Руки женщин моей семьи были не для письма

IX. Ноги

Я редко видела ноги матери, обычно они были надежно скрыты под тканью, под длинными юбками и платьями, ноги не следовало демонстрировать, и я знала это еще со школы. Главным критерием в выборе платья или юбки была ее длина; каждый раз, когда мы покупали новую одежду, ее следовало показать отцу — получить его разрешение. Чем старше я становилась, тем сильнее росла пропасть между мной и русскими одноклассницами, я мечтательно засматривалась на их короткие шорты, мини-юбки, платья-мини — я знала, что не могу носить такую одежду. И даже сейчас, будучи взрослой, я испытываю дискомфорт, если полы юбки, шорт или платья оказываются выше колена.

Ноги женщин, которые меня окружали, не предназначались для демонстрации, им следовало быть надежно скрытыми от посторонних глаз, медленно перемещаться по дому, я никогда не видела их бегущими или плывущими, мои двоюродные сестры, которые жили на берегу моря, никогда не плавали. Никто из них никогда не плавал, даже в самые жаркие дни, они молча сидели на берегу в длинных юбках или летних брюках. Мы с сестрой, выросшие далеко от моря, торопливо снимали футболки и юбки и тут же бросались в воду, ныряли с головой, радостно плескались, наслаждаясь прохладой воды и яркими бликами солнца, пока двоюродные сестры молча наблюдали за нами с берега.

Выбор купальника всегда занимал несколько часов, поскольку следовало соблюдать правила. Низ должен был прикрывать всю зону бикини и бедра, поэтому мама зачастую выбирала шорты, а не обычные трусы. Декольте было строго запрещено, купальник должен был быть слитным, с высоким горлом, закрытой грудью и спиной. Бикини даже не рассматривались, мама стремилась пройти мимо них как можно быстрее, торопя нас с сестрой. Мы, к слову, всё же успевали потрогать загадочные маленькие бюстгальтеры и трусики разных форм и цветов, сшитые из лайкры и полиэстера.

На пляже встречались и женщины в роскошных бикини: они не только возбуждали, но и были предметом зависти. Они шли по горячему песку спокойно, словно он не обжигал стопы, гордо смотрели на окружающих, уверенные в своей красоте. Я была рада, что в мире существуют такие женщины, гордые, красивые, не стесняющиеся своих тел, осознающие, что тело подобно песку и совсем скоро их упругие мышцы потеряют свою силу, а потому стоит насладиться молодостью. Мои родственницы, правда, были со мной не согласны, слышался недовольный гул, перекатывающиеся слоги слова tərbiyəsiz[39]. Сначала я пыталась спорить с ними и искренне интересовалась, почему их так возмущают женские тела в открытом купальнике, разве купальник делает женщину развратной или недостойной уважения? Но вскоре перестала, я поняла, что для них недовольный шепот был формой общения, легальной формой солидарности друг с другом; осуждая чужие, они успокаивали свои вечно закрытые, закомплексованные, покрытые тканью тела. Нелегко было признать, что они так и не смогли единолично владеть собственными телами, так и не смогли перестать быть объектами чужих желаний, социального давления и мужской власти. Да, конечно, среди них были те, кто добровольно покрыл свое тело, повинуясь собственным убеждениям и религии. Но большая часть смотрела на красивые бикини и сверкающие платья с грустью — они не могли надеть их, потому что теперь принадлежали мужьям, воля которых равнялась воле Аллаха. С другой стороны, думала я, а кто сказал, что тело в купальнике не равноценно телу в длинном платье? В какой момент люди решили, что оголенное женское тело сексуальнее и интереснее прикрытого? Разве мое тело в длинной юбке не так красиво, как тело одноклассницы в короткой? По мере взросления у меня появлялось всё больше и больше вопросов, но я не могла задать их маме или тете, мы никогда не говорили о теле, эта тема считалась чем-то постыдным, словно у нас вовсе не было никаких тел, о них вспоминали только, когда какая-то часть не функционировала как должно.

