Русские женщины

Наталья Романова 14 часов 88 минут

Уличные художники все как один старые и похожие на троллей из скандинавской мифологии. Летом ещё ничего, а зимой вообще не различишь, мужчина это или женщина, потому что на каждом надето по нескольку кофт и курток, а сверху ватник или бушлат. И штанов на каждом надето помногу, и носков, и по две или три шапки, и капюшон, и большие тёплые боты. Они одеваются тепло, как рыбаки, которые едут на Ладогу ловить рыбу подо льдом. А попробуй посиди весь день на холоде без движения. Они так же ловят прохожих — закидывают удочку, завлекают и приманивают на рекламу: кому портрет нарисуют, а кому — шарж. И бывает по-разному: когда клюёт, а когда не очень.

Дядек, вообще-то, мало: два или три, в основном женщины: все беззубые, с обветренными грубыми лицами и красными рабочими руками. Раньше было примерно поровну, а за последние лет десять большинство мужчин сошло с дистанции, по-простому говоря, поумирало, не только от водки, но в том числе и от возраста: русский мужской пол после шестидесяти лет дружно выходит из вагона. А женщины едут дальше. А куда им деваться? У многих, между прочим, до́ма уже нетрудоспособные, но пока что ещё — полуживые — мужья на хозяйстве и взрослые дети разной степени запущенности, придурочности и инвалидности. Сильно повезло только Любе Толстопузовой, миниатюрной беззубой шаржистке. Её единственный сын, еле окончивший школу и состоявший на учёте в ПНД, выступил в передаче «Минута славы», где, стоя на голове на башне из десяти унитазов, исполнил неожиданно сильным шаляпинским басом гимн России, сам себе при этом аккомпанируя на аккордеоне. Весь зал вместе с членами жюри был вынужден встать, Хазанов, Боярский, Масляков и Гузеева разом нажали кнопку «ДА» — и Алексей Толстопузов стал победителем конкурса, получив всенародное признание и приз в миллион рублей. Деньги он не проколол и не пропил, а распорядился ими порядочно. Часть отдал матери «на зубы» и новую машину «Лада-приора» — их ржавая «копейка» уже много лет стояла на даче посреди огорода, и в ней прыгали лягушки и хранились закатанные банки с огурцами.

Валентина Баскакова на рабочем месте, то есть на улице, в ватных штанах, заправленных в боты сорок четвертого размера, тоже выглядит как шпалоукладчица пятидесяти шести лет. Она не очень высокая, но крупная, фигуру имеет слоноподобную: с тяжёлыми широкими руками и ногами и огромным, совсем не женственным, а каким-то бесформенным каменным задом. И вот она непостижимым образом располагает его на крошечной игрушечной табуретке и, крепко усаживаясь, сильными уверенными движениями набрасывает портреты праздных заказчиков, изредка бросая на них из-под нависшего лба быстрые цепкие взгляды маленьких глаз. Клиенты охотно садятся к ней, они чувствуют спокойную уверенность и опыт; проколов и срывов у Валентины не бывает, довольные клиенты без сожаления отдают денежки и благодарят. С первого взгляда никогда не скажешь, что эти грубые немолодые девушки, которые за считаные минуты изящными движениями изобразят тебя таким, каким ты всегда хотел бы быть, живописно расположившие в самом центре Невского свой художественный стафф, занимаются тяжёлой подёнщиной и таскают свой скарб на себе, как Мамаша Кураж, через весь город. А в туалет ходят в ближайший «Макдоналдс» или «Чайную ложку» за пару кварталов, а едят то, что из дому принесут, здесь же, на коленке, — иначе разоришься. Но никто не жалуется: профессиональная этика не позволяет. И о личной жизни не принято болтать. Все они сидят здесь тридцать лет, друг у друга на глазах поседели и потеряли зубы, можно сказать.

