Рудольф Нуреев на сцене и в жизни. Превратности судьбы.

26. СТРАННИК В РОСКОШИ

В конце 70-х годов Фонтейн проводила большую часть времени на своей ферме в Канаде, однако иногда участвовала вместе с Рудольфом в некоторых интересных или выгодных ангажементах. Среди них было гала-представление в Маниле 26 августа 1977 года, организованное ее друзьями, президентом Фердинандом Маркосом и его женой Имельдой. Именно в Маниле Нуреев и Фонтейн в последний раз танцевали «Маргариту и Армана».

Часы перед выступлением были для Рудольфа священным временем, но он и Фонтейн привыкли гримироваться вместе в одной уборной, хотя Рудольф не делал этого ни с какой другой своей партнершей. Сопровождаемая Тито, его слугой Буэнавентурой Медина и Луиджи Пиньотти, пара была почетными гостями в президентском дворце. Рудольфу стоило только упомянуть о желании поплавать под парусом, как Маркос немедленно предоставил в его распоряжение парусную лодку. На следующее утро Рудольф и Луиджи, прибыв в порт, обнаружили там президентскую яхту с самим Маркосом, его сыном и дочерью, несколькими министрами и оркестром на борту. Вскоре подали изысканный ленч. «Посреди ленча Рудольф сказал: «Но, господин президент, я просил всего лишь парусную лодку, а не целый город», — вспоминает Луиджи. — Тогда президент щелкнул пальцами, и через пять минут парусная шлюпка была готова. Я провел день на яхте, а Рудольф плыл за нами в шлюпке. Он был доволен и счастлив».

После танцев ему самое большое удовольствие доставляли солнце и вода. Его мечтой, как Рудольф говорил своей приятельнице, принцессе Фирьял, было просыпаться каждое утро «с ногами в воде». Позднее он купил себе остров, но в то время не было недостатка в предложениях отдыха на островах и яхтах его знатных друзей. В глубине души Рудольф был простым человеком, ненавидевшим претенциозность, но при этом он был честолюбив и благоговел перед богачами. Речь идет не о самодовольных нуворишах, а о людях, обладающих вкусом и талантом, подобно ему, страстно желающих переделать окружающий мир. Несмотря на высокие гонорары, иногда доходящие до пяти тысяч долларов за выступление, Рудольф никогда не считал себя богатым и постоянно страшился умереть в бедности. Он жаждал не столько денег, сколько свободы, власти и безопасности, которые они обеспечивают. «Он был одержим мыслью о приобретении власти за деньги, когда ты можешь получить все, что хочешь», — вспоминает принцесса Фирьял.

С конца 70-х годов этот сын коммунистов проводил почти каждое Рождество с бароном и баронессой Ги де Ротшильд в Ферьер, их огромном замке начала XX века к северу от Парижа. Он был частым гостем на «Атлантиде II», яхте греческого магната Ставроса Ниархоса, который также предоставил в его распоряжение свой остров Спетсопула. Позднее Ниархос назвал его именем скаковую лошадь. Отпрыск знаменитого Северного Танцора, жеребец был непобедим³²⁰, но спустя год был вынужден прекратить участие в скачках из-за травмы ноги. Впоследствии «Нуреев» стал одним из самых высокоценимых племенных жеребцов — статус, которым, несомненно, гордился сам Нуреев.

Рудольфа познакомила с Ниархосом принцесса Фирьял. Оба сразу произвели впечатление друг на друга: Ниархос — огромным богатством и могуществом, а самостоятельно этого достигший Нуреев — умом и достижениями при его весьма скромном происхождении «из захолустного российского города». Впрочем, давняя приятельница и соседка грека, Розмари Канцлер, смотрела на это более цинично. «Ставрос всегда соперничал с Ари [Онассисом], и когда Ари заполучил Каллас, Ставрос решил, что должен заполучить Нуреева».

