Рота Шарпа

Глава 8

- Стой! – башмаки глухо стукнули о дорогу. – Стоять смирно, мать вашу, ублюдки! Смирно! – сержант усмехнулся, стиснув немногие оставшиеся у него зубы, повернулся – и немедленно повернулся обратно. – Я сказал, смирно! Если ты хочешь, чтобы тебе проткнули твою чертову задницу, Гаттеридж, у меня есть байонет! Смирно! – он повернулся к юному офицеру и вскинулся в безупречном салюте: - Сэр?

Прапорщик, явно нервничающий от действий высокого сержанта, отсалютовал в ответ:

- Спасибо, сержант.

- Не благодарите меня, сэр. Это моя работа, сэр, - сержант снова издал привычный смешок, звучащий резко и неприятно, а глаза его метнулись слева направо. Глаза эти были голубыми, как у младенца, но сам он был желтым, лихорадочно-желтым, включая кожу, волосы и зубы. Младенчески-голубые глаза уставились на прапорщика:

- Собираетесь найти капитана, правда, сэр? Доложить, что мы прибыли, сэр?

- Да, разумеется.

- Передайте ему мои наилучшие пожелания, сэр. Наилучшие, сэр, - сержант снова усмехнулся, смешок перешел в мучительный кашель, и голова его задергалась на длинной тощей шее, которую пересекал ужасный шрам.

Прапорщик вошел во двор, на воротах мелом было написано: «ЮЭ/ЛР». Он был рад хоть на время избавиться от сержанта, постоянно отравлявшего ему жизнь на долгом пути из казарм Южного Эссекса, и надеялся, что теперь другие офицеры легкой роты разделят с ним бремя сержантского безумия. Нет, не так. Сержант не был безумен, думал прапорщик, но что-то в нем говорило о возможности каких-то ужасов, скрывающихся под желтизной кожи. Сержант наводил на прапорщика страх ровно так же, как на новобранцев.

Впрочем, солдаты во дворе пугали его не меньше. У них был тот же вид, что и у прочих ветеранов в Португалии, но для англичан этот вид был крайне непривычен. Мундиры из красных либо выцвели в белесо-розовый, либо потемнели до ядовито-пурпурного. Но преобладающим цветом был коричневый, поскольку мундиры и брюки были все в заплатках из грубого крестьянского сукна. Кожа у обладателей этих заплат тоже была темно-коричневой несмотря на то, что стояла зима. Но хуже всего, думал прапорщик, был дух всеобщей самоуверенности. Они редко заботились о своем внешнем виде, предпочитая полировать и чистить оружие, и прапорщик в своем новом алом мундире с ярко-желтым шитьем почувствовал себя неуверенно. Прапорщик был низшим офицерским чином, и шестнадцатилетний Уильям Мэттьюз, даже не пытавшийся бриться, был поражен при первом взгляде на людей, которыми, как предполагалось, он будет командовать.

Один из них согнулся перед колонкой, а другой работал рычагом, вода толчками выплескивалась первому на голову и обнаженную спину. Когда человек разогнулся, Мэттьюз увидел сетку широких шрамов, явно оставшихся от порки, и прапорщика чуть не стошнило. Отец говорил ему, что в армии собраны все отбросы общества, отъявленные смутьяны, и Мэттьюз понимал, что как раз наткнулся на такого. Другой солдат, почему-то одетый в зеленую куртку стрелка, увидел выражение его лица и усмехнулся. Мэттьюз знал, что его рассматривают и оценивают, но тут появился офицер, даже одетый по уставу, и юноша заспешил через двор по направлению к этому новоприбывшему лейтенанту, на ходу отдавая честь:

- Прапорщик Мэттьюз, сэр. С отчетом о новобранцах.

Лейтенант неясно улыбнулся, повернулся. И его стошнило.

- О, Боже! – лейтенанту явно было трудно дышать, но он снова разогнулся, сопя от боли, и повернулся к прапорщику. – Друг мой, я страшно извиняюсь. Эти чертовы португальцы кладут чеснок во все блюда. Меня зовут Гарольд Прайс. А ваше имя я подзабыл. Еще раз извиняюсь, - он снял кивер и потер лоб.

- Мэттьюз, сэр.

- Мэттьюз, Мэттьюз... - произнес Прайс, как будто это имя что-то значило, потом задержал дыхание, пережидая очередной рвотный позыв, и медленно выдохнул. – Простите, мой дорогой Мэттьюз, что-то я сегодня утром слаб желудком. Вы не могли бы, если вас не затруднит, оказать мне честь и ссудить пять фунтов? Ну, на денек или два? Лучше гинеями.

