Рудольф Нуреев на сцене и в жизни. Превратности судьбы.

5. ДОРОГА В ЛЕНИНГРАД

Открытие, что Ленинград — не такая уж несбыточная мечта, укрепило желание Рудольфа туда попасть. Но чем больше крепла его решимость, тем сильнее препятствовал ему Хамет. Вскоре он вообще запретил Рудольфу танцевать. Неодобрение Хамета и продолжающиеся побои оказали подавляющее влияние на последние детские годы Рудольфа и навсегда отразились на его отношении к любой власти. Понимая, что никогда не станет таким, каким хочет отец, он отступил, пытаясь угождать ему даже в самой малости.

В школе он оставался изгоем. Его отличие от других мальчиков становилось с годами все ярче, и те вскоре стали дразнить его «лягушкой» и «балериной» за манеру ходить, специально выворачивая от бедра ноги. Но и Рудольф с возрастом становился высокомерней, учась отвечать своим мучителям презрением, а не слезами. Впрочем, он все равно легко взрывался. Это можно проследить по школьным сведениям о его поведении. В одиннадцать лет он «иногда груб с товарищами, легко приходит в бешенство». В четырнадцать, по мнению учителей седьмого класса, «очень нервный и возбудимый». «Кричит и дерется с одноклассниками».

Альберт, частый свидетель подобных скандалов, всеми силами защищал друга, но даже он вынужден признавать, что Рудик «не всегда был прав», начиная с того, что «преувеличивал свои физические возможности и задирал одноклассников. В результате его били».

Хотя беззащитный ребенок мог постараться завоевать благосклонность одноклассников, чтобы почувствовать себя принадлежащим к их кругу, Рудольфа, кажется, мало заботило, нравится он им или нет. «Он не особенно интересовался другими людьми, кроме партнеров по танцам, — говорит Альберт. — Он полностью сосредоточился на самом себе. У него было единственное желание — учиться балету. Ограниченный круг общения: во-первых, Анна Удальцова, потом Елена Константиновна, Ирина Александровна и я». Неразлучные друзья Рудольф и Альберт по-прежнему вместе ходили в школу, разучивали танцы, играли во дворе. При первых признаках весны они сбегали с уроков и добирались автобусом до остановки на левом берегу реки Белой, где ранней весной вода была вполне теплой для купания. Летом купались, загорали, плавали в лодке по реке Дема близ Дома учителя, нередко оставаясь там до вечера. Иногда играли в футбол и волейбол с соседской компанией — Сеней Квашонкиным, Стасиком Ешотиным и Маратом Сайдашевым. «Мы всегда были вместе, но это не означает, что мы сторонились других мальчишек, — рассказывает Альберт. — Половина мальчиков с нашего двора ходили с нами во Дворец пионеров, и мы часто отправлялись туда целой компанией». В редких случаях, когда родители давали им деньги, они направлялись прямо в кинотеатр имени Матросова, где смотрели классические фильмы «Броненосец «Потемкин» и «Иван Грозный» Сергея Эйзенштейна и многие западные, доставленные из Германии в качестве военных трофеев, в том числе «Багдадский вор», «Леди Гамильтон», «Мост Ватерлоо», а также любимые серии «Тарзана». Вопящий герой Джонни Вайсмюллера³⁸ стал еще одним кумиром Рудольфа.

Несмотря на слабый интерес к школьным занятиям, Рудольф преуспевал в географии, увлеченно изучал карты и получал высокие оценки в школе, когда шла игра «в города». Один ученик называл город, а другой должен был предложить название города, начинающееся на ту букву, которой закапчивалось предыдущее. Опытный фантазер-путешественник, Рудольф, сидя на своем наблюдательном пункте над уфимской железнодорожной станцией, побывал во многих далеких странах. Таким способом было легко достигать цели.

В школе номер 2 среди прочего изучали английский язык, хотя все ученики говорили на нем очень плохо, ибо учительница не могла справиться с классом. Елена Трошина, высокая, нервная тридцатилетняя женщина, выросла в Шанхае, училась в Кембридже, бегло говорила по-английски, но все это не слишком интересовало ее учеников. «Мы порой доводили ее до слез». Математика была единственным школьным предметом, которым Рудольф занимался как следует, может быть, потому, что преподавал ее строгий директор школы. «Мы всегда старались первыми ответить на вопрос, потому что за это он ставил отметку», — рассказывает Альберт, вспоминая, что Рудольф, задавшись подобной целью, мог опередить одноклассников. В шестом классе одиннадцатилетний Рудольф в среднем имел твердую тройку, хотя по литературе, географии, физике получал высшие баллы. Через два года его успеваемость снизилась так заметно, что учитель жаловался: «Он наверняка способен получать больше, чем тройки!»

