Рудольф Нуреев на сцене и в жизни. Превратности судьбы.

12. НОВЫЕ ГОРИЗОНТЫ

Проведя на Западе два месяца, Нуреев не совсем понимал, куда движется. Он с радостью танцевал шестнадцать раз каждый месяц вместо обычных трех в Кировском, с удовольствием выступал партнером Розеллы Хайтауэр, необычайно популярной прима-балерины труппы де Куэваса. Но в целом считал, что труппе — и ее фешенебельной публике — недостает дисциплины, уважения к традициям и серьезных целей, как в Кировском. «Он чувствовал, что это не его мир, — говорит Хайтауэр. — Он не хотел принимать чьи-то идеи. Он хотел выдвигать свои собственные».

On был также уверен, что де Ларрен больше заботится о декоре, чем о танце. Как-то вечером Рудольф попросту отказался выйти на сцену в очередном расшитом бисером болеро, придуманном де Ларреном. «Он швырнул его на пол и сказал мне, что это просто дерьмо и только отвлекает внимание», — жаловался потом де Ларрен.

«Раймундо и Рудольф придерживались разных точек зрения на красоту и театр и боролись друг с другом, — говорит Жаклин де Рибс, выступавшая арбитром во многих их стычках. — [Раймундо] совершенно не был реалистом. Он не умел разговаривать с людьми. Он был слишком величественным». Де Ларрен оберегал Рудольфа с видом собственника, не подпуская к нему ни единого конкурента, способного соблазнить его лучшим предложением. Он успешно не позволял общаться с Нуреевым Пьеру Лакотту, услыхав, что тот пытается заинтересовать Рудольфа съемками в фильме о Нижинском. Однажды Лакотт попытался привести за кулисы продюсера для знакомства с Нуреевым и де Ларрен приказал им обоим покинуть театр, посоветовав Лакотту держаться подальше. В результате Лакотт, по его словам, не разговаривал с Нуреевым еще два года, хотя Рудольф так никогда и не узнал о причине. Но позже Нуреев все равно жаловался, что Раймундо «никогда не позволяет мне ни с кем встречаться». Де Ларрен надеялся подписать с ним контракт на два года, но он твердо отказывался продлевать его больше чем на полгода.

Вне сцены Рудольф постоянно боялся, как бы КГБ не похитил его, упорно садясь в такси на пол из опасения слежки. Чаще всего он искал убежища в студии рядом с Хайтауэр, которая разделяла его страсть к работе и охотно у него училась. Она восхищалась его острым аналитическим умом и приходила в восторг от удивительной выворотности, необычной для мужчин-танцовщиков того времени, и потрясающей пятой позиции. «Это пушкинское клеймо, — поясняет Хайтауэр. — Для Рудольфа эта позиция была священной. Пушкин был для него богом, и он никогда не делал того, что шло бы вразрез с его уроками».

«Он был такой цельной натурой, что это почти подавляло, — говорит Виолетт Верди, одна из первых друзей Нуреева на Западе. — Он ходил в церковь ради чистоты. Я познакомилась с ним в то время, когда он только нащупывал под ногами почву, когда не был так поглощен светской жизнью. Тогда он не страдал нарциссизмом. Он был открытым и любопытным, интересовался всем хорошим».

Рудольф наблюдал, слушал и жадно испытывал поразительное множество разных ощущений. Явившийся в середине июня интервьюировать «советского танцовщика, который выбрал свободу» Жан Файяр из «Фигаро» был поражен широтой его интересов. За одну ту неделю Нуреев посмотрел Мексиканский балет, советский фильм «Письмо», выставку Гюстава Моро в Лувре, спектакль по пьесе Форда «Жаль, что она такая шлюха» в Театр де Пари и побывал в галерее на выставке, посвященной творчеству Жоржа Мельеса, знаменитого постановщика эпохи немого кино. Присутствовал в его новой жизни и элемент сибаритства. Во время летнего перерыва в работе труппы де Куэваса Клара и Раймундо пригласили его на юг Франции в Болье, где сняли номера в «Ля Резерв», отеле-вилле в итальянском стиле с частным пляжем. Теплые лазурные воды Средиземного моря оказали прекрасное целебное воздействие на истощенную нервную систему Рудольфа. Обнаружив, что можно взять напрокат моторную лодку, он еще больше обрадовался и с наслаждением проводил время, кружа возле частного порта отеля, купаясь и загорая. Естественно, рядом шныряли фоторепортеры, фиксируя его последние увлечения, но даже они не смогли испортить идиллию. «О нем ежедневно писали газеты, вокруг него постоянно толпились люди, — вспоминает Клара. — К нему уже относились как к звезде».

