Русские женщины

Владимир Лорченков Большая ошибка

— Почему ты не спишь со мной? — спрашивал я.

— Почему ты на мне не женишься? — спрашивала она.

— Я женюсь на тебе хоть завтра, — говорил я.

— Завтра у меня дела, — говорила она.

— Ну вот видишь, — говорил я.

— Ты понарошку всё это, у тебя ведь нет серьёзных намерений, — говорила она.

— Я совершенно серьёзно, — совершенно серьёзно говорил я.

— Я тебя люблю, — говорил я.

— Сколько у тебя девушек? — спрашивала она.

— Ни одной, — говорил я.

— Я думаю, пять-шесть наберётся, — смеялась она.

— Это неправда, — говорил я.

Это действительно была неправда. Девушек у меня тогда было всего три. Это не считая её. Одна из девушек знала о существовании двух других, остальные — нет, ну а Наталья догадывалась. Что же. Все мы были тогда в возрасте, когда всё кажется ужасно простым и понятным, — после юношеских-то терзаний, метаний и прочего дерьма. Нам было по двадцать лет. Так вот, насчёт пяти девушек.

— Это неправда, — говорил я.

— Только позови меня, и я брошу всё и всех и вся, — говорил я.

— Женись на мне, — говорила она.

— Ты и правда этого хочешь? — спрашивал я.

— Нет, — говорила она.

Оба мы знали, что, женившись на ней, я перестану быть тем, кто её привлекает. Сраным непризнанным писателем, упорно выдающим рассказ за рассказом, повесть за повестью, — причём никто эту хрень не печатает и никогда не будет. А чтобы прокормить себя ради подобного времяпровождения, я работал в газетах. А так как лет мне было, повторюсь, двадцать, всё это давалось мне достаточно легко. Наташа принадлежала к несколько иным — если, блядь, вообще не к другому — слоям общества. Папа её был крупной руки бизнесмен, катался по городу на «порше» сраном, изредка злил её мамашу, приходя с работы благоухающий коньяком и помадой, да строил городки элитного жилья один за другим. От дочки он был без ума, о чём не преминул сообщить мне в первый же раз, как только меня увидел. Как и то, что я ей явно не пара: за Наташенькой, сообщил мне он, ухаживает куча парней с настоящими целями в жизни.

— Ни хера себе, — сказал я и отвернулся рассмотреть зеркало в полный рост на первом этаже их особняка сраного.

Но тем не менее по дороге домой от этого особняка меня не убили и даже не избили. Из чего я сделал вывод, что папаше в чём-то даже понравился.

— С чего бы это? — спросил я Наталью, когда мы, вдоволь нацеловавшись, валялись у меня на продавленном диване в съёмной квартире.

— Он чувствует в тебе стержень, — сказала она, мягко перехватив мою руку.

— О да, у меня есть стержень, и ещё какой, — сказал я и притянул её руку к стержню.

— Ну прекрати, — хихикнула она. — Папа чувствует в людях стержень, правда же. Он чувствует, что пусть ты с виду бездельник и лузер, но у тебя есть цель. И ты протопчешь к ней путь, словно носорог, а если кто встанет поперёк, растопчешь, как гадюку.

— Ну ни хера себе, — поразился я этим метафорам животного мира и продолжил обжимать ноги Натальи.

— К сожалению, — вздохнула она, — ты и груб, как носорог.

— Ты спала с носорогом? — спросил я.

— Я и с тобой не спала, — парировала она.

— Слушай, может, ты девственница? — спросил я.

— В двадцать-то лет? — спросила она.

— Ой, ну извини, — сказал я.

— Так на кой хрен я тебе нужен? — спросил я.

— Да я люблю тебя, — сказала она, и мне захотелось поцеловать её.

Что я и сделал. После чего она вывернулась и уже стояла у зеркала — не такого роскошного, как у неё дома, да, — и поправляла прическу. Выглядела она на все сто. Как, впрочем, любая симпатичная девка при богатых родителях. Умела одеться, подать себя как надо. Она была красивой, чего уж там. И причёска её — чересчур видимый беспорядок, такой якобы беспорядок, над которым, как пишут в сраных дамских романах, корпят парикмахеры часами, — сводила меня с ума. Эти локоны… Наташа была блондинка.

Наверное, она и сейчас такая.