Отец предостерегал его против этого, но Мэттьюз чувствовал, что не очень умно начинать знакомство со своей новой ротой с грубого отказа. Он понимал, что солдаты во дворе все слышат, и гадал, не стал ли жертвой какого-нибудь негласного розыгрыша, но что оставалось делать?

- Конечно, сэр.

Лейтенант Прайс был поражен:

- Мой дорогой друг, как вы добры! Чудесно! Конечно, я дам вам расписку.

- И будешь надеяться, что прапорщика пристукнут в Бадахосе?

Мэттьюз обернулся. Говорил высокий солдат, тот самый, с украшенной шрамами спиной. На лице у него тоже был шрам, придававший ему то же глумливое выражение, что звучало и в голосе. Он ухмыльнулся:

- Он так всем говорит. Занимает денег и надеется, что парня убьют. Должно быть, кучу денег уже загреб.

Мэттьюз не знал, что ответить. Солдат говорил доброжелательно, но ни разу не произнес «сэр», это смущало, и Мэттьюз почувствовал, что как бы ни было мало уважение окружающих к его невысокому чину, теперь оно и вовсе растворилось. Он надеялся на вмешательство лейтенанта, но Прайс только бессмысленно взглянул на него, снова натянул кивер и улыбнулся человеку со шрамом:

- Это прапорщик Мэттьюз, сэр. Он привел пополнение.

Высокий кивнул прапорщику:

- Рад, что вы здесь, Мэттьюз. Я Шарп, капитан Шарп. А как вас зовут?

- Мэттьюз, сэр, - прапорщик уставился на Шарпа, его челюсть отвисла. Офицер, которого пороли? Он осознал, что отвечает неадекватно. – Уильям, сэр.

- Доброе утро – и добро пожаловать, - Шарп попытался быть любезным. Он ненавидел каждое утро, а особенно это: сегодня Тереза должна была уехать в Эльвас, а оттуда уже рукой подать было до границы и Бадахоса. Снова разлука. – Где вы оставили людей?

Мэттьюз не оставлял их нигде, все решения принимал сержант, но прапорщик уверенно указал за ворота:

- Снаружи, сэр.

- Так заводите их, заводите, - Шарп вытер голову куском мешковины. – Сержант Харпер! Сержант Рид! – Харпер позаботится о размещении новобранцев, а Рид, трезвенник-методист, разберется с ротными журналами. Денек будет тот еще.

Шарп быстро оделся. Дождь прекратился, хотя бы на время, но с севера по-прежнему дул ветер, неся с собой перистые облака, обещавшие, что в марте погода снова испортится. По крайней мере, батальон одним из первых доберется до Эльваса и сможет выбрать для постоя сравнительно уютные места, пускай и с видом через границу прямо на Бадахос. Между двумя крепостями, стоявшими по разные стороны небольшой долины, было всего 11 миль, но, несмотря на такую близость, выглядели они совсем разными: Бадахос – крупный город, центр провинции, а Эльвас – всего-навсего небольшой рынок с пристройками, огражденный далеко вынесенными защитными укреплениями. Эти португальские стены смотрелись впечатляюще, но только не в сравнении с испанскими фортификациями, преграждавшими дорогу на Мадрид. Шарп знал, что поводов для беспокойства нет, но огромная крепость на восточном краю долины казалась ему зловещей, и ему не хотелось думать, что Тереза будет там, за высокими стенами и широкими рвами. Но она должна была вернуться к ребенку, его ребенку, а ему предстояло найти ее и защитить, когда придет час.

Мысли о Терезе и Антонии вдруг были грубо прерваны, порваны в клочья, сменившись отвращением и тошнотой: здесь, в Эльвасе объявилось его прошлое, его ненавистное прошлое! Все то же желтое лицо, то же характерное дерганье головой и тот же смешок! Боже! Здесь. В его роте? Их глаза встретились, и Шарп увидел наглую ухмылку и безумный взгляд.

- Стой! – сержант оглядел пополнение. – Налево! Смирно, ублюдки! Заткни свой чертов рот, Смизерс, или я заставлю тебя вылизывать пол в конюшне! – Сержант четко повернулся, промаршировал к Шарпу, встал по стойке смирно. - Сэр!

Прапорщик Мэттьюз перевел взгляд с одной высокой фигуры на другую:

- Сэр? Это сержант...

- Я знаю сержанта Хэйксвилла.