Вскоре в Париже до него добрался американский фотограф Ричард Авидон и предложил позировать для «Харперс базар». Модный фотограф, прославленный с 40-х годов, Авидон был также известен смелыми портретами знаменитостей, привлекавших его, по собственному признанию, тем, что имели «лица мужчин и женщин, знакомых с экстремальными ситуациями». Ему позировали герцог и герцогиня Виндзорские, Теннеси Уильямс и Дороти Паркер, а теперь, через два месяца после бегства от КГБ, это сделал Нуреев, для которого экстремальные ситуации были привычным делом. Рудольфа сразу пленила маниакальная энергичность Авидона, а во время сеансов, проходивших в студии неподалеку от отеля «Сен-Режи», шампанское у фотографа постоянно текло рекой. Как-то среди ночи Авидон вдруг предложил сделать несколько снимков в обнаженном виде. «Рудольф к тому времени был почти пьян и сильно сомневался», — рассказывает Клара, решившая воздержаться от описания финала.

На следующее утро Рудольф позвонил Кларе. Он был полон раскаяния. «Он сказал, что просто взбешен, что это была ошибка и глупость с его стороны». Все страхи перед оглаской вскоре развеял сентябрьский выпуск «Базар». Портреты Авидона демонстрировали два лика Нуреева. На одном он приветливо улыбался, доступный всем, на другом представал одновременно высокомерным и соблазнительным, с недовольно надутыми губами, гибкий, сильный. Нуреев выбросил этот эпизод из своих мемуаров, заметив лишь, что, увидев портреты Авидона, с уверенностью почувствовал: «Он меня понял…»

Во время репетиций в Довиле в августе того года у Рудольфа случился короткий роман с Марией Толчиф, самой знаменитой американской балериной того времени. Будучи звездой с 40-х годов, сначала в Балле рюс де Монте-Карло, а потом Нью-Йорк сити балле, Толчиф выступала также в качестве приглашенной в Американ балле тиэтр, гастроли которого в Советском Союзе в I960 году стали примечательной вехой и познакомили русских с американским балетом. Высокая и длинноногая, с черными волосами, оливковой кожей и большими карими глазами, отличавшаяся экзотической красотой Толчиф родилась в Фэрфаксе, штат Оклахома. Ее отцом был индеец племени осейдж, а мать имела шотландско-ирландское происхождение. Она выросла в Голливуде, где брала уроки балета у Брониславы Нижинской и серьезно училась игре на фортепиано, имея в виду будущую концертную карьеру.

Рудольфа, естественно, заинтриговали репутация Толчиф, коренное американское происхождение и тесные связи с двумя людьми, с которыми он больше всего хотел познакомиться: с Эриком Бруном, знаменитым на Западе классическим танцовщиком, и Джорджем Баланчиным, ведущим хореографом. В 40-х годах Толчиф была женой Баланчина, третьей из четырех. Хотя их супружество длилось всего пять лет, Толчиф сохранила за собой роль его музы и прима-балерины. Многие коронные работы Баланчина, в том числе «Симфония до мажор», «Орфей» и «Жар-птица», были созданы для нее.

