и Черномор. Обнаженный мужчина повернулся в анфас, и я узнала в нем того самого обладателя орлиного носа, а теперь, можно сказать, ещё и комариного пениса… Мимо прошел Джейсон, я спросила его, когда можно видеть их танец, Джейсон сказал, не раньше одиннадцати. На часах было полдесятого… А вот и Манте, танцовщица фламенко, наша общая с Патрисией знакомая и её соседка по дому:

– Привет. Ты будешь танцевать?

– Нет, сегодня не буду.

– А что с Патрисией, не знаешь? Я её не вижу…

– А Патрисия умерла.

– К-как. К-когда?

– Недели две тому назад. Да… Рак.

Я отошла. («Так вот почему она не отвечает на мои звонки и емэйлы».)

…М. объявила, что пришел, наконец, Сергей Воронин и присоединяется к рисующим по обнаженке. К ним подошел молодой человек с головой, выбритой по бокам, и грядкой-чупрыной крашенных в зеленый цвет волос посредине, вдоль головы. Миловидная обнаженная девушка с невинной улыбкой махала руками, изображая полет: на спине её были нарисованы Сергеем Ворониным крылышки. Человек с орлиным профилем подставил кисти М. свои ягодицы. На часах было без пятнадцати десять. Мне стало нестерпимо скучно и… невыносимо. Я вышла и направилась к метро.

10:00. Десять часов. Поезд «Кю» (Q). Я вошла в вагон, села на свободное место. Мои черные соседи сказали, смеясь: «Это место для черных.» Я ответила: «А я черная.» Они извинились, что сразу не заметили. Поезд тащился. Именно тащился, к тому же останавливался безо всякого повода между станциями. По вагону вышагивал молодой сумасшедший и читал какую-то проповедь для невидимого слушателя. В дальнем конце вагона прехорошенькая девочка лет трех-четырех в розовой курточке крутилась вокруг металлического стержня по часовой стрелке, её родители смотрели на это молча, как-то безучастно… Леди на сиденье напротив нервничала и считала на пальцах количество остановок до Шипсхедбея. Пальцев не хватало. На Атлантик она вышла было из вагона, чтобы подождать на платформе и пересесть в идущий экспрессом поезд «Би» (B), но мы буквально втащили её назад в вагон нашего «Кю», посоветовав не рисковать, мало ли, вдруг «Би» уже не ходит после десяти. Поехали, то есть потащились дальше.

Сумасшедший вышагивал по вагону и читал свою пламенную проповедь. Парочка в углу справа пила водку из пластиковой бутылочки. Девушка запела, парень подхватил…

Когда стояли на подступах к «7-й Авеню», мимо промчался поезд «Би». Леди с Шипсхедбея грустно вздохнула. Потащились. Остановились. Потащились. Остановились. Парень справа бросил под сиденье пластиковую бутылочку из-под водки… Не доезжая до «Черч Авеню»… мимо промчался еще один «Би». Леди с Шипсхедбея покачала головой.

Девушка справа объявила:

– Знаете, что, я хочу пи-пи!

И решительно направилась в сторону междувагонья. Кто-то дал ей бумажных салфеток. Через несколько минут она вернулась и предложила оставшиеся салфетки кому-либо ещё, кто захочет, кому приспичит… Было 11:30. Поезд стоял.

11:45 – поезд тронулся… И вот – Шипсхедбей!! Попрощались с той самой леди с сиденья напротив, что считала на пальцах остановки. Поехали дальше. Остановились. Поехали, то есть потащились… Остановились.

Парочка справа весело воскликнула дуэтом:

– С Новым Годом!

– С Новым Годом! – дружно откликнулся, расхохотался вагон.

Была полночь. Поезд стоял. Сумасшедший вышагивал по вагону в ритм своей нескончаемой проповеди, девочка в розовой курточке по-прежнему крутилась вокруг шеста по часовой стрелке…

С Новым Годом, Патрисия. Прости, Патрисия.

Прозаик, поэт. Окончил Киевский университет, факультет кибернетики. Работал в Академии Наук Украины. С 1994 г. живет в Филадельфии. Работает программистом. Печатается в литературных изданиях.

«R5»

Когда-то направления пригородных поездов обозначали буквой «R». В Аэропорт ходил поезд «R1», в Уорминстер «R2», в Дойлстаун «R5». Но, видно, кому-то из филадельфийских начальников это не понравилось и «R» отменили. Теперь, вместо «R3» и «R7», мелькают на перронах большие синие указатели «На Торндейл», «На Ньюарк», «На Трентон». А между станциями нет ничего, кроме серой дымки за окном, да проводника, задорно зазывающего: «Билетики! Проездные! Приготовьте, пожалуйста!»