Я думала, что мое тело ненормальное, пока не оказалась в общественном бассейне. Я была шокирована количеством обнаженных женских тел вокруг, я никогда не видела столько голых женщин в одном месте. Стало настоящим открытием и облегчением осознать, какие тела разные и несовершенные. Ни одно из увиденных в бассейне тел не было похоже на те, что я видела в журналах или на экране, они были живыми, пульсирующими: полными и худыми, молодыми и старыми — все они были интересными, как книги. Не было двух одинаковых морщинок или складок; груди, как им и полагалось, слегка повисали, ноги местами были усыпаны марсианскими кратерами целлюлита. Но главное, никто не обращал внимания на мое голое тело, никого не интересовали уродливая родинка на левой груди, большие бедра, округлый живот, синяки и шрамы — мое тело было обыкновенным женским телом, подверженным возрасту и биологическим процессам. Видеть чужие тела означало видеть и свое собственное таким, какое оно есть на самом деле: не приукрашенным, лишенным дополнительных значений. Спокойные женские тела в бассейне: белая, фарфоровая, почти прозрачная кожа с россыпью красных родинок, плотная слегка желтоватая кожа с капельками воды, смуглая кожа, похожая на крафтовую бумагу, — рассказывали истории о том, что такое быть женскими телами, меняться, полнеть, покрываться пятнами, царапинами и шрамами. Они были равнозначны в своих высказываниях, их невозможно было сравнить друг с другом, и они не были похожи на тела с пляжей. Их отличало спокойствие: в бассейне ты могла не переживать о том, что твое тело осудят или оценят, никого не интересовал новый купальник или плоский живот, — это было пространство, где телу не нужно было казаться чем-то большим, чем оно есть. Как и в больничных палатах, где тела были просто телами, формой сосуществования и эмпатии, разговором без разговора.

Поскольку отцу не нравилось, что мы оголяем тела публично, купание в море занимало максимум час; как только все окунулись и съели положенные дольки арбуза, он загонял нас обратно в машину. Приехав домой, мы быстро смывали морскую соль, переодевались в летние платья и выходили на веранду, где биби, вторая сестра отца, уже накрывала на стол. Пока мужчины сидели вокруг стола, докуривая вечернюю сигарету, мы помогали расставлять тарелки с üç bacı[40], смачивали белый сухой лаваш водой, чтобы он смягчился, крупно нарезали свежие помидоры и огурцы.

Все женщины в нашей семье знали правило — не оголять ноги — и никогда его не нарушали, поэтому даже домашняя одежда должна была прикрывать ноги, равно как и грудь, мама подшучивала, что это лучший способ скрыть целлюлит. О том, что на ногах женщины может быть целлюлит, я узнала случайно: мы собирались на свадьбу, мама стояла в нижнем белье и выбирала, что ей надеть. Тогда я впервые разглядела ее ноги: они были покрыты странными впадинами, похожими на следы упавших комет. Я помню, что испугалась: нормально ли, что ее ноги меняются? Будут ли мои ноги такими же?

Мое тело, когда-то крепко связанное пуповиной с материнским, покрылось уже своими впадинами. С момента, как мне сделали операцию, оно всё больше уподоблялось материнскому, словно отложенная смерть разрешила ему, наконец, вспомнить о своем происхождении. Буквально за год я набрала пятнадцать килограммов — тело стало большим, неудобным, некрасивым, перестало влезать в старые джинсы, в красивые платья. Я долго искала нужный размер, плакала в примерочной, если понимала, что очередные брюки не налезают на ставшие большими бедра. Их я унаследовала от матери — широкие, объемные, похожие на два камня, — из-за чего мне было трудно находить штаны, они либо не налезали сверху, либо висели внизу. Я оплакивала былую легкость, с которой раньше покупала вещи не задумываясь. А тело становилось больше и тяжелее: тянулось к земле, будто знало, что там в итоге и окажется.

Первым, что уничтожила дистония, была моя правая стопа. С каждым днем было всё сложнее ходить, каждый шаг приносил боль, стопа стояла неправильно, из-за спазма она всё время была сжата и завернута внутрь, как эмбрион. Врачи пожимали плечами, выписывали ортопедические стельки и рекомендовали массаж, но время шло, а стопа всё так же ныла от боли. Затем и вся правая нога перестала мне принадлежать, она съеживалась в бесконечных судорогах, я чувствовала, как мышцы произвольно сокращались и пульсировали. Правая нога стала каменеть, перестала сгибаться, твердела, словно ее залили цементом. Мне стало тяжело ходить, и тогда появилась трость.

