Рудольф Нуреев на сцене и в жизни. Превратности судьбы.

31. ДИМИНУЭНДО

Для тех, кто считал годы партнерства Нуреева с Фонтейн зенитом его карьеры, его прощальные гастроли в Британии спустя два месяца после смерти Фонтейн, безусловно, явились ее низшей точкой. Турне было организовано не Эндрю Гроссманом или Луиджи Пиньотти, а мелким промоутером из Хоува, близ Брайтона, чьими клиентами были Билл Хейли, «Кометы» и Пэт Бун, когда их лучшие годы остались далеко позади. Хотя у Гроссмана были в работе несколько проектов для Рудольфа, среди них роль Дракулы в новой театральной постановке и новый мюзикл «Товарищ» с участием Лесли Кэрон, он «больше ничего не мог для него сделать» и умолял Рудольфа не соглашаться на гастроли в Англии. «Для вас это священная земля. Не делайте этого», — убеждал он его.

Турне началось в апреле, в сандерлендском «Импайр» в северо-восточной Англии и окончилось на южном побережье в Брайтоне с промежуточными выступлениями в таких провинциальных местах, как кембриджская Хлебная биржа и портсмутская ратуша. Вечер за вечером, терзаемый болью от вросшего ногтя, Рудольф с трудом ковылял в «Уроке» и «Паване мавра» на убогих сценах, вынудив Клемента Криспа охарактеризовать все предприятие как «недостойное его». Другие высказывались куда резче. «Дейли мейл» назвала турне «кричащей пустышкой», а британский обозреватель Энтони Гарднер, высмеивая нежелание Нуреева уйти со сцены, окрестил его «последней звездой, присоединившейся к рядам уходящих, но так и не ушедших окончательно».

Хотя роли Нуреева были вполне в пределах его возможностей, он был освистан. В Сандерленде пятьдесят зрителей потребовали деньги назад, а некие мать и дочь подали на театр в суд за «эмоциональное расстройство и разочарование». Подобный прием напомнил критику Николасу Дромгулу шакалов и гиен, раздирающих труп некогда царственной пантеры.

Вспомогательный состав, возглавляемый Виви Флиндт и Эвелин Десюттер, в рецензиях вообще не упоминался. Рудольф держался более замкнуто, чем обычно, и Флиндт впервые видела его душевно усталым. «Он хотел продолжать выступления, но не с прежней одержимостью». Его здоровье быстро ухудшалось, и с того времени, вспоминает Мишель Канези, «при нем лучше было не упоминать о СПИДе».

Рудольф ругал критиков, считая их нападки лично мотивированными. «Вам интересно только губить репутацию», — огрызнулся он на репортера из лондонской «Таймс». Однако он сам все чаще вызывал их гнев. За месяц до английских гастролей Рудольф пытался не дать Анне Киссельгоф посетить выступление «Нуреева и друзей» в Центре искусств Тиллса при Лонг-Айлендском университете, в часе езды на автомобиле от Нью-Йорка. «Если она придет, я возьму ведро дерьма и опрокину его ей на голову», — грозился он. Эндрю Гроссману пришлось усадить Киссельгоф на балконе, где Рудольф не мог видеть ее со сцены. Во время первого балета двери главного входа в зал распахнулись и появился Рудольф в костюме мавра, «высматривающий Анну». Захлопнув эти двери, он стал открывать другие, но так и не нашел ее. Киссельгоф не упомянула об этом эпизоде в своей рецензии, что даже Рудольф нехотя признал «порядочным» поступком.

Последнее выступление Нуреева в Лондоне состоялось в мае в Конференс-центре Уэмбли, и все три тысячи мест были распроданы. («Я не знал, что это будет Уэмбли! — позднее жаловался он. — Честное слово!.. Речь шла о театре».) Тесса Кеннеди была одним из немногих друзей, аплодировавших его танцу, — большинство чувствовало, подобно Монике Мейсон, что «от прежнего Нуреева мало что осталось». Впоследствии Кеннеди соглашалась с этим, вспоминая о событии как о «трагическом… ужасном… Там были ряды скверных стульев с жуткой обивкой и флюоресцентное освещение. Публика тоже была так себе…».

Как это было далеко от расцвета «рудимании», когда поклонники днями стояли в очереди за билетами, а члены королевских семей и кинозвезды толпились в залах крупнейших оперных театров, чтобы увидеть его. После этого Рудольф нуждался в полицейском эскорте, чтобы покинуть театр, а публика кричала до хрипоты, не желая его отпускать.

Смерти Фонтейн и собственной кончины как профессионала было достаточно, чтобы повергнуть Рудольфа в состояние глубокого уныния. «Все падают с дерева. Друзей остается все меньше и меньше, и тебе приходится только ждать, пока ты упадешь сам. А пока наслаждайся жизнью, не отказывая себе ни в чем». Тяжелая работа и борьба были так же необходимы Нурееву, как секс, поэтому неудивительно, что он обратился к новой исполнительской карьере, которой могли помочь его страсть к музыке и пластика. Рудольф начал готовиться к тому, что именовал своим «одиночеством», занимаясь игрой на фортепиано и изучая возможность стать дирижером. Роль маэстро казалась наиболее подходящей, являясь командным пунктом между сценой и публикой.

В качестве репетитора, постановщика и режиссера Нуреев уже демонстрировал те проявления силы, которые Леонард Бернстайн считал отличительными признаками великого дирижера. Как говорил Бернстайн обозревателям его программы Би-би-си «Омнибус», дирижер «должен заставлять оркестрантов не только играть, но и хотеть играть. Он должен их возбуждать, воодушевлять, стимулировать у них выброс адреналина с помощью лести, требований или гнева. Но как бы он это ни делал, ему нужно заставить оркестр любить музыку так же, как любит ее он сам, при этом не столько навязывая музыкантам свою волю, как диктатор, сколько передавая свои чувства так, чтобы они достигали последнего человека в группе вторых скрипок. И когда это происходит — когда сто человек разделяют его чувства, точно и одновременно реагируя на каждый взлет и падение музыки, на самую маленькую внутреннюю пульсацию — тогда возникает идентичность человеческих чувств, не имеющая себе равных. Из всех известных мне явлений это наиболее близко к чувству любви. В его потоке дирижер может контактировать на самом глубочайшем уровне с оркестром и публикой». Заменив слова «играть» на «исполнять», «музыка» на «танец», Бернстайн мог бы таким образом описывать Нуреева.

Еще в детстве первой любовью Нуреева была музыка, и с тех пор он приобрел почти энциклопедические познания в области музыкальной классики. Годами он проявлял интерес к дирижированию. Но только в конце 70-х годов, когда дирижер Карл Бём поощрил его, Нуреев начал всерьез обдумывать эту идею. Бём уговаривал Рудольфа поучиться хотя бы один год. Однако для него это означало пребывание в одном месте, и он не был уверен, что сможет когда-нибудь это осуществить. Вскоре, встретив Герберта фон Караяна в Пале-Гарнье, Рудольф сделал ему комплимент по поводу его моложавости. «Вы должны стать дирижером, — сказал ему фон Караян. — Дирижеры долго живут. Приходите ко мне, и я обучу вас всем моим трюкам». Нуждаясь в «третьем благословении», прежде чем решиться окончательно, Нуреев в 1988 году обратился к своему нью-йоркскому соседу Леонарду Бернстайну. В тот вечер Бернстайн был возбужден из-за американо-израильских отношений и чередовал советы с изложением взглядов на Израиль, затягиваясь сигаретой и подчеркивая свои замечания фортепианными арпеджиями. «Что бы вы подумали, если бы я сейчас попытался бы заняться дирижированием?» — спросил его Рудольф. «Почему бы и нет? Ведь вы необычайно талантливы», — ответил Бернстайн, посоветовав ему поступить на курсы дирижеров в прославленной нью-йоркской Джульярдской школе.

Рудольф задумался над этой возможностью, но вскоре отвлекся на «Король и я» и стал заниматься музыкой самостоятельно. Настаивая на присутствии фортепиано в его отельных апартаментах и за кулисами, он практиковался, когда только мог, разбирая и анализируя «Хорошо темперированный клавир» Баха. Он также купил клавесин Рюкерса, один из трех, существующих во всем мире, и электроклавиатуру «Кассио», его спасение во время остановок в аэропортах.

Зная, что Рудольф хочет быть «величайшим [дирижером] в мире», Бернстайн посоветовал ему «найти старого маэстро и вытянуть из него всю информацию». Когда зимой 1990 года Нуреев приступил к серьезным занятиям, Бернстайн уже умер. Поэтому он обратился к своему старому другу Варужану Коджияну, музыкальному руководителю симфонического оркестра Санта-Барбары и бывшему концертмейстеру оркестра Лос-Анджелесской филармонии. Они познакомились в 70-х годах, когда Коджиян дирижировал на гастрольных выступлениях «Нуреева и друзей». Хотя Рудольф умел читать ноты, он никогда не имел дело с дирижерской партитурой. Всего через три недели Коджиян убедил его продирижировать студенческим ансамблем, что он сделал, хотя и неохотно. «Вообразите этого на редкость грациозного человека спотыкающимся на пути к подиуму», — вспоминал Коджиян. Без предварительной рекламы Рудольф также дирижировал фрагментами из «Спящей красавицы» на трех балетных спектаклях во время американского турне труппы «Нуреев и друзья». Несмотря на жизнь, погруженную в музыку, и свойственное танцовщику инстинктивное ощущение темпа, он внезапно понял, «каково приходится беднягам дирижерам. Нужно выдерживать фантастическую борьбу с оркестром за сохранение темпа. Медь и контрабасы слишком тяжелы — чтобы они не отставали от скрипок, ты должен их все время подстегивать».

Воодушевленный возможностью сделать вторую карьеру, Рудольф вскоре позвонил своему другу Вильгельму («Папе») Хюбнеру, профессору Венской академии музыки. Являясь в течение десяти лет председателем Венской филармонии, Хюбнер завел многочисленные связи в столице музыкального мира, которые с радостью предоставил в распоряжение Рудольфа. Будучи уважаемой фигурой, он не стал бы тратить время, если бы не считал Нуреева подающим надежды, при этом зная, что требуются минимум пять лет, чтобы стать хорошим дирижером.

Сначала Хюбнер сам обучал Рудольфа — в его скромной венской квартире со стенами, украшенными портретами отца и сына Моцартов, они корпели над партитурой симфонии Гайдна «Охота». Так как Лидия Хюбнер и ее дочь Элизабет готовили Рудольфу еду и заботились о нем, он мог полностью посвятить себя урокам. Днем и ночью Нуреев слушал записи произведений, изучая при этом их партитуры. Спустя неделю Хюбнер привел профессора Венской музыкальной академии, чтобы он обучил Рудольфа держать палочку, и через день Нуреев уже стоял в гостиной Хюбнера, дирижируя записанными на пластинки сочинениями.

Скорость, с которой Рудольф постигал сложности дирижирования, изумляла Хюбнера. Некоторым дирижерам требовался год, чтобы разучить новое произведение; Рудольф же готовился к своему дирижерскому дебюту всего три недели. По мнению Хюбнера, Рудольф «жил в музыке, а не для нее». Теперь было нужно найти для него оркестр, поэтому Хюбнер направил Рудольфа к доктору Францу Мозеру, директору Венского Резиденц-оркестра — завоевавшего известность молодежного коллектива, основанного Хюбнером два года назад. «Ребята, — обратился он к музыкантам на первой репетиции, — вот человек, который только начал дирижировать, но помогите ему, и вы сами увидите, чего он стоит». Музыканты приняли Нуреева благодаря его энтузиазму и страстной увлеченности, хотя легко могли его отвергнуть как дилетанта или, еще хуже, специально нанятую знаменитость. Решительность Рудольфа способствовала его позднему старту, как и десятилетия тому назад в Ленинграде.

Хотя Хюбнер планировал дебют Нуреева на сентябрь, профессор решил, что его ученик готов к выступлению всего после одиннадцати репетиций с музыкантами. 25 июня, спустя семь месяцев после первого урока, явно нервничающий Рудольф взошел на подиум элегантного венского дворца Ауэршперг и перед избранными тремястами слушателями исполнил с Резиденц-оркестром гайдновскую «Охоту», скрипичный концерт К. 218 Моцарта и Серенаду до мажор для струнного оркестра Чайковского. «Все были потрясены, включая музыкантов, которых не так легко впечатлить», — говорил впоследствии Франц Мозер.

Через пять дней выглядевший куда более радостным и непринужденным Рудольф продирижировал вторым концертом, включающим «Аполлон Мусагет» Стравинского. Любовь Нуреева к этой музыке и вдохновленному ею балету Баланчина³⁶² была «увидена и услышана» теми, кто помнил его дебют в «Аполлоне» двадцать четыре года тому назад. Михаэль Биркмейер, один из нескольких нуреевских протеже среди публики, был тронут искренней радостью Рудольфа. «Он выглядел так, словно находился в ином мире. Он с трудом поднялся на подиум, но, очутившись там, стал в позу, как фон Караян, и как только зазвучала музыка, стало ясно, что появилась новая величина».

Рудольф быстро выработал индивидуальный стиль движений. В то время как большинство дирижеров делали то, что Хюбнер именовал «пышным, чрезмерно театральным взмахом» в конце произведения, и «танцевали» на подиуме, Рудольф редко использовал свое тело, не желая, чтобы публика рассматривала его как танцовщика. Когда Хюбнер посоветовал ему не смотреть в партитуру во время дирижирования («Ты ведь знаешь ее наизусть, так отложи ее»), Рудольф ответил, что ему нужно показать, что он умеет читать партитуру и не просто движется в такт музыке, а действительно дирижирует тем, что написано в нотах. Тем не менее Нуреев понимал, что он всего лишь новичок, и нуждался в заверениях, что публика аплодирует не только его усилиям. «Вы уверены, что это было хорошо?» — часто спрашивал он Хюбнера.

В июле Нуреев дирижировал концертами в Равелло и Афинах³⁶³. Вернувшись в Вену тем же летом, чтобы продолжить занятия, он стал посещать семинары камерной музыки, ежегодно проводимые Хюбнером в замке Файштриц, в часе езды от города. Однажды там у него начался жар, и он весь промок от пота. Когда Лидия Хюбнер принесла ему поднос с завтраком, она пришла в ужас, увидев его дрожащим под шерстяными одеялами в летнюю жару. Несмотря на ее протесты, Рудольф настоял на посещении дневной репетиции со студенченским оркестром, который передал ему Хюбнер, и продолжал работу над бетховенской «Героической» симфонией и штраусовским вальсом «Исступление», считавшимся любимым вальсом фон Караяна.

Но в конце сентября, после дирижирования в Будапештском оперном театре, Рудольф ощутил сильные почечные колики. Сын Хюбнера, уролог Вакси, убедил родителей вернуть Рудольфа в

Вену, где диагностировал у него почечную непроходимость. Нуреев сообщил ему, что он ВИЧ-инфицирован, и Хюбнер принял меры предосторожности, чтобы не дать новости распространиться. Он даже скрыл это от родителей после того, как откачал жидкость из почки Рудольфа при помощи дренажа.

Дус приехала почти на неделю и проводила дни и ночи у его больничной койки. Она и Лидия Хюбнер были там, когда Рудольф проснулся после анестезии и стал сердито настаивать, что он поднимется с кровати несмотря на распоряжения врача. Лидия силой удержала его, хотя он бешено вырывался. «Наконец он уступил, потому что я была гораздо сильнее его». Поправившись, Рудольф начал жаловаться, что процедура стоила ему целое состояние.

Хотя дирижерская карьера Нуреева набирала темп, это не могло умиротворить фурий, влекущих его танцевать. Спустя три недели после почечного приступа, несмотря на советы друзей и знакомых, Рудольф отправился в изнурительные месячные гастроли в Австралию. Это стало его последним турне как танцовщика и очередным провалом. Худой и изможденный, он едва мог ходить, не говоря уже о репетициях. Впервые за всю карьеру Нуреев в последнюю минуту изменил программу просто потому, что у него не было сил ее танцевать. Вместо «Песен странника» и «Урока» он выбрал свои резервы из репертуара Нижинского, «Послеполуденный отдых Фавна» и «Павану мавра».

Зрители были «в бешенстве», вспоминает Шарль Жюд. Не только из-за того, что они заплатили кучу денег за билеты, но и потому, что, так как Рудольф не выступал в Австралии четырнадцать лет, они ожидали увидеть Нуреева в «Корсаре» и «Дон Кихоте». «Они хотели видеть его прыгающим и вертящимся, а увидев совсем другое, потребовали деньги назад». Никто не ждал Рудольфа у служебного входа. Когда старый друг пришел за кулисы приветствовать его и справиться о его здоровье, Рудольф ответил: «Посмотри на меня. Я чувствую себя прекрасно!» Но вид у него был отнюдь не прекрасный, и многие подозревали, что он сам не осознает, каким выглядит на сцене.

Вернувшись в Европу через три недели, Рудольф совершил восьмичасовую автомобильную поездку из Вены в Ченстохову, маленький городок в Польше, чтобы дать концерт и попрактиковаться, дирижируя местным оркестром. Был декабрь, и серый снег покрывал землю. Рудольф остановился на три дня в убогом мотеле «Орбис», питаясь сосисками и сладким вином. «Могло быть хуже», — стоически отвечал он на вопросы о его самочувствии. Иногда он просто говорил: «Выживаю». Во время обратной поездки в Вену ночным поездом ему вспоминались три дня бесконечного путешествия по железной дороге из Уфы в Ленинград. «Мама уложила в чемодан хлеб, пирог, яйца. Яйца были просто чудесные. Я все время смотрел в окно…»

Сочельник, который он провел в Шато-де-Ферьер с Ротшильдами, очевидно, казался таким же далеким от Ченстоховы, каким чувствовал себя Рудольф от Уфы своего детства. Зная, что он сердит на Дус, Мари-Элен де Ротшильд надеялась примирить их. Она уговорила Дус приехать переодетой мужчиной и представила ее Рудольфу как друга-музыканта Джерома Роббинса. «Он был очень любезен, — вспоминала Мари-Элен, — а когда понял, что это Дус, то состоялось примирение».

Вскоре Р3 гольф вернулся в Вену дирижировать Резиденц-оркестром в канун Нового года. На концерте, совмещенном с торжественным обедом, во дворце Ауэршперг он исполнил программу из вальсов Штрауса. На следующее утро Рудольф поднялся рано, чтобы принять участие в международной телетрансляции в роли султана в балете «Тысяча и одна ночь». Облаченный в тюрбан, халат и шаровары, напоминая другого Рудольфа в «Шейхе», он исполнил роль, требующую скорее актерского, чем танцевального мастерства.

Через несколько дней Нуреев отбыл на карибский остров Сен-Бартельми. Год назад он купил там дом на скалистом выступе, убежденный, что море и солнце для него лучшее лекарство. Дом был просто меблирован и выходил одной стороной на море, заставляя Рудольфа чувствовать, будто он покачивается на волнах прибоя. Расположенный на наименее фешенебельном участке острова, дом показался некоторым друзьям Рудольфа, вроде Жаклин Онассис. слишком отдаленным и неудобным. «Если Рудольф приглашает вас туда, скажите «нет», — советовала она Керубе Ариас. «Все мои дома находятся в странных, уединенных местах, которые не привлекают людей из высшего общества, — признавал Рудольф. — Они не слишком презентабельны».

На Сен-Бартельми Нуреев практиковался в игре на фортепиано и читал оркестровые партитуры, даже беря их с собой на пляж, когда он отправлялся купаться. Чувствуя прилив сил, Рудольф в конце февраля полетел в Берлин ставить свою версию «Спящей красавицы» в Немецкой государственной опере с помощью Патриции Руанн, бывшей танцовщицы Лондон Фестивал балле, которую он устроил в Парижскую Оперу балетмейстером³⁶⁴. В некоторые дни Рудольф выглядел крепким, в другие быстро уставал и с трудом ходил. Но Руанн ни разу не слышала от него жалоб. Любые трудности скрывали добродушные шутки. Демонстрируя прыжок танцовщику, играющему принца, он внезапно остановился и пошутил: «Конструкция не работает. Надеюсь, я не перепутал трубы», намекая на недавнюю почечную операцию.

Хотя репетиции шли гладко, ни Рудольф, ни Руанн не были довольны молодой немецкой балериной, играющей злую фею Кара-бос. Ее подход к роли был «немного чересчур в стиле Бетт Дэвис», поэтому Руанн уговаривала Рудольфа взять эту роль на себя. «Чепуха! — отвечал он. — Мне придется учить ее целиком». Однако Нуреев быстро согласился танцевать ее на премьере после того, как Руанн, в свою очередь, дала согласие выбросить часть «беготни» и организовала для него несколько репетиций со свитой ведьмы. «Ну, — заметил он после первого прогона, — по крайней мере, мальчики хорошенькие».

Рудольф делал все, чего никогда не хотел бы видеть в любой другой Карабос, но «от него нельзя было оторвать взгляд — исполнение было выдающимся». Всегда требуя, чтобы Карабос выглядела элегантной и внешне холодной, «с вулканом, кипящим внутри», он трактовал роль по-другому, вылетая на сцену, по словам Руанн, «как летучая мышь из ада».

Тем не менее в последний раз Рудольф танцевал роль ангела в балете Габора Кевехази «Кристофоро»³⁶⁵, исполненном 28 февраля 1992 года в Будапеште. Он не мог себе представить, что никогда уже не будет танцевать.

В марте, за три недели до своего пятидесятичетырехлетия, Рудольф прибыл в Россию с Дус Франсуа и Нилом Бойдом, вежливым молодым австралийцем, который стал его новым слугой. Рудольф учился с московским дирижером Владимиром Вайсом, который организовал для него репетиции с оркестрами в Казани, Ялте и Санкт-Петербурге, как он теперь снова стал называться. Сначала Рудольф полетел в Казань, столицу Татарии и родину его матери. Скверные условия и зимняя погода едва ли были хороши для его здоровья, но это не остановило Рудольфа. «Я должен поехать ради моей матери, — говорил он Лидии Хюб-нер, которая несколько лет назад по просьбе Рудольфа привозила ей в Ленинград джинсы и конфеты. — В память о ней я должен это сделать». Его сестра Розида проехала четыреста километров из Уфы, чтобы повидать его.

Днем Рудольф репетировал «Ромео и Джульетту» Прокофьева — музыку, которую он знал наизусть, — а вечерами расслаблялся с музыкантами. Дус он казался довольным. «Он ведь был со своими соотечественниками», — объясняла она. Однажды вечером они пошли с музыкантами в сауну и вышли оттуда на сильный мороз, следуя старому русскому рецепту для укрепления здоровья. На следующий день Рудольф слег с тем, что он считал пневмонией. Его отец умер от рака легких, и он боялся, что болезнь поразит и его легкие, которые казались ему слабыми с детства. «Как у моего отца, как у моего отца», — повторял Рудольф Дус, которая хорошо знала, что «когда он так напуган, его трудно успокоить».

Несмотря на это, Рудольф поехал в Санкт-Петербург, где остановился у Нинель Кургапкиной и отметил свой день рождения в доме старой приятельницы Любы. Друзья быстро увидели, что он болен, и повели его на осмотр в Военно-медицинскую академию, хотя он продолжал жить в квартире Кургапкиной. Более недели Рудольф лечился от пневмонии, но улучшения не наступало, а температура доходила до сорока. Охваченная паникой Дус позвонила в Париж Мишелю Канези. Рудольф настаивал, что с ним все в порядке, и заявил Канези, что собирается в Ялту. Канези уговаривал его вернуться домой. Рудольф наконец согласился, но сначала посетил с Любой Мариинский театр, где смотрел первое исполнение кировскими танцовщиками балета Джерома Роббинса «В ночи». Люба тревожилась, прощаясь с ним в аэропорту, потому что он едва смог самостоятельно сесть в самолет. Дус уже улетела в Париж, не желая терять льготный билет и предоставив Рудольфу путешествовать в одиночестве.

В Париже у Рудольфа обнаружили перикардит — воспаление оболочки сердца — серьезное заболевание, часто наблюдаемое у страдающих СПИДом. Его положили в клинику Амбруаза Паре в Нейи и сразу же прооперировали. Рудольф пережил операцию, но Канези был уверен, что он скоро умрет. Джейн Херман прилетела в Париж и помчалась в больницу. Она тоже сомневалась, что Рудольф поправится, но, чтобы поддержать его дух, пригласила его продирижировать «Ромео и Джульеттой» в театре «Метрополитен-опера» через месяц. Хотя Херман подозревала, что ему может не хватить на это сил, она знала, что спектакль в «Метрополитен» — лучший рецепт, который только можно ему выписать, и хотела сама вручить его. После размолвки из-за директорства в Американ балле тиэтр они не разговаривали почти год, и ей не терпелось снова сказать ему «да». «Ты действительно имеешь в виду это?» — недоверчиво спросил Рудольф. Вскоре ему стало легче, и он уже сидел в кровати с наушниками, изучая партитуру Прокофьева.

Отказываясь появляться в обществе больным, Нуреев не питал иллюзий относительно серьезности своего состояния. «Боюсь, танцев больше не будет. С этим покончено», — сказал он Марике Безобразовой. Роберт Трейси, не видевший его больше года, был поражен его худобой. Когда Трейси навестил Нуреева в больнице Нотр-Дам-дю-Перпетюаль-Секур, куда его перевели, Рудольф попросил его позвонить нью-йоркским друзьям и сообщить им, что он болен. Нуреев никогда не использовал слово «СПИД», однако Трейси делал это в разговорах с Линкольном Керстайном, Жаклин Онассис, Тессой Кеннеди, Лилиан Либман и Джейми Уайетом. Рудольф пришел в бешенство, узнав, что Трейси описывает его как больного СПИДом. Назвать болезнь означало капитулировать перед ней, а Рудольф все еще верил, что сможет ее победить.

Он и Канези заключили договор, что доктор скажет ему, когда придет время приводить в порядок дела. В тот день, когда Рудольф вернулся домой на набережную Вольтера, Канези сообщил ему, что это время пришло. Правда, ему понадобилось несколько часов, чтобы приступить к этой теме. «Я ожидал, что он будет страшно потрясен. Ничего подобного! Это был один из моментов великого спокойствия и дружбы между нами». Адвокаты Рудольфа, Жаннетт Турнхерр из Лихтенштейна и Барри Уайнстайн из Чикаго, вскоре были вызваны в Париж, чтобы выработать условия его завещания.

Рудольф прибыл в Нью-Йорк 21 апреля, за одиннадцать дней до спектакля. Он репетировал каждое утро с главным дирижером Американ балле тиэтр Чарлзом Баркером и пианистом, а после ленча несколько часов просматривал дома партитуру, ни с кем не разговаривая. Потом он отдыхал перед ужином. Канези разрешил ему продолжать работать только при условии, если при нем будет медсестра. Однако Рудольф отказался, узнав, что это будет стоить четыре тысячи долларов за две недели. Он также заявил Канези, что более не нуждается в его услугах. Через три дня Рудольф позвонил с извинениями, удивив доктора. «Неужели господин Нуреев извиняется?»

Несмотря на ежедневные двухчасовые капельницы с анцикловиром и явное истощение, Рудольф не намеревался замедлять привычный темп жизни. Когда вечером Сьюзен Хендл пришла обедать в «Дакоту», он настоял на посещении ночного сеанса «Зажги красный фонарь» — фильма о китайской «культурной революции». Хендл помогала репетировать Баланчину «Мещанина во дворянстве» и с тех пор поддерживала дружбу с Рудольфом. Когда они выходили из кинотеатра, Хендл оперлась на его руку, но он запротестовал: «Не надо, Сьюзи. Я слишком слаб». Однако дома к нему вернулась энергия, и Хендл смогла уйти только среди ночи.

Через несколько дней, по пути в Линкольн-центр, Рудольф столкнулся с Питером Мартинсом и простоял с ним на углу больше часа, обсуждая темпы в «Спящей красавице». «Мы соглашались по поводу одних разделов и не соглашались по поводу других, — вспоминает Мартинс. — Как будто и он, и я должны были танцевать. Люди проходили мимо, некоторые из них узнавали его… Рудольф стал очень серьезным. Он не смотрел на прохожих, не делал скверных замечаний о Баланчине и не называл меня «датской принцессой». Для него имела значение только музыка Чайковского».

Рудольф усердно репетировал перед своим американским дирижерским дебютом, завоевав восхищение Чарлза Баркера, который, зная, что он серьезно болен, заранее предупредил об этом музыкантов. Прокофьевские «Ромео и Джульетта» с их переменами метра и быстрыми модуляциями являются одной из самых сложных партитур даже для очень опытных дирижеров. «Здесь очень много трудностей, — говорит Баркер, — особенно в третьем акте, где редко играет весь оркестр. В течение сорока минут приходится иметь дело с маленькими группами инструментов. Как правило, только две или три группы играют одновременно, и то один-два такта, после чего вступает другая инструментальная группа. Сохранить сосредоточенность при этом очень трудно». Рудольф только один раз репетировал с оркестром Американ балле тиэтр и произвел на музыкантов впечатление уже своими усилиями.

Так как Нуреев никогда официально не заявлял, что прекращает танцевать, Херман решила превратить весеннее гала-представление Балле тиэтр в нечто вроде «прощания с Нью-Йорком». Жаклин Онассис согласилась быть почетным председателем вечера и посетила генеральную репетицию, как и Джесси Норман, что очень взбодрило Рудольфа. Его протеже Сильви Гиллем и Лоран И лер были приглашены исполнить роли, которые танцевали Фонтейн и Нуреев на мировой премьере «Ромео и Джульетты» двадцать семь лет назад. «Гиллем нужна была труппе в этом спетакле, как дырка в голове, — вспоминает Херман. — Я перевернула землю и небо, чтобы заполучить ее, потому что обещала Рудольфу не говорить ей, насколько тяжело он болен. Гиллем не хотела в этом участвовать. «Это будет не мой спектакль, а цирк для дирижирования Рудольфа», — говорила она. Гиллем взвинчивала цену и была потрясена, когда я заплатила ей столько, сколько она требовала. «Лучше соглашайтесь, — предупредила я ее, — иначе потом будете жалеть о своем отказе». Увидев Рудольфа в его квартире, Гиллем поняла, как он болен. Я ушла около трех часов дня, а она все еще оставалась там».

Как и предвидела Гиллем, блистательная толпа заполнила зал вечером 6 мая, в основном чтобы увидеть Рудольфа. Но они пришли аплодировать не столько его дирижированию, сколько жизни, всецело посвященной танцу, что трогало их всех. Среди публики были первая партнерша Рудольфа в «Жизели» Ирина Колпакова, и последняя — Алессандра Ферри. Присутствовали также Наталья Макарова, Виолетт Верди, Дарси Кист лер, Моник ван Вурен и сливки нью-йоркского общества, в том числе Энн

Бэсс, Блейн Трамп и Пэт Бакли. Мод Гослинг прилетела из Лондона, Мишель Канези — из Парижа, Уоллес Поттс — из Лос-Анджелеса, Жаннетт Этеридж — из Сан-Франциско.

Рудольф, поднявшийся на подиум во фраке и белом галстуке, выглядел изможденным. Но когда публика приветствовала его, он ожил, словно наэлектризованный ее преданностью. Поддерживая себя левой рукой, он поднял палочку правой. Канези заволновался, что Рудольф упадет, но потом решил, что, даже если он умрет на сцене, «это будет именно то, чего он хочет».

Питер Мартинс, наблюдавший во время всего представления только за Рудольфом, был заинтригован его увлеченностью и растроган его скромностью. «Никогда я не питал к нему такого уважения, как в тот вечер. Именно тогда он стал той личностью, которой, как я думал, был всегда, но которую никогда не демонстрировал». Хотя Клайв Барнс высоко оценил исполнение, другие жаловались на вялые темпы. Однако для Мартинса, как и для дирижера Американ балле тиэтр Чарлза Баркера и многих других, то, как дирижировал Рудольф, было куда менее важно, чем то, что он дирижировал вообще.

Исполнение не только возбудило, но и утомило Рудольфа. На приеме, который Херман устроила для него после спектакля в «Дакоте», ему пришлось удалиться в спальню, куда друзья и бывшие партнерши заходили по очереди, чтобы повидать его «Благодарю вас за то, что вы меня поддерживали все эти годы», — говорил он некоторым из них. На следующий день Рудольф отбыл на ферму в Вирджинии в сопровождении Жаннетт и Уоллеса, где прогуливался по своей обширной территории. Отдыхая, он читал среди прочего интервью Анатоля Бруайара в «Нью-Йорк таймс» «Зараженный моей болезнью, и другие рассказы о жизни и смерти».

Вскоре Нуреев вернулся в Вену дирижировать программой арий Россини и Моцарта во дворце Ауэршперг. Хотя задача была ему явно не по силам, он заставил себя ее осуществить. Рудольф мог шевелить только пальцами, а не руками, и «все видели, как он болен. Кожа его была совсем белой, а на лице двигались только глаза».

С каждым днем ему становилось все хуже, и с тех пор «он понемногу сгорал, как свеча», вспоминал Луиджи Пиньотти. В июле Рудольф полетел в Сан-Франциско дать концерт, которому было суждено стать последним, исполняя со студенческим оркестром Калифорнийского университета «Ромео и Джульетту» Прокофьева и «Героическую» Бетховена. Чтобы запастись силами, он провел пять дней в долине Нейпа, винодельческом районе Калифорнии, с Жаннетт, Армен Бали и Джереми Тауэром, знаменитым американским кулинаром, с которым Нуреев познакомился много лет назад, когда тот был студентом Гарварда. Друзья стряпали и отдыхали в доме Натальи Макаровой, которая предоставила его им на время своего отсутствия. Недавнее сооружение часовни в ее усадьбе изрядно позабавило Рудольфа, который шутил, что «для спасения ее души требуется нечто большее, чем часовня». Хотя они никогда не говорили о СПИДе и других болезнях, было абсолютно ясно, что Рудольф, по словам Тауэра, «очень плох». Дело было даже не в том, как он выглядел, а в том, как шаркал при ходьбе. Когда люди спрашивали, что с ним, Жаннетт говорила, что ему жмут туфли. Но так как Рудольфу предстояло дирижировать сначала в Японии, потом в Австралии, она, как и ее мать, надеялись уберечь не только его тайну, но и представляющиеся ему возможности. Обе посвятили себя ему, говорит Тауэр, вспоминая, как они укладывали его в постель каждый вечер и стояли рядом, пока он не заснет, так как «Рудольф любил внимание». Когда сын Бали, Артур, погиб в автомобильной катастрофе в 1983 году, Рудольф бросил все, чтобы быть рядом с ней. Теперь она считала его своим вторым сыном.

Вернувшись в Париж в июле, Рудольф сразу же стал работать над постановкой «Баядерки», с которой его карьера на Западе завершала полный круг. В этом балете Нуреев впервые потряс Париж во время дебютного турне Кировской труппы на Западе в 1961 году, и его же он первым поставил для Королевского балета в 1963 году. Дебют Рудольфа в роли Солора в Кировском театре продемонстрировал его харизматическое благородство и, естественно, привел к дебютам в ролях Альберта, Дезире и Зигфрида. «Баядерка» оставалась единственным крупным балетом Петипа, который Нуреев еще не ставил целиком.

На Западе он танцевал и ставил только сцену призрачного царства теней, но ему хотелось поставить весь четырехактный балет. В этом его поддерживал Игорь Эйсиер, инспектор по танцам при французском правительстве, который периодически посылал ему открытки с написанным поперек одним словом: «Баядерка».

Премьеру балета намечали на более ранний сезон Парижской Оперы, но потом отложили. «Наконец-то «Баядерка», — сказал Рудольф, узнав, что премьера твердо назначена на 8 октября 1992 года, возможно чувствуя, что это последний балет, который ему удастся поставить.

С целью воссоздать на сцене представляемый им фантастический мир, Нуреев обратился к своим друзьям Эцио Фриджерио и Франке Скварчапино. Супружеская пара воплощала образы, краски и архитектуру Востока по памятникам и картинам Индийской и Оттоманской империй. Рудольф наслаждался «излишествами» балета, «его красочностью, чувственностью и богатством событий, напоминающими «Тысячу и одну ночь», говорил он репортеру.

Вместе с Патрицией Руанн он изучал запись постановки Кировского театра на видеокассете и пригласил свою бывшую партнершу по этой труппе, Нинель Кургапкину, приехать из Санкт-Петербурга, чтобы наблюдать за репетициями. Его главные изменения, естественно, сосредоточились на танцовщиках, чьи роли он сделал более значительными.

Хотя работа над балетом шла легко, обследование Рудольфа показало рецидив признаков перикардита. Несмотря на протесты Канези, он отказался от продолжения лечения и отправился на острова Галли в поисках его обычных целительных средств — моря и солнца. Туда к нему приезжали друзья из разных периодов его жизни. Люба Романкова прибыла из Санкт-Петербурга с мужем, Марика Безобразова — из Монте-Карло, а Уоллес Поттс — из Лос-Анджелеса. Уоллес, который также был ВИЧ-инфицирован, стал проявлять особую заботу о состоянии Рудольфа и почти каждый день звонил Канези с вопросами о его здоровье, хотя добиться прямой связи часто бывало нелегко. Рудольф плавал в море, изучал оркестровые партитуры и, впервые в жизни, берег свою энергию. Во время визита к Гору Видалу вблизи Ра-велло он «устало лежал на диване, попивая белое вино, и молчал, пока мы не заговорили о последней балетной сплетне». Тогда циркулировала история о том, как Дарси Кистлер заявила в полицию на своего мужа Питера Мартинса, ударившего ее во время спора³⁶⁶. «Питер Мартинс убил свою жену? Нет? Очень жаль», — спокойно сказал Рудольф, вспоминая, как он хотел приударить за шестнадцатилетним Мартинсом в Дании, когда Эрик предупредил его: «Он слишком молод. Ты попадешь в тюрьму». Лицо Рудольфа показалось Видалу «опустошенным, но красивым, все еще напоминающим татарского хана. Верхняя часть тела начала чахнуть, но нижняя не пострадала — ноги сильные и ступни для танцовщика не слишком деформированные».

Однако, когда Марика Безобразова прибыла на острова Галли в конце августа, Рудольф настолько ослабел, что его пришлось вывозить с острова вертолетом и отправлять назад в Париж. Канези встречал его в аэропорту Шарля де Голля 3 сентября, не веря, что Нуреев вернется с Галли живым. Он уже начинал подозревать, что Рудольф бессмертен, хотя первый же взгляд на неуверенно приближающуюся к нему «призрачную» фигуру убедил его в обратном. В глазах доктора Рудольф прочитал свою судьбу. «Итак, это конец?» — просто спросил он.

До премьеры оставалось только три недели, а значительную часть «Баядерки» еще нужно было ставить. Когда Рудольф пришел репетировать в студию Петипа, танцовщики были потрясены, увидев своего некогда грозного директора таким ослабевшим, хотя они старались не выдавать своих чувств. Он мог говорить только шепотом и был не в состоянии показывать движения, не теряя при этом равновесия. «Это было очень, очень тяжело, — вспоминает Изабель Герен, которой Рудольф поручил роль Никни. — Даже зная, что он по-настоящему устал, я пыталась шутить с ним. Он был больным и умирающим, но все еще сохранял ауру и сияние в глазах». Танцовщики понимали, что означает для него этот балет, и работали «с полной отдачей», говорит Элен Трейлин, тогдашний директор программ Оперы. Вся труппа, «даже те, кто были против него», отзывалась с непривычным великодушием. «Они хотели заставить его позабыть былые обиды и конфликты». Это могло удасться, если бы кордебалет не напомнил ему прежние времена, пригрозив забастовкой в ответ на просьбу носить на рукавах костюмов надувных попугаев.

Постановкой «Баядерки» Рудольф намеревался воздать дань Петипа и традициям. Хотя Нуреев достаточно строго следовал Кировской постановке, он и Нинель Кургапкина далеко не всегда соглашались друг с другом. По словам Руанн, ассистировавшей обоим, «его брови поднимались, глаза расширялись, и он говорил ей по-русски нечто, не допускающее дальнейших дискуссий». Например, Рудольф решил восстановить более сложную оригинальную версию вариации Гамзатти, «коронной» роли Кургапкиной, и начал делать изменения в соло Солора в начале сцены теней из третьего акта, которую он впервые поставил в Парижской Опере в 1974 году. Когда Рудольф чувствовал себя лучше, он излучал энергию и показывал движения, хотя не мог сам их исполнять. В плохие дни он наблюдал за репетицией, откинувшись на подушки дивана³⁶⁷. «На вопросы о самочувствии он отвечал: «Пока жив», — вспоминает Руанн. — В итоге его перестали об этом спрашивать». Когда он терял силы, Шарль Жюд, Лоран Илер и Мануэль Легри, назначенный дублером на роль Солора, работали вместо него над соло Солора, «смешивая все трудные на, которые ему нравились», чтобы подбодрить его. «Это то, что надо», — вспоминает Легри его слова. Рудольф не должен был танцевать в своем балете, но собирался дирижировать на премьере.

Когда репетиции стали слишком обременительными, Рудольф все меньше времени проводил в студии и все больше — дома и в больнице Нотр-Дам-дю-Перпетюаль-Секур в Леваллуа — северо-западном пригороде Парижа. Его приятельницы по очереди ухаживали за ним на набережной Вольтера. Первой прибыла семидесятитрехлетняя Марика Безобразова, директор Академии классического танца принцессы Грейс в Монте-Карло — элегантная, волевая и заботливая женщина, каким Рудольф всегда доверял. Вскоре к ним присоединился черный ротвейлер, которого Рудольф привел домой из зоомагазина около Пале-Гарнье. Он назвал его Солором в честь героя «Баядерки», переименовав в Солорию, когда «он» оказался женщиной. Собака не только гадила в доме — она страдала бронхитом, лихорадкой, к тому же у нее были больные глаз и колено. Тем не менее Рудольф так привязался к Солории, что чувствовал обиду, когда она отказывалась спать в его душной спальне. Марика вскоре открыла, что лучшим способом привлечь его внимание было обратиться к собаке, как к «Солории Рудольфовне».

До премьеры оставалась неделя, когда президент Парижской Оперы Пьер Берже решил, что Рудольф слишком болен, чтобы дирижировать премьерой. Проблема состояла в том, что никто не хотел сообщать ему это. Наконец Элен Трейлин позвонила Канези, думая, что Нуреев может посчитаться только с медицинским авторитетом. Рудольф был в больнице Перпетюаль-Секур, когда Канези рекомендовал ему не дирижировать на премьере, предупредив, что это утомит его и в итоге пострадает балет. Рудольф пришел в бешенство. «Не зас…ай мне мозги!» — огрызнулся он с койки на доктора.

На следующий день Рудольф вернулся в театр с твердым намерением показать коллегам, что ему хватает энергии для дирижирования премьерой. Когда Элен Трейлин подошла поздороваться с ним у лестницы за кулисами, он рявкнул на нее и сбросил руку молодого человека, пытавшегося ему помочь. Но начав спускаться, он оступился и покатился бы по ступенькам, если бы молодой человек снова не схватил его за руку. Войдя в репетиционную студию, Рудольф резко отказался от всякой помощи. «Никакого дивана», — заявил он и просидел остаток дня на стуле, хотя это усилие явно истощило его.

Это была последняя битва Нуреева.