Кажется, тогда был вторник, шёл бесконечный дождь, и всё совершенно потеряло всякий цвет, кроме чёрно-белого. В трубопроводах улиц нью-йоркского парового котла я искал Пенсильванский вокзал, чтобы сесть в филадельфийский поезд и ехать домой. Искал и заблудился в каких-то одноэтажных не нью-йоркских домиках. Мой мобильный разрядился от сырости и не мог показать, как выйти из этого лабиринта. Я бы нашёл дорогу, я всегда нахожу дорогу, но все дороги вдруг стали одинаково бесцветными и прозрачно пустыми, что для Нью-Йорка неслыханно. К тому же это был последний дневной час, и сумерки уже надвигались, а с ними и невесёлые мысли о блужданиях в темноте незнакомого города.

Серость уже почти навалилась на меня удушающей предвечерней слепотой, когда вдруг я увидел огромный ярко-алый куст пиона. Я побежал к этой единственной и последней капле цвета, как заключённый к случайно оставленной открытой двери в камеру, как убогий и сирый за пылающим сердцем Данко. Я подошёл к красному бархату лепестков и тут же понял, куда нужно идти дальше. Цветок спас меня. Я нашёл вокзал, и через каких-нибудь полчаса уже сидел в поезде и счастливо таял от тёплого голоса: «Билетики! Проездные! Предъявите, пожалуйста!»

Я вспоминаю этот случай, как бесконечно повторяющееся видео, как вечный летаргический сон, иногда мне кажется, что это и был сон, очень уж странным и ненастоящим был Нью-Йорк, другим, не от мира сего. И тогда три слова медленно проступают из небытия. Я гоню их прочь, но они преследуют меня, приближаясь всё ближе и ближе. И три слова эти: «о», «множественности», «миров».

Что, если я заблудился тогда в одном из многих Нью-Йорков, а рубиновый бутон открыл мне дверь обратно в мой красочный мир? Что, если справедливо и обратное? Что, если где-нибудь, среди грохота дискотеки в ночном клубе, среди огней цветомузыки и бенгальских искр, мелькнёт вдруг одинокая тень, мелькнёт и устремится в чёрную полуоткрытую дверь в ночь, в темноту, в бесцветие? Мелькнёт и обретёт покой.

Я размышляю над этим, наблюдая, как уходит назад в прошлое перрон за окном, а поезд летит вперед. Я жду, когда проплывёт над станцией знакомый синий указатель «На Дойлстаун», но вместо долгих одиннадцати букв внезапно выстреливает короткое «R5».

Фамилия по рождению – Ольга Устинова. Родилась в эвакуации на Урале в 1942 г. Переехала в Петербург в четыре года. Закончила университет. Работала внештатным корреспондентом в петербургских газетах. Участвовала в подпольных журналах и движении нонконформистов. В эмиграции с 1978 года. Пять книжек прозы. Живет в Нью-Йорке с дочерью.

Жил-был на Манхеттене маг

В Нью-Йорке на Манхеттене жил тихо и незаметно один Маг. Он помещал свои объявления в справочниках по городу, все делал с Великим Искусством и даже бессмертных тараканов сей волшебник гнал с помощью волшебства.

Маг имел свой офис в тихой и грязненькой части города, где люди бедные и отчаявшиеся охотно верят в чудеса. Маг лечил их от всех болезней, в том числе – от бедности.

В свободное от работы время Маг носил свитер с желтыми небоскребами и никого не беспокоил.

У Мага было ощущение, что мир с ним давно знаком, что мир «таких знает». Что не раз появлялся он в этом старом как мир мире с особой миссией, в качестве предмета Добра и долготерпения. И что мир, ах, да ничего нового в этом, господа, нет, будет непременно и на сей раз изощряться в испытаниях, долженствующих убедить его, Мага, отречься и поменять программу.

«Быть волшебником – это особая миссия», – говаривал когда-то учитель Мага. И добавлял, назидательно подымая палец: «От Мерлина до великого Гудини мир уважает нас, магов».

«Поди-ка ты, – растроганно думал Маг. – Для меня, значит, тоже припасено у мира особое уважение». И старался быть еще добрее и долготерпеливее.

Так случилось, что, очевидно, в порядке одного из полагающихся испытаний верности Мага Добру и долготерпению, волшебника ограбили. Грабили с нью-йоркской небрежностью, среди бела дня, на открытой обозрению просторной авеню, меж заброшенных баров и японских ресторанов.

«Это так и положено», – обрадовался испытанию Маг, выбираясь из весенней лужи талого снега, куда его пихнули ударом в позвоночник, и счищая мокрую грязь с желтых небоскребов на далеко не богатырской груди. «Просто началась очередная полоса испытаний, ничего особенного».

«Однако, надо покарать преступление», – решил Маг. Потому что, как говаривал Учитель: «Если позволить беспрепятственно размножаться злу, добро может оказаться просто не у дел».