Впервые пригласив Рудольфа в круиз в Турцию, Ниархос беспокоился, что Рудольф будет «вести себя как примадонна» и опаздывать к приему пищи. Ленч подавали в час дня, а обед — в половине десятого вечера. Сможет ли Рудольф придерживаться этого расписания, спрашивал Ниархос у Фирьял. «Каждый день ровно в час Рудольф первым появлялся за столом. Он следовал правилам больше любого из нас». Ночью Рудольф самостоятельно высаживался на берег и разгуливал по турецким деревням, покидая яхту, когда остальные гости уже легли спать, и возвращаясь прежде, чем они проснулись. «Он не хотел, чтобы мы знали о его ночных отлучках, но однажды сам рассказал мне о том, в какой приятной деревне побывал. Я советовала ему быть осторожным. Мое беспокойство разделяли многие из наших общих друзей. Было опасно ходить одному по ночам — его могли пырнуть ножом. Но он продолжал это делать».

Фирьял и Ниархос принадлежали к тем, кого Линн Сеймур именовала «богатыми поклонниками Рудольфа». В Нью-Йорке к ним относилась Жаклин Онассис — по мнению Рудольфа, непревзойденное воплощение элегантности. «Из Джеки и Ли он предпочитал Джеки», — вспоминает Филлис Уайет. Еще одним оазисом был дом Джуди и Сэма Пибоди на Пятой авеню. В Париже Мари-Элен де Ротшильд ввела Рудольфа в свой избранный круг. В Отель-Ламбер, ее великолепном особняке на острове Сен-Луи, она давала изысканные ленчи и обеды, где присутствовали политики, аристократы, писатели, художники и кинозвезды. Как и следовало ожидать от «бесспорной королевы парижского высшего света» (характеристика, данная ей одним из журналов), баронесса устраивала великолепные приемы, часто в Галери д’Эркюль — одном из самых богато украшенных залов в Париже. Здесь Рудольф обедал под барочным потолком, расписанным Шарлем Лебреном, который создал Зеркальную галерею в Версале. Несмотря на пресыщение высшим обществом, Рудольф чувствовал себя в подобной обстановке не вполне непринужденно. Детские насмешки над «грязным татарином» было не так легко забыть. Лесли Кэрон, с которой Рудольф подружился во время съемок «Валентино», вспоминает, как он «нервничал из-за поведения в обществе — правильного использования ножей, вилок, салфеток и тому подобного. Когда я снималась с ним, он, будучи приглашенным в посольство или замок, где должны были присутствовать «важные персоны», всегда просил меня идти вместе с ним». Но несмотря на чувствительность к «хорошим манерам», Рудольф испытывал огромное удовольствие, по словам Кэрон, «демонстративно оставаясь самим собой — например появляясь в замке в башмаках на деревянной подошве вместо туфель и оставаясь в шляпе».

Невзирая на колоссальную разницу в происхождении, Нуреев и Мари-Элен де Ротшильд были во многих отношениях родственными душами. Оба были харизматическими личностями, страстными в своих симпатиях и антипатиях, преданными, деспотичными, любознательными и в высшей степени театральными натурами.

Рудольфа привлекали элегантность, живость и утонченность баронессы. Она, в свою очередь, восхищалась его интеллектом, остроумием и увлечением искусством. «Он был очень умным, хитрым и умел видеть людей насквозь, — вспоминала баронесса спустя много лет. — Вы либо нравились ему, либо нет. Он редко бывал равнодушным». «Она любила Рудольфа, — говорила их общая приятельница Дус Франсуа, — а он просто обожал ее». Рудольф, которого Мари-Элен называла Ну-Ну, разделял ее пристрастие к богато расшитым тканям, пышному убранству и драгоценным камням с переливающимися оттенками. Ив Сен-Лорап был их общим кутюрье, хотя только Рудольф получал от него одежду в основном бесплатно. «Он всегда обращал внимание на то, что я ношу, особенно на драгоценности. Иногда он брал их у меня и надевал сам». Позднее, когда Рудольф работал над новой постановкой, он всегда показывал ей эскизы декораций и ткани для костюмов.

Считая себя покровительницей писателей и художников, Мари-Элен не была снобом в обычном смысле этого слова. По словам Жаклин де Рибс, ее подруги с детских лет, «ей были не по душе явные честолюбцы, стремящиеся пробраться в высшие слои общества. Она сразу чувствовала подлинную аристократичность». Если Рудольф пробуждал фантазии на сцене, то баронесса могла воплощать их в реальной жизни. («Стиль Ротшильдов вращается вокруг меня», — заявила она однажды редактору «Вог».) Мари-Элен славилась импозантными приемами, которые она устраивала в Ферьере. Для ее «прустовского» бала в 1971 году, названного «балом века», Ив Сен-Лоран создал атласное платье, украшенное нитями жемчуга, которые она собиралась надеть. У стен коридора стояли лакеи с канделябрами, покуда ее гостьи, включая Элизабет Тейлор, принцессу Монако Грейс и герцогиню Виндзорскую, прибывали, украшенные перьями и драгоценностями и облаченные в костюмы от своих кутюрье. Сопровождающий их Ричард Бартон тем временем болтал с бывшим пресс-секретарем Джона Кеннеди Пьером Сэлинджером о «Руди Нурееве и его выходках». На сюрреалистском балу, устроенном Мари-Элеп в следующем году, где присутствовал Сальвадор Дали, гости ели с обклеенным мехом тарелок, что было данью почтения знаменитой меховой чайной чашке художницы-скульптора Мерет Оппенгейм.

Самым желанным было приглашение на ежегодный рождественский праздник Ротшильдов для двадцати близких друзей, который Рудольф посещал при любой возможности. Пребывание в Ферьере, вспоминал один из гостей, «было таким роскошным — ванные, кружевные простыни, горничные, все было великолепно». От каждого гостя требовался подарок, и, по словам дизайнера Оскара де ла Рента, «если Мари-Элен не нравилась обертка, потому что она не гармонировала с ее нарядом, она требовала развернуть подарок». После обеда все собирались в салоне вокруг огромной елки для вручения рождественских подарков, причем церемония длилась часами, так как Мари-Элен настаивала, чтобы их открывали один за другим. «Рудольф любил, чтобы я дарила подарки самой себе, — вспоминала она, — и сам начал делать то же самое».

И не только на Рождество. В Турции он накупал «кучу» килимов, в Японии — «сотни» оби, храня их словно деньги. «Вы — единственный русский бедуин, которого я знаю», — однажды сказала ему иорданская принцесса Фирьял. Рудольф являл собой причудливую смесь противоположных качеств: с одной стороны он оставался человеком, обязанным всем самому себе, который редко брал на себя оплату счета и всегда ворчал из-за расходов на прислугу, с другой же — с радостью тратил деньги, иногда крупные суммы, на шелка, мебель, гобелены, редкие карты. «Это еще один аспект его натуры, — объясняла Линн Сеймур. — Он любил смотреть на красивые вещи».

После выступлений, поздно ночью, Рудольф ходил рассматривать витрины магазинов в поисках антиквариата; его часто сопровождала новая приятельница, модный лондонский декоратор Тесса Кеннеди. «Я водила его в магазин, где продавались ковры со всего мира, обычно наборами по пятьдесят штук. Поэтому каждый из нас брал себе двадцать пять. У него хранились миллионы ковров под всеми кроватями». Энергичная и предприимчивая, с ярко-голубыми глазами и светлыми волосами, обрамлявшими круглое лицо, Кеннеди с детства была в центре внимания. Наследница состояния югославского судостроителя, она и ее сестра-близнец прославились в двухлетнем возрасте, став первыми близнецами, которые перелетели Атлантический океан на самолете. В 1958 году газеты всего мира писали о «беглой наследнице», когда Тесса в восемнадцатилетнем возрасте сбежала с «нищим» художником Домиником Элвесом, племянником Нэнси Митфорд, на Кубу. Там она познакомилось с Эрнестом Хемингуэем и подружилась с легендарным мафиозо Мейером Лански. Так как Тесса еще не достигла совершеннолетия, отец отдал ее под опеку суда, а Элвес заработал месяц тюремного заключения. Он покончил с собой в 1975 году; к тому времени Кеннеди вышла замуж за американского кинопродюсера Эллиота Кастнера, отца двух из ее пятерых детей. Познакомившись с Рудольфом, она уже располагала клиентурой, включавшей короля Хусейна, Ричарда Бартона и Ставроса Ниархоса, для которого проектировала интерьер его новой яхты. Чувство юмора и авантюризм Кеннеди привлекали Рудольфа, который расслаблялся в ее обществе. Кеннеди, в свою очередь, смотрела на него как на «брата — понимающего, преданного и разумного».