У Валентины когда-то было несколько молодых и красивых мужей, но давно, ещё задолго до Путина и Ельцина. А последние годы — только любовники, тоже молодые и красивые, но все как один — «чурбаны», то есть лица нерусской национальности. Звали их так: Бабек, Мехман, Гасан, Мисак, Абибула и даже Аблез и Махач. Все не упускали случая над этим поржать, намекая, что «облез» — это, вообще-то, глагол, «махач» — по-гопницки означает «драка», а Мехман — это никакое не имя, а еврейская фамилия: Мехман Исаак Абрамович, начальник общего отдела. С каждым из этих граждан у Баскаковой происходили бурные и страстные отношения по одному и тому же сценарию. Первый акт: романтический ужин при свечах (включая совместное распитие спиртных напитков). Второй акт: переселение гостя нашего города на другой день после вечера с вещами в квартиру Валентины на неопределённый, но как можно более длительный срок. Третий акт: выселение любовника с выбрасыванием его вещей через окно на улицу, сопровождаемое гортанными криками и угрозами последнего и беготнёй по лестнице. Примечательно, что взрослый сын Валентины Федот — добрейшей души человек — всегда в подобных случаях брал сторону гонимого, помогал собирать ему вышвырнутые во двор пожитки и пытался занести их обратно в дом. Федот безоговорочно жалел и любил всё живое — от бездомных жаб, крыс и тараканов до материных любовников-паразитов и своей овощеподобной бабки, которая, когда ещё была в силе, а Федот мал, не уделила ему ни грамма внимания и цинично заявляла дочери, мечущейся с дитём на трёх работах: «Сама родила дебила — вот теперь и крутись, нечего было мужикам жопу подставлять».

Федот вырос и, как в сказке, превратился в ладного и обаятельного, хотя и несколько неряшливого и беспечного, но по-прежнему бесконечно доброго парня, а бабка уже десять лет как валялась в памперсах в отдельной комнате, ничего не соображала, а примерно раз в год вставала, как зомби, чтобы, проявив потустороннюю нелюдскую силу, сокрушить всё вокруг — «учинить дестрой», как говорила Валентина, — и снова рухнуть на пол. При этом бабкино тело было ухожено дочерью и внуком, всегда намыто в душистой ванне и одето во всё чистое и даже нарядное. Однажды Валентина с Федотом как-то нарядили бабушку после ванны в какие-то пышные кружева, надели бархатную шляпу, посадили в кресло, и Валентина написала с неё портрет: получилось как у старых голландцев — «портрет старухи», холст, масло, такой-то год.

В том, что бабка превратилась в недееспособную единицу, был свой бонус, даже не один: она никуда не лезла, физически была не способна мешать личной жизни дочери, а также сплетничать о ней по телефону со второй своей дочерью, сводной сестрой Валентины (старше на 10 лет), проживающей в Мартышкино. Надо сказать, что у них обеих сама профессия Валентины была презираемой и вызывала осуждение: порядочная женщина должна ходить на службу в учреждение и работать бухгалтером или учителем. А если она картинки «малюет», или что она там ещё «калякает», значит бездельница. А на улице сидит и с посторонними мужиками общается — проститутка.

А теперь моральный фашизм рухнул — так же внезапно, без борьбы и сопротивления, как когда-то советский строй. Союзница режима, то есть сестра, с падением его главного оплота, то есть бабки, пыталась было переломить ситуацию в свою сторону и оформить над матерью липовое опекунство с целью захвата квартиры, но манёвр не удался. В доме Валентины установилась долгожданная свобода воли и наряду с этим — атмосфера традиционного обрядового поклонения тирану. В этих условиях уход за телом бабки, усиленное питание и содержание его в образцовом виде, по сути, носило ритуальный характер и было наполнено примерно тем же смыслом, что и уход за телом Ленина в Мавзолее, несмотря на то что созданный им строй рухнул.