К моменту их встречи с Рудольфом тем летом она рассталась со своим вторым мужем, чикагским бизнесменом, и только что порвала бурные отношения с Бруном, завязавшиеся во время их гастролей в России. Если их артистические отношения отличались гармоничностью, о личных этого никак нельзя было сказать. Они резко оборвались за месяц до приезда Толчиф в Довиль, после того как Брун обвинил ее в попытке его задушить. В продолжение истории Толчиф нанесла Бруну прощальный удар, пообещав подыскать нового партнера, что, как она признавалась позже, существенно уязвило его. «Тут есть русский, который только что бежал. Он в Париже, и я его отыщу. Он и будет моим новым партнером!»

Довольно случайно обнаружив своего юного русского в Довиле, тридцатишестилетняя Толчиф «мгновенно влюбилась в него, — вспоминает Розелла Хайтауэр, тоже имевшая коренное американское происхождение. — Это была встреча двух пламенных темпераментов — татарина и индианки. У них было много общего». Со своей стороны Толчиф никак не могла отделаться от мысли, что Баланчин в юности наверняка был очень похож на Нуреева, и позже она рассказала об этом своем впечатлении хореографу. Она считала Нуреева очень любопытным, очень жадным до знаний и не в последнюю очередь «весьма привлекательным, ребячливым и красивым… Я глаз не могла от него оторвать».

По примечательной случайности Толчиф должна была ехать в Копенгаген танцевать с Бруном в Королевском театре. Брун просил пригласить Толчиф, чтобы танцевать с ней в особом гала-концерте, и, по его свидетельству, послал ей абсолютно официальное письмо, не оставляющее никаких сомнений относительно условий. Рудольф, конечно, подпрыгнул от радости, получив шанс познакомиться с Бруном, и быстро уговорил де Ларрена предоставить ему короткий отпуск. Он был «одержим Эриком», замечает Толчиф, и постоянно о нем говорил. Он видел Бруна танцующим только в отрывке из фильма, но и этого, вкупе с восторженными отзывами о его выступлениях в России, было достаточно, чтобы Рудольф пришел к мысли, «будь он друг или враг, я должен выяснить, чем он отличается, как он отличается, и научиться так же отличаться».

Один способ научиться этому заключался в занятиях с доверенным педагогом Бруна Верой Волковой, русской эмигранткой, почти десять лет работавшей в школе Королевского датского балета. Будучи первой пропагандисткой на Западе метода Вагановой, она считалась одним из самых влиятельных педагогов в Европе и особенно успешно работала с мужчинами-танцовщиками, в том числе со Стенли Уильямсом, у которого позже Нуреев будет учиться в Нью-Йорке. Волкова родилась в Санкт-Петербурге, училась с Вагановой, а позже была на гастролях на Дальнем Востоке. Со временем она эмигрировала в Лондон со своим мужем-британцем и открыла собственную школу, привлекшую после войны большинство ведущих британских танцовщиков, включая Марго Фонтейн, и лучших артистов из других стран, приезжавших в Лондон. Нуреев лучше всех понимал, что его техника нуждается в совершенствовании, и надеялся, что Волкова или Брун будут пестовать его талант так же, как Пушкин. Поиски учителей, начавшиеся в Уфе, будут продолжаться до конца его жизни.

По пути в Копенгаген Рудольф и Мария Толчиф остановились во Франкфурте, где Нуреева должно было снимать западногерманское телевидение в партнерстве с французской балериной Иветт Шовире в отрывках из «Жизели» и «Призрака розы», балета Фокина, который Пьер Лакотт начал разучивать с ним в Париже. По настоянию Нуреева съемки должны были держаться в тайне до последнего дня, чтобы не просочились никакие слухи о присутствии Толчиф во Франкфурте. Тем не менее один американский репортер вскоре их отыскал и даже умудрился получить у Нуреева эксклюзивное интервью, с изумлением обнаружив, что он «почти психопатически отрицательно настроен против прессы».

У Нуреева были на то веские основания: составлявший программу Вацлав Орликовский¹⁶⁵, директор Базельского балета, полностью не знал «Призрак розы», и Рудольфу ничего не оставалось, как самостоятельно собирать по кускам остальное, используя раздобытые снимки Нижинского в роли¹⁶⁶. А поскольку «живого» музыкального сопровождения, вопреки его ожиданиям, не оказалось, он очутился в довольно странном для себе положении, танцуя под фонограмму. Для этого вряд ли стоило покидать дом, даже ради кругленькой суммы в четыреста тысяч долларов¹⁶⁷. Русский по рождению Орликовский, кажется, точно так же разочаровался в Нурееве. «Он занимается больше любого другого когда-либо виденного мной танцовщика, — жаловался он репортеру Францу Шпельману, повторяя знакомый припев. — Вчера он три раза просил меня отложить финальную съемку, так как ему казалось, что он должен еще немного поработать. Это самый амбициозный из всех известных мне людей, стремящийся к абсолютному совершенству. Но вне сцены бывает упрямейшим и грубейшим субъектом. Настроение у него постоянно меняется! С ним так трудно поладить! Никогда не знаешь, на чем с ним столкнешься».

Игнорируя приказ о молчании насчет Толчиф, Орликовский дал себе волю, повествуя о том, как эта пара проводит свободное от работы время. «По вечерам он тихо сидит у себя в номере, — рассказывал он Шпельману, — предоставляя Марии Толчиф массировать ему ноги, и никто не может проронить ни единого слова, пока проигрыватель играет на полную мощь — «Реквием» Моцарта, Четвертую симфонию Брамса, «Тристана и Изольду» и бесконечную «Божественную симфонию» Скрябина… Иногда он проигрывает эту пьесу три, пять, десять раз подряд… Я повел его тут в ресторан «Тройка», лучшее русское заведение к западу от Москвы. Он едва прикоснулся к еде. «Все это подделка!» — единственное сделанное им замечание…»

Столь же интригующим было и интервью самого Нуреева, его первое развернутое выступление. Отказываясь отвечать на вопросы о личной жизни, — в России, многозначительно заявил он, «только тайная полиция этим интересуется», — Рудольф просто пересказал свою историю, которую с годами будет излагать с нарастающим удовольствием. Самыми удивительными утверждениями были сообщения о том, будто отец учил его народным танцам и что он получил приглашение в Кировский после того, как Сергеев увидел его выступление в Кировском с группой танцовщиков из Уфы.

Но, отвечая на вопросы о планах на будущее, двадцатитрехлетний Нуреев с редкостным предвидением и уверенностью очертил цели, которых намеревался достичь: «Я собираюсь увидеть артистов Королевского датского балета. Потом поеду в Лондон. Оттуда надеюсь отправиться в Нью-Йорк. Конечно, хотелось бы поработать с таким человеком, как Баланчин. И мне, безусловно, хочется выступать в «Ковент-Гарден». Но я не желаю где-либо попасть в такие же обстоятельства, как в Париже. Я хочу обрести свою собственную артистическую индивидуальность. Я поставил перед собой эту цель: выразить собственную индивидуальность как танцовщик, а потом и как хореограф и педагог, даже если придется для этого создать свою труппу».

Из Франкфурта Рудольф позвонил Пушкину и после нескольких неудачных попыток наконец с облегчением дозвонился. Он просил Пушкина не тревожиться за него, сказал, что жив, здоров и танцует, слыша в трубке постоянное пощелкивание, которое напоминало, что разговор прослушивается. Поговорил он и с Ксенией. Хотя его исчезновение разбило ей сердце, она была «единственной, кто не боялся поддерживать отношения с Рудиком, — говорит Люба Романкова. — Александр Иванович опасался лишиться работы, но Ксения была пенсионеркой, и с ней мало что могли сделать. Рудик с ней договорился, что будет звонить в условленное время. Иногда она, зная, что он позвонит, звонила мне, и я приходила. Это всегда оставалось большим секретом».

Второй звонок Рудольф по предложению Толчиф сделал в Копенгаген. «Здесь есть кое-кто, желающий с тобой познакомиться, — предупредила она Бруна из автомата. — Его зовут Рудольф Нуреев». Брун решил, что она шутит. «Тут я передала трубку Рудольфу, и вот так они познакомились», — вспоминает Толчиф, которой вскоре пришлось пожалеть об этом знакомстве.