Сержант усмехнулся, обнажив редкие желтые зубы, и слюна капнула на его щетинистый подбородок. Шарп попытался вспомнить, сколько ему лет. Хэйксвиллу должно быть как минимум сорок, а то и сорок пять, но глаза его по-прежнему были глазами невинного ребенка. Они не мигая смотрели на Шарпа, полные удовольствия и презрения. Шарп знал, что Хэйксвилл попытается переглядеть его, поэтому обернулся и увидел поправляющего ремень Харпера, который как раз входил во двор. Он кивнул ирландцу:

- Можете скомандовать «вольно», сержант. Найдите им место где спать и еды.

- Сэр!

Шарп снова повернулся к Хэйксвиллу:

- Вы тоже присоединяетесь к роте?

- Сэр! – выкрикнул тот, и Шарп вспомнил, как педантично Хэйксвилл всегда соблюдал армейский порядок. Никто лучше него не исполнял строевую, никто не отвечал более четко, хотя в каждом его действии сквозило презрение. Невозможно было что-то доказать, разве что придраться к выражению этих детских глаз, глядевших так, как будто внутри идеально правильного солдата сидел и посмеивался, дурача армию, сумасшедший. Лицо Хэйксвилла исказилось в ухмылке: - Удивлены, сэр?

Шарп был готов убить его на месте, чтобы навсегда избавиться от этих наглых глаз, вечного подергивания, оскаленных зубов, смешков и ухмылки. Многие пытались убить Обадию Хэйксвилла. Шрам на его шее, выступающий ужасными красными складками, появился, когда ему было двенадцать: он был приговорен к смерти за кражу ягненка. Обвинение было ложным: на самом деле он заставил дочку викария раздеться перед ним, запугивая ее ужом, чей дергающийся раздвоенный язык касался ее теплой шеи. Девчонка стянула одежду и завопила, когда парень навалился на нее. Прибежал отец, девица не пострадала, но чтобы избежать огласки, оказалось проще дать судьям взятку и обвинить парня в краже ягненка, поскольку за это полагалась смертная казнь. Даже тогда никто не хотел, чтобы Обадия Хэйксвилл остался жив, кроме, может быть, его матери, а ее викарий с удовольствием вздернул бы на пару с сынком.

Но он выжил. Его повесили, но он был все еще жив, и багровый шрам на вытянутой тощей шее доказывал это. Неясными путями он попал в армию и понял, что она создана для него. И вот теперь Хэйксвилл был здесь. Он поднял руку, почесал шрам за левым ухом и проскрипел: «Не волнуйтесь, сэр, теперь я здесь».

Шарп знал, что это значит. Ходили легенды, что Хэйксвилл неуязвим: его, пережившего казнь, нельзя убить. И вера в эти легенды со временем не уменьшалась: Шарп видел, как два взвода были буквально сметены картечью, а Хэйксвилл, будучи прямо перед ними, не получил и царапины.

Лицо Хэйксвилла дернулось, пряча ухмылку, вызванную проявлением неприкрытой ненависти Шарпа:

- Я рад, что я здесь. И я горжусь вами, сэр, очень горжусь. Мой лучший рекрут, - он говорил громко, чтобы весь двор услышал о том, что у них есть общее прошлое. В его словах сквозили вызов и ненависть, говорившие, что Хэйксвилл не собирается беспрекословно подчиняться приказам человека, которого когда-то муштровал и тиранил.

- Как там капитан Моррис, Хэйксвилл?

Сержант усмехнулся Шарпу прямо в лицо, так что офицер почувствовал гнилой запах изо рта:

- Помните его, сэр, а? Он теперь майор, как я слышал, сэр. В Дублине. Честно говоря, сэр, дрянным мальчишкой вы были, уж простите старого солдата за такие слова.

Во дворе повисло молчание. Все прислушивались, сознавая, что эти двое – враги. Шарп понизил голос, чтобы никто, кроме Хэйксвилла, не мог услышать:

- Если ты хоть пальцем тронешь любого в этой роте, сержант, я тебя прибью к чертовой матери, - Хэйксвилл улыбнулся и собрался, было, ответить, но Шарп опередил его: - Молчать! – Хэйксвилл вытянулся по стойке «смирно», лицо его вдруг заволокло ненавистью, поскольку он был лишен возможности ответить. – Кругом!

Шарп оставил его стоять, упершись лицом в стену. Проклятье! Хэйксвилл! Шрамы на спине Шарпа были из-за Хэйксвилла и Морриса, и Шарп поклялся в тот далекий день, что причинит им такую же боль, какую они причинили ему. Хэйксвилл избивал рядовых до чертова беспамятства: чувствительность возвращалась, но чувства – никогда, и Шарп был тому свидетелем. Он пытался помешать побоям и за это сам был обвинен Моррисом и Хэйксвиллом в избиении. Его привязали к колесу фургона и высекли.