В начале осени Валентина познала тихое семейное счастье. Её голос источал не гнев, матюги и проклятия в адрес очередного «хачилы», чьи неблаговидные намерения она только что пресекла, а покой и довольство. Новый её возлюбленный Аблез, выходец из далёкого горного села Мугарты, уже перенёс к ней свои пожитки и, подобно тульскому Левше, сидел и мастерил «инсталляцию» — специальный девайс для африканских тараканов, которых они вместе приобрели в лавке Зоологического музея, — да так высокохудожественно и круто, что её смело можно было отправить на выставку мелкого ручного деревянного зодчества, и не только. В квартире у Баскаковых уже не первый год длился перманентный ремонт, но в лучшей комнате, где не было лесов и разорения, на буфете в окружении раритетов вроде авторских натюрмортов с маками и стеклянных котиков теперь находилось чудо непередаваемой красоты: гиперреалистично выполненная миниатюрная копия ленинградского сортира времён социализма, в целом напоминающая объект концептуалиста Кабакова, только лучше. То, что этот фрагмент квартиры старой коммуналки, было передано точно. Только там может так высоко под потолком висеть ржавый бачок; ещё кое-где сохранились такие, с плоской алюминиевой плетёной цепочкой, заканчивающиеся фаянсовой каплеобразной гирькой. Самый главный объект — унитаз — был самый настоящий, с крышкой и стульчаком, из магазина игрушек, но не какое-нибудь там гламурное фуфло, а со ржавыми потёками и подозрительными коричневыми разводами. При этом стенки заведения до половины высоты были обиты обожжённой паяльником вагонкой и покрыты лаком (вагонку имитировали большие разжигательные каминные спички), а сверху, до потолка, стены были выкрашены столь привычной всякому русскому глазу противной грязно-зелёной краской. Картину завершала самая трогательная деталь: справа от толчка — пачка нарезанной газетной бумаги на крошечном гвоздике. Посреди всего этого великолепия вольготно, по-хозяйски, расположились три таракана величиной с ладонь. Один из них забрался в толчок и, опираясь передними лапками, весело выглядывал оттуда, шевеля усами. Двое других иронически смотрели на него снизу, время от времени поворачивая бошки к людям, как бы приглашая полюбоваться на выходку их остроумного и озорного собрата. Зрелище ошеломляло пропорциями, создающими полную иллюзию того, что в небольшом помещении ворочаются три огромных чудовища величиной с крупную собаку. Тут же рядом, скромно потупившись, стоял Аблез, молча наслаждаясь произведённым 3D-эффектом. Валентина была в восхищении: вот это да! Куда там тульскому мужику со своей сраной блохой и Кабакову со своим концептуальным сортиром, да они просто лохи по сравнению с умельцем из аула Мугарты (Дербентский район). По-русски Аблез вообще не говорил и почти ничего не понимал. В метро не ориентировался, а на улицу ходил только за куревом до магазина шаговой доступности. В Питер он прибыл пару месяцев назад и, шляясь по Невскому, прибился к Валентине, которой он приглянулся как модель благодаря внешности: она почему-то находила его красивым. По уши влюбившись с первого взгляда, она тут же привела бессловесного красавца к себе домой на Марата, где он и остался, помогая по хозяйству по мере сил и даже слегка продвигая замерший на мёртвой точке ремонт-долгострой, из-за отсутствия рабочей силы трансформировавшийся в дестрой. Валентина к своей любви относилась трепетно: не перемывала молодому любовнику кости на все лады, как обычно, приобрела ему приличную рокерскую косуху с бахромой в хорошем состоянии в магазине «Мир секонд-хенда» и каждые выходные, как по расписанию, водила его по паркам, музеям и концертным залам, приобщая к ценностям культурной столицы. В Филармонии и оперном театре, в Малом театре оперы и балета Аблез при первых же звуках оркестра немедленно засыпал, следом засыпала и Валентина. Так они и дрыхли на пару весь концерт до, можно сказать, заключительных аккордов, время от времени всхрапывая, особенно громко — Валентина: протяжно и с присвистом, и, если храп попадал в драматическую паузу между аккордами, в сторону пары раздавалось возмущённое шиканье культурных завсегдатаев и истинных ценителей классической музыки.