За исключением Эрика и Найджела Гослинга, наиболее продолжительные отношения Рудольф поддерживал с женщинами. Джейн Херман признает, что их взаимоотношения были сугубо симбиотическими и основывались на ценности, которую они представляли друг для друга. С кончиной организации Юрока, последовавшей за его смертью в 1974 году, театр «Метрополитен-опера» нанял Херман в качестве собственного импресарио. «Ромео и Джульетта» Нуреева были ее первым проектом. «Я занимала положение, при котором он мог хорошо мною пользоваться, и в первые десять лет наших отношений это было взаимным. Имея Рудольфа на сцене, я продавала все места в зале. Но мне приходилось строить жизнь в соответствии с его постоянными требованиями. Он мог позвонить в театр и сказать: «Почему у меня в доме нет туалетной бумаги?» или «Пришлите мне уборщицу». Хоть я и обожала его, но думала: «Слава Богу, это всего на три недели». Рудольф почти с первого дня ожидал, что я буду ходить с ним на обеды, в кино, по магазинам. Если его желания не выполняли, он просто обращался к кому-то другому. Поэтому приходилось выбирать: либо подчиниться ради того, чтобы сохранить взаимоотношения, что я и сделала, либо отказать и прервать их, покуда ему не понадобится еще что-нибудь».

Несмотря на преданность, которую он требовал и получал, Рудольф боялся оказаться под каблуком, что было одной из причин, по которым он предпочитал компанию пожилых богатых женщин. Они не только потакали ему, но и не испытывали к нему сексуального влечения — по крайней мере, он так считал. Это не мешало ему флиртовать с ними, хотя когда они реагировали слишком охотно, он беспокоился, что они неверно истолковали его намерения. «Он смертельно боялся, что кто-то из нас поставит его в неловкое положение, — вспоминает Херман. — Ему казалось, что любая женщина, испытывающая к нему привязанность, непременно умирает от желания лечь с ним в постель».

Одной из приятельниц, лелеящих подобные надежды, была Дус Франсуа, хорошенькая темноволосая чилийская богатая наследница, которая, как говорили, настолько сходила с ума по Рудольфу, что коротко остригла волосы, дабы придать себе мальчишеский облик. Общительная и веселая Дус была племянницей покойного Артуро Лопеса-Уиллшо, сказочно богатого чилийского гомосексуалиста. Лопес женился на своей кузине, Патрисии Лопес де Уиси, тетке Дус, и жил с ней в «его маленьком Версале» в Нейи, поселив своего бойфренда Алексиса де Реде в апартаменты в Отель-Ламбер. Видный законодатель мод того периода де Реде был ближайшим другом Мари-Элен де Ротшильд, поэтому даже когда Ротшильды купили Отель-Ламбер, ему позволили там оставаться. Артуро Лопес был большим поклонником Раймундо де Ларрена, давнего бойфренда Дус. После распада балетной труппы де Куэваса де Ларрен сформировал собственную труппу, спонсором которой стала Жаклин де Рибс. Когда спустя два года виконтесса больше не могла себе позволить спонсировать балетную труппу, Раймундо начал фотографировать знаменитостей для «Вог» и других журналов. Именно он познакомил Дус с Рудольфом. Дус любила балет и хотела принадлежать к блистательному миру Раймундо. «Она была безумно влюблена в него, и одно время он даже хотел на ней жениться, — вспоминает Жаклин де Рибс, долговременная наперсница Раймундо, — Он думал, что у нее много денег». После разрыва с Дус в 70-х годах сорокадвухлетний Раймундо шокировал всех своих друзей, женившись на бывшей «тетушке Маргарет» — маркизе де Куэвас — восьмидесятилетней эксцентричной особе. (Его приятельница Клара Сент вспоминает, как маркиза покрывала лицо белой пастой, которая трескалась, когда она говорила, и подкрашивала глаза, пока они не начинали походить на два синяка.)

По мнению многих приятелей, дружба Дус с Рудольфом позволяла ей продолжать ту жизнь, которую она вела с Раймундо. «Рудольф вносил разнообразие в ее существование, водил по разным местам, знакомил с интересными людьми», — вспоминает Фирьял. В свою очередь, Дус вознаграждала Рудольфа, полностью посвятив себя его требованиям, выполняя всевозможные поручения, что делало его жизнь более легкой, а ее — более осмысленной. «Не было никаких сомнений, что она влюблена в него, — говорит Джейн Херман, и это утверждение повторяли многие их друзья. — Она хотела жить с ним и знала, что он может увлечься женщиной». Как и многие женщины, влюбленные в мужчин-гомосексуалистов, Дус обманывала себя, внушая, будто может пробудить в Рудольфе влечение к ней. Но чем больше она старалась и чем более настойчивой становилась, тем сильнее его отпугивала. «Дус не дает мне дышать», — жаловался Рудольф Джейми Уайету. Луиджи Пиньотти вспоминает, что Дус следовала за Рудольфом даже в ванную. «Она никогда не понимала Рудольфа и слишком давила на него». Даже ее друг Алексис де Реде признает, что «Дус иногда слишком походила на нянюшку».

В отместку Рудольф распекал ее в присутствии друзей или месяцами отказывался разговаривать с ней. «С Дус покончено», — заявил он в итоге. Мари-Элен де Ротшильд попыталась их помирить. «Она говорила ему: «Вы должны быть добрее к женщине, которая целиком посвятила себя вам», — вспоминает Жаклин де Рибс, добавляя: — Дус была мазохисткой». Однажды Дус везла Рудольфа на репетицию в Пале-Гарнье, когда он внезапно потерял терпение и выскочил из машины, остановившейся на красный свет. Однако Дус продолжала ехать рядом с ним, прося его вернуться в автомобиль. Этот инцидент явился метафорой их отношений: Рудольф, идущий сам по себе, и Дус, следующая за ним, умоляя положиться на нее. «Он обращался с ней как с низкооплачиваемой, переутомленной секретаршей, — утверждает дирижер Джон Ланчбери. — А ей это нравилось, и она терпела все оскорбления».

Готовность Рудольфа позволять Дус и другим обслуживать его заставляла друзей бранить его за эксплуататорские привычки. «Он хорошо понимал разницу между равными себе и своими рабами, — вспоминает принцесса Фирьял. — Ему казалось, что если они сами хотят его обслуживать, то почему бы им это не позволить. Как-то я пригласила его на обед и спросила: «Сколько рабов вы приведете?» А он ответил: «Вы несправедливы к моим рабам. Они ничего бы не делали для меня, если бы сами этого не хотели. Я пользуюсь ими, покуда они мне это позволяют».

Любая дружба с Рудольфом могла возникнуть только при понимании, как высоко он ценит свою свободу. «Он не хотел никому принадлежать», — вспоминает Луиджи Пиньотти. Однако из-за способности Рудольфа заставлять каждого из своих друзей чувствовать, будто он или она являются самыми важными персонами в его жизни, они, естественно, возмущались необходимостью делить его друг с другом. Конечно, им льстило быть необходимыми такому знаменитому и интересному человеку, как Нуреев, но, как отмечала Тесса Кеннеди, «многие женщины ревновали его друг к другу, что он ненавидел». Это не вполне соответствовало действительности. Несмотря на поразительный талант изолировать свою жизнь, Рудольф получал удовольствие, возбуждая ревность среди самых преданных друзей, и цеплялся за любую возможность драматизировать окружающую действительность. Он любил натравливать их друг на друга и подвергать их преданность испытанию. «Если Рудольф знал, что Дус хочет отправиться в Ла Тюрби, он приглашал кого-то еще, чтобы вызвать у нее ревность», — говорит один из старых друзей. Зная, что Лилиан Либман и Джейн Херман стремятся получить эксклюзивные права на него, Рудольф иногда приглашал обеих пообедать с ним в Нью-Йорке. Либман, бывшая секретарша Стравинского и рекламный агент Юрока, работала на нидерландскую организацию, которая продюсировала сезон «Нуреев и друзья» на Бродвее. По словам Херман, «он любил устраивать битвы между двумя бабами, соперничавшими из-за его внимания».

