Герман Садулаев Мария

Машинное время подсовывает свои метафоры. Мы хотим видеть человеческую память как виртуальную картотеку, где каждое событие хранится в отдельной папке. Но у нашей памяти нет каталога. Нет файлов. Если что и напоминает машинный интеллект, то только поиск по ключевым словам. Потому что поиск по ключевым словам воспроизводит действующий принцип работы памяти. Если бы мы захотели изобразить архивариуса памяти в виде условного персонажа, таковым стал бы не дотошный клерк, листающий аккуратный гроссбух, а сумасшедший учёный, роющийся в груде хлама, сильно напоминающей обычную помойку, со словами: «Где-то я видел такую же зелёную бутылочку».

Человеческая память имеет не цифровую, а аналоговую природу. В этом смысле каждое новое воспоминание не создаёт нового файла, а записывается на предыдущее, подобно тому как новую магнитофонную запись можно сделать поверх старой на ту же самую магнитную ленту.

В 2003 году Борис Гребенщиков (впредь и далее — БГ) поёт: случилось так, что наша совесть и честь была записана у нас на кассетах; кто-то принёс новой музыки, и нам больше нечего было стирать. Ко времени создания этой песни вряд ли кто-то, включая самого БГ, обновлял фонотеку на магнитофонных лентах. Кассеты ушли в прошлое, уступив место цифровым компакт-дискам. Однако БГ пользуется образом записи на магнитную ленту, чтобы сообщить слушателю: новое послание не образует для себя нового смыслового пространства, а пишется поверх старых смыслов, стирая и заменяя последние.

В дополнение к образу следует сказать, что при плохом качестве звукозаписывающей аппаратуры есть вероятность наложения новой записи на старую без полного стирания старой. Такая вероятность и реализуется человеческой памятью.

Иными словами, человеческая память — это палимпсест. Память можно уподобить манускрипту, в котором новый текст наносится прямо на старый. А то произведение искусства и случайностей, что получается в результате, и составляет текущее содержание нашего сознания в каждый конкретный момент. Для иллюстрации ниже я создам условный палимпсест из текстов трёх абзацев предыдущего текста; не имея возможности печатать буквы сверху других букв, я предположу, что составитель манускрипта, вписывая новый текст, использовал пробелы в старом.

человеческая память иными в дополнение словами имеет человеческая следует не память сказать цифровую палимпсест что в этом а при смысле аналоговую память плохом можно природу употребить качестве манускрипту в звукозаписывающей в котором этом аппаратуры новый смысле текст есть каждое наносится вероятность новое прямо наложения воспоминание на новой не старый записи создаёт текст на нового старую и то файла без произведение а полного искусства записывается стирание и случайностей на старой что предыдущее такая получается подобно вероятность в результате тому и составляет как реализуется текущее новую человеческой содержание магнитофонную памятью нашего запись можно сознания сделать поверх в каждый старой на ту конкретный же самую момент магнитную ленту

Нетрудно заметить, что в этой какофонии словно бы появляются смыслы, отсутствовавшие в начальных текстах любого из трёх абзацев. Но это иллюзия. Никаких новых смыслов в смешении текстов нет. Образы новых мыслей подсовывает нам услужливый ум. Палимпсест — всего лишь хаотическое нагромождение записей. Кстати или некстати, но смешение слов такого рода — один из первых и самых простых приёмов шифрования. Расчёт как раз на то, что читающий будет искать смысл в случайно сформированном тексте, тогда как для разгадки нужно знать алгоритм.

Такова человеческая память и таков человек. Человек выпекает себя слоями, как торт «Наполеон». Не в том смысле, что торт сам выпекает себя. Хотя, в принципе, почему бы и не в том?

Недавно мы с женой были в гостях. Это было хорошее место под Малагой, и хозяева были испанцы. Они испекли торт «Наполеон», потому что к ним стали приходить русские, а как им стало известно, русские очень любят торт «Наполеон». Но мы не проявили никакого интереса к торту «Наполеон». Торт «Наполеон» надоел нам в России. Вместо торта мы интересовались фруктами, которые росли в саду у хозяев. Мы ходили по саду и рассматривали фрукты и даже пробовали некоторые на вкус, хотя мы не знали названий — видимо, руководствовались презумпцией разумности хозяев, которые не станут высаживать в своей усадьбе деревья с ядовитыми плодами.

Есть ли какой-то смысл в истории с тортом и фруктами? Может быть, есть, может быть, нет. Мой архивариус подсунул мне воспоминание о торте «Наполеон» по принципу «смотри, здесь у меня такая же зелёная бутылочка», то есть использовав поиск по ключевым словам.

Итак, человек испекает себя слоями, слой за слоем, слой за слоем. И так без конца. Или, вернее, до конца. Потому что конец есть. Не понимаю, что имеют в виду все эти люди, когда говорят, что «жить нужно настоящим моментом». Или что «реально только настоящее». В действительности всё наоборот. Настоящее не обладает ровно никакой реальностью. Реально прошлое, поскольку оно существует в виде испечённых слоёв торта, реально будущее, точнее, будущее потенциально, а никакого настоящего нет. Однажды наступает момент, когда выпекание торта прекращается. Торт взрывается, из торта вылезает вся обмазанная сладким кремом, облитая сиропом, украшенная клубничками, а во всём остальном нагая и прекрасная девушка. Допустим, она блондинка и у неё ярко-голубые контактные линзы. У неё высокая грудь, узкая талия и широкие бёдра. Гирлянда из мармелада и марципанов от её мраморных плеч доходит до низа подрагивающего в возбуждении живота. А в руках она держит, допустим, косу. Вот этот момент и является единственным настоящим, но после него не наступает никакого будущего, а прошлое теряет свой смысл. Свиток сгорает.

Не только эмпирический человек, но и эмпирическая культура и всяческая человеческая цивилизация являются палимпсестом. Археологи видят историю наглядно, как культурный слой, состоящий из пластов различных эпох. Однако было бы упрощением думать, что времена следуют друг за другом в строгом порядке. Что какой-нибудь проконсул какого-нибудь Рима собирал граждан и говорил: ну, сегодня закончили мы формирование пласта второго века до Рождества Христова, поэтому давайте прикроем артефакты ровным слоем песка, чтобы археологи будущего не перепутали, а с завтрашнего дня начнём с Божьей помощью делать пласт первого века. Нет, пласты проникают друг в друга и смешиваются.

Например, горожанин роет глубокий колодец и попадает на много столетий ниже. А его дочка роняет в колодец браслет. И археолог будущего находит браслет в слое почвы, относящемся к той эпохе, когда люди ещё не знали металлов, а охотились на пещерных медведей с камнями и рогатинами. Этот образ браслета в колодце наверняка имеет какой-то символический смысл в контексте исследуемой метафоры сознания, памяти и культуры, однако я не могу понять какой.

В городе Кордова есть католический собор, который называют «Мескета», то есть «мечеть». Потому что во времена мавров собор был мечетью, самой большой в Европе. Когда испанцы отвоевали Кордову, мечеть освятили и назначили католическим храмом, впоследствии немного перестроив для удобства христианских богослужений. До мавров на месте Мескеты была христианская базилика. Мавры несколько раз перестраивали и достраивали свою мечеть. Во время одной из реконструкций местный эмир специально следил за тем, чтобы в новых постройках использовали только новые материалы. Видимо, обычно использовали старые материалы. Блоки из разобранного и упразднённого строения, стоявшего тут ранее. И камни христианской базилики пошли на строительство мусульманской мечети. Справедливости ради надо сказать, что прежде базилики на этом месте в Кордове стоял римский языческий храм. И при строительстве христианской базилики наверняка использовались материалы римского храма. Нам неизвестно, что было в этом месте до римского храма. Скорее всего, что-то было, какое-то культовое сооружение древних иберийских племён. История камней Мескеты уводит в бесконечность.