Первая трость была самой обыкновенной, складная трость из аптеки, ее мне принесла подруга. Ходить с ней было легче, я не боялась упасть и могла опереться, но каждый раз, когда моя мать видела трость, ее глаза наполнялись слезами. Она умоляла меня, чтобы я не брала ее с собой: она не хотела, чтобы кто-то видел меня с тростью. Родители старались скрыть мою болезнь, может быть, они надеялись, что тогда она исчезнет. Или не теряли надежды, что их старшая дочь всё же выйдет замуж. Здоровых девушек охотнее брали в жены, а потому мне нельзя было демонстрировать свое нездоровое тело. Рассказывать о моей болезни значило навсегда отрезать себя от того будущего, которого они мне желали, отрезать себя от мира других женщин внутри диаспоры и культуры, стать безобразной культей.

Вторая трость была почти предметом роскоши: длинная, вырезанная из кавказского бука, черная, с языками пламени, она завораживала, но была жутко неудобной. Во-первых, рукоятка располагалась выше пояса, что мешало ходить; во-вторых, она не складывалась и была очень тяжелой. Но мне нравилась эта трость, по большей части тем, что она служила напоминанием об ушедшей любви, напоминанием о том, что всякий чужой — потенциально родной. Эта трость тоже не устроила мать, она настаивала на том, чтобы я вовсе не использовала трости. Мне кажется, ни она, ни отец до конца не осознавали серьезности моего заболевания, практически не верили в него: им казалось, что это нечто временное, как простуда или бессонница. Они так и не поняли того, что я поняла сразу — их здоровой девочки больше нет и никогда не будет.

Былое тело уничтожала болезнь, я чувствовала это каждую секунду каждой минуты каждого дня. Просыпаясь, я ощущала, как очередную мышцу крутило, судороги сжимали мою грудную клетку, руки были подобны спутанным водорослям, а правая нога становилась короче левой из-за высушенных спазмами мышц. Хуже всего было в минуты дистонической атаки, или, как ее называют по-английски, dystonic storm. Это очень точно — ведь то, как стремительно ты теряешь контроль, действительно похоже на шторм или ураган. Все мышцы начинает сводить по сигналу невидимой дирижерской палочки: один взмах — твой рот тянется вниз и вправо, словно стекающее мороженое, второй взмах — твоя голова клонится вниз и застывает, будто кто-то тянет за волосы и не отпускает, третий взмах — руки оказываются сжаты, как лапы венценосного орла, схватившего добычу. Со стороны эта сцена напоминает обряд экзорцизма; может быть, все одержимые на самом деле были больны дистонией, а их неестественно сгибающиеся спины были следствием обширных судорог. Впрочем, мы уже никогда этого не узнаем. В неврологических отделениях, где я периодически оказывалась, у стен коридора всегда были металлические поручни: они помогали пациентам перемещаться и не падать. Мои ноги, окутанные спастическим сном, с трудом двигались. Правая стопа волочилась по полу, издавая звук, отдаленно похожий на шелест осенних листьев. В неврологических отделениях никого не интересовала красота ног, волновало другое: как ноги сгибаются в коленях, как работает рефлекс четырехглавой мышцы бедра и трехглавой мышцы голени, как мышцы реагируют на прикосновение, совершают ли они свое главное предназначение, перемещают ли тело с должным усердием и покорностью?

Из-за болезни и неправильно стоящей стопы я не могла носить каблуки, я никогда их особенно не любила, но именно в тот момент, когда я потеряла возможность надеть их без раздумий, стала мечтать о каблуках. Я зачарованно разглядывала туфли в обувных, завистливо оборачивалась на уверенные ноги женщин, радостно прислушивалась к характерному стуку в помещениях — я решила, что после операции обязательно куплю себе красные туфли на высоких каблуках, которые будут стучать при ходьбе.

После операции мои ноги замотали эластичным бинтом, они спокойно лежали на больничной постели, ожидая, когда им вновь придется встать и идти. Бинт окутывал их, как пеленка, обнимающая новорожденного. Когда мне разрешили встать, я сразу почувствовала: больше нет боли, мышцы спокойно делают свою работу, словно, наконец, стали свободны. Оказалось, что сама способность ходить интереснее каблуков, поэтому вместо них я купила кроссовки.