Не желая способствовать умножению злодеяний, Маг захромал в полицию. Там он, со свойственной дисциплинированным магам концентрацией на мельчайших деталях, описал лица, одежду, ботинки, шнурки, ногти, состав грязи под ногтями и даже сколько было прыщиков на носу у каждого из молодых разбойников. Далее Маг перешел к скрупулезному описанию всех здоровых и всех не очень здоровых, и безусловно требующих чьего-либо магического воздействия внутренностей преступников.

Отметил также, какого оттенка была печенка у того, что ростом пониже, и установил, как давно чистил зубы и каким сортом зубной пасты тот, что ростом повыше. Ибо, как известно, маги могут не только любоваться сквозь нас пейзажами, но и, если надо, провести полную инвентаризацию того, что внутри человека. Сие зависит от их настроения – лирического или делового.

Маг совсем было увлекся профессиональной диагностикой, однако полицейский, которому надоело искать и создавать несуществующие графы протокола предварительного расследования, разгневался и потребовал описать похищенную сумку.

«Пожалуйста: голубая, волшебная, с двойным дном», – охотно продиктовал Маг.

Полицейский посмотрел на Мага вопросительно, даже не облекая в слова требование объяснений.

– Там моя сила, – скромно признался Маг.

– Сила? – уточнил полицейский.

– Сила, – потупился Маг.

– Это что же – та Сила, с помощью которой ваши ребята по воздуху летают? – осторожно намекнул полицейский на характер Силы.

– Вот-вот, – обрадовался волшебник, – именно по воздуху.

– Ну и сколько ты продержишься без своей Силы? – спросил полицейский, определяя теперь уже физическое состояние Мага.

– Да не помру, – решил Маг. – Но без нее мне будет плохо.

Полицейский кивнул, как человек в таких делах бывалый, но и не совсем уж все повидавший по молодости лет.

– В городе грабежей и наркомании полным-полно странного народа, – подумал полицейский, – но таких, чтобы сами на себя доносить приходили – это же редкость!

– Сумку мы тебе отдадим, – сказал полисмен.

– Воры эти сумки по всему городу разбрасывают в мусорные урны, в опустошенном виде. А насчет Силы – разговор особый. Поживем – увидим. Уж больно ты совсем ничего не скрываешь.

– Ну зачем бы я стал такое скрывать? – удивился волшебник. – От Мерлина до великого Гудини все знают, что у волшебников есть Силы.

Тут полицейский решительно сделал пометку в протоколе, как человек, которому почти окончательно и почти все стало ясно. Он записал «драгдиллер» с вопросительным знаком и посоветовал Магу пойти домой проспаться.

Когда Маг покидал полицейский участок родного района, на душе у него было чисто и спокойно. Все было сработано Магом во славу и поддержание великих законов справедливой Вселенной.

Но… преступники обиделись.

Нет такого преступника, которому бы понравилось детальное описание собственной личности со всех сторон, во всех ракурсах и во всех проявлениях, принесенное и положенное на стол полицейского участка магом-добровольцем.

Молодые преступники пожаловались старым преступникам, и все вместе пожаловались Главному.

Главный преступник Плохого района задумчиво сказал:

«Со времен великого праотца нашего Каина никто еще не мог сказать, какого оттенка печенка у вора в момент похищения чужого имущества». Так сказал Главный, поскольку у преступников своя хронология.

Молодые и старые преступники засомневались: «А нужен ли хороший Маг в Плохом районе?»

«Убрать», – сказал Главный. И то был приказ. Ибо известно, что у преступников не только своя хронология, но и свои законы.

Сказано – сделано. Прежде чем по традиции выбросить сумку в мусорную урну, было обследовано секретное отделение между первым дном и вторым. Сила, не замеченная глупыми воришками, вылетела на свободу и отправилась домой – рассказать хозяину все виденное, все слышанное. А разбойники, заложив в потайное отделение пакетик с очень популярным в городе колумбийским стимулятором бодрости, тут же выбросили сумку в уличную урну.

Так началась для Мага новая полоса испытаний. Почему новая? Потому что до нее была полоса затишья, и Маг спокойно вел переговоры с усато-мудрыми тараканами.

А каждый маг знает, что полоса испытаний зависит от лунных приливов и отливов и, в отличие от нас, простых смертных, даже знает, сколько ему терпеть осталось.

И потому Маг решил запереться в своем доме и переждать лунный отлив, характерный, по вере древних звездочетов, созданием больших неприятностей. Ибо в Нью-Йорке идти опасности навстречу не рекомендуется – уж такая у этого города дурная репутация.

– Эй, Хозяин! – сказала Сила. – Уж не думаешь ли ты оставить волшебную сумку в урне или на свалке, пока ее не найдет полиция?