Вряд ли причина плохих отметок была для учителей тайной. «Иногда у него нет времени на выполнение домашнего задания, так как он занимается танцами, — писала в отчете учительница восьмого класса, добавив: — Он всегда выступает на школьных концертах».

С точки зрения учителей, Рудольф с его любознательностью, умом и восприимчивостью должен был быть хорошим учеником, и нередко то один, то другой заходил в дом к Нуреевым, жалуясь на недостаток прилежания. Но они никогда не запрещали ему танцевать, даже после просьбы самого Хамета Нуреева отвадить Рудольфа от танцев. «Хамет дважды приходил ко мне в школу, — признается Тайсан Ичипова. — Просил поговорить с Рудольфом и использовать весь свой учительский авторитет. «Мальчик — будущий отец и глава семьи», — в отчаянии говорил он мне». Ичипова пожалела Хамета и пообещала сделать все возможное. Но она знала, что ничего не удастся: Рудик был одержимым. Каждый раз, когда нужно было уйти из школы пораньше для выступления, он непременно заранее просил у нее разрешения, был с ней так вежлив и так внимателен, что она в свою очередь ощутила какую-то странную привязанность к этому бедному татарскому мальчику, которого изводили другие мальчишки. «Должна признаться, что чувствую себя виноватой перед старшим Нуреевым, — говорила она лет через сорок после просьбы Хамета, — потому что так ни разу и не поговорила об этом с Рудиком. Я понимала бесполезность всех своих усилий».

На уроках Рудик рисовал в тетрадках ножки балерин, так глубоко погружаясь в собственный мир, что часто не слышал учителей. Несмотря на посредственные оценки по рисованию, он талантливо рисовал. А портрет Ломоносова его работы появился в специальном выпуске классной стенной газеты. При всем своем потенциальном даровании он больше любил смотреть на картины, чем рисовать, и начал оттачивать глаз в музее Нестерова* на улице Гоголя, научившись распознавать с первого взгляда стиль многих русских художников. Со временем Рудольф заполнит собственную картинную галерею работами «старых мастеров», но в 1952 году, в четырнадцать лет, у него в кармане звенела лишь мелочь. Его первыми приобретениями были купленные в киосках почтовые открытки с репродукциями картин, прежде всего Ильи Репина и Ивана Шишкина, и фотографии знаменитых балерин. (Больше всего он любил открытку с изображением прима-балерины Кировского театра Натальи Дудинской.) Его стремление познать мир было неистребимым, но хаотичным. В основном приходилось довольствоваться книгами, картинами и культурными мероприятиями, которые могла предложить Уфа. Рудольф посмотрел все спектакли Свердловского театра музыкальной комедии, а потом Омского музыкального театра, гастролировавших в Уфе летом, иногда пролезая через боковую дверь или через служебный вход, чтобы не платить за билет.

Хотя в школе его мало что интересовало, на занятиях во Дворце пионеров он проявлял фанатичное рвение, требуя в классе, чтобы товарищи смотрели на него и подмечали как можно больше ошибок. «Даже идеально делая что'-то, он все равно просил поправлять», — вспоминает Ирина Климова. Встав перед зеркалом, он скрупулезно с пристальностью аналитика изучал свое отражение, чего почти никто не мог понять, и отказывался переходить к следующему экзерсису, пока не отрабатывал предыдущий. Тем не менее его не считали тщеславным; он еще находился в процессе самоопределения, еще не обладал тем эффектом присутствия и горделивым блеском, который однажды проявит с поистине фантастическим результатом. В самом деле, в четырнадцатилетием Рудольфе не было ничего привлекательного. Одноклассники вспоминают «обыкновенного с виду» костлявого мальчика маленького роста. Если волосы у других мальчишек были коротко стрижены и гладко зачесаны назад, то он зачесывал свои волнистые волосы на косой пробор, причем сзади они были короткими, а спереди длинными, закрывая уши и обрамляя глаза. Когда Рудольф танцевал, волосы всегда падали на лицо. На фотографиях можно увидеть тринадцати-четырнадцатилетнего мальчишку в белой майке, с впалой грудью, с длинными тонкими руками, полными губами, мягкими и красивыми чертами лица. Выражение напряженное и в то же время невинное. На одном снимке он улыбается прямо в объектив, гордо скрестив на груди руки. На другом — положив руки на бедра, склонив голову, с усмешкой позирует перед камерой. Торс выглядит крепким. Вид у него здесь не слишком самоуверенный. «Казалось, он никогда не заботится о своем внешнем виде», — говорит Памира Сулейманова, и ее мнение подтверждают другие; не обращал внимания на одежду, даже если она дурно пахла и была пропитана потом.

Его гардероб состоял из брюк, куртки и нескольких рубашек. «У нас не было красивой одежды, — заявляет Альберт, — и если на штанах и на куртках были заплаты, мы их не стыдились. Главное — выглядеть аккуратно».

Кроме Дворца пионеров, Рудольф выступал и на других площадках. Помимо школьных концертов, проходили концерты в честь праздников, и тогда танцевальный ансамбль выезжал в соседние города. В дни государственных праздников в Уфе по традиции шли выступления и лучших пионеров-танцоров нередко приглашали танцевать в различных рабочих клубах города при заводах, фабриках, правительственных и профсоюзных организациях. Первое посещение Клуба военных офицеров оставило у Рудольфа неприятное чувство. С социальными различиями он столкнулся еще в детском саду, но здесь ощущение несправедливости обострилось. «Нас всех поразили красивая и сверкавшая мебель, богато накрытые столы в буфете, — вспоминает один бывший пионер. — Одни приняли это как должное, но Рудик не согласился с правилами игры и не скрывал раздражения этими «царскими» палатами. Его семья была такой же бедной, как наши, но почему-то он отреагировал сильней других ребят…»

Время от времени среди детских воспоминаний Рудольфа мелькают и радостные моменты, пусть даже мимолетные. Больше всего он был счастлив, выступая в своей разъездной танцевальной группе, которую называл «импровизированным гастролирующим театром». Погрузив вещи и оборудование в два маленьких грузовика, коллектив отправлялся в тот или иной соседний город, грузовики ставили рядом, снимали борта, и кузова превращались в сцену. Задней кулисой служила повешенная посередине красная шерстяная занавеска. Именно на этих представлениях, зачастую перед неподготовленной шумной публикой, Рудольф научился управлять ее вниманием. Случались во время его ученичества и катастрофы.

Однажды перед толпой зрителей, состоявшей из железнодорожников и членов их семей, он буквально предстал голышом. Для матросского танца ему предстояло надеть плотные синие брюки, но их вовремя не приготовили, и пришлось натянуть штаны, принадлежавшие гораздо более крупному танцору, скрепив их булавками. Не успел Рудольф сделать несколько шагов, как булавки не выдержали, и штаны свалились до самых колеи. Он в смертельном ужасе бросился за кулисы, чтобы их пристегнуть, но вскоре после второго выхода на сцену булавки опять вылетели и брюки снова свалились. Почти любой пятнадцатилетий мальчик ушел бы после этого и не вернулся. Но Рудольф уговорил организаторов дать ему еще один шанс, и эту настойчивость он будет проявлять и в дальнейшем. На сей раз его выход сопровождался шумом и комическим объявлением, мол, «товар-р-рищ Р-р-рудольф Нуреев обещает вести себя хорошо и больше фокусов не выкидывать». Штаны держались на бедрах, но ленты на вымпеле были так заляпаны грязью, что не развевались, а обвивались вокруг танцора.

В тот месяц, когда Рудольфу исполнилось пятнадцать лет, от кровоизлияния в мозг умер Сталин. Тело советского лидера лежало в Москве четыре дня, и в последний из них пятьсот человек были раздавлены насмерть в стремлении его почтить — закономерный, хотя и трагичный финал тридцатилетнего царства террора. Но для Рудольфа крупнейшим событием 1953 года стало открытие в Уфимском театре первой балетной студии. По рекомендации Войтович он был туда принят. Ему, должно быть, казалось, что он вступил в мир своих детских фантазий. Он не только делил гримерную с артистами Уфимского балета, но должен был скоро выйти на одну с ними сцену, на сцену, где впервые увидел их и которая восемь лет назад казалась далекой мечтой. Услышав, что труппе нужны статисты, он предложил свои услуги и вскоре переиграл все мыслимые выходные роли, от пажа до оруженосца. За подобную честь ему даже платили небольшое жалованье. С тех пор Рудольф никогда не зарабатывал на жизнь каким-либо другим способом, кроме танца³⁹.

Теперь жизнь Рудольфа вертелась вокруг театра. Занятия в классах шли до двенадцати, потом следовали дневные репетиции, потом спектакли. Повседневное расписание — класс, репетиция, выступление — останется неизменным на протяжении следующих тридцати девяти лет, только декорации будут меняться: Уфа, Ленинград, Лондон, Нью-Йорк, Париж… Чтобы приспособиться к такому графику и удовлетворить желание родителей об окончании образования, он попросил разрешения перевестись в школу рабочей молодежи с более свободным посещением занятий. Написанное начальству письмо с этой просьбой свидетельствует, что его автор гораздо больше привык требовать, чем просить. «Фактически находясь на постоянной работе, я больше не могу посещать среднюю школу № 2», — писал он. В те вечера, когда сам Рудольф не появлялся на сцене, он пробирался в театр с Альбертом, пересматривая по многу раз каждый балет и оперу⁴⁰. Подобно матери, которая однажды на Новый год незаметно провела его в дверь, Рудольф отлично знал, как проскользнуть незамеченным через служебный вход. За сценой они с Альбертом висели на канатах, на манер Тарзана.

Альберт был единственным мальчиком из Дворца пионеров, который последовал за Рудольфом в новую балетную студию. Дворец пионеров представлял собой местный общественный клуб, в который приходила самая разная молодежь. В нем как раз отсутствовала та суровая атмосфера целеустремленности, которую Рудольф высоко ценил в студии. За пианино во время занятий сидела все та же восторженная Воронина, но Войтович занималась не со студийцами, а с артистами Уфимского балета. Таким образом, Рудольф обучался у Зайтуны Бахтиаровой, бывшей питомицы Уфимского балета, с которой у него не возникло особого взаимопонимания. Не имея возможности выйти из дому, пока отец не отправится на работу, он часто опаздывал в ее класс, начинавшийся в восемь утра, от его одежды пахло потом, так как он всю дорогу бежал. Суровая и требующая полного повиновения, Бахтиарова была недовольна подобными нарушениями и нередко в наказание заставляла Рудольфа работать в коридоре. Она видела, что он талантлив, но, не задумываясь, отчитывала его за недисциплинированность на глазах у всех. Рудольф вступал в пререкания, на что не осмеливался ни один другой ученик. «По его мнению, у нее не было никаких оснований кричать на него, — говорит его партнерша по классу Памира Сулейманова. — Мы, татары, обязаны драться с теми, кто на нас кричит». Впрочем, однажды Бахтиаровой удалось так испугать Рудольфа, что он замолчал (весьма редкий случай, достойный упоминания). Услышав, как он бормочет что-то оскорбительное в ее адрес, она пригрозила отправить его в тюрьму для малолетних правонарушителей. После класса она призналась ему, что «строга только с теми, у кого есть будущее».

Если другие студийцы проходили один класс в день, Рудольф занимался в трех, присоединяясь после первого урока у Бахтиаровой к танцовщикам кордебалета, а потом и к солистам. Ему удалось многому научиться, наблюдая за уфимскими танцовщиками и повторяя их движения. Образцом для него служил Яков Лифшиц, солист, учившийся в Ленинграде, и Рудольф много работал, чтобы достичь той же элегантности линий и плавного прыжка.

Рудольф, Альберт и Памира работали даже между классами, оттачивая вращения и прыжки, хотя только Рудольф вносил в эти занятия дух соперничества. Его больше интересовало то, что ему не удавалось, чем то, что получалось легко, и эту особенность он никогда не утрачивал, даже на последних этапах своей карьеры. Точнее всего он исполнял пируэт, но у Альберта прыжок был выше, хотя они были одного роста. Для Рудольфа это означало одно: физически он может прыгать так же высоко, как Альберт, но просто не разобрался в механике. Он отрабатывал прыжок день за днем с такой страстью, что товарищи по классу с уважением вспоминают об этом. «Он никогда не оставлял попыток, пока не добивался, чего хотел», — говорит Альберт. «Иди посмотри на меня!» — кричал он Памире, приняв особенно точную, по его мнению, позу. «Он хотел, чтобы кто-то его оцепил, подтвердил, что он действительно чего-то стоит», — поясняет она. Популярная певица Уфимского театра рассказывает, как однажды утром, придя в театр, обнаружила у входа Рудольфа, «умирающего от нетерпения приступить к работе». «Когда я приходила в театр, он уже был в тренировочном костюме. Всегда можно было увидеть, как он сидит у входа и кого-нибудь поджидает. А может быть, просто наблюдает. Стоя, он всегда ставил ноги по третьей позиции. Ходил, сохраняя царственную осанку, как будто выступал на сцене».

Пока Рудольф и Альберт отдавали все силы танцу, другие соседские мальчишки переключили внимание на девочек, выполняя все ритуалы подросткового возраста, курили на улице за углом, играли в «бутылочку», назначали свидания. Никто из знавших Рудольфа в детстве не помнит, чтобы он занимался чем-то подобным, но это вовсе не означает, что он не испытывал определенного сексуального возбуждения, хотя наверняка не знал своей истинной сексуальной природы. Друзья детства узнали о его гомосексуализме лишь много позже. Альберт свидетельствует, что Рудольф никогда не проявлял ни малейшего романтического интереса ни к мужчинам, ни к женщинам, и утверждает, что они никогда не говорили о сексе. Но почти никто из русских в то время открыто о сексе не говорил. Другая соседка, Аза Кучумова, замечает, что Рудольф «никогда, пока жил в Уфе, не ходил на свидания, потому что интересовался только танцем».

Сдерживая свои сексуальные порывы, Рудольф все-таки проявлял интерес к собственному телу. Не имея отдельной комнаты и даже постели, он не мог уединиться дома, оставаясь один лишь в уборной на улице. Позже он рассказывал одному приятелю, как занимался там мастурбацией, услышал снаружи шаги, выглянул в щель и увидел приближающегося отца. Когда отец нетерпеливо стукнул в дверь, Рудольф позаботился испустить удовлетворенный стон, чтобы отец точно знал, чем он занят. «Меня не волновало, что он все услышит», — заявил он.

К шестнадцати годам у него с отцом более или менее наладились отношения, главным образом благодаря тому, что он сам зарабатывал деньги. Сметливый Рудольф нашел способ извлекать максимальную выгоду из своего положения в Уфимском балете. Повысив на несколько ступеней свой ранг до «артиста», он ходил по разным рабочим коллективам, предлагая за двести рублей в месяц давать еженедельные уроки танца, и оказался достаточно предприимчивым, зарабатывая вскоре почти наравне с отцом. Хамет не стал меньше порицать страсть Рудольфа к танцам, но не мог оспаривать тот факт, что сын зарабатывает себе на пропитание. Может быть, это было последним сыновним упреком.

Возможно, выходные роли и карманные деньги вселили в Рудольфа уверенность, но Ленинград по-прежнему был далеко. Единственным пропуском туда оставалось направление в училище. Когда Нуреева через много лет попросят рассказать о его поразительной целеустремленности, он поведает о разочарованиях той поры: «Когда я увидел, что создан для танца, и все мне твердили: «О, как ты талантлив», — я отвечал: «Но почему же ничего не происходит? Почему я не могу попасть в эту проклятую школу? Почему должен ждать столько времени?»… И наконец что-то щелкнуло у меня в голове, и я понял: никто не придет, не возьмет меня за руку и ничего не покажет. Я должен все делать сам. Вот с тех пор и делаю».

Но по правде сказать, он не все делал сам. Ирина Воронина, его союзница, начала хлопотать за него. Она убедила многих местных деятелей направить в Министерство культуры Башкирской республики письмо с предложением рассмотреть кандидатуру Рудольфа для направления в Ленинградское хореографическое училище. Среди них оказалась и Зайтуна Насретдинова, прима-балерина, которая своим танцем подогрела амбиции Рудольфа. Ее опытный глаз видел в юном Нурееве не отшлифованного профессионала, а трудолюбивого новичка, но сама будучи выпускницей ленинградской школы, она знала, что обучение там дорогого стоит. «Ко мне пришел человек из нашего Министерства культуры и сказал: «Рудик Нуреев хочет ехать в Ленинград», а я ответила: «Пусть едет, он способный мальчик», — вспоминала через тридцать девять лет Насретдинова, все еще обладавшая прямой, властной осанкой и черными волосами под цветным шарфом, только некогда четкие черты лица скрадывали большие очки. — Он был просто новичком, но в нем видна была уверенность и сценическая эффектность. Я сказала бы, что его отличало огромное желание танцевать. Работая в театре, он был очень прилежным и совсем не общительным. У него не было времени для людей».

Готовясь к выпускным школьным экзаменам, Рудольф получил свою первую роль на сцене театра в польском танце⁴¹, который Войтович поставила для оперы «Иван Сусанин». Вместо того чтобы просто стоять на фоне декораций, ему предстояло танцевать в кордебалете — существенное продвижение, неугасающая мечта Рудольфа. Он позабыл о занятиях и не удивился провалу на экзаменах, сообразив, впрочем, не извещать об этом родителей. Задачу облегчило полученное от Уфимского балета приглашение участвовать в месячных летних гастролях в Рязани, за тысячу двести километров к северо-западу от Уфы. В этой поездке шестнадцатилетний Рудольф в первый раз познал вкус независимости, и возврата домой после этого не было. Он жил вместе с Альбертом, тоже выступавшим в качестве статиста. Имея в своем распоряжении свободное время, они наслаждались дневным бездельем, экскурсиями к местным достопримечательностям и чудесной, впервые обретенной свободой. Вот что рассказывает Альберт: «Каждое утро мы завтракали в столовой, потом садились в троллейбус и ехали на Оку загорать и купаться. Нам всегда надо было вернуться к вечернему спектаклю. После спектакля съедали на ужин излюбленный рыбный паштет, дешевый и вкусный. Мы намазывали его на хлеб, и это был наш ужин. Чай не пили, только простую воду. Вот так мы и жили. А еще сварили вишневое варенье, чтобы привезти домой родителям. Купили сахару, вишен, и один оперный певец, живший в Уфе рядом с Рудиком, помог нам его приготовить. В своей комнате мы нашли прекрасный альбом с европейскими видами и — да простит нас хозяйка — вырезали массу картинок, прихватив их с собой. Мы испортили ее красивый альбом, и она наверняка расстроилась, обнаружив это».

Конечно же виды европейских столиц соблазняли, и Рудольф с Альбертом, не успев переночевать в Рязани, сели в первый автобус, идущий в Москву, до которой было четыре часа пути. Приехав в центр города, на Белорусский вокзал, направились в Кремль, а оттуда на Красную площадь, напомнившую Рудольфу «огромный вокзальный перрон с самыми разными людьми…» Больше всего юношам хотелось побывать в Третьяковской картинной галерее, и они провели там весь день, не обедая, экономя время на осмотр сокровищ. Потом долго ездили в метро, и Альберт каким-то образом потерял Рудольфа на пересадках столичной подземки. На такой случай они условились встретиться у памятника Горькому возле Белорусского вокзала. Альберт послушно явился туда, «ждал, ждал, а Рудик все не показывался». Усталость взяла свое, и по студенческому билету за меньшую плату Альберт устроился в ближайшей гостинице. На следующее утро он нашел Рудольфа на вокзале. Несмотря на бессонную ночь, они целый день изучали кремлевские площади и огромный магазин ГУМ, а потом поспешили на станцию ловить автобус до Рязани⁴².

Той осенью Рудольф был принят учеником в Уфимский балет и работал в классах «как сумасшедший». Он так расхрабрился, что спросил Халяфа Сафиуллина, ведущего танцовщика, выполнявшего время от времени обязанности хореографа труппы, собирается ли тот занять его в новом балете, на что Сафиуллин вежливо ответил: «Ты еще молод, мой дорогой. У тебя много времени». Продолжая брать классы у Бахтиаровой, он теперь получил разрешение учиться непосредственно у Виктора Пяри, балетмейстера труппы, а также заниматься со своей наставницей Войтович, которая тоже репетировала все спектакли труппы. Но Рудольф по-прежнему продвигался от внешнего вглубь: его стиль рождался не на основе уверенной и отточенной техники, а из врожденного чувства танца и способности воспроизводить увиденные движения.

Рудольф счел свое повысившееся положение достаточным поводом для того, чтобы заважничать, замечает Альберт, и это стало еще заметней, когда до него дошла весть о частичном согласии Министерства культуры направить его в Ленинград на учебу. Но он должен был преодолеть еще один барьер: ему все-таки предстояло пройти просмотр. Рудольф не знал, что сперва его просьба была отвергнута. По свидетельству Зайтуны Насретдиновой, начальство решило, что он перерос подобающий для обучения в Ленинграде возраст. В училище редко принимали мальчиков старше четырнадцати, а ему уже стукнуло семнадцать лет. Только после усердных хлопот в Москве башкирского Министерства культуры, сыгравшего на своих давних связях с Ленинградским училищем, Москва согласилась удовлетворить заявку Нуреева — «в виде исключения».

Через несколько месяцев Рудольфу предложили контракт с Уфимским балетом, что могло стать началом его карьеры, но он отказался. Зная, что предложение вступить в труппу — немалая честь, он твердо решился учиться в Ленинграде.

В театральных кругах ходит много легенд о «счастливом мгновении», кратком миге, когда на неизвестного внезапно падает яркий луч света. Для Рудольфа этот миг наступил сразу после отказа работать в Уфимском балете. Республика отбирала танцовщиков для выступления в Москве в мае того года во время Башкирской декады литературы и искусства, десятидневной демонстрации башкирской культуры. В тот день, когда в театр прибыл представитель Министерства культуры, один из солистов не явился, задержав просмотр. Артисты должны были танцевать «Журавлиную песню», и этот солист исполнял партию одного из джигитов, башкирских всадников, который танцует и одновременно жонглирует шестом.

«Кто-нибудь может его заменить?» — спросил со сцены директор.

Рудольф, неизменно сидевший в зале, когда не появлялся на сцене, знал репертуар труппы наизусть. Каждый балет отпечатался в его памяти, особенно «Журавлиная песня». Он сразу же поднял руку и после быстрой репетиции с Виктором Пяри получил роль. «Танцуя в те первые дни, я испытывал чувство, наверно знакомое плясуну на натянутом канате, — он убежден, что дойдет до другой стороны, а потенциальная опасность подхлестывает его».

В Башкирской декаде Рудольф увидел возможность показаться в роли солиста педагогам и танцовщикам всей страны. В фестивальной программе его имя впервые стояло отдельной строкой. Но во время репетиций в Москве слишком ревностный «канатоходец» растянул ногу во время пируэта и был вынужден пропустить выступление на открытии 28 мая 1955 года. Нога так распухла, что не влезала в балетные туфли, и оставалось лишь пропускать класс, пока она не заживет.

Рудольф воспользовался отдыхом, чтобы посмотреть все пропущенное при первом визите в Москву прошлым летом. Артистов из Уфы разместили всех вместе в гостинице «Европейской» недалеко от Большого театра и потребовали ходить группами. Рудольф ходил в группе всего три дня, после чего стал шнырять по музеям и по театрам по собственному выбору. Участники фестиваля имели свободный доступ в большинство московских театров, и он, по словам Намиры Сулеймановой, смотрел по три спектакля в день. Однажды вечером артисты Уфимского балета отправились на концерт, а он улизнул из группы в самых дверях театра, проследовав прямо к оркестру, хотя имел билет только на балкон. Взглянув со своих мест вниз, уфимские коллеги увидели Рудольфа, сидящего возле сцены, положив ногу на ногу, «словно на своем собственном месте». Эта на современный взгляд несерьезная шалость поразила уфимских артистов, как редкостная бравада. На самом деле они тревожились за него, опасаясь, «что его прогонят, но контролеры его не беспокоили». Неплохое знакомство Рудольфа с Москвой удивило артистов балета; многие из них, в том числе Памира Сулейманова, боялись широких и длинных проспектов. «Он взял меня за руку, повел в метро и помог сесть в поезд, чтобы я успела на репетицию».

Рудольф выздоровел и через неделю дебютировал на декаде в качестве солиста в «Журавлиной песне» и, по свидетельству звезды труппы Зайтуны Насретдиновой, справился великолепно. «Правда» после фестиваля писала, что башкирский балет можно поставить на третье место в стране после московского и ленинградского. Но Рудольф жаждал большего, чем просто удачное выступление. Он знал, что представители лучших в стране балетных школ ищут учеников, и надеялся привлечь их внимание до официального направления в Ленинградское училище.

По мнению Рудольфа, Халяф Сафиуллин абсолютно ошибся, сказав, будто в его распоряжении много времени. Он сам знал, что в семнадцать лет слишком поздно поступать в Ленинградское училище. Если он хочет вырваться из Уфы, у него остается для этого совсем мало времени. Поскольку, вопреки его ожиданиям, никто к нему не подходил, Рудольф сделал то, что никому другому в труппе даже в голову не приходило: сам пошел на поиски. Он собирался представиться присутствующим на фестивале башкирским танцовщикам из училища, которых затем надо было уговорить представить его, в свою очередь, педагогам. Расчет оправдался. Только что закончивший Ленинградское хореографическое училище уроженец Уфы Ильдас Хабиров рассказывает: «На декаде он подошел ко мне и попросил представить его некоторым моим педагогам, которые сопровождали нашу группу из Ленинграда. Просьба была необычная, но меня тронула его настойчивость, и я обрадовался, что кто-то из Уфы хочет учиться в Ленинградском училище. Двое моих педагогов согласились с ним встретиться. Они посмотрели, как он танцует, в гостиничном номере «Европейской» и сказали: «Вам не нужен просмотр, в сентябре приезжайте в училище». Рудольф был очень рад и благодарил меня за помощь».

В то же самое время находящаяся в Москве в качества аккомпаниатора Уфимского балета Ирина Воронина уговорила педагога прославленного Большого театра Асафа Мессерера посмотреть, не подойдет ли Рудольф для Московского хореографического училища. Мессерер, бывший танцовщик Большого, позволил Рудольфу присутствовать на утренних занятиях в его классе, которые регулярно посещала Галина Уланова⁴³.

Мессерер сообщил Рудольфу, что посмотрит его после класса. Он молча сидел, с волнением ожидая момента, когда тоже будет танцевать перед Мессерером. Внезапно еще до окончания занятий в классе Мессерера срочно куда-то вызвали. Не имея понятия, когда он вернется, Рудольф прождал целый день, переживая самые разные чувства, от тревожного ожидания до отчаяния. На следующий день он опять пошел в класс Мессерера, но узнал, что он срочно отозван по неотложному делу и просмотр проведет другой педагог. Просмотр прошел успешно, и Рудольфа объявили кандидатом на поступление в Московское училище сразу в восьмой класс, что для него было почти чудом.

Но все рухнуло. В отличие от Ленинградского училища, в Московском не было ни общежития, ни стипендии для студентов из дальних республик, и это означало, что Рудольфу придется самому оплачивать проживание. У него не было реальной возможности остаться в Московском училище.

«Я покончил с Уфой. Еду учиться в Ленинград», — объявил он Памире Сулеймановой, вернувшись в Уфу. Памира, тоже ожидавшая направления в Ленинград, решила, что ее не приняли, и расплакалась. Она еще не знала, что Министерство культуры пока не дало Рудольфу окончательного ответа. Но он все-таки был уверен, что просматривавшие его педагоги порекомендуют его принять. В мемуарах он упрощает события, которые привели его в Ленинград, утверждая, будто отправился туда прямо из Москвы, вообще не заехав в Уфу. В действительности он не только вернулся тем летом в Уфу, но в конце июля побывал с Уфимским балетом на гастролях в Пензе. Хамет с Фаридой провожали его на вокзале, и, по свидетельству бывшего члена труппы, Фарида плакала, прощаясь с Рудольфом.

Именно из Пензы Рудольф уехал в Ленинград, сделав пересадку в Москве. Вместо восьми часов экспрессом, он потратил вдвое больше времени, сев по ошибке на другой поезд и простояв всю дорогу, так как там не было ни одного свободного места. Через шестнадцать часов после отъезда из Москвы и через десять лет после первого посещения Уфимского театра перед ним наконец показался город, существовавший лишь в его воображении. «…На небе очень низко висели огромные черные тучи. Мы наверняка попадали в жуткую грозу. Я закутался в свой тяжелый дождевик… помню, что чувствовал себя под тяжелым дождевиком потерянным и одиноким, и совсем не был готов к приезду в сияющий солнечный город. Низкие тучи просто стояли над промышленными окраинами, где они так и висят круглый год. Но я, деревенский мальчишка, ничего об этом не знал…»

Первым делом он отправился на улицу Росси, где находится Ленинградское хореографическое училище, «священное место повседневной работы, звено в непрерывной цепочке», говоря словами Тамары Карсавиной⁴⁴, обучавшейся здесь на рубеже веков*. Цепочка выпускников школы образует непрерывную линию развития балета: Павлова, Нижинский, Баланчин, а позже Нуреев, Макарова, Барышников⁴⁵. Но в первый для Рудольфа день учащихся видно не было, только рабочие, уборщики и маляры, готовившие школу к осеннему семестру. Он приехал на неделю раньше, школа была закрыта на ремонт.

«Я хочу поговорить с товарищем Шелковым», — объявил Рудольф первому попавшемуся в коридоре юноше. Валентин Шелков был директором школы. «Я Шелков, чего вы хотите?» — отозвался стоявший рядом мужчина постарше, удивленный нахальством лохматого парня.

«Я — Рудольф Нуреев, артист Уфимского театра. Я хочу здесь учиться», — последовал ответ, который Рудольф репетировал десять лет. Такая поспешность ничуть не смягчила ледяного тона товарища Шелкова, уведомившего его, что он слишком рано явился и должен прийти через неделю.

Щелкову было знакомо имя Рудольфа. Абдурахман Кумысников, один из присутствовавших на декаде педагогов, рекомендовал его, выполнив свое обещание, а сам Шелков 2 июля 1955 года послал официальный запрос министру культуры Башкирии: «Во время проведения Башкирской декады в Москве педагог Ленинградского хореографического училища А.Л… Кумысников просматривал молодого артиста Башкирского театра оперы и балета Рудольфа Нуреева (16 лет), который продемонстрировал профессиональную пригодность для обучения в Ленинградском хореографическом училище. Просим Вас ходатайствовать в Министерстве культуры СССР о направлении его к нам на учебу и о назначении ему государственной стипендии, а также о выделении места в общежитии».

Рудольфу все-таки предстояло пройти заключительную процедуру отбора. Тем временем он знакомился с Ленинградом и нетерпеливо ожидал открытия легендарной школы, двери которой так долго были перед ним закрыты. ⁴⁶