Русская критика от Карамзина до Белинского

Чернышев А. «Чистая любовь к искусству»

Состояние критики само по себе показывает

степень образованности всей литературы.

А. С. Пушкин

Слово «критика» происходит от греческого «критикос», что значит «суждение». Судить о произведениях искусства берется каждый. Прочитав книгу, любой читатель скажет: одно мне в ней понравилось, а другое — нет.

Но помимо такой, самой элементарной критики, существует сложная, профессиональная. В статье профессионального критика вы найдете детальный анализ произведения искусства, его образов, его идей. За частными судьбами персонажей критик увидит социальные, моральные проблемы века. Он раскроет для вас сильные и слабые стороны автора как художника, своеобразие его творчества, научит сопоставлять искусство и жизнь.

Литературоведу по-своему легче: он изучает искусство прошлого, которому уже произнесло время свой приговор. Критик идет по горячим следам, пишет о только что вышедших книгах. Он первооткрыватель. Он ищет таланты, от его слова во многом зависит, как сложится писательская судьба. Пушкин говорил, что критик не может руководствоваться ничем, «кроме чистой любви к искусству».

Каким же должен быть критик?

Критик — общественный деятель, он принимает самое живое участие в идейной борьбе эпохи.

Критик — психолог и этик, разбирающийся в человеческих характерах и переживаниях, в вопросах нравственности и морали.

Критик — эрудит, знающий не только литературу, но и музыку, живопись, театр, осведомленный в новейших достижениях науки.

Критик тонко чувствует прекрасное и сам в известной мере художник.

Подобная разносторонность встречается редко, и выдающиеся критики оказывают свое влияние на современный им литературный процесс. Назвав имена великих русских писателей XIX века, мы обязательно ставим в один ряд с ними их современников — великих критиков.

Эта книга познакомит вас, читатель, с русской критикой той эпохи, когда закладывались основы критического реализма в литературе, когда современники Крылова, Грибоедова, Пушкина, Гоголя пытались впервые оценить их громадный вклад в русское национальное искусство. Некоторые из помещенных в ней статей давно не переиздавались, стали библиографической редкостью. Читая их, вы погрузитесь в творческую и идейную борьбу начала XIX века, кануна восстания декабристов, в борьбу 1830-х годов, познакомитесь с манифестами — программными декларациями различных творческих направлений, со статьями крупнейших писателей о собственном творчестве и о современной им литературе.

Самая ранняя из статей этой книги написана в 1794 году, а заканчивают книгу споры, разгоревшиеся в 1842 году вокруг «Мертвых душ» Гоголя. Сравнительно короткий исторический отрезок, около полувека, однако в истории русской литературы едва ли не самая яркая, поистине золотая страница! Незабываемые имена, произведения непреходящей художественной ценности.

Эпоха, в которую создавались эти произведения, не благоприятствовала расцвету литературы. Беспощадное, губительное самодержавие, палачество и раболепие, жандармы в голубых мундирах, огромная армия чиновников-грабителей... Крепостное право. Людьми торговали как скотом. Нищета и невежество.

А власти считали, что в стране все обстоит прекрасно, и в 1821 году генерал Бенкендорф, будущий начальник тайной полиции, Третьего отделения, докладывал царю Александру I: «Русские столько привыкли к образу настоящего правления, под которым живут спокойно и счастливо и который соответствует местному положению, обстоятельствам и духу народа, что мыслить о переменах не допустят». Это самоуверенное заявление было сделано всего за четыре с половиной года до восстания декабристов.

Печать подвергалась строгой цензуре. Власти покровительствовали лишь газете тайного осведомителя Булгарина «Северная пчела». Статьи в «Северной пчеле» были проникнуты верноподданническим духом, газета травила Пушкина и Гоголя. После 14 декабря 1825 года начались постоянные гонения на издания, где цензоры усматривали малейшее проявление вольномыслия. Были закрыты журналы «Европеец», «Московский телеграф», «Телескоп».

Для нравов официальной печати показательно, в каком тоне правительственная газета «Прибавления к «Санкт-Петербургским ведомостям» сообщила своим читателям о восстании декабристов. В номере от 15 декабря 1825 года в отчете о вступлении на престол нового царя Николая I после изъявления благонамеренных восторгов газета посвятила несколько строк сообщению о том, что в ходе торжеств «возмутились» две роты под командой семи или восьми офицеров, и к ним присоединилось «несколько человек гнусного вида во фраках».

Только-то и всего. Цифры резко занижены. Значение события изображено ничтожным. Как будто в этот день не была вписана первая страница в летопись революционной борьбы в России...

Другим газетам и журналам было вообще запрещено упоминать о восстании. В «Северной пчеле» в номере от 15 декабря 1825 года вы прочтете о пересадке морских рыб в пресные водоемы, о том, что сбежал с крупной суммой денег кассир из банка, о том, что траурную одежду «прилично» украшать жемчугом и гранатами, а о великом историческом событии, происшедшем накануне на Сенатской площади Петербурга, ни слова!

Но, помимо «страны рабов, страны господ», помимо России обер-полицмейстеров, приставов, унтеров, существовала, жила, набирала силы другая, новая, молодая Россия. Она хранила в памяти предания крестьянских войн Болотникова, Разина и Пугачева. Она из уст в уста передавала слухи о все новых крестьянских волнениях, о солдатских бунтах. По рукам ходила запрещенная книга Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву».

Громадную роль в пробуждении общественного самосознания сыграла война 1812 года. Когда народ грудью защитил родину от иноземных захватчиков, когда обнаружились огромные силы русской нации, в умах стала укореняться мысль, что с позорным крепостным правом и самодержавной властью должно быть покончено.

Начинают возникать первые тайные общества дворянских революционеров. Целое десятилетие, 1816—1825 годы, будущие декабристы задают тон в идейной жизни России. Они участвуют в литературных объединениях, активно сотрудничают в газетах и журналах, и каждое их выступление проникнуто духом патриотизма и свободолюбия. Близко к декабристам стоят Пушкин и Грибоедов, декабристские идеи звучат в их произведениях.

Но и после того, как героическое выступление декабристов было разгромлено, в период тупого тиранического правления Николая I не умирает русская мысль. Пытливая молодежь объединялась в кружки для занятия философией. Искали ответа на вопрос о путях дальнейшего развития страны. Особенно громко звучали голоса разночинцев — сыновей мелких чиновников, низших офицеров, выходцев из мещанского и крестьянского сословия. По меткому слову Герцена, происходило «внутреннее освобождение при наружном рабстве». 30-е годы прошлого столетия стали периодом бурного расцвета русской культуры. Живописью Брюллова и Венецианова, музыкой Глинки, актерским творчеством Щепкина и Мочалова, статьями Белинского вспоминаем мы 30-е годы.

В литературе расцвет был особенно ярок. В 30-е годы появились «Медный всадник» и «Капитанская дочка» Пушкина, в 1840-м был опубликован «Герой нашего времени» Лермонтова, в 1842-м — «Мертвые души» Гоголя. Писатель как гонец, несущий вести о своем времени. В средневековье гонцов, приносивших плохие вести, убивали. Русские писатели приносили плохие вести. Писателей убивали. Трагически погибли Грибоедов, Пушкин, Лермонтов. Трагична судьба Гоголя после первого тома «Мертвых душ».