Теперь, лицом к лицу со своим врагом после стольких лет, он чувствовал тягостную беспомощность. До Хэйксвилла не дотянуться: он всегда уверен в себе и не беспокоится о будущем, потому что знает, что его нельзя убить. Сержант жил, пряча под маской идеального солдата гной ненависти к окружающим, он щедро наполнял ядом и страхом все роты, в которых служил. Шарп понимал, что Хэйксвилл не изменился, как не изменился и его вид. Все то же брюхо, может, на пару дюймов больше, чуть больше морщин, чуть меньше зубов, но все та же желтушная кожа и безумный взгляд. Шарп поежился, вспомнив, как однажды Хэйксвилл сказал, что они похожи: оба в бегах, у обоих нет семьи, а единственный способ выжить – бить первым, и посильнее.

Он глянул на новобранцев. Они настороженно оглядывались, не зная, чего ждать от этой новой роты. Шарп, хотя они этого и не знали, разделял их настороженность: из всех людей – Хэйксвилл? Потом он вспомнил про приказ, про то, что он вообще может перестать командовать этой ротой, и мысли его омрачились, так что пришлось их прогнать как можно резче:

- Сержант Харпер?

- Сэр?

- Что у нас сегодня?

- Футбол, сэр. Гренадерская рота против португальцев. Ожидаются тяжелые потери.

Шарп знал, что Харпер пытается приободрить новобранцев и покорно улыбнулся:

- Тогда, ребята, вам в первый день повезло. Расслабляйтесь, пока можно. Завтра будет работа, - завтра с ним не будет Терезы, завтра они будут на день ближе к Бадахосу, завтра он может снова стать лейтенантом. Он выдавил из себя еще одну улыбку: - Добро пожаловать в полк Южного Эссекса. Я рад, что вы здесь. Это хорошая рота, надеюсь, она такой и останется, - слова прозвучали очень неубедительно даже для него, как будто он знал, что лжет. Он кивнул Харперу:

- Продолжайте, сержант.

Ирландец сверкнул глазами на Хэйксвилла, все еще стоявшего лицом к стене, но Шарп предпочел сделать вид, что не заметил. Чертов Хэйксвилл, пусть стоит там хоть вечно! Но затем он смягчился:

- Сержант Хэйксвилл!

- Сэр!

- Разойдись!

Шарп вышел на улицу, желая уединения, но мимо как раз проходил Лерой. Американец с удивлением приподнял бровь:

- И вот так, значит, герой Талаверского поля приветствует новобранцев? Ни криков восторга? Ни фанфар?

- Им повезло, что их вообще поприветствовали.

Лерой достал сигару и пристроился в ногу с Шарпом:

- Я так понимаю, такое настроение вызвано тем, что твоя дама нас покидает?

- Надеюсь, - пожал плечами Шарп.

- Может, с тобой поделиться другими новостями? – Лерой остановился, в его глазах плясали чертики.

- Наполеон сдох?

- Если бы... Нет, сегодня приезжает полковник. Ты не особенно удивлен, как я погляжу?

Шарп подождал, пока мимо проедет священник, взгромоздившийся на изможденного мула:

- А что, я должен быть удивлен?

- Нет, - улыбнулся Лерой. – Но нормальной реакцией было бы спросить, кто он, откуда и зачем, как ты считаешь? Я бы тебе дал ответы на все эти вопросы и назвал бы это разговором.

Уныние Шарпа усилиями Лероя слегка рассеялось:

- Ну так расскажи!

Худощавый молчаливый американец скорчил удивленную гримасу:

- Я думал, ты уж не спросишь. Кто он? Его зовут Брайан Уиндхэм. Никогда не любил имя Брайан: такое женщины дают мальчишкам в надежде, что те вырастут порядочными, – он растоптал пепел по дороге. – Зачем? На это мне нечего ответить. Что он из себя представляет? Насколько мне известно, он большой любитель лисьей охоты. Ты охотишься, Шарп?

- Знаешь же, что нет.

- Ну, тогда твое будущее так же мрачно, как мое. А откуда я это узнал? – он вопросительно замолчал.

- Так откуда ты это узнал?

- У нашего доброго полковника, честнейшего Брайана Уиндхэма, есть вестник, гонец, Иоанн Предтеча, и это не кто иной, как Пол Ревир[20].

- Кто?

Лерой вздохнул: он становился необычайно словоохотлив:

- Ты никогда не слышал о Поле Ревире?

- Нет.