Другим моментом, который меня в ней привлекал, была её самостоятельность. Не наигранная, а всамделишная. В семнадцать лет она украла у него пару тысчонок, с восхищением поведал мне папаша, и открыла свой бизнес тайком от него. Потом рассчиталась и уже к двадцати владела тремя салонами красоты и двумя магазинами мягкой игрушки. Настоящий пацан в юбке. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. Конечно, папа, ответил я. На что получил в ответ скептический взгляд. Он, конечно, чувствовал, что я опасный и упрямый маньяк, но брака, разумеется, не допускал. Даже мысли о нём. На хуя его дочери выходить за какого-то Модильяни — да, он смотрел кино! — сраного, если ещё не факт, что этот чувак будет хотя бы как Модильяни. Так он мне и сказал.

— Папаша, вы хотя бы одну картину этого, блядь, Модильяни видели? — спросил я его.

— А ты её, блядь, видел? — оказался он не так прост, как казался.

Мы сошлись на ничьей. Но он особо не злобствовал. Я и сам понимал, что Наташа никогда не выйдет за меня замуж. А если и выйдет, то мне придётся изменить в своей жизни всё. Начать делать карьеру, например. Поменьше пить. Я не то чтобы был алкоголик, но заливал крепко. Если ты пишешь, тебе нужно время от времени пить, объяснил я, это как чистить диски. Вовремя не потрёшь обилие лишней информации, тебе конец. Но если ты настоящий писатель, то ты хуй сопьёшься. Потому что книги важнее всего, даже выпивки. Вот почему Буковски не настоящий писатель, а, например, Мейлер — настоящий.

В любом случае жениться на Наташе должен был другой чувак. Кто-нибудь из этих хорошо выглядящих парней с собственными машинами, в хорошей одежде. Выпускников, блядь, лицеев. Неплохих, кстати. Я, конечно, говорю о выпускниках, хотя и лицеи ничего. Но я о парнях. Если парню повезло родиться в богатой семье, это ведь вовсе не значит, что он говно. Скажем так, судьба даёт ему шанс этим говном стать, но он может им не воспользоваться. Некоторые знакомые Наташи, которые были из богатых семей, относились ко мне даже с вежливостью. Рассматривали как бедного и без шансов, но всё же соперника. Они не понимали, что я вовсе не заинтересован в получении её как ценного приза.

Я любил её.

Больше всего мне нравилось ходить с ней на бассейн.

Там я Наташей откровенно любовался, хотя куда уж откровеннее, я и так на неё всё время пялился, в одежде ли, без. Фигура у неё была что надо, на животе, плоском и крепком, пара родинок, будивших мои самые, блядь, грязные желания, и сиськи наливные и крепкие («Всего лишь четвёртый размер», — стесняясь того, что не пятый, говорила она). Ох уж эти женщины. Для них сиськами мериться всё равно что мужикам — членами… В общем, она была красива, и красива вдвойне, потому что было ей двадцать лет. И я любил ходить с ней на бассейн. Потому что там всё равно, какой лицей ты окончил и есть ли у тебя машина. Ладно-ладно, признаю. Я, блядь, комплексовал. И только в воде чувствовал себя неплохо, тем более что фигура у меня была ещё стройная и плавал я быстро — форсил, нырял, выныривал, словно дельфин, блядь, обдавал её брызгами, а она смеялась и плескала в меня воду ладонями, а потом я подплывал, и она обнимала меня за шею и прижималась, и я чувствовал, какая она тёплая. И спрашивал:

— Почему ты не спишь со мной?

— Почему ты на мне не женишься? — спрашивала она.

— Я женюсь на тебе хоть завтра, — говорил я.

— Завтра у меня дела, — говорила она.

— Ну вот видишь, — говорил я.

— Ты понарошку всё это, у тебя ведь нет серьёзных намерений, — говорила она.

— Я совершенно серьёзно, — совершенно серьёзно говорил я.

— Я тебя люблю, — говорил я.

— Сколько у тебя девушек? — спрашивала она.

— Ни одной, — говорил я.

— Я думаю, пять-шесть наберётся, — смеялась она.

— Это неправда… — говорил я.

Вот такой вот замкнутый круг. Мы понимали, что свадьба — это не про нас. Женись я на ней, мне пришлось бы заниматься карьерой. Сдать на права. Купить авто. Обзавестись манерами. Образованием. И я перестал бы отличаться от десяти-двадцати парней, у которых всё это было, причём с рождения, — так что мне бы никогда их не догнать.

После чего мы расплывались, и я ждал её в холле, а она, выйдя, сушила волосы под большим металлическим колпаком, и глядела на меня оттуда весело, и выглядела после воды чуть уставшей. Потом отвозила меня домой — среди её многочисленных достоинств был хороший новый автомобиль, — и мы долго целовались в машине.

Однажды мы пришли на бассейн вечером после закрытия, и я уж думал, что уйдём несолоно хлебавши. Но Наталья сунула денег какому-то сраному сторожу, и весь вечер бассейн под открытым небом был открыт только для нас.

Это было как Рождество. Над водой вилась дымка, небо было ужасно звёздным, и, когда Наташа, тихо смеясь, поплыла ко мне, я подумал, что, может быть, мне стоит рискнуть и попробовать обойтись безо всей этой хуйни. Рассказы там, книжки… Наташе я об этом благоразумно не сказал. Ей бы не понравился мой отказ даже от такой абстрактной цели. Говорю же, она любила пионеров, первопроходцев и вообще козлов упрямых. Она плавала вокруг меня, словно русалка, воздух был тёплым, а вода ещё теплее, и я любовался её полными, крепкими ногами и лобком — прекрасным, как спуск в преисподнюю, — и был счастлив настолько, что мне даже не приходило в голову написать обо всём этом после рассказ.

— Ты умеешь танцевать румбу? — спросила она.

— Что? — спросил я.

— Держи меня за талию и двигайся, как скажу, — велела она.

Ладно. Мы стали танцевать румбу. В воде получилось медленно, и поэтому я справлялся. Хотя даже в воде умудрился наступить ей пару раз на ногу. Она тихо смеялась, и мы были одни. Я на минуту представил, что все люди мира исчезли. И сейчас на планете только мы. Должно быть, занятное зрелище мы представляем с Луны, подумал я.

— О чём ты думаешь? — спросила она.

Я ответил.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

— Свободы, — сказал я.

— А что такое свобода? — спросила она, старательно поворачивая меня за собой, изображая танцевальное па.

— Свобода — это полная независимость от всего, — сказал я, — вплоть до отказа от силы притяжения. Когда мы в воде, свободные, кружимся под ночным небом, словно пара дельфинов долбаных, мы свободны.

— Экий ты… — сказала она и продолжила танцевать.

Я смотрел на её прекрасное лицо и думал о том, что лучше женщины мне не найти. Красивая, богатая, фигуристая. Чёрт побери! Я мог бы жениться на ней, жить за её счёт и писать книги, подумал я.

— Сколько мы с тобой знакомы? — спросил я. — Ну, с тех пор, как я увидел тебя на улице и спросил, не нужен ли тебе молодой садовник?

— Почти год, — сказала она.

— Зачем я тебе нужен? — спросил я. — Жить ты со мной не хочешь, отпустить не хочешь…

— Иди, — сказала она с закрытыми глазами.

— Сейчас, блядь, — сказал я. — Ну так всё же?

— Ты классный, — сказала она и прижалась головой к моей груди.

— Если я стану с тобой жить, ты захочешь, чтобы я изменился? — спросил я.

— Да, — сказала она.

— Если я изменюсь, ты по-прежнему будешь интересоваться мной? — спросил я.

— Нет, — сказала она.

— Пат, — сказал я.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Я люблю тебя, — сказала она.

— Чем докажешь? — спросил я.

— А ты чем докажешь? — спросила она.

— Ты единственная, кому я в жизни позволил называть себя зайкой, — сказал я.

— Ах ты, зайка, — сказала она.

— Тем не менее ты меня не хочешь, — сказал я.

— Не в плане поебаться, а вообще, — сказал я.

— Я как раз хотела об этом с тобой поговорить, — сказала она.

— Давай, — сказал я, и у меня сжалось сердце, по-настоящему, без сраных каких-то метафор, я даже лёгкую тошноту почувствовал.

— Давай будем друзьями, — сказала она.

— Давай, — сказал я.

— Вот и славно, — сказала она. — Поедешь со мной на дачу? Я решила устроить день рождения на природе. Будет куча славных ребят.

— Ну уж нет, — сказал я.

— Ты обиделся, — сказала она.

— Провались ты пропадом, — сказал я.

Она улыбнулась чуть виновато и поцеловала меня в нос. Ну что же. Мне было не привыкать. Я поднял этот, блядь, свой поцелованный нос повыше и улыбнулся ей тоже. Мы вышли на бортик и пошли в душевую. Она зашла за шкафчики напяливать на себя всю эту их сбрую, а я немного постоял голый, потому что ненавижу вытираться. Я люблю, чтобы вода обсыхала.

— Помоги мне, пожалуйста, — сказала она.

Я обернулся полотенцем и пошёл к ней. Наташа стояла голая, спиной ко мне.

— Обними меня сзади, — сказала она.

Я нежно обнял её за плечи.

— Не так, — сказала она.

— Грудь, — сказала она.

Я сглотнул и положил руки ей на грудь. Мы замерли. Я стал опускать руку вниз и вдруг почувствовал, что она дрожит. Да, рука. Да, Наталья. Ладно. Они обе дрожали. Я повернул её к себе, и мы неловко, как будто всё ещё в воде и танцуя какую-то сраную румбу, пошли к кушетке, на которой здесь днём массируют жирных тёток.

— Ты этого хочешь? — спросил я по своей вечной привычке пиздеть больше, чем нужно, особенно когда надо молчать.

И выставил себя полным идиотом. Она даже ничего не сказала. Всё было по глазам видно. Ну, мы это замяли. Я сел на кушетку и с минуту любовался ею. Потом потянул её за руку, она, улыбнувшись, легла рядом. Я её поцеловал.

Потом мы трахнулись.

— Форевер янг, ай вонт ту би… — пел я.

И поддавал шампанского, уже вторую бутылку. Хотя мы только-только и выехали из Кишинёва. Наташа, в прелестном платьице, смеялась и — редкий случай — не хмурилась тому, что я поддаю, а потихонечку тянула шампанское сама. На заднем сиденье, кроме меня, ящика шампанского и Наташи, была ещё её подружка. За рулём сидел какой-то притырок из числа золотой молодёжи лет тридцати. Старый, блядь, козёл, решил я. Так оно и было. Старый козёл блистал какими-то часами, телефоном грёбаным с камушками и вообще смахивал на педика. Поэтому подружка — сидевшая рядом с ним — ужасно смахивала на мальчика.

— Как он меня задолбал, — жеманно вздохнула она, когда парень вышел на заправке прикупить сигарет и выпивки.

— Так брось его! — весело предложила Наталья.

— Скоро так и сделаю, — сказала малолетка.

Парень вернулся, и мне стало его немного жаль. Он небось думал, что Бога за яйца ухватил, трахает малолетку, и та влюблена в него по уши. Но я ничего не сказал. Я просто смотрел на всех этих друзей моей любимой женщины из её мира — и на кавалькаду машин за нами, где в каждом авто сидело по пять таких же, и налегал на спиртное.

— Ощетинился, как ёжик, — сказала Наташа и потрепала меня по щеке.

— Мммм, — сказал я и открыл ещё шампанского.

— Не налегай, милый, — сказала она мягко, но я уже представил, как она скажет это властным тоном лет через десять.

Она это явно поняла и улыбнулась мне. И поцеловала меня. Я подумал, ладно. На следующей остановке малолетка вышла поссать. Девушки составили ей компанию.

— Ну и дети пошли! — сердито сказал старпёр, обернувшись ко мне. — Ей шестнадцать, а она уже ебётся!

— Чувак, но ведь ты сам её ебёшь, — сказал я.

— У меня дочь, ей десять, — сказал он. — Я ей матку вырву, блядь, если узнаю, что она дала кому до брака.

— А твоя жена? — спросил я.

— Мы в разводе, — сказал он.

— Неудивительно, — сказал я.

Он не понял, поэтому довольно кивнул. Девушки вернулись. Мы снова поехали. Автомобиль, солнце, скорость, любовь, выпивка. Я был счастлив. Встал и, высунувшись в люк сраный по пояс, пропел:

— Форевер янг, ай вонт ту би…

Они лишь смеялись. Мне было всё равно, потому что мне было хорошо. Единственное, что меня смущало, — вещицы на мне были вчерашние. Ночевал я у Наташи, мы отправились к ней сразу после бассейна. И на фоне всех этих мальчиков сраных я явно проигрывал. Ну да ладно. Я сел и открыл ещё шампанского.

— Он писатель с большим будущим, — сказала Наташа.

Они понимающе переглянулись.

Видимо, это всё объясняло.

От холода я легко дрожал, но в целом было терпимо. Солнце уже выглянуло, и следовало ожидать, что через минут десять станет жарко. Так обычно летом и бывает. Дача Наташи — трёхэтажный, ещё один, бля, особняк — торчала вверх башенками. Всё, блядь, молдаване жаждут устроить из своей дачи средневековый замок. Папаша моей возлюбленной не был исключением. Я сплюнул и хлебнул ещё вина. В руках у меня была бутылка на полтора литра. Отлично. Вечеринка прошла на ура. Сначала мы с какими-то мудозвонами сварили картошку, причём они видели первый раз в жизни, как это делают на костре. Потом я объяснил им, как сделать шашлык без шампуров. Потом поддал ещё и научил ребят охотиться за куропатками. Ну, куропаток не было, поэтому мы охотились на кур из соседской деревни. Потом мы выпивали и говорили тосты. Потом я любовался видеопоздравлением, которое папаша Натальи записал для дочки заранее.

«И пусть твои невероятные возможности…» — говорил он.

Потом были танцы, потом бассейн. Потом снова охота на куропаток. Парни оказались славными, все — мальчишки в душе. Правда, я был единственный среди них, у кого не было ни подобающего будущего, ни автомобиля, ни классной рубахи поло. Это удручало, но после очередной порции спиртного — не очень. Я знал, что между нами разница как между ступенями, блядь, эволюции. Я знал, что, даже если разбогатею, как Крёз, всё равно буду беднее самого бедного из них. Потому что богатство — это то, что ты получаешь с рождения. А я с рождения — нищий и скучный, которому нет дела ни до чего, кроме своих книг сраных.

Когда я поделился этим с Наташей, она покачала головой и сама налила мне выпить. Но я видел, что она поняла, — так оно всё и есть.

Где-то после полуночи Наташа привела меня в комнату и уложила, потому что я был крепко пьян. Но мы трахались, это я запомнил. И даже протрезвел под утро. А Наташа, наоборот, уснула усталая. Я поцеловал её в лоб спёкшимися губами, оделся тихонько и, перешагивая тела, выбрался на улицу. Нашёл бутылку вина и вышел к дороге. Подождал с полчаса.

Показалась машина. Я выставил руку.

— Я так и знала, — сказала Наташа.

— Подкинешь до города, красотка? — спросил я.

— Садись, — сказала она.

Я сел, мы поехали. Она была прекрасный водитель. Я прихлёбывал винцо. Видимо, от вина пахло, так что Наташа открыла окно.

— Я подвезу до края города, а там уж извини, — нарушила она молчание.

— Ага, — сказал я.

— Ты сейчас совершаешь огромную ошибку, — сказала она, не отрывая глаз от дороги.

— Знаю, — сказал я.

— Зачем ты со мной так поступаешь? — спросила она.

— Вчера ты меня стыдилась, — сказал я.

— Нет, — сказала она.

— Да, — сказал я.

— Да, — сказала она.

Машина гудела, ветер, залетая в окно, чуть свистел. Наташа, хоть и после бессонной ночи, была прекрасна и ничуть не помятая. Вино кислило. В душе у меня играла флейта, нежная и печальная. Чего уж там. В душе у меня играли все флейты мира.

— Ничего, я смогу с этим жить, — сказала она уверенно.

Я молчал и пил.

— Я смогу жить с тобой таким, какой ты есть, — сказала она чуть менее уверенно.

Я пил и молчал.

— Я не буду требовать от тебя измениться, — сказала она ещё менее уверенно.

Я молчал да пил, пил да молчал.

— Так что даю тебе шанс, — сказала она уже совсем неуверенно.

Я молча пил.

Мы приехали к остановке автобуса на краю города. Первым делом я обратил внимание на сигаретный киоск, где и пивко продаётся. Он был открыт. Отлично. День обещал быть удачным.

— И всё-таки, — сказала Наташа, — я предлагаю последний раз, давай попробуем…

— Притормози около киоска, — сказал я.

Она молча глянула на меня и выполнила просьбу.

— Ты сейчас совершаешь самую большую ошибку в своей жизни, — сказала она.

И не проронила больше ни слова.

Я вышел из машины и прислушался к себе. Флейты всё ещё играли. Настроение было так себе, потому что зубы я с утра не почистил, да и лёгкое похмелье давало о себе знать. В городе было пустынно, и Наташа смотрела уже куда-то в сторону. Забегая вперёд, скажу, что если бы я ушёл, то это и правда была бы самая большая ошибка в моей жизни.

Ну, я её и совершил.