– Никак нельзя, согласился Маг. – Нельзя позволять нарушителям закона творить зло.

Но как похитить сумку незаметно, под носом у воришек? Впрочем, кто сказал, что есть препятствия для магов? А сапоги-скороходы? А шапка-невидимка?

Сила показывала дорогу, а за ней, петляя между небоскребами, летел Маг в сапогах-скороходах, зорко оглядывая окрестности.

Подобрав сумку с вершины мусорной свалки, Маг унес ее на берега серой и тусклой Ист-Ривер, где и утопил, конечно же привязав тяжелый камень. И, конечно же, пришлось широко раскрыть рты дежурившим за углом грабителям.

Сделав дело, Маг решил, что уж теперь-то отвязался и от бандитов, и от полиции, и безусловно заслужил отдых.

«Хорошо, однако, летать по воздуху», – сказал себе Маг и, по случаю временного конфликта с родным городом, отправился в кругосветное путешествие, не без, конечно, сапог-скороходов.

Возвращаясь из далекой Новой Гвинеи, где он гостил у добрых волшебников племени «короваи» и подлетая к собственному дому, Маг увидел у дверей своей скромной квартиры двух нью-йоркских хулиганов, по одежде и виду принадлежавших к числу тех, кто не хотел примириться с присутствием Мага в Плохом районе.

Пришлось опуститься на грешную землю, вернее на лестничную площадку, и посмотреть, какой следующий шаг предпримут неугомонные нарушители законов.

Один выводил на дверях дурное слово (а какое, мы вам не скажем) рядом с магическим заклинанием, долженствующим оберегать покой и сон хозяина. А другой выцарапывал гвоздем суровое предупреждение Магу убираться вон подобру-поздорову.

«Все молодые хулиганы мира чем-то похожи», – отметил Маг, будучи под освежающим впечатлением кругосветного путешествия. «Давно исчезли Гавроши и коммунары Макаренко, остались одни мелкие воришки», – добавил Маг, вкладывая в это заключение личную неприязнь.

Найдя преступление достаточно серьезным, невидимый Маг щелкнул одного из обидчиков по сопящему носу в порядке самосуда, смахнул рукавом дурное слово и, довольный проявленной твердостью в борьбе с беззаконием, гордо прошел сквозь дверь, придерживая шапку-невидимку. – Путь, любимый магами за быстроту и удобство, особенно на случай, когда Большой Мир упрямо атакует их неприятностями.

В ту ночь Маг отправился во сне поговорить с Учителем.

«О, Учитель! – начал жаловаться Маг. – Меня топят и мне плохо».

Учитель назидательно поднял палец и сказал: «Даже когда великий Гарри Гудини, который всегда предпочитал оставаться только фокусником и открещивался от нас, магов, даже великий маэстро Гудини, провалившись под лед в момент одного из своих фокусов-покусов, не стал барахтаться и бултыхаться подо льдом руками и ногами, как сделал бы трусливый обыватель, а положился на Провидение», – сказал Учитель и исчез из сна.

«Так-так», – бормотал Маг, просыпаясь и ничего не понимая.

«Так-так», – бубнил он, залезая в роскошный домашний халат, расшитый каббалистическими знаками, и туфли с загнутыми носками.

«Так-так», – вздыхал Маг, задумчиво отправляя в рот свежий ломтик фрукта манго.

«А-га-а!» – воскликнул Маг после третьего стаканчика жень-шеневой настойки, – не надо, значит, барахтаться».

Тут Маг понял, что попал в эпицентр Полосы испытаний. А тот не маг, кто, находясь в эпицентре чего бы там ни было, будет полагаться на собственные силы.

И Маг надел волшебный колпак, конусом уходящий в низкий лупящийся потолок, волшебный халат с рукавами, выметающими пол, открыл волшебную книгу и провел длинным, как романская арка, ногтем по алфавитному указателю в поисках волшебного слова «хэппи энд».

И уже готово было сорваться с его уст знаменитое «Крибле-крабле-бум», а также заслужившее себе не меньшую славу и почтение «Абра-кадабра», долженствующие немедленно и безотказно соединить Мага с Провидением, как вдруг Провидение разбрюзжалось на давно опостылевшие ему нудные заклинания, поступающие в неисчислимом количестве от всех магов мира сего, и сказало: «Программа Добра и Долготерпения бесконечна». Так укоризненно отреагировало Провидение на попытку Мага найти решение под рубрикой «хэппи-энд» и с грохотом захлопнуло фолиант под носом у пристыженного искателя легких путей.

Но оно все-таки не оставило бедного Мага без какой-либо неотложной помощи. Провидение подало ему совет: «А почему бы тебе, Маг, не поискать квартиру в Хорошем районе?»

Когда это, следующее по счету и по отзывам тех, кто через него прошел, серьезное испытание в Нью-Йорк-Сити удалось преодолеть терпеливому Магу, преступники, торжествуя, доложили Главному: «Сам убрался».

«Пусть», – махнул рукой Главный.

Однако, до конца лунного отлива, а, следовательно, Полосы испытаний, еще оставалось время, и Провидение пожурило Главного за великодушное решение. И потому преступники, отправляясь на выставки в Хороший район, сами не зная с какой стати, попытались навестить Мага разок-другой, считая, что они это делают исключительно смеха ради, а еще – мимоходом, а еще – из любопытства. На самом же деле – исключительно с целью помочь Магу пройти до конца положенную Полосу испытаний и не увиливать от нее вплоть до начала лунного прилива.

Но не таков был Главный, чтобы не попытаться использовать столь уникально-полезного человека, как Маг. Слухи ходили, что Маг может пройти сквозь стену невидимым.

– Подумать только! – ужаснулся Главный. – Такой гений, а нам нет пользы. Какая потеря! В такие тяжелые времена.

Главный расстроился и приказал привести к нему Мага в любом виде.

– Ты нам нужен! – сказал Главный, когда Мага ввели в его кабинет.

Маг церемонно склонил голову в знак внимания.

– На банк с нами пойдешь, – сказал Главный. – Тебе же через стену пройти ничего не стоит. Откроешь изнутри, нас впустишь. Получишь свою долю.

Маг поклонился еще раз и попросил три дня на размышление.

Однако, по прошествии трех дней, послал за ним Главный своих бойцов, и ничего у них не получилось. Дюжие негры в белых халатах у них на глазах увезли Мага в карете скорой помощи, в отделение для слабонервных сторонников Добра. Так и живет себе счастливо Маг в милом, тихом, недорогом центре, вместе с другими хорошими магами. Их там долго и безуспешно лечат по программе Добра и Долготерпения.

А на исправление преступников пока что просто Провидением квота не спущена. Может, возмутители спокойствия тоже нужны, чтобы маги не дремали.

Родился в Москве в 1957 г. В Нью-Йорке – 30 лет. Стихи и проза – в разных журналах под разными именами. Гаркин – один из многочисленных псевдонимов.

Валентинов день, 24 часа

– Ну ладно, кошкину еду с цветочками пускай мамам отдадут, но что им делать с Булгаковым на русском языке? – почти весело рассуждал Феликс, шагая вверх по 10-ой авеню. Путь от гаража до дома – короткий, на одну сигарету, но не рекомендуется таксистам светиться с куревом в пять утра, возвращаясь с выручкой, – лишний шанс нарваться на мелких грабителей.

Полтора часа назад, в 3:30 p.m., Феликс заехал в круглосуточный «Вестсайд маркет» на 76-ой и Бродвее, взял две банки «Фриски» – для кота, багет с семечками, полфунта рокфора и букет красных гвоздичек – жене Алисе по случаю Дня Святого Валентина. Решив закончить смену пораньше, отправился в гараж, что на 44-ой стрит.

И – надо же беде случиться! Не гоняйся, поп, за дешевизной, – подрулил на секундочку к «Джентльменскому топлесс-клубу» на 51-ой, к четырехчасовому разъезду. Вместо пьяного джентльмена, в такси впорхнула белокурая девушка со спортивной сумкой, видимо студентка, возбужденная «танцами с шестом» и хорошим заработком. За ней влезла тетка постарше, черная, на студентку не похожая. Да и на танцовщицу тоже.

Меньше чем через десять минут белая девушка вышла на 96-ой возле Центрального парка, а черная отправилась на 116-ю и Ленокс Авеню, переименованную в честь негритянского активиста-экстремиста – в «Бульвар Малькольма Икса». Там, помахав издалека двадцаткой и получив сдачу, чернушка сунула Феликсу в руки мятый доллар и выскочила на улицу. Феликс опрометчиво выскочил следом. На углу бульвара кучковалась группа подростков – последователей борца за расовое равноправие. Феликс едва успел плюхнуться обратно на сиденье и схватиться за руль…

Они налетели со всех сторон, как летучие мыши. Кто тащил его из машины, кто оттягивал вверх ручной тормоз, кто дербанил карманы куртки, кто-то, естественно, и сумку слямзил. Со снедью, цветочками и книжкой Булгакова.

Отлетели столь же внезапно, как налетели, и вернулись на свой угол. Феликс подал машину немного назад и стал смотреть, якобы запоминая лица. «Якобы», ибо, как писал поэт: «В темном сквере, сделав сто четыре круга, черный Томми с черной Мэри не могли найти друг друга». Потом подошла девушка-парламентер и с улыбкой попросила: «Don’t call the police…»

Ну и что им теперь делать, с Булгаковым?

Феликс поднялся на свой третий этаж и попытался открыть дверь. Понятно: дверь была на засове с той стороны, а телефон отключен. Громко колотить по металлу и будить соседей не хотелось. «Вот тебе, бабушка, и Валентинов день», – пробурчал он и, оставив пакет с пивом и тяжелую куртку у входа, отправился в свою квартиру по другому, проверенному маршруту. Обойдя дом, Феликс подтянулся к пожарной лестнице, поднялся на третий этаж и, достав одной ногой до подоконника, а рукой – до фрамуги, переместился к окну ванной комнаты. Протиснувшись в форточку, он сполз головой вниз в саму ванну – благо, в ней не замачивали белье и не засаливали огурцов.

Алиса, похожая на Софи Лорен в свои 32, спала, раскинувшись на широком, королевского размера, матраце, и сердиться на нее не было никакой возможности. Будить ее «долгой тропой расцветающих лилий» Феликс тоже не стал, хотя и очень хотелось.

Проснувшись в полдень, Феликс решил сходить на свою основную работу – в Книжную базу-издательство украинской литературы «Свiт», в даунтауне. Позвонил Ионе Карловичу, издателю, сообщил, что вечером – свободен.

– Да, Феликс, приходите, пожалуйста, разгребать наши конюшни. Пришло два письма с заказами и бандероль из Симферополя. Вы очень нужны. Ровно в 3 часа – жду.

Вообще-то, Феликс мог бы прийти и в 5, и в 6, или вовсе не приходить: во-первых, работа была волонтерская, а во-вторых, Иона Карлович Феликса любил.

До этого Иона Карлович любил Дражинку. Дражинка был серб: драчун, наркоман и магазинный вор. За что его и депортировали в Канаду – к папе с мамой. Феликс был тех же 30-ти лет от роду, но намного лояльней. Иона Карлович ему в отцы годился – 49.

Работали молча. Курили. Лишь раз Иона Карлович обронил:

– Сегодня Гера зайдет.

– Зачем? – как можно безучастней спросил Феликс.

– За чеком, конечно, – улыбнулся издатель и снова погрузился в рукопись.

Гера была знойной малоросской с восточными корнями, подобно Анне Горенко-Ахматовой. Стихи писала столь же отчетливые и выверенные. Было ей 25. Был и муж – урожденный нью-джерсиец, пьяница, за которого вышла по расчету. Вообще, Гера была «не по мужикам». Возможно, с тех пор, как ее изнасиловали в парке им. Тараса Шевченко в Киеве. Феликс и сам не мог разобраться, как он ее любит. Платонически? Но ему нравился и нос с горбинкой, и подвижные руки в браслетах, и загорелые ноги в мексиканских шлепанцах. Физически? Но не писал он ей стихов ночами, и трепет не пробегал по телу от случайного прикосновенья…

Втроем они отправились в бар на 8-ю стрит между Второй и Третьей Авеню, оно же – «Место святого Марка» – центральный променад неформальной публики: панков, хиппи, рокеров и «нарков» всех сортов, соответственно. Однако бар «Корни травы» (т. е. «Простой люд») был «коренным», традиционным. Здесь Иона Карлович становился разговорчив, блистал эрудицией и, несмотря на дурное произношение, знанием английской лексики, чем затмевал даже бармена Джона, который, казалось, знал всё. Гера, прожившая две трети своей биографии в Москве, была отчаянной украинофилкой, и Феликс, подвыпив, ненадолго с ней повздорил, отрицая автономию украинской нации, тогда как Гера уверяла, что вся русская наука вышла из «Арифметики Магницкого» 1703 года. Но потом она заторопилась в церковь на 2-ой стрит, и Феликс увязался за ней, оставив погрустневшего Иона Карловича допивать пятый «джин с тоником» в одиночестве.

В русской православной церкви они оказались единственными «кавказцами», то есть людьми белой расы, – остальные были негроидами, впрочем, как и сам поп. Служба велась на английском с восточно-гарлемским акцентом.

Потом Феликс провожал Геру до электрички, которая ныряет под речку в штате Нью-Йорк, а выныривает только в штате Нью-Джерси. Хотя, казалось бы, почему не сделать промежуточную станцию под полноводным Гудзоном? Мало ли, кому чего там надо? Назвать, например, «Mid-River Place»… Рассуждая об этом и об альтернативности любви к двум женщинам одновременно, Феликс перепрыгнул через турникет и довел Геру до дверей поезда. На обратном пути его уже встречали полисмен в паре с полисвумен, они вежливо одели его в наручники и отвели в подземную каталажку. Как в любой праздничный день, народу там набралось порядочно: в основном, черные и мексиканские «писальщики» в неположенных местах. Один белый – прилично одетый молодой человек – гордо представился магазинным жуликом со стажем. «Just not my day», – весело заметил он. То ли по причине нехватки места, то ли по поводу праздника любви, но через четыре часа, не дожидаясь утреннего судебного разбирательства, Феликса отпустили. Ограничились штрафом, примерно равным вчерашнему заработку.

Возвращаясь в свою «Чертову Кухню» – так называется район города со времен испано-ирландских уличных войн 50-х годов, – Феликс взял «9 жизней» для кошки, пару банок «Сумасшедшего жеребенка» для себя и красную сердечкоподобную коробку конфет – жене Алисе.

– Полчетвертого… Засунь ты эту коробку знаешь куда? – зевнула Алиса и отправилась спать.

P.S. В этой истории – всё правда, кроме парка Тараса Шевченко в Киеве.

«Родился в СССР в середине прошлого века, пропустив три русских революции, гражданскую войну и две мировые войны.

Закончив службу в морской авиации Черноморского, в матросской форме и значками бегуна, прыгуна и за взятие Берлина стал работать на сцене МХАТа.

С блеском поступил в Школу-студию МХАТ, но работать пошел в цирковую студию. После цирка долго и плохо оформлял спектакли, пока не убедился, что театрального художника из меня не получилось, но поскольку ничему другому не научился, то продолжал упорно вредить театральному искусству, Станиславскому лично, но уже за деньги и по системе.

Переехал по семейным обстоятельствам в Баффало. От нечего делать окончил университет. Шли странные годы в Нью-Йорке. Сходился, расходился, женился, разводился, а на лишние деньги покупал и продавал квартиры, марки.

Вдруг беда – начал писать стихи. Исписал всю бумагу и все авторучки. Начал собирать листы, где только мог, и покупать ручки, но уже мешками. Не заметил, как стал президентом клуба поэтов города Нью-Йорка. Потомок Пушкина – Саша Пушкин, советовал: «Ты лучше прозу пиши». Это означало, что мои стихи хорошие, очень, но больше не надо… Нарочно стал членом клуба Русских писателей, где были одни евреи, и никто не говорил и не писал на еврейском, кроме Шолом-Алейхема, но он ходил в другой клуб. Заодно стал членом ПЭН клуба, членом Академии Американских поэтов. Написал 22 книги. Издал пять – себе бесплатно, и десяток друзьям за деньги, по справедливости. С 2008 года издаю лучший в мире Худ. Лит. Жур. «Острова». Продал в Манхеттане одну квартиру и переехал в Помпано Бич. Почему в Помпано? Сказали: «Если купишь у нас, то научим плавать и дадим шоколадку Херши». Квартиру купил, плавать не учат, а конфета растаяла в машине, когда ездил за ключами. Короче – еврейское счастье.

А пока, всё надо начинать сначала, а на это уйдет лет десять, а где их взять?

И взаймы никто не дает, но в газете «Новая Флорида» уже появилось новое имя! В молодом театре новый драматург! В бассейне над водой новое лицо!

В фойе после дождя новые мокрые следы от моих шлепанцев! Жена – та же».

Старик, Ля-Ля и море

Незаметно куда-то улетело еще одно летнее утро. Скорее всего, в вечность. Туда ему и дорога. Плакать не буду. Между шторами на окнах было видно, как на улице сверкал хром автомобилей под ярким солнцем Флориды. Мне сверкать нечем. На прозрачно-голубом небе спали ватные облака, хотя уже было обеденное время. Скорее всего, это не сон, а послеобеденная дрёма. «А не смотаться ли мне на пляж? – спросил я себя и сам ответил: – Yes!» Пятница. Мест для машины будет много, пляж пуст. Завтра суббота и ничего хорошего для меня не будет, ни свободной стоянки для машины, на каждом метре песка вещи или незнакомые люди, а то – и то, и другое. И все это чужое, ненужное. Изумрудная вода будет забрызгана черно-желтыми точками людских голов, и сколько бы волны ни старались вытолкнуть их из воды на пляж, ничего не получится, будут только пениться от злости. Слава Богу, сегодня пятница – и я двинулся в сторону «парк авеню». Это моя мощная машина, накаленная на солнце до предела, и которая тоже не прочь искупаться, даже на особенном пляже, где половина народа ходит без трусов, а бабы еще и без лифчиков. Нахалки бессовестные. Сам видел.

Пролетел три светофора по улице с бедными домами, и я – на «Молодежном круге» – огромной площади, от которой идет улица к пляжу с громким названием «Голливуд». Это не калифорнийский Голливуд, где делают фильмы, а флоридский, где ни черта не делают и не будут. Дома – самые дорогие в городе. Еще три светофора и разводной мост через канал для яхт с миллионерами и бедными красивыми девушками, маленькие отели и ресторанчики вдоль пляжа. Ну, что ещё нужно для счастья? Знаю! Чемодан денег, чтобы купить дом со своим пляжем, ресторан для себя и друзей, яхту с красивыми бедными девушками и…

Что это? Не перегрелся ли я? Пора срочно в воду. Мест для машин много и почти у пляжа. Беру с собой книжку, которую не буду читать, очки, которые некогда носить, полотенце, которым не буду утираться, бумажник с деньгами, которые не буду тратить, ключи от дома, где не ждут… Вот, пожалуй, и все мое имущество.

Иду по песку и вижу, что море неспокойно. Большие волны накатывают на пустой берег пенистые гребни. В воде почти никого и на пляже тоже. Все это, как говорят англичане, «Не мой кап оф ти, не моя чашка чая», но что делать – будем пить, который налили, и из чужой чашки. Я люблю, чтобы на пляже были люди, но и мне место на песке оставили. Волны тоже люблю, но не драчливые, а ласковые. Это в молодости на спокойной воде делать нечего, а на волнах можно «попрыгать, ножками подрыгать». Отпрыгался и отдрыгался, не там и не с теми. Сейчас этого уже ничего не нужно. Состарился, и доказывать мне с каждым ударом волны, что океан сильнее, совсем не обязательно. Я и так знаю.

Не успел сделать два шага к горизонту, гляжу – серебрится рыба. Мертвая. Что она там забыла? Кто убил, за что, и почему не сожрал? Мне это надо? – я вас спрашиваю. А где вечно голодные чайки со сковородками? «Старик и море», да и только. Стою как Эрнст Хэмингуэй на Кубе, до того, как она стала «Островом Свободы», где он увидел старика, лодку с рыбой, которую сожрали акулы, голодного мальчика, и вспоминаю, что в Москве в шестидесятых годах не было квартиры интеллигента без седобородого лица американского писателя на стенке с ухмылочкой и без портрета Юрия Гагарина. Добавьте к этому письменный стол с чугунным чертиком и маленькой статуей Дон Кихота, читающего книгу.

Ну, а что делать мне сейчас? Поймать рыбу и дома поджарить? Плавать рядом и делать вид, что ее нет, и никакого Хэмингуэя не видел, не читал и не знаю. Решил всё-таки немного поплавать с дохлой рыбой, какая разница? С кем я только ни плавал, да и она не против! Но решил никому про это не рассказывать. Надеюсь, что вы тоже никому не расскажете.

Родилась в Москве, в эмиграции – с 1972 г. Автор двух сборников стихов – «Перебои» (Москва) и «По правую руку сна» (Филадельфия). Стихи печатались в эмигрантской периодике: «Новый журнал», «Новое русское слово», «Встречи», «Побережье», «Вестник» и пр. Перевела две книги стихов и поэм Цветаевой на английский – «In the Inmost Hour of the Soul» (Humana Press) и «Poem of the End» (Ardis / Overlook, 1998, 2003, 2007). Переводчик стихов Кавафиса на русский. Составитель антологии стихов «Gods and Mortals»/«Боги и смертные» (Oxford University Press, New York), автор «Behind the Border» (сборник рассказов). Художник, автор пьес и рассказов на английском языке. Проза издавалась на японском и голландском. Отмечена премией Британского Пен Клуба и Юнеско за прозу на английском, а также грантом от National Endowment for the Arts за переводы Цветаевой. Живёт в Нью-Йорке.

«Видишь, как солнце прячет…»

«Погляди, они возвращаются…»

«Погляди, они возвращаются…»

Пленный

Испечение Св. Лаврентия

Когда его положили на железную решётку (а под ней были раскаленные угли), и слуги рогатинами прижимали его тело к железу, архидиакон Лаврентий сказал:

«Я радуюсь, ибо своими страданиями заработаю себе мученический венец».

Но слуги уделяли больше внимания решетке, чем мученику.

Решетка не поддавалась, на неё нужно было давить вчетвером, и пока они на неё все вместе давили, Лаврентий (ещё не ставший святым) вспоминал свои предпоследние муки, которые он заслужил отказом от поклонения идолам (его тогда били оловянными прутьями и тонкими железными цепями с острыми углами, но ничто не могло сравниться с медленным поджариваньем на этих углях…) «Вот вы испекли одну мою сторону, поверните на другую и, когда я весь испекусь, съешьте меня», – бодро пошутил, зная, что в минуту смерти он уже не архидиакон, он – почти святой.

Родился в г. Горьком, 1952 г. Эмигрировал в 1989 г. Несколько книг стихов. В газете «Новое Русское Слово» полтора года вёл авторскую рубрику саркастического толка под личиной поэта-куафёра Олимпа Муркина. Вошёл в антологию Евтушенко «Строфы века». Последняя книга (2012 г.) – «Абрис» Сонетный роман с вкраплениями (СПб, 390 стр.). Живёт в Нью-Йорке.

Летаю – словно мальчик

Чистилище