- Ты счастливчик, Шарп. Он назвал моего отца предателем, а наша семья назвала Ревира предателем, но я считаю, что мы в этом споре проиграли. Суть в том, мой дорогой Шарп, что он вестник, посланный нас предупредить. Наш добрый полковник посылает нам весточку о своем прибытии в форме нового майора.

Шарп взглянул на Лероя, но выражение лица американца не изменилось.

- Мне очень жаль, Лерой, честное слово.

Лерой пожал плечами. Будучи самым опытным капитаном полка, он надеялся на производство в майоры.

- Никогда ничего не надо ждать от армии. Звать его Коллетт, Джек Коллетт, еще одно честное имя и еще один охотник на лис.

- Мне очень жаль.

Лерой снова двинулся рядом с Шарпом:

- Есть и еще кое-что.

- Что?

Лерой указал кончиком сигары на двор дома, где размещались офицеры, и Шарп, заглянув в ворота, второй раз за утро испытал внезапный шок. Возле кучи багажа, который распаковывал слуга, стоял молодой человек лет двадцати пяти. Шарп никогда раньше его не видел, но форма была слишком знакома: это был мундир Южного Эссекса, даже с серебряным значком «орла», захваченного Шарпом, но этот мундир мог носить только один человек. Изогнутая сабля свисала с цепочки, серебряный свисток покоился в кобуре на перевязи. Знаками различия, четко указывающими на чин капитана, были не эполеты, а крылья из витого шнура, украшенные значком с изображением охотничьего рога. Шарп видел человека в форме капитана легкой роты полка Южного Эссекса. Он выругался, а Лерой хохотнул:

- Добро пожаловать в общество пониженных!

Ни у кого не хватило смелости сказать ему, кроме Лероя! Эти ублюдки прислали нового человека без его ведома! Он почувствовал дикую злобу, уныние и беспомощность перед лицом громоздкой армейской машины. Он не мог в это поверить: Хэйксвилл, отъезд Терезы, а теперь еще и это?

В воротах появился майор Форрест. Он заметил Шарпа и направился к нему:

- Шарп?

- Сэр.

- Не делайте скоропостижных выводов, - голос майора звучал тоскливо.

- Выводов, сэр?

- Насчет капитана Раймера, - кивнул Форрест в сторону нового капитана, который в этот момент повернулся и поймал взгляд Шарпа. Он коротко поклонился в вежливом подтверждении, и Шарп заставил себя ответить тем же. Затем он развернулся к Форресту:

- Что происходит?

Форрест пожал плечами:

- Он купил патент Леннокса.

Леннокса? Предшественник Шарпа погиб два с половиной года назад.

- Но он же...

- Я знаю, Шарп. Его завещание рассматривалось в суде. Наследники только-только выставили патент на продажу.

- Но я даже не знал, что он продается! – хотя, думал Шарп, мне все равно не наскрести пятнадцать сотен фунтов.

Лерой прикурил новую сигару от старой:

- Уверен, никто не знал, что он продается. Правда, майор?

Форрест расстроено кивнул. Открытая продажа означала, что цена должна быть номинальной, а значит, слетится толпа охотников на такой патент, будет много шума. Гораздо вероятнее, что капитан Раймер оказался приятелем одного из адвокатов, который просто не пустил патент в открытую продажу и приберег его для Раймера, получив некоторую мзду. Майор развел руками:

- Я сожалею, Шарп.

- Так что происходит? – жестко спросил Шарп.

- Ничего, - Форрест постарался, чтобы голос прозвучал обнадеживающе. – Майор Коллетт (вы с ним не встречались, Шарп) согласен со мной: будут перестановки. Но вы остаетесь командовать ротой до приезда полковника Уиндхэма.

- Который произойдет сегодня вечером, сэр.

Форрест кивнул:

- Все будет хорошо, Шарп. Вот увидите. Все будет хорошо.

Шарп заметил Терезу: она шла через двор, неся седло, но она его не видела. Он повернулся, уставился на крыши Эльваса, розовые от солнечного света, и заметил тучу, несомую северным ветром. Своей тенью она рассекала пейзаж пополам: Испания была в тени, и Бадахос казался далекой темной цитаделью. Он снова выругался, грязно и замысловато, как будто проклятия могли победить злой рок. Это было смешно, даже глупо, но ему показалось, что крепость, поднявшая стены над Гвадианой и загородившая дорогу на восток, была центром зла, раскидывая крылья неудачи над всеми, кто оказывался поблизости. Хэйксвилл, Раймер, отъезд Терезы – все менялось, и что еще пойдет не так, думал он, прежде, чем они пронзят злое сердце тьмы, Бадахос?