Всю свою жизнь Рудольф испытывал тягу к образованным и влиятельным людям. Среди его друзей был Джейкоб Ротшильд, который, будучи одним из попечителей Лондонской национальной галереи, однажды открыл для него галерею в полночь. Оба испытывали интерес к коллекционированию, и Рудольф постоянно спрашивал у Ротшильда совета о картинах, которые он хотел купить. Страстный любитель искусства, Ротшильд был «высоким видным мужчиной, обманчиво робким на вид и с горячим сердцем, скрывающимся под холодными бесстрастными манерами», по словам хорошо его знавшей Линн Сеймур. Весной 1978 года Рудольф и Сеймур гостили у Ротшильда на его вилле на Корфу после неожиданной отмены их выступления в венецианском театре «Ла Фениче». Нескончаемый дождь вынуждал Рудольфа оставаться в кровати в дюжине свитеров, слушая Чайковского. Когда наконец вышло солнце, они плавали, ходили под парусоми и занимались в импровизированной студии. По просьбе других гостей Сеймур согласилась исполнить один из танцев, которые поставил для нее Аштон в память Айседоры Дункан. Рудольф оборудовал освещение на террасе, выходящей к морю. «Ты должна танцевать в лунном свете, Лил», — советовал он. Но как только Сеймур появилась на террасе с лепестками мака в руках, ее маленький сын подбежал к ней и испуганно ухватил ее за ногу. Рудольф моментально сориентировался и объявил: «Выступление отменяется».

Осенью 1977 года Рудольф был партнером Сеймур в трех представлениях «Спящей красавицы» в «Ковент-Гарден». Он не мог предвидеть, что это его последние выступления с Королевским балетом перед четырехлетним перерывом. Рудольф всегда относился к этой труппе как к своему дому, хотя в 70-х годах его выступления с ней становились все более редкими. В 1977 году их было всего тринадцать в сравнении с сорока в предыдущем году и восемьюдесятью двумя в 1969-м. Желая поощрить молодых танцовщиков, режиссер Кеннет Макмиллан счел необходимым сократить выступления Нуреева и Фонтейн. Его преемник Норман Моррис пошел еще дальше и, приняв бразды правления в 1977 году, сразу наложил вето на выступления всех приглашенных артистов — элитную группу, включающую Нуреева, Макарову и Барышникова. Моррис, как и Макмиллан, надеялся предоставить больше возможностей для выступления танцовщикам труппы.

Рудольф был ошарашен, когда его заклеймили посторонним, объединив с танцовщиками, которые, несмотря на все их заслуги, все же не преобразили лицо британского балета. Самым досадным в запрете Морриса было то, что самого Рудольфа упрашивали стать режиссером. Однако в беседе с Джоном Тули, генеральным администратором «Ковент-Гарден», он выражал опасения относительно того, чтобы принести в жертву выступления ради возможности возглавить труппу. «Если я прерву карьеру танцовщика, чтобы стать режиссером, но не добьюсь успеха, то уже не смогу танцевать снова». Он хотел бы продолжать танцевать еще какое-то время, а уже потом подумать насчет режиссуры. «Постоянные просьбы Нуреева в течение всех лет, что я его знал, состояли в том, чтобы выступать как можно чаще, — вспоминает Тули. — Но все дело в том, что Королевский балет не мог удовлетворить это требование».

Запрет Морриса быстро прервал пятнадцатилетнее сотрудничество Рудольфа с труппой. Чувствуя себя неоцененным и преданным, Нуреев выражал свою обиду в прессе. Тули направил личное письмо Моррису, прося его наладить отношения с Рудольфом. Он боялся, что жалобы Нуреева повредят имиджу труппы, и предлагал попробовать его в новом балете — работе Энтони Тюдора или «Месяце в деревне» Аштона, о котором мечтал Рудольф. «Можно ли убедить Фреда? — писал Тули. — Повторяю, я думаю о нескольких выступлениях. Уверен, что для Королевского балета полезно пойти навстречу некоторым пожеланиям Нуреева».

Рудольф со своей стороны указал своему агенту Сондеру Горлински, что приоритет следует отдавать любым предложениям Королевского балета Великобритании. Когда в течение семи месяцев таких предложений не последовало, он отнял у труппы права на исполнение его постановок сцены теней из «Баядерки» и третьего акта «Раймонды». Прошло три года, прежде чем труппа пригласила его танцевать в «Ковент-Гарден». Согласие Рудольфа было получено всего за несколько минут до объявления на пресс-конференции состава участников сезона. В результате труппа аннулировала предложение, заявив, что опасается, как бы внезапное изменение в составе не создало слишком много проблем с другими танцовщиками. Тули отправил Рудольфу письмо с извинениями. «Последнее, чего мы хотим, это дальнейшего ухудшения Ваших отношений с Королевским балетом». Несмотря на обиду, Рудольфу все еще хотелось танцевать с этой труппой. Услышав, что Дэвид Уолл получил травму перед выступлением, в котором надеялся участвовать Рудольф, он написал Найджелу Гослингу, что охотно «оказал бы помощь». Желая обрадовать его, Гослинг отправил записку Тули, сообщая о чувствах Рудольфа со всем тактом опытного посредника. «Если вы не хотите разговаривать с Руди непосредственно — что было бы наилучшим способом, — я охотно постараюсь сам проверить, какова «температура воды», и сообщу все вам. (Конечно, Руди не знает, что я пишу это…) Естественно, ничто не обрадовало бы меня сильнее, чем увидеть Руди и Королевский балет снова вместе».

Разрыв с труппой огорчал Рудольфа. «С того момента, как [Марго] прекратила танцевать… происходили постоянные попытки унизить меня, превратить из личности в ничто, — говорил он в интервью телевидению «Темза». — Я был для них всего лишь средством наполнения зала — стеганым чехольчиком, сохраняющим чайник теплым, — от которого они постарались избавиться при первой возможности. Приведи публику, а потом очисти палубу. Отправляйся в Америку и наполняй театры там. Пошел вон — и пинок в зад!» Понадобился еще год, чтобы Рудольф и Королевский балет наконец примирились.

В возрасте сорока лет самый знаменитый в мире танцовщик едва ли мог пожаловаться на недостаток работы и на ослабление внимания публики. Однако в своих многочисленных связях с другими труппами Нуреев никогда не ощущал того постоянного творческого динамизма, который он испытывал, сотрудничая с Королевским балетом. Тем не менее жажда новизны не уменьшалась, как и стремление хореографов создавать произведения в расчете на Нуреева. Руди ван Данциг создал для него три балета, Марри Луис — два, хотя ни один из них не выдержал испытания временем. Нуреев старался появляться на сцене каждый вечер; его выступления были не только зрелищем для публики, но и тестами на собственную выносливость. Такой же стимул требовался ему и в личной жизни. Рудольф постоянно искал случайного секса, и хотя он никогда не прекращал поиски идеального спутника, его натура и избранный им ритм жизни вынуждали ограничиваться мимолетными связями.

Среди его побед был и Робер Ла Фосс. Рудольф положил глаз на талантливого девятнадцатилетнего танцовщика Американ балле тиэтр во время репетиций «Лебединого озера» на сцене «Метрополитен-опера». «Он смотрел на меня целых пять минут, сидя на троне в роли принца». Ла Фосс с его красивым мальчишеским лицом, голубыми глазами и длинными светлыми волосами вырос в Бомонте, штат Техас. Он явно возбудился, когда Нуреев после спектакля пригласил его в свою уборную. «Когда я вошел, он сидел там обнаженный, желая продемонстрировать мне себя. Ему было что показать, и он явно этим гордился». Ла Фосс уже знал о репутации Нуреева: несколько лет назад его брат Эдмунд встречался с ним в бане, и не являлось секретом, что Рудольф «хорошо известен в банях». В период, когда гомосексуалисты демонстрировали свою ориентацию куда откровеннее, чем раньше, когда бани и секс-клубы для геев распространялись повсюду, неразборчивость Нуреева в связях не была чем-то необычным. Свобода удовлетворять свои секусуальные желания где, когда и как угодно была основным лозунгом движения за эмансипацию геев в 70-х годах, как и во время сексуальной революции, начавшейся в 60-х. Многим геям бани служили «подлинным арсеналом удобств» для быстрого, доступного и анонимного секса.