Аблез безропотно посещал вместе со своей подругой все музеи, включая зоологический, артиллерийский, пожарного искусства и железнодорожный. В Музее гигиены однажды произошёл небольшой казус. У стенда, посвящённого пагубным последствиям беспорядочных половых связей, молодой горец вдруг ткнул пальцем в изображение женской вульвы с признаками сифилиса и громко произнёс неожиданно длинную тираду, повергая в изумление смотрительницу, сидевшую в углу:

— Зачэм чужой баба пызда ебат? Нада ышак ебат! Гыгыена — нада чисты ышак ебат! Баба — грязни свеня, зачэм баба пэзда ебат! У нас в горы все ышак ебат! Кто гаварыт, что не ебат ышак, — врёт!

Ну и как же, учитывая всё это, горный Аблез за пару месяцев пребывания в культурной столице проникся её духом настолько, чтобы суметь изобразить макет нашего питерского ретросортира столь детально и специфично? Каким образом Провидение вложило в него идею решения этого проекта — остаётся загадкой, но факт остаётся фактом.

В связи с этим Валентина решила, что неотёсанный горец — это волшебный восточный сосуд, в котором за тёмной, закопчённой, но тем не менее благородной патиной скрывается большой художественный талант. Она начала давать ему уроки графики. Видя некоторые успехи своего подопечного, она частенько теперь пропускала рыбное вечернее время на Невском, предпочитая студийные занятия с любимым.

Бабка-овощ доживала свой срок. Участковая врачиха ещё полтора месяца назад сказала, что осталось два-три дня, и дала все инструкции. Погромов больше не было, бабка уже сама даже не переворачивалась, но тем не менее жила.

Аблез больше не занимался ремонтом: он берёг руки и чувствительность пальцев к итальянскому карандашу.

Каждый вечер, когда Валентина засыпала, он выходил на улицу «пагулят». Прогулки были слишком продолжительными для моциона перед сном, и регулярные отлучки «мужа», как она стала называть своего сожителя, наконец стали её слегка тревожить. Несколько раз после его возвращения с прогулок она пыталась было пристать к нему, требуя ласки, но тот отворачивался к стенке и моментально погружался в сон. А последнее время так и вообще, приходя с улицы, ложился не с ней, а в раздолбанной ремонтом комнате, на засыпанный штукатуркой диван. Во всём остальном жизнь шла своим чередом. Днём Аблез никуда не ходил, сидел дома, смотрел телевизор или рисовал. Валентина хотела было снарядить мужчин на картофельное поле в совхоз Бугры: там за помощь в сборе картошки каждому разрешалось взять мешок себе — хватило бы на зиму. Но в Бугры поехал один Федот с товарищем, принёс домой в результате полмешка — половину отдал другу: тому надо больше, там в семье, кроме него, ещё четверо, да и мать одна. Валентина раскричалась на Аблеза тогда в первый раз: весь день сиднем сидел, а мог бы тоже съездить, не переломился бы. И потребовала, чтобы на неделе оба отправились в Левашово за капустой, — те же условия. И заранее взяла у подруги Любаши вторую электрическую мясорубку с насадкой для шинковки, чтобы быстрее нарубить. В результате встали в пять, к открытию метро, и поработали-таки весь день на поле. И действительно, принесли Валентине по мешку капусты на брата. На энтузиазме, пока горело, Валентина сама нашинковала и засолила аж весь мешок сразу — получилось два ведра и кастрюля. Ну а второй — пусть стоит пока, вместе потом нарубим, быстрее будет — успеется. Только один раз Аблез не вышел на ночной моцион — когда вернулся с капустного поля. А уже на следующий день всё пошло по-прежнему.