Одним из чудес света древние греки считали Александрийский маяк. А потом он куда-то делся. Был разрушен землетрясением, и обломков никаких не осталось. И только недавно историки догадались, что из кирпичей маяка в пятнадцатом веке построен форт Кайтбей, который иначе не удалось бы соорудить так успешно и быстро. Египетские пирамиды стоят ободранные, потому что белые облицовочные плиты египтяне, впавшие в неверие, растащили на свои бытовые постройки. А на даче у моей тёщи перед баней лежит плоский могильный камень, на котором можно прочитать про рабу Божью Марию, упокоившуюся в (неразборчиво); тёща уверяет, что дача стоит не на кладбище, а просто удобный камень давно притащили и сделали из него опору для порожка, и все так делают.

Метафора камней мне более или менее ясна. Когда-то извлечённый из природы материал получает некую форму и используется для постройки чего бы то ни было, начиная с простейших дольменов. Последующая культура, ставя иные цели и задачи, имея иные руководящие идеи и образы, тем не менее берёт старые каменные блоки. Потому что культурная переделка связана с меньшей затратой энергии, чем новое извлечение материала из природы. Это важно. Работа изначального каменотёса — самая трудная. Так камень путешествует из культуры в культуру, из эпохи в эпоху, покрываясь новыми знаками, барельефами, технологическими пометками, проходит через храмы, дома собраний, тюрьмы, пока не закончит свой век на огороде дачника. Впрочем, почему закончит? Это дачник закончит свой век, рано или поздно. А камень, может, ещё проживёт не одну жизнь.

Таковы образы, идеи, символы, формирующие человеческую культуру. Они весьма редко изобретаются заново (выламываются из скалы природы). Чаще с них сбивается старый барельеф и вырезается новый, или новый вырезается поверх старого, или старому барельефу дают новое имя и толкование.

Чтобы лучше понять человеческую культуру, нужно иметь в виду ещё две метафоры. Первая метафора — это баня на даче моей тёщи. Когда-то у моей тёщи был деревенский дом в Псковской области. При доме была баня, сложенная из брёвен. Потом тёща поменяла дом в Псковской области на дачу под Ленинградом, а баню задумала увезти с собой. Мужчины под руководством тестя сначала пронумеровали каждое бревно по известной им системе. Потом раскатали баню. Брёвна привезли на дачный участок под Ленинградом. И заново собрали баню, водворив каждое бревно на его прежнее место согласно нумерации.

Так любая культура или цивилизация может быть воссоздана на новом месте, в новых обстоятельствах, в новое время при условии, что сохранён и перевезён материал и наличествует системная инвентаризация элементов культуры. Поэтому мы, без сомнения, можем воссоздать СССР: ни одна из республик никуда не делась, а номера брёвен у каждого написаны на лбу.

Вторая метафора: колодец в Альгамбре. Это не совсем колодец, скорее шурф. И можно видеть, как чёрная земля иберийской эры сменяется мрамором Рима, который перетекает в мавританские изразцы и далее в песчаник эпохи католических королей. А сверху какой-то турист из Америки уронил мятую банку из-под кока-колы. И смысл в том, что всё существует слоями, пирогом, палимпсестом, но и одновременно, сразу. В зрачке туриста, который посмотрел в шурф и увидел его весь, от глубины до поверхности, прежде чем уронить, нарочно или нечаянно, свою блядскую газировку.

Теперь я могу наконец рассказать про свою жену. Её зовут Ева. Однако имя Ева порождает целый ряд иудео-библейских ассоциаций. Что-то там про Адама, про яблоко, про змея и потерянный рай. Я не Адам и ничего такого не имею в виду. Если бы я планировал ряд культурных ассоциаций, я бы назвал свою жену Шакунталой, но среднерусскому читателю имя Шакунтала ничего не сообщит, никаких воспоминаний не вызовет, да и произнесёт читатель имя неправильно. Поэтому мою жену впредь и далее будем звать Машей.