Ла Фосс, быстро ставший звездой Американ балле тиэтр, а позднее Нью-Йорк сити балле, «благоговел» перед Нуреевым. Незадолго до того он последовал за лимузином Рудольфа, когда тот отъехал ночью от служебного входа «Метрополитен-опера». «Я находился в том возрасте, когда мое либидо было на высшем уровне, и приглашение Рудольфа Нуреева, естественно, возбуждало. Это был не тот случай, когда можно ответить «спасибо, нет». Спустя несколько месяцев после той встречи они столкнулись в Студии-54, храме гедонизма того периода — бывшего оперного театра, переделанного в телестудию, а затем в дискотеку, где толпы людей снаружи вопили «Возьмите меня с собой!» тем, кого пропускали за бархатные канаты. Внутри посетителей обслуживали красивые молодые официанты в одних шортах, а сексу и наркотикам предавались с одинаковым увлечением. Среди клиентов были Бьянка Джеггер, Холстон и Лайза Миннелли. Трумэн Капоте утверждал, что это лучший ночной клуб, какой он когда-либо видел. «Он очень демократичен. Мальчики с мальчиками, девочки с девочками, черные и белые, капиталисты и марксисты, китайцы и все остальные — все в одной куче!»

Приметив Ла Фосса среди танцующих, Рудольф сразу же пригласил его в Вашингтон, где собирался выступать в «Ромео и Джульетте» с Лондон Фестивал балле. «Я должен собрать вещи», — ответил Ла Фосс. «Нет-нет, — настаивал Рудольф. — Мы сейчас же едем в машине». Они уехали в лимузине Рудольфа, и в течение следующей недели Ла Фосс танцевал каждый вечер в кожаных панталонах Нуреева. Связь быстро закончилась, когда Л а Фосс понял, что нечего рассчитывать на подлинный роман, который, как он наивно полагал, может развиться. «Это было фантастично, но я интересовал его только как привлекательный малыш. Он был в высшей степени сексуален, но нисколько не влюблен. Я чувствовал себя обманутым».

Ла Фосса вскоре сменил Франс Дюваль, девятнадцатилетний студент-француз, присоединившийся к Рудольфу во время первых гастролей Голландского национального балета в Америке. Высокий и привлекательный, с рыжевато-каштановыми волосами и зелеными глазами, Франс стремился осмотреть каждый новый город. Так как Рудольф большую часть турне чувствовал себя усталым и больным, Дюваль отправлялся на прогулки с другими танцовщиками. Его беглый русский язык вызвал у Рудольфа подозрение. «Вы не думаете, что Франс шпион? — часто спрашивал он у Руди ван Данцига. — Я уверен, что его приставил ко мне КГБ». Ван Данциг считал постоянную нужду Рудольфа в компаньоне средством спасения от одиночества. В начале 1979 года в Вене, работая над «Улиссом» — новым балетом для Рудольфа и балета Венской государственной оперы, — он и Рудольф регулярно бродили по городу холодными январскими ночами. «Он словно боялся возвращаться в отель», — вспоминал ван Данциг. Однажды Рудольф признался: «Не знаю почему, но я иногда впадаю в отчаяние. Мне хочется выпрыгнуть в окно и покончить со всем этим». Как и Глен Тетли несколькими годами ранее, ван Данциг был поражен тем, каким одиноким казался Рудольф. Впрочем, он подозревал, что Рудольф возражал бы против этого определения. «В некоторых отношениях он был одинок, но с другой стороны, наслаждался обществом друзей, делая им подарки без всякой мысли извлечь что-либо для себя, а только ради удовольствия. Бывали периоды, когда мне казалось, что наша дружба кончена, но он всегда звонил и спрашивал: «Когда мы увидимся?» Если бы я назвал его одиноким, он бы очень рассердился. Однажды я спросил, скучает ли он по России, и Рудольф обвинил меня, будто я нарочно вкладываю ему в голову такие мысли, дабы сделать его таким, каким мне хочется. Разумеется, Рудольф отрицал бы, что он одинок и несчастен. Но я чувствовал, что он именно таков».

В эти мрачные периоды Нуреева поддерживала уверенность, что с помощью силы воли он может добиться всего, что хочет. Однако даже он удивился, когда один хореограф, которого ему очень хотелось завоевать, наконец обратился к нему.

Рудольф ждал этого семнадцать лет.