Валентина лежала без сна. В голову лезли нехорошие мысли, которые никак не хотели структурироваться в какую-нибудь хоть сколько понятную картину, и это было особенно неприятно, Федот тоже заметил ночные отлучки постояльца, но в голову не брал, всё больше шутил, намекая на готичность вида, которую тот приобрёл, живя в Питере. И то правда, к поздней осени горный Аблез сделался похож на гота: длинные чёрные волосы ниже спины, бледное, словно выбеленное, лицо, высокие гады с распродажи в магазине «Кастл рок».

— На кладбище ходит, — шутил Федот.

Но Валентина не понимала подобных шуток. Она предположила, не связано ли это с наркотиками, так как считала, что всё непонятное, непостижимое и скрываемое имеет отношение именно к наркотикам. Но Федот только посмеялся, объяснив матери, что ни один дурак не понесёт наркоту и не пойдёт за ней под покровом ночи, потому что всё это прекрасно делается и днём, а ночью спалиться как раз больше шансов.

Мысли о регулярных тайных изменах «мужа» по ночам Валентина не допускала, а вот Федот вдруг вспомнил, что горный Аблез, идя по улице к ближайшему магазину, всегда с интересом вчитывается в развешенные на столбах объявления типа «Познакомлюсь с мужчиной сегодня. Света» и фотографирует их на телефон. И даже рано утром, когда они, едва продрав глаза, шли к метро, Аблез не преминул раза три-четыре щёлкнуть своей «нокией»: «Встречусь сегодня срочно. Юля», «Жду в гости 24 часа. Замира», «Красавица Даша, круглосуточно. Сауна». Федот тогда ещё подумал вслух: сколько, интересно, платят чуваку, который каждый раз выдумывает всё новые формулы лёгкой продажной любви? И сам поневоле поймал себя на том, что следит за обновлениями: тексты и в самом деле всё время были разные — креатив бил ключом: «Нежная и ласковая. Звони сейчас. Ирина», «Мухаббат. 24 часа», «Жду на кино, вино и домино. Ева».

О том, что горный Аблез может воспользоваться этими объявлениями в своих интересах, Федоту, разумеется, и в голову не пришло. Он был уверен, что любой нормальный парень воспринимает подобную уличную рекламу скорее как девиант-арт, забавный реди-мейд, чтобы поржать, и не более того.

От души поржал он и тогда, когда однажды застал Аблеза за странным занятием. Тот сидел в дальней раздолбанной комнате среди мешков с известью и шпатлёвкой и звонил, судя по всему, по тем самым номерам.

— Алё, это Гоги, — почему-то говорил в трубку Аблез, — а сколка у вас стоит баба ебат?

Выслушав, по всей видимости, нравоучения диспетчера с той стороны, что, мол, приличные люди так не выражаются, а надо говорить «я хочу отдохнуть, расслабиться», через паузу он вопрошал:

— А члэн в жопа даёт?

Федот тогда и сам готов был поучаствовать в розыгрыше и, позвонив по одному из номеров, спросить что-нибудь такое, от чего диспетчерша поперхнётся от стыда, но Аблез быстро свернул инцидент.

— Хотель тёлка снят, но их главный меня на хуй послаль, — сказал он.

А Федот и тогда тоже подумал, что это шутка и с чувством юмора у горца всё в порядке.