Маша — хорошее русское имя. Оно связано с таким количеством сюжетов, что, можно сказать, совершенно свободно от жёстких ассоциаций. В русской литературе иметь имя Маша — всё равно что не иметь никакого имени. Маша и Дубровский. Не плачь, Маша, я здесь! — поёт БГ. «Капитанскую дочку» Пушкина тоже зовут Машей. «Маша и медведь» — русская сказка, совсем иначе, чем «Белоснежка и семь гномов», интерпретирующая образ девушки-культуры, встречающей природу, олицетворённую хтоническими существами. Белоснежка вступает в противоестественное сожительство с гномами, которое закономерно приводит к её клинической смерти (хтоническая природа — мертвородящая, рождающая смерть); для того чтобы вернуть Белоснежку, Принц, олицетворяющий мужское агрессивное начало культуры, проводит контртеррористическую операцию в логове природы. Наша Маша просто обманывает медведя и на его горбу быстро возвращается к дому, к цивилизации.

Самая пронзительная Маша русской литературы — героиня стихотворения Николая Гумилёва «Заблудившийся трамвай»: Машенька, ты здесь жила и пела, / Мне, жениху, ковёр ткала, / Где же теперь твой голос и тело, / Может ли быть, что ты умерла!

Может ли быть, что умерла Маша? — вот главный вопрос русской литературы. Я сейчас говорю предельно серьёзно. И вы поймёте, когда узнаете, кто такая Маша, моя жена.

БГ поёт: опомнись, мать сыра природа, я всё же сын тебе родной! Так в студийной записи. На некоторых концертах БГ делает намеренную «оговорку»: опомнись, мать сыра природа, я всё же муж тебе родной. Философская проблема не только в том, как мать (сыра природа) может быть одновременно и женой героя (Дубровского). Но и в том, как она может быть одновременно сырой природой и Машей? Потому что речь именно о Маше, в этом я уверен. У Маши с сырой природой свои, весьма непростые, отношения.

Агния Барто рассказала об этом так: наша Маша громко плачет, уронила в речку мячик. Тише, Машенька, не плачь, речку к чёрту расхерачь. Налицо столкновение культурной Маши с мокрой стихией (сыра природа). Само имя поэтессы весьма необычное. Агни — бог космического огня в индуизме. Бардо — особая транзитная область умерших по версии тибетского буддизма. Если опустить намеренные искажения, то имя означает «адское (или очищающее) пламя». Если бы текст песни «Взвейтесь кострами, синие ночи» написала Агния Барто, кольцо символов замкнулось бы, но стихи на музыку Кайдан-Дешкина сочинил другой огнепоклонник, Александр Жаров. Напомни мне, если я пел об этом раньше.

БГ поёт: эй, Мария, что у тебя в голове?.. Ты снилась мне, я не смотрел этих снов. Возникает вопрос: как можно не смотреть сны, которые тебе снятся? Возможна ли такая степень самоотстранения? Неучастия? Такая позиция наблюдателя в центре циклона, когда он достигает высочайшего совершенства наблюдения — перестаёт наблюдать? Ответ в последнем куплете: так что, Мария, я знаю, что у тебя в голове. Адепт понял, что в голове Марии всё.

Голову Марии подняли со дна моря в Александрийской бухте. Она стояла в затопленном античном храме, то есть не голова, а вся Мария, целиком. Её тогда звали Исида. Я читал разные отчёты об экспедициях подводных археологов. Одни пишут, что обнаружили статую богини ростом в три метра, но без головы. Другие пишут, что обнаружили статую высотой в семь метров и с головой. Я не знаю, одна это богиня или разные. И где сначала была голова. Я был в Александрии, в музее, где должна стоять Исида Форосская, но постамент оказался пуст. Официальная версия: статуя поехала в Париж на выставку. Шепчут, что Исида лицом слишком похожа на Мадонну, слишком похожа. И не стоит на такое смотреть.

Есть во Франции церковь Нотр-Дам-де-Пюи (Богоматери Пюиской), построенная не позднее XII века, в ней находится статуя Чёрной Мадонны; эта же самая скульптура раньше была Исидой, которой поклонялись в храме Исиды. Прочие Чёрные Мадонны, которых не менее пятидесяти в Испании, а во Франции более трёхсот, списаны с Исиды. Младенец Гор, сидящий на коленях у матери, считается Иисусом. Но самое интересное в другом.

Исида, Чёрная Мария, почитается одновременно и как Мария Магдалина. Мария Магдалина была девушкой, принявшей учение Иисуса и, по некоторым (впрочем, апокрифическим) версиям, — его женой. Таким образом, Исида — Мария стала одновременно матерью и женой Богочеловека Иисуса.

Мадонну изображают стоящей на полумесяце, например, в каноническом сюжете «жена, облачённая в солнце». Поверхностные культурологи говорят, что Мария наследует Диане, богине луны. Но это неправда. Моя Мария — это не Диана, но Астарта. Астарта держит крест и плачет, стоя на серпе луны. Потому что она потеряла своего супруга Таммуза, который одновременно был её сыном. На шумерском языке его звали Думмузи, что значит «истинный сын водной бездны». Здесь мы замыкаем кольцо.

Потому что Мария — это море. Она же Мара, смерть. Мария, Маша, плачет над водной бездной, над смертью, в которую она уронила свой мяч, своего сына и мужа, но мяч не утонет, мяч вернётся к Маше, воскреснет. Однако Маша сама является сырой природой, водной бездной, сама есть причина и рождения своего сына, и смерти своего мужа, которые оба являются для неё одним мячиком, предметом космической игры. Иногда мою жену зовут Майя, это одно и то же.

Не плачь, Маша, я здесь! — поёт БГ. Не плачь, солнце взойдёт. Жизнь победит смерть, природа воскреснет, и я воскресну, пусть в другом облике, но снова буду тебе мужем и сыном. Дубровский берёт аэроплан. И возносится на небо, пообещав Маше вернуться, как Карлсон обещает Малышу, как Терминатор обещает зрителю. Он вернётся, он всегда возвращается. Мы все вращаемся в круге вечного возвращения, который иначе называется самсара, или, если по-русски, океан, водная бездна.

Мы разобрались с моей женой в её аспекте богини и природы, однако не смогли интерпретировать её ипостась как культуры, противостоящей и божественному и природному началам. Что я могу сказать? Моя жена любит ходить в Дом кино на показы всяческого артхауса. В этом нет никакого смысла, кроме демонстрации надстроечного и избыточного характера человеческой культуры как таковой.

Ещё один тупик интерпретации ждёт меня, когда Мария становится моей дочерью. Такого барельефа нет ни на одном из камней. А она стоит передо мной, тянет ручки и нараспев, с повышением во втором слоге, произносит: па-апа. Кто папа? — пугаюсь я.

Иногда торт протекает. И я вижу свою жену как манускрипт. То есть когда я смотрю прямо на неё, то вижу только последний текст. Но стоит мне отвернуться, как периферическим зрением я начинаю считывать иные слои палимпсеста. Когда жена снится мне ночью, то, боже, лучше бы я не смотрел этих снов. На самом тёмном дне моего самого тайного сна Мария, жена моя, смыкается с Марией, моей матерью. И вместе они скорбят обо мне.

Меня утешает лишь то, что сам я — такой же исчёрканный манускрипт. Или просто один текст в абракадабре, один пласт в культурном слое или мятая банка кока-колы. Так видит меня Мария.

Так видит, но всё-таки плачет, стоя на полумесяце, сидя у реки времени, у Стикса мёртвых, по воде которого уплывает мячик, шарик моей души. Плачет, потому что я смертный, мне суждено умереть. Она же не умрёт никогда. Может ли быть, чтобы ты умерла? Нет, не может. Машенька никогда не умрёт. Потому что она и есть — смерть.

Загрузка...