И тем не менее в произведениях писателей, которых позже назвали классиками, звучал исторический оптимизм, вера в лучший завтрашний день страны и народа. Голос великих писателей оказывал громадное воздействие на духовную и нравственную жизнь.

Читательская аудитория, в свою очередь, воспринимала писателя как учителя, наставника, в книге искали не развлечения, а ответа на поставленные эпохой «проклятые вопросы».

Верным помощником и наставником читателя был критик.

«Первым критиком и основателем критики» Белинский назвал видного писателя, автора повести «Бедная Лиза» Карамзина. Карамзин первым ввел в журналах, которые он издавал в конце XVIII и начале XIX века, постоянный критический раздел. Он помещал рецензии на многие лучшие, вновь выходившие книги и сумел, опять воспользуемся выражением Белинского, «заохотить русскую публику к чтению русских книг». Карамзин написал ряд статей о литературе, и его статья «Что нужно автору?» сразу вводит нас в атмосферу творческих споров и исканий рубежа XVIII—XIX веков.

После того как несколько десятилетий в русской литературе преобладал холодный, торжественный, рассудочный классицизм, Карамзин возглавил борьбу за новое направление — сентиментализм, за изображение «жизни сердца» — чувств, настроений, стремлений человека, за создание многогранных характеров. В своей художественной прозе он одним из первых в России стал показывать простого, незнатного и небогатого человека, утверждал, что «и крестьянки любить умеют».

В критике Карамзин обобщал свой писательский опыт. Его ответ на вопрос, поставленный в заголовке статьи, сводится к утверждению, что автору в первую очередь нужно доброе и нежное сердце, что его главная задача — воспитание доброты и нежности в читателе. Это очень характерно для писателя-сентименталиста. Но Карамзин считал необходимым сделать оговорку: «Говорят, что автору нужны таланты и знания: острый, проницательный разум, живое воображение и проч. Справедливо...»

Критические статьи Карамзина отличались доброжелательным тоном. Даже когда он писал о не понравившихся ему книгах, он всегда находил нужным за что-нибудь похвалить автора, ободрить его. Он ввел в критику много новых понятий, первым стал употреблять такие слова, как общественность, талант, вкус.

Жуковский в начале своего творческого пути — ученик и последователь Карамзина. Его известность началась с элегии «Сельское кладбище», опубликованной в 1802 году в журнале Карамзина «Вестник Европы». Через несколько лет, в 1808 году, Жуковский сам становится редактором этого журнала.

В его поэзии постепенно вызревают новые, романтические мотивы. Все более отчетливо проявляются в ней тоска по прошлому, склонность к фантастическому. Его баллады привлекают читателей сказочной увлекательностью напряженного, таинственного сюжета, невиданной прежде выразительностью языка.

Перед вами написанная Жуковским в 1809 году статья «О басне и баснях Крылова». Кажется на первый взгляд, что Жуковский, с его тяготением к таинственному, и Крылов, воплощавший в баснях народную мудрость, смекалку и лукавство, бесконечно далеки друг от друга. Но Жуковский сближает басни Крылова со своим творчеством. По его мнению, в басне животные действуют как люди, разговаривают между собою, а в балладах сверхъестественные силы и духи — налицо общая «прелесть чудесного».

Идя вслед за Карамзиным, Жуковский склонен видеть в баснях прежде всего «изображение нежного чувства», и здесь проявляется ограниченность его взгляда. Главное и лучшее в баснях Крылова связано с сатирическим изображением существующих порядков. Но Жуковский обнаруживает тонкое понимание национального своеобразия басен Крылова, правильно отмечает его крупный вклад в развитие жанра басни.

Самое замечательное в его статье — классически сжатая формула: «Переводчик в прозе есть раб; переводчик в стихах — соперник». В ней горячее утверждение поэзии как отдельного самобытного мира, связанного с языком, с национальными особенностями. По словам Жуковского, когда Крылов переводит французского баснописца Лафонтена, он переиначивает его, приспосабливает к русским нравам, создает произведение русской литературы. Подобным образом Жуковский и сам переводил не как «раб», но как «соперник» Гете, Шиллера, Вальтера Скотта. Защита права поэта, даже переводчика стихов, на оригинальность и на свободу творчества характерна для Жуковского — главы новой, романтической школы.

Однако и старое направление, классицизм, основанный на строгом, рассудочном восприятии жизни, в первые два десятилетия XIX века имеет по-прежнему своих убежденных сторонников. Во время войны с Наполеоном особенно ярко обнаружилась необходимость для поэтов высокой патетики, гражданственности, выхода за пределы «мечтательного мира». Обращаясь к военно-патриотической теме, поэты-романтики Жуковский и Батюшков используют выразительные средства из классического арсенала.

Мы включили в книгу датированную 1817 годом статью одного из самых видных тогдашних критиков, Мерзлякова, «О том, что называется действие драмы, и об главных его свойствах». Эта статья познакомит читателей с воззрениями поборников классицизма в драматургии. Мерзляков убежденно повторяет: «Единство времени, единство места, единство действия — суть необходимые качества пьесы». Он полагает, что нельзя в пьесе показывать события многих лет — нужно, чтобы все действие происходило в течение нескольких часов, во «времени, которое я сижу в креслах театральных». Нельзя переносить действие из одного места в другое — «это насилие и оскорбление». И кроме того, нельзя в пьесе говорить на две разные темы, нужно брать только одну, иначе утратится занимательность.

В своих рассуждениях Мерзляков опирался на лучшие русские пьесы тогдашнего репертуара — «Ябеду» Капниста и «Недоросля» Фонвизина. В них единства времени, места и действия были соблюдены. Но в пору, когда Мерзляков писал свою статью, многие начинали задумываться о возможности строить пьесу по иным законам, в свободной манере. Рылеев в статье «Несколько мыслей о поэзии» (1825) считал твердо установленным фактом: «В драме три единства уже не должны и не могут быть для нас непременным законом». Окончательным ударом по классической теории трех единств было появление трагедии Пушкина «Борис Годунов», где действие происходит в течение семи лет, свободно переносится из дворца на площадь, из покоев патриарха на поле битвы.

Догматический подход Мерзлякова к драматургии оказался опровергнут ходом литературного развития. Но все же его заслуги перед русской критикой были велики. Белинский отмечал, что едва ли не первым Мерзляков «уже хлопотал не об отдельных стихах и местах, но рассматривал завязку и изложение целого сочинения, говорил о духе писателя, заключающемся в общности его творений. Это было значительным шагом вперед для русской критики, тем более что Мерзляков критиковал с жаром, основательностию и замечательным красноречием».

За год до того, как была опубликована статья Мерзлякова «О том, что называется действие драмы...», в журнале «Сын отечества» появилась статья героя 1812 года, участника Бородинской битвы Федора Глинки «О необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года». Отражая патриотический подъем, охвативший страну, Глинка выдвинул требование, чтобы литература стала достойной подвигов русского солдата: «Во все времена и у всех народов слава языка следовала за славою оружия, гремя и возрастая вместе с нею». Он эмоционально призывал к демократизации литературы: писать о победах русского оружия, по его словам, надо «не для одних ученых, но для людей всякого состояния, ибо всякие состояния участвовали в славе войны и в свободе отечества».

Требование героической литературы, воспитывающей патриотизм и свободолюбие,— это декабристское требование. Глинка одним из первых вступил в тайное декабристское общество «Союз благоденствия».

Многие декабристы писали стихи. Они видели в литературе могучее средство революционной пропаганды, и в уставе «Союза благоденствия» было законодательно закреплено, что каждый его участник «старается изыскать средства изящным искусствам дать надлежащее направление, состоящее не в изнеживании чувств, но в укреплении, благородствовании и возвышении нравственного чувства нашего». Членам тайной организации вменялось в обязанность «убеждать, что сила и прелесть стихотворений не состоит ни в созвучии слов, ни в высокопарности мыслей, ни в непонятности изложения, но в живости писаний, в приличии выражений, а более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих».

Слово «высокий» в кругу декабристов использовали в значении «гражданский». Обращаясь к ссыльным декабристам с посланием в Сибирь, Пушкин не случайно употребил это слово:

Мысль о высоком предназначении поэзии — одна из основных в декабристской критике. Поэта уподобляют оратору, призывающему к борьбе, воину, идущему на подвиг. Рылеев в статье «Несколько мыслей о поэзии» убеждает поэтов «осуществить идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин».

Критики-декабристы требуют, чтобы поэты искали вдохновения на русской почве, в русской истории, в русском характере. Это требование проходит красной нитью через цикл статей Сомова «О романтической поэзии». Близкий декабристам критик в третьей статье цикла заявляет, что русский язык исключительно богат, и поэты найдут в нем выразительные средства, чтобы передать не только «томление любви безнадежной» или «унылые звуки скорби», но и «борение стихии, и пылкие порывы страстей необузданных».

Еще более решительно требование национальной самобытности выдвигает Кюхельбекер. В статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» он выступает против подражаний иностранным образцам и патетически восклицает: «Да создастся для славы России поэзия истинно русская!»

А. Бестужев в статье «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов» критиковал принятую в дворянском обществе систему воспитания: «Мы всосали с молоком безнародность». С горечью он спрашивал: «Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?» И тут же, оценивая только что появившуюся в рукописи комедию Грибоедова «Горе от ума», прозорливо предсказывал, что будущее «поставит ее в число первых творений народных».

С требованием национальной самобытности литературы у декабристов связан интерес к фольклору. О старинных преданиях и песнях как источнике вдохновения для современных поэтов размышляли А. Бестужев и Сомов. Среди народных песен декабристы выделяли такие, где звучали мотивы вольнолюбия, отваги, бунта.

Критики-декабристы были сторонниками романтизма. Романтическую поэзию они понимали как свободную от всяких канонов, ограничений, вроде трех единств: она для них поэзия возвышенной мечты. О чем мечтали декабристы, рассказал, насколько это допускали условия, А. Бестужев после подавления восстания в письменных показаниях следственной комиссии. По его словам, они обычно возвращались с литературных вечеров с Рылеевым: «Мечтали вместе, и он пылким своим воображением увлекал меня еще более. Так эти грезы оставались грезами до 1824 года, в который он сказал мне, что есть тайное общество, в которое он уже принят и принимает меня».

Рылеев, Кюхельбекер восхищались Державиным, видели в нем своего предшественника. Им были близки его ораторская интонация, отношение к поэзии как к средству гражданского воспитания. Кюхельбекер в статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» поднимает на щит классическую оду, подчеркивает, что она увлекается «предметами высокими, передавая векам подвиги героев и славу Отечества», а романтическую элегию он решительно отвергает за интимность, камерность, ведь в ней всего лишь «стихотворец говорит об самом себе, о своих скорбях и наслаждениях». Зло и весело Кюхельбекер высмеивает элегический романтизм Жуковского и его последователей. Он пародийно перечисляет традиционные романтические трафареты: «луна, которая — разумеется — уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало...» и т. д. И заканчивает: «Туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя».

Статья Кюхельбекера, появившаяся в 1824 году, впервые отграничивала декабристский гражданский романтизм от элегического романтизма Жуковского. Вслед за Кюхельбекером против негативных, как им казалось, сторон влияния Жуковского выступили А. Бестужев и Рылеев. Пушкин был более историчным и в письме Рылееву 25 января 1825 года подчеркивал важные прежние заслуги Жуковского: «Зачем нам кусать груди кормилицы нашей? Потому что зубки прорезались? Что ни говори, Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности».

Декабристы быстро росли и как поэты, и как критики. Большинство лучших своих произведений они создали в последние два-три года перед восстанием на Сенатской площади. Поражение восстания, казнь руководителей восстания, ссылка остальных участников тяжко сказались и на судьбах освободительного движения, и на судьбах литературы.

Позднее, в ссылке, декабрист Н. Бестужев написал «Воспоминание о Рылееве». Оно свидетельствует, что и «во глубине сибирских руд» декабристы умели сохранить святую ненависть к деспотизму, веру в конечную победу революционного дела.

Целая эпоха в истории русской культуры обозначена именем Пушкина. Пушкин, чья слава началась с «вольных» стихов на гребне волны движения декабристов, не только создал шедевры в поэзии, прозе и драматургии.

Его беспримерная одаренность воодушевляла современников, придавала им силы. Это очень точно подметил Гоголь. В статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность» он писал, что Пушкин «был для всех поэтов, ему современных, точно сброшенный с неба поэтический огонь, от которого зажглись современные поэты».

О поэтическом расцвете в России в канун восстания декабристов написал статью один из друзей Пушкина, Плетнев. Его «Письмо к графине С. И. С<оллогуб>» открывает в нашей книге раздел, посвященный критике пушкинской эпохи.

Плетнев не ставил себе целью дать подробный анализ поэтических индивидуальностей. Он лишь перечисляет имена, начиная с незадолго перед тем скончавшегося Державина, дает очень краткие характеристики поэтам. О каждом пишет с восхищением: о партизане 1812 года Денисе Давыдове, который создал «особый род военных песен»; о Рылееве, избравшем для себя «прекрасное поприще. Он представляет вам поэтические явления из отечественной истории»; об исполненном «гармонии и так называемой грации» Дельвиге; о «пробуждающем прекрасные помыслы» Языкове. Первым из критиков Плетнев точно определяет место Жуковского в истории русской литературы, взволнованно пишет о Батюшкове, Баратынском, наконец о Пушкине.

Статья Плетнева интересна для нас как один из первых откликов на успехи русской поэзии той поры. Но все же, читая ее, можешь подумать, что все поэты, перечисляемые Плетневым, ему нравятся в равной мере. Невольно приходит на память упрек, который однажды бросил Плетневу Пушкин: «Брат Плетнев! Не пиши добрых критик! будь зубаст и бойся приторности!»

Другой близкий друг Пушкина, человек громадной начитанности и тонкого художественного вкуса, Вяземский выступает в середине 1820-х годов со статьями, посвященными поэмам Пушкина «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Цыганы».

Предисловие к поэме «Бахчисарайский фонтан» Вяземский написал по просьбе Пушкина. Он выбрал сравнительно редкую для статьи форму — диалог. О романтической поэме Пушкина и шире, о романтизме и классицизме, у него спорят отсталый провинциальный Классик и передовых взглядов Издатель. Вяземский — великолепный мастер полемики. Устами Издателя он в пух и прах разбивает доводы Классика, доказывает, что писателям нет никакой нужды придерживаться правил, изобретенных много столетий назад, что необходимо откликаться на современные запросы, что знамением эпохи является романтизм, а выдающийся его представитель — Пушкин.

Вяземский тонко подметил характерные черты поэмы Пушкина: пропуски в описаниях, легкие намеки, туманные загадки. «Читатель в подобных случаях должен быть подмастерьем автора и за него досказывать».

Статья Вяземского стала в тот момент манифестом романтического направления. Но в литературе происходили огромные сдвиги. В 1825 году были опубликованы отрывки из комедии Грибоедова «Горе от ума», была издана отдельной книжкой первая глава романа в стихах Пушкина «Евгений Онегин», Пушкин написал историческую трагедию «Борис Годунов». Начиналась новая эпоха в русской литературе, эпоха критического реализма.

Движения Пушкина к реализму Вяземский не оценил. В поэме «Цыганы» ему, как и Рылееву, показалось неуместным, зачем главный герой, Алеко, водит медведя и собирает деньги с глазеющей публики. Однако то, что Вяземскому казалось ненужной подробностью, для Пушкина было очень важным. С каждым новым произведением у него возрастал интерес к бытовой детали, к показу повседневного. В «Опровержениях на критики», написанных в Болдино осенью 1830 года, Пушкин не без иронии в адрес своего романтического прошлого, возражая Рылееву и Вяземскому, писал об Алеко: «Всего бы лучше сделать из него чиновника 8 класса или помещика, а не цыгана».

Вяземский обошел молчанием появление «Евгения Онегина» и «Капитанской дочки». Но он горячо приветствовал появление комедии Гоголя «Ревизор». Сатира Гоголя оказалась близка ему: он сам был автором талантливых эпиграмм и широко известных сатирических стихов.

Его статья о «Ревизоре», напечатанная в 1836 году в журнале Пушкина «Современник», была прежде всего возражением критикам комедии. Реакционеры расценили пьесу Гоголя, воспользуемся словами критика Сенковского, как пример «грязной комики». Вяземский доказывал, что писатель вправе ограничиться показом одного только отрицательного, негативного и вместе с тем, обличая зло, служить воспитанию общественной нравственности. Отметив выдающееся мастерство Гоголя, он отнес его комедию к шедеврам русской драматургии.

Заключительная часть статьи по-своему характеризует трудное положение и литературы и критики в николаевскую эпоху. Вяземский, в прошлом друг декабристов, видный оппозиционер, вдруг делает реверанс в сторону правительства! Он хвалит власти за то, что они будто бы не вмешиваются в литературные дела, позволяют писателям писать то, что они хотят, и ссылается в подтверждение на давние постановки «Недоросля» Фонвизина и «Ябеды» Капниста. Но вспомним, какую характеристику дал Вяземскому Пушкин: «Язвительный поэт, остряк замысловатый, и блеском колких слов, и шутками богатый...» В похвале Вяземского была понятная современникам язвительная колкость. Многие помнили, что «Недоросль» был подвергнут цензурным искажениям, а «Ябеду» запретили после четвертого спектакля и изъяли из продажи текст. Был у всех в памяти и более свежий пример. Комедия Грибоедова «Горе от ума», также причисленная Вяземским к лучшим русским пьесам, долгое время находилась под запретом, в 1831 году ее разрешили играть, но только в Москве и в Петербурге. Свой сомнительный комплимент правительству Вяземский делал для того, чтобы такая же участь не постигла «Ревизора» Гоголя.

Не только один Вяземский, очень многие вначале не смогли правильно понять движения русских писателей к реализму. Вторжение обыденного, будничной действительности в творчество Пушкина воспринимали как упадок таланта. Романтически настроенные критики и читатели-почитатели привыкли, по инерции, подставлять себя на место литературных героев. Каждому было лестно воображать себя Пленником, но кому хотелось быть похожим на ничтожного графа Нулина? Возникало отчуждение между поэтом и аудиторией. О закономерности такого отчуждения Пушкин писал в заметке о Баратынском: «Но лета идут — юный талант мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства изменяются. Песни его уже не те. А читатели те же... Поэт отделяется от них и мало-помалу уединяется совершенно. Он творит — для самого себя и если изредка еще обнародывает свои произведения, то встречает холодность, невнимание...»

В десятилетие после поражения декабристов в литературе по-прежнему занимало очень сильные позиции романтическое направление. Создал шедевры романтичестой лирики Лермонтов. Гоголь дебютировал романтическим сборником «Вечера на хуторе близ Диканьки». В русле романтизма развивалось творчество Лажечникова, В. Одоевского, ссыльного декабриста А. Бестужева, писавшего под псевдонимом Марлинский.

В критике защиту романтизма наиболее ревностно вели братья Николай и Ксенофонт Полевые. Выходцы из провинциального купечества, талантливые самоучки, они решительно выступали против привилегий дворянства, а романтизм понимали как демократическое направление.

Николай Полевой издавал крупнейший журнал той поры, «Московский телеграф», его ближайшим сотрудником был Ксенофонт Полевой. Журнал этот выходил с 1825 по 1834 год и был закрыт за то, что поместил насмешливую рецензию на ничтожную верноподданническую пьесу Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла», которая понравилась царю. В «Московском телеграфе» публиковались литературно-критические статьи Полевых.

Лучшие статьи Н. Полевого посвящены Державину, в котором он видел предшественника романтизма, и романтику Жуковскому. Живо, эмоционально он анализирует творчество этих поэтов, подчеркивает самобытность поэзии Державина, обогащение русского стиха Жуковским. Очень интересно сравнение Державина и Жуковского в конце статьи «Баллады и повести В. А. Жуковского».

Вместе с тем произведения русского реализма остались недоступными для Н. Полевого. Он разбранил «Бориса Годунова» Пушкина, «Героя нашего времени» Лермонтова. Прочитав «Ревизора» и «Мертвые души», упрекал Гоголя в «незнании ни человека, ни искусства».

К. Полевой почти во всех статьях развивал взгляды своего старшего брата. Но в статье о «Полтаве» Пушкина он, горячий поборник романтизма, кратко рассмотрев творческий путь Пушкина от «Руслана и Людмилы» и ранних его стихотворений к зрелым произведениям второй половины 1820-х годов, приходит к выводу, что отход от романтизма составляет достоинство «Полтавы». «Пушкин оживил в «Полтаве» событие из русской истории,— пишет К. Полевой.— Доселе подобные события представлены были в поэзии нашей совершенно романтическим образом, то есть затемненные восклицаниями, увеличениями, небывалым геройством, поддельными характерами. Этого нет в «Полтаве»... Что же составляет поэзию сей поэмы? Это невидимая сила духа русского, которою поэт оживил каждое положение, каждую речь действующих лиц».

Во второй половине 1820-х годов пишут статьи представители так называемого философского направления в критике — Веневитинов, Киреевский, Надеждин.

Они ищут в литературе глубоких мыслей, философских проблем. Романтиков упрекают за неправдоподобности. Поиски жизненной правды и раздумий о человеке их ведут к реалистическим произведениям Грибоедова и Пушкина.

Термина «реализм» в эту пору еще не было. Он станет общеупотребительным лишь во второй половине XIX века. Но в статьях критиков философского направления подмечены некоторые черты нового творческого метода, делаются попытки сопоставления литературных произведений с фактами действительности.

Когда в середине 1820-х годов стали одна за другой выходить в свет начальные главы «Евгения Онегина», большинство читателей и критиков подошло к ним с прежними романтическими мерками и провозгласило «Онегина» неудачей поэта. Баратынский писал Пушкину в 1828 году, что «Онегин» вызывает всеобщее внимание: «Одни хвалят, другие бранят, и все читают. Я очень люблю обширный план твоего «Онегина»; но большее число его не понимает. Ищут романтической завязки, ищут обыкновенного, и, разумеется, не находят». Говоря обыкновенного, Баратынский имеет в виду привычного. На самом деле искали как раз необыкновенного — экзотики, преувеличенных страстей. Баратынский заметил, что Пушкин ставил иные творческие задачи. Он продолжал: «Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностью вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех ее изменениях проходит перед их глазами».

В критике первые попытки рассмотреть «Онегина» с точки зрения «высокой поэтической простоты» предприняли представители философского направления.

В кратком разборе только что вышедшей второй главы «Евгения Онегина» (1826) молодой поэт и критик Веневитинов ставил в заслугу Пушкину, что характер Онегина далек от «байронизма», идеи гордого разрыва с человечеством там нет, напротив, он взят из русской жизни и «развит оригинально». Веневитинов был едва ли не первым, кто расценил пушкинский роман в стихах как громадный шаг поэта вперед.

Киреевский образа Онегина не понял. В статье «Нечто о характере поэзии Пушкина» (1828) он утверждал, будто характер Онегина романтический, навеянный байроновским Чайльд-Гарольдом. Но остальные образы романа, картины столичной и деревенской жизни вызывали у него восторг. В целом же Киреевский, как и Веневитинов, был убежден, что с «Евгением Онегиным» стало очевидно «превосходство последних произведений Пушкина над прежними». Рассмотрев творческий путь поэта, Киреевский пришел к выводу, что в «Цыганах» и «Онегине» Пушкин достиг совершенной связи с действительностью, овладел национальным мировоззрением.

Пушкин, чтобы обозначить свой творческий метод, воспользовался характеристикой, данной Киреевским, но сжал ее до краткой и выразительной формулы: «Пушкин, поэт действительности».

Обратите внимание на подчеркнутый отказ Веневитинова и Киреевского от эмоциональности в критике. Их тон сдержанный, они строят статью как рассуждение, взывают не столько к чувствам читателя, сколько к его разуму.

О третьем из критиков философского направления, издателе журнала «Телескоп», профессоре Московского университета Надеждине Чернышевский говорил, что это «один из замечательнейших людей в истории нашей литературы, человек замечательного ума и учености». Работы Надеждина в области критики и истории литературы способствовали утверждению реализма. В диссертации «О романтической поэзии» Надеждин доказывал, что развитие литературы зависит от развития общества. Романтизм и классицизм, по его убеждению, отжили свой век. В XIX столетии, когда человек познал многие законы природы, получил ценный опыт гражданской и нравственной жизни, прежние формы искусства стали так же невозможны, как невозможны, например, странствующие рыцари и трубадуры. Надеждин выступал за синтетическое искусство, сочетающее рассудок и чувство, воссоздающее действительность XIX столетия, современного человека. Это был новый подход к искусству.

Но Надеждин считал, что никто из современных ему писателей еще тайнами этого синтетического искусства не овладел. Современник многих великих художников слова, он не оценил в полной мере их шедевры. Ему, например, казалось, что большой проблематики даже в «Евгении Онегине» нет. Но трагедию «Борис Годунов», где изображены на переломном рубеже истории народные судьбы, он принял горячо. Его статья — одна из немногих в русской критике начала 1830-х годов, где трагедии дается высокая оценка. По справедливому мнению Надеждина, Пушкин «Борисом Годуновым» «указал путь русской драме».

В другой статье, отклике на первую постановку «Горя от ума» Грибоедова в Москве, Надеждин сделал ряд упреков в адрес плана и отдельных эпизодов, но в целом дал пьесе высокую оценку, правильно поняв замысел Грибоедова. По его словам, «Горе от ума» — это «живая сатирическая картина, вставленная в сценические рамы».

Не только критики обдумывают в эти годы происходящие в литературе перемены. Грибоедов, Пушкин, Гоголь, создатели первых произведений русского реализма, в статьях и заметках выражают свои проницательные наблюдения над литературным процессом, над сближением искусства с жизнью.

Публицистическое наследие Грибоедова невелико по объему, и лучшая его часть связана с его комедией «Горе от ума». В отрывке «<По поводу «Горя от ума»>» Грибоедов первым среди русских драматургов анализирует особенности своего труда, рассуждает о специфических сложностях работы над пьесой. Поэма может быть длиннее и короче, а пьеса идет на сцене в течение одного вечера, и поэтому она должна быть строго определенного объема. Ее необходимо разделить на примерно равные по продолжительности и по насыщенности действием отдельные акты, ведь в антрактах публике необходимо «побегать по коридорам, душу отвести в поучительных разговорах». Судьба пьесы зависит не только от автора, но и от постановщика и актеров, насколько они правильно ее поймут и сумеют воплотить. Чем возмещаются для писателя все эти дополнительные сложности? Грибоедов отвечает на этот вопрос так же, как ответил бы и любой другой драматург вплоть до наших дней. Он говорит об удовольствии слышать свои стихи со сцены, видеть свое произведение в театре.

Есть у Грибоедова ответ на критические замечания в адрес «Горя от ума», подобные тем, которые выдвинул Надеждин. Друг Грибоедова Катенин был убежден, что есть погрешности в плане комедии и что сцены связаны произвольно. Отвечая ему, Грибоедов раскрывает свой план и замысел, темпераментно заявляет, что писал пьесу «свободно и свободно».

Литературно-критическое наследие Пушкина гораздо обширнее. Пушкин активно выступал как журналист. Он непосредственно участвовал в издании альманаха Дельвига «Северные цветы», в его же «Литературной газете». За год до смерти Пушкин сам предпринял издание журнала с характерным названием «Современник». Он объединил лучшие литературные силы эпохи. В «Современнике» печатались Гоголь, Тютчев, Кольцов, планировалось приглашение молодого Белинского, но гибель на дуэли помешала Пушкину этот план осуществить.

Пушкин работал в самых разных литературно-критических жанрах, писал рецензии на отдельные книги, создавал литературные портреты писателей, злые памфлеты на своих литературных противников, в первую очередь на Булгарина. Большой интерес представляют теоретические работы Пушкина, где разрабатываются проблемы реализма и народности. В ряде статей и заметок Пушкин пишет о собственных произведениях, вводит в свою творческую лабораторию, вмешивается в литературные споры эпохи.

Он придавал громадное значение критике, доказывал, что в журналах надо разбирать не только произведения, имеющие высокие художественные достоинства: «Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию». Критика, по мнению Пушкина, должна стать «наукой», открывать законы, по которым развивается литература.

От писателей Пушкин требовал ясности, простоты, высмеивал витиеватые украшения. «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы,— писал он в 1822 году.— Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат». В 1830 году, рассуждая о драматургии, Пушкин задался вопросом, подобным тому, который ставил перед собой еще в конце XVIII века Карамзин: «Что нужно драматическому писателю?» Ответ Пушкина на этот вопрос обобщал опыт нового, реалистического этапа русской литературы. Автор «Бориса Годунова» писал, что драматургу нужны философия, бесстрастие, государственные мысли историка, догадливость, живость воображения. Выделил разрядкой как самое, с его точки зрения, важное: «Свобода». В представлении Пушкина неразрывно были связаны гражданская свобода и творческая свобода. «Пишу свободно и свободно»,— читали мы в ответе Грибоедова Катенину. Мысль двух великих современников развивалась в одном направлении.

Пушкин отмечал, что принцип классической трагедии устарел, требование единства времени и места ведет к несообразностям: «Заговоры, изъяснения любовные, государственные совещания, празднества — все происходит в одной комнате! — Непомерная быстрота и стесненность происшествий...» Равным образом он отвергал романтическую драматургию Байрона. Байрон, по его словам, «постиг, создал, описал единый характер (именно свой)», а в трагедиях «каждому действующему лицу роздал он по одной из составных частей сего мрачного и сильного характера и таким образом раздробил величественное свое создание на несколько лиц мелких и незначительных».

Пушкина привлекал великий реалист Шекспир, его метод «вольного и широкого изображения характеров, небрежного и простого составления типов». «Народные законы драмы Шекспировой» Пушкин противопоставлял «придворной трагедии» Расина, особо подчеркивая, что у Шекспира характеры многогранны и раскрываются под воздействием окружающих обстоятельств.

Однако за два столетия, которые отделяли Пушкина от Шекспира, действительность стала неизмеримо сложнее. Шекспир видел в истории прежде всего борьбу одаренных сильных личностей. Пушкин, современник восстания декабристов, задумывается о роли в истории народных масс и дает мудрую сжатую формулу: «Что развивается в трагедии? Какова ее цель? — Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная». Нетрудно заметить, что, размышляя о драматургии, Пушкин разрабатывает общие принципы реалистического искусства.

Для многих статей Пушкина характерны острота слога и ирония. Отличительный признак иронии — двойной смысл; истинный смысл не высказан прямо, а подразумевается. В начале статьи «О прозе», приведя многословную и неуместно эмоциональную фразу одного французского писателя: «Благороднейшее из всех приобретений человека было сие животное гордое, пылкое...», Пушкин пишет: «Зачем просто не сказать — лошадь?» Двумя абзацами ниже он дает еще один пример подобного многословия (речь идет об издателе журнала): «Презренный..., коего утомительная тупость может только сравниться с неутомимой злостию...» — и задается тем же вопросом: «Боже мой, зачем просто не сказать лошадь?» И каждый внимательный читатель поймет и улыбнется: здесь, хотя и написано лошадь, следует читать: осел. По статьям Пушкина можно изучать богатство выразительных средств русского языка, учиться афористической сжатости формулировок.

Гоголь как критик выступал значительно реже, чем Пушкин. Его статьи о литературе тоже стали классическими. Гоголь тоже считал критику важной частью литературы, заявлял: «Критика, основанная на глубоком вкусе и уме, критика высокого таланта имеет равное достоинство со всяким оригинальным творением».

В самом начале своего творческого пути, еще при жизни Пушкина он опубликовал статью «Несколько слов о Пушкине». В ней первым выступил против распространенного тогда взгляда, будто ранние произведения Пушкина имели подражательный характер. Напротив, по его убеждению, Пушкин «при самом начале своем уже был национален, потому что истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа». Гоголь останавливался на национальных чертах творчества Пушкина, на его связи с народной жизнью. Суждения Гоголя о народности резко противостояли официальному взгляду, будто народность состоит в любви народа к царю.

Гоголь убежденно подчеркивал принципиальное значение перехода Пушкина к реализму, отмечал его замечательный талант изображать обыкновенные предметы, «быть верну одной истине». Многие наблюдения Гоголя и сегодня поражают меткостью, например его замечание, что у Пушкина «в каждом слове бездна пространства». Великий художник, он постигал самую сущность своего старшего современника, другого великого художника. Статью Гоголя Белинский считал лучшим из всего написанного о Пушкине.

В 1836 году Гоголь начал работу над оригинальным по форме произведением, драматической сценой «Театральный разъезд». Готовя ее к изданию в 1842 году, собирался включить «как заключительную итоговую статью всего собрания сочинений». То, что он назвал свое произведение статьей, показательно. Писатель ставил перед собой публицистическую задачу: разобрать различные мнения критиков о «Ревизоре», изложить свой взгляд на роль театра в современном обществе, на сущность комического.

Он доказывал, что общественные проблемы имеют теперь больше «электричества», иначе говоря, притягательной силы, больше волнуют, чем традиционные личные, любовные. Создатель «Ревизора» заявлял, что социальному злу он противопоставил «честное, благородное лицо» — смех. «Театральный разъезд» своеобразно дополняет статью о «Ревизоре» Вяземского. Вяземский разбирал комедию как критик. Гоголь прежде всего художник, он использует форму пьесы, вводит читателя в свою творческую лабораторию, создает характеры представителей разных общественных групп.

Итогом раздумий Гоголя над судьбами русской литературы явилась его статья «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность». Эта статья написана Гоголем в пору его идейного кризиса, начавшегося после выхода в свет «Мертвых душ», и приметы кризиса в ней явственно видны. Искусство, как полагал в эту пору Гоголь, не вмешивается в современную общественную жизнь, поэт выступает будто бы лишь с отвлеченной моральной проповедью. Пушкин в «Борисе Годунове», писал он в этой статье, «ничего не хотел... сказать своему времени». На деле же историческая трагедия Пушкина звучала актуально. Вспомним воплотившую раздумья Пушкина над восстанием декабристов знаменитую заключительную фразу: «Народ безмолвствует». И книгами Гоголя зачитывалась Россия в первую очередь потому, что в них звучали «проклятые вопросы» николаевской России.

Но Гоголь оставался Гоголем. В его статье тонкие меткие оценки многих шедевров — «Капитанской дочки» Пушкина, басен Крылова, комедий Фонвизина и Грибоедова. Широкими мазками он рисовал панораму развития русской литературы от Ломоносова до Лермонтова, доказывал, что существо русской поэзии выявлялось по мере ее сближения с национальным характером, с жизнью, с постижением ею «простого величия простых людей». Великолепна лепка слова у Гоголя. Внимательно прочтите в конце его статьи, как он несколькими точными и звучными словами характеризует индивидуальные особенности стиха Державина, Жуковского, Батюшкова, Пушкина, Языкова, Вяземского. И все это в одном абзаце!

С середины 30-х годов начинается господство прозы. Поэмы и стихотворения отходят на второй план. Проза быстрее ловит на лету изменяющуюся действительность.

Белинский писал: «Какие книги больше всего читаются и раскупаются? Романы и повести... В каких книгах излагается и жизнь человеческая, и правила нравственности, и философические системы, и, словом, все науки? В романах и повестях».

В начале 40-х годов появляются два шедевра русской прозы, посвященные современной теме, полные горьких раздумий над николаевской действительностью. Весной 1840 года вышел из печати «Герой нашего времени» Лермонтова, весной 1842 года — «Мертвые души» Гоголя. Сразу же разгорелись жаркие споры в критике, и впервые спорящие стороны, по замечанию Чернышевского, «заботились не столько о чисто эстетических вопросах, сколько о развитии общества».

Наиболее реакционные критики попытались попросту перечеркнуть обличительные произведения Лермонтова и Гоголя. Журналист Бурачок в «Герое нашего времени» нашел лишь «презрение ко всему святому» и «зверство духовное и телесное». Ему вторил сподвижник Булгарина Сенковский: «Это просто неудавшийся опыт юного писателя». Греч заявлял, что в «Мертвых душах» изображен «какой-то особый мир негодяев, который никогда не существовал и не мог существовать».

Однако подобная критическая расправа никого не могла убедить. Книги Лермонтова и Гоголя завладели умами. Задачу приспособить их к официальной идеологии взял на себя профессор Московского университета Шевырев.

Он написал умные и по-своему тонкие статьи о «Герое нашего времени» и «Мертвых душах», отнес их к «замечательнейшим произведениям нашей современной словесности», а их авторов — к лучшим русским художникам слова. В статье о «Герое нашего времени» сделал ряд верных наблюдений над изображением у Лермонтова Кавказа, над связью образов Печорина и Онегина, над характерами Бэлы и княжны Мери. Рассматривая «Мертвые души», убедительно писал о композиции поэмы, о сочетании в ней лирики и юмора.

Но главное в его статьях связано с ложной предпосылкой, на которой он строил свой анализ. Шевырев исходил из взгляда, будто Россия под самодержавной властью процветает. Следовательно, рассуждал он, в русской действительности нет места неудовлетворенному жизнью Печорину. Печорин, по его словам, «не имеет в себе ничего существенного, относительно к чисто русской жизни, которая из своего прошедшего не могла извергнуть такого характера». В «Мертвых душах», утверждал Шевырев, Гоголь рисует помещиков с мягким, добрым юмором, смеется будто бы лишь над «простодушной бессмыслицей жизни». Но и этот «юмористический хохот», заявлял он, мешает писателю «обхватывать жизнь во всей ее полноте и широком объеме».

Константин Аксаков, поборник идеи русской национальной исключительности, славянофил, к отдельным сторонам политики царизма относился критически, осуждал крепостное право. Но он был противником общественной борьбы, считал, что России, в отличие от Запада, будто бы свойственна «гармония» классовых отношений. В брошюре «Несколько слов о поэме Гоголя «Похождения Чичикова, или Мертвые души» Аксаков сравнивал Гоголя с Гомером — певцом гармонии античного мира. Он считал «Мертвые души» «великим произведением», где русская действительность изображена «свежей, спокойной».

Рассуждали Шевырев и Аксаков по-разному, но вывод из их критики был один — оба отрицали обличительный смысл произведений Лермонтова и Гоголя.

Им бросила вызов молодая, революционная Россия.

Герцен, в ту пору начинающий писатель, но уже убежденный противник самодержавно-крепостнического строя (у него за плечами были арест, тюрьма, две ссылки) в дневнике, который не предназначался для печати, расценил поэму Гоголя как изображение «отвратительной действительности». Герцен высказал мысль, что на самом деле мертвые души — это Ноздревы и Маниловы, русские помещики, а николаевская Россия — мир мертвых душ.

Белинский писал для журналов с постоянной оглядкой на цензуру. Но ему удавалось цензурные рогатки обходить. Разбирая «Мертвые души», он дал крайне нелестные характеристики помещикам: назвал Коробочку дурой, Манилова — глупой размазней. Цензору придраться было не к чему, речь шла о персонажах романа. Однако читатель прекрасно понимал, что Белинский нападает на крепостное право, основу основ николаевской России.

Он резко разошелся с Шевыревым в трактовке лермонтовского Печорина. По Шевыреву, образ Печорина будто бы навеян создателю «Героя нашего времени» «гнилым Западом». Белинский, наоборот, доказывал, что Лермонтов правдиво рисует молодое поколение с его бездеятельностью и бесплодным самоанализом, что ему удалось правильно определить симптомы общественной болезни. Имя Шевырева в статье Белинского не упоминалось, но Белинский вскоре написал на Шевырева памфлет «Педант»: остроумно и зло высмеял его «заслуги» перед русской литературой. Белинский писал одному из друзей: «Мое призвание, жизнь, счастие, воздух, пища — полемика».

Блестящим мастером полемики он проявил себя и в споре с Аксаковым по поводу первого тома «Мертвых душ». Сравнивая Гоголя с Гомером, Аксаков тем самым утверждал, что Гоголю присущ эпически-спокойный, как в «Илиаде», примиренный взгляд на мир. Белинский возражал ему: в «Илиаде» жизнь возведена «на апофеозу», «в «Мертвых душах» она разлагается и отрицается». Понять величие Гоголя можно не путем его надуманного сопоставления с Гомером, а раскрыв его «значение для русского общества», его «социальность».

Белинского не зря прозвали неистовым Виссарионом. Герцен, хорошо с ним знакомый, с восхищением вспоминал: «В этом застенчивом человеке, в этом хилом теле обитала мощная гладиаторская натура. Да, это был сильный боец!»

И действительно, литературная критика становилась частью общественной борьбы. Дворянский этап освободительного движения перерастал в новый, разночинский. Сын флотского лекаря Белинский — его предтеча и первый выдающийся представитель.

Смело, бесстрашно он бросил вызов всесильному Булгарину и его сподвижникам Сенковскому и Гречу. Этот журнальный триумвират защищал литературу, угодную самодержавной власти. Белинский поставил себе целью укреплять в литературе оппозиционное направление.

В 30-е годы было множество дутых авторитетов, и Белинский не боялся их низвергать. Только и слышалось: «Кукольник — отважный соперник Шекспира! на колена перед великим Кукольником!» С первой же своей крупной статьи «Литературные мечтания» (1834) Белинский стал показывать этих «соперников Шекспира» в истинном свете: их идейное убожество, творческую беспомощность.

Псевдоромантических героев низводил с облаков на землю. Издевался над лжепатетическими монологами, неестественными страстями, пошлым резонерством.

Как понимал он назначение писателя? Ему нередко приходилось слышать, что искусство — таинственная область, доступная только избранным. Они, эти избранные, творят будто бы по наитию свыше и не могут, не должны осквернять себя соприкосновением с «низкой действительностью». Белинский отвергал такие взгляды. Разве может честный человек, честный писатель равнодушно относиться к страданиям родного народа? «Наш век враждебен чистому искусству, и чистое искусство невозможно в нем»,— повторял он.

Главную характерную черту современной литературы он видел в сближении с действительностью.

Писать о русской действительности. Но как писать? По Белинскому, это значило обращаться к самым жгучим, актуальным темам. Довольно литературе быть зеркалом только так называемого «общества», пора ей обратиться к жизни обездоленного народа, крепостного крестьянства, городской бедноты. Писатель должен быть наставником, судьей, воспитателем. Литература обязана прежде всего создавать правдивое изображение жизни, не убаюкивать, не развлекать читателя, а будить его мысль, заставлять напряженно думать о судьбах родины.

Он сам задумался над несправедливостью крепостного права с ранних лет. «Кто дал... гибельное право одним людям порабощать своей власти волю других, подобных им существ, отнимать у них священное сокровище — свободу?» — по-юношески звонко спрашивал Белинский в первом своем произведении, романтической трагедии «Дмитрий Калинин».

Путь Белинского — от идеализма и романтического отрицания к материализму и осознанной революционности. Путь этот был трудным, мучительным; в конце 30-х годов Белинский вдруг начал убеждать себя и других, что разумно все существующее, включая и самодержавный строй. Но тут же, противореча самому себе, клеймил идеологию и мораль самодержавной России.

Революционные устремления Белинского одержали верх над его заблуждениями. Уже в конце 1840 года он проклинает свое «насильственное примирение с гнусной расейской действительностью». Теперь он решительно зовет всех честных людей на борьбу: «Борись и погибай, если надо: блаженство впереди тебя, и если не ты — братья твои насладятся им».

В мечтах Белинского жили мечты народа, в его вдохновенных призывах к будущему — вера народа в свои силы.

Он прожил неполных 37 лет. Жизнь короткая, внешними событиями небогатая, в постоянной заботе о хлебе насущном. Но целых полтора десятилетия, с середины 1830-х до конца 1840-х годов, его имя было в центре внимания читающей публики. Лучшие люди русского общества, особенно молодежь, нетерпеливо ждали свежих номеров «Отечественных записок» и «Современника» с его статьями. Их жадно прочитывали, по ним учились самостоятельно мыслить, учились бороться с лицемерием, равнодушием, ложью. Реакционеры приходили в ярость от его смелых идей, строчили доносы в страшное Третье отделение, призывая «унять» Белинского. В конце концов их призывы были услышаны: только смерть спасла его от каземата Петропавловской крепости.

Белинский. Он был натурой возвышенной, поэтической. Кто другой из критиков его эпохи мог бы написать такие горячие, прочувствованные строки:

«Театр!.. Любите ли вы театр так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом, к которому только способна пылкая молодость, жадная и страстная до впечатления изящного? Или, лучше сказать, можете ли вы не любить театра больше всего на свете, кроме блага и истины?»

Да, у Белинского было большое сердце. Но не только большое сердце. Большой, ясный ум. В его статьях возвышенная эмоциональность сочетается со строгой логикой, философской углубленностью.

Он напряженно обдумывал историю русской литературы. Искал то общее, что объединяет таких разных писателей, как Ломоносов, Державин, Фонвизин, Жуковский, Крылов. Приходил к выводу, что смена творческих методов — классицизма, сентиментализма, романтизма — не была случайностью. Каждый из этих методов — ступень на пути формирования реализма.

То, что с трудом нащупывали в своих лучших статьях Веневитинов, Вяземский, Надеждин, то, что звучало в публицистике Грибоедова, Пушкина, Гоголя как отдельные гениальные прозрения, выросло у Белинского в цельную стройную концепцию.

В центре этой концепции творчество Пушкина. В поэзии Пушкина, говорил Белинский, отразилась вся Русь, вся ее многосторонность. «Сочинения Александра Пушкина» — так назвал Белинский крупнейшую свою работу, цикл из одиннадцати статей. Основу творчества Пушкина он видел в общественном движении, которое началось в 1812 году и привело к восстанию декабристов. Пушкин — первый русский писатель, для которого изображение действительности стало «пафосом творчества», его определяющей чертой. «Для истинного художника — где жизнь, там и поэзия».

«Неистовый», страстный революционер-демократ, видевший в литературе в первую очередь средство воздействия на общественную жизнь России, Белинский в то же время исключительно тонкий ценитель прекрасного. В двух статьях о «Евгении Онегине» он не только раскрывает «отношение поэмы к обществу, которое она изображает», он вдохновенно пишет о красоте отдельных мест, строк, эпизодов, выписывает особенно полюбившиеся ему стихи. Эти статьи — первый всесторонний и глубокий анализ «Онегина» в русской критике, ставший классическим.

Наравне с Пушкиным уже в середине 30-х годов Белинский ставил другого великого писателя, тогда только начинавшего творческий путь,— Гоголя. Он подчеркивал: «Гоголь — поэт более социальный, следовательно, более поэт в духе времени».

Гоголь был любимейшим писателем Белинского. Белинский высоко отзывался о всех его главных произведениях, писал о нем как о таланте «необыкновенном, сильном и высоком». Но последняя книга Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями» потрясла Белинского. Как мог Гоголь отречься от «Ревизора» и «Мертвых душ», воспевать смирение, проповедовать любовь между помещиками и крепостными, находить добрые слова для царя и православного духовенства?

В письме Белинского к Гоголю звучали боль, гнев, негодование. «Да если бы Вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел Вас»,— заявил он со всей силой оскорбленного чувства.

Утопической, реакционной программе Гоголя Белинский противопоставил требования демократического преобразования России и прежде всего отмены крепостного права. В письме звучали настроения крестьян, веками мечтавших о свободе. С небывалой силой Белинский клеймил позорные стороны своей эпохи: «люди торгуют людьми», «нет никаких гарантий для личности, чести и собственности, нет даже и полицейского порядка, есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей». Спасение России он видел «в успехах цивилизации, просвещения, гуманности», мечтал о пробуждении в народе человеческого достоинства.

Письмо это он писал в июле 1847 года тяжело больным, лечась за границей от чахотки. Говорил в нем самое сокровенное, без оглядки на цензоров, громко, в полный голос. Через десять месяцев он умер, и письмо к Гоголю стало его завещанием. Оно ходило по рукам в списках, его прочла вся мыслящая Россия. На протяжении десятилетий каждый из прогрессивных писателей вновь и вновь неизбежно передумывал глубокую мысль Белинского, одну из главных в этом письме, мысль о связи между литературой и освободительным движением: «Публика... видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей от мрака самодержавия, православия и народности».

Как далеко ушла за короткий исторический промежуток русская мысль! Творчество Белинского подвело итог полувековым спорам, напряженным раздумьям лучших умов, начиная с Карамзина, о задачах литературы, об отражении в ней жизни.

А между тем посев Белинского начал давать первые всходы. Пусть Гоголь после «Выбранных мест...» не мог создать ничего равного своим прежним произведениям. Но набирало силы гоголевское обличительное направление, «натуральная школа». В литературу полноправно входили мужик и бедняк-горожанин, оттесняя на задний план барина и аристократа. Литература становилась освободительной силой. В страхе докладывал Николаю I новый глава Третьего отделения Дубельт: «В нынешнее время литераторы являются действующими лицами во всех бедственных для государства смутах».

Здесь заканчивается наша книга. Но жизнь, борьба, великая русская литература — продолжались. Вслед за Белинским властителями дум нового поколения стали революционные демократы 60-х годов, Чернышевский и Добролюбов. Оба они были выдающимися критиками. Передовая критика продолжала оказывать могучее воздействие на общество, укреплять связь литературы и освободительного движения.

А. Чернышев