С матерью Федот делиться своими наблюдениями не стал, а решил исследовать проблему своими силами. За пару дней перед операцией он предупредил Валентину, что идёт гулять на проводы друга в армию. Весь вечер просидев у монитора в компьютерном клубе «Empireal», около десяти вечера он занял пост в доме напротив, чтобы видеть, как Аблез выйдет из парадного. Тот вышел, когда на часах было 22:20. Отпустив его вперёд, Федот тихо вышел и незаметно пошёл следом на безопасном расстоянии. Больше всего он боялся, что тот, почуяв слежку, обернётся: так бывает, когда оба — преследуемый и следящий — напряжённо боятся одного и того же. Чтобы не думать об объекте, Федот считал движущиеся навстречу машины. Автомобильное движение и ветер, шелест ещё не опавших листьев заглушали шаги. Шли они долго, не менее часа. По Троицкому мосту двигались небольшие группы молодёжи — всё больше навстречу, нежели вслед. Это дало возможность незаметно перейти мост. О том, куда направляется преследуемый, Федот не думал, так как он вообще старался как можно меньше думать о нём, стараясь идти тихо и чётко, как робот, не упуская из виду движущийся объект. В парке у «Горьковской» было светло от фонарей. Там пришлось немного приотстать и идти параллельно, в темноте. Ветер усилился: чувствовалась близость Невы. Сад закончился. На скамейках у тёмного зоопарка сидела то ли подгулявшая школота, то ли учащиеся путяг и ставили песни с телефона. Песни были почему-то из ротации «Нашего радио», которые были популярны десять-пятнадцать лет назад: из репертуара групп «Жуки», «Сплин» и «Смысловые галлюцинации». Аблез, не попадая на глаза никому, пошёл вдоль ограды зоопарка, внезапно остановился, подошёл к дереву, отлил, отошёл ещё на пару шагов вперёд и, резко присев, разгрёб руками дёрн и палые листья под оградой. Федот, притаившийся практически в двух шагах, прекрасно разглядел довольно глубокий и широкий подкоп, в который ловко пролазил Аблез. Федот последовал его примеру. Территория зоопарка была освещена мягким светом фонарей, пахло неволей, навозом и звериным теплом.

В этой части зоопарка жили копытные: ламы, куланы, бараны и зебры. Федот с удивлением понял, что он здесь почти всё помнит и знает: вон там, за вольером с ламами, живёт его знакомый — одинокий винторогий козёл с человеческими глазами и фантастическими рогами, похожий чем-то на старого еврея, а вон там — семейка весёлых симпатичных лошадок-куланчиков. В голову пришло, что не далее как сегодня утром он прочёл в Интернете новость, как какой-то мужик-шоферюга по фамилии Кулан подрался на дороге с женой крупного чиновника Черкасова и, получив от неё в табло, теперь подаёт в суд. Федот всегда знал, что люди хуже зверей и что в клетках надо держать как раз-таки именно их.

Аблез между тем в один момент открыл вольер с осликами и по-хозяйски вошёл в него. Тут же раздался оглушительный трубный вопль: ИА! Встрепенулись и зафыркали соседи слева, справа и напротив и вновь затихли. Аблез что-то сказал по-своему, цокнул языком, и ослик послушно поднялся ему навстречу. Горец разулся, сняв высокие ботинки и носки. Он всунул задние ноги осла в берцы и затянул шнурки. Затем он не спеша спустил штаны — в свете фонаря Федоту хорошо был виден его напряжённый член. Крепко прихватив осла за бока, он подошёл к нему вплотную и засадил ему, делая возвратно-поступательные движения. Федот смотрел на это отстранённо, как на театр теней. Затем достал телефон и включил видеозапись. И не прекращал снимать до тех пор, пока осёл не был разут, а Аблез, взяв свои боты в охапку и заперев вольер, не выполз за ограду. Обувшись и замаскировав лаз, он отправился в обратный путь. Федот отодвинул дёрн, вылез и вызвал такси к планетарию. До развода Троицкого моста оставалось полчаса. Через пятнадцать минут водитель привёз его домой, на Марата.

Ещё с улицы он понял: что-то произошло. Свет горел во всех комнатах, в бабкиной комнате окно было раскрыто настежь. Мать стояла в коридоре, на сквозняке, её била дрожь. Но при этом она довольно спокойно сказала Федоту, что бабка час назад как умерла, что она всё грязное уже вынесла на помойку и ждёт Федота, чтобы бабушку обмыть. Они решили подождать до утра — они же вполне могли обнаружить мёртвую бабку не ночью, а именно с утра — так и было бы, если бы они сейчас спали, а они должны были спать. А то начнёшь звонить — сразу приедут и те и эти, и начнётся: делай то, делай это — а силы где взять? Лучше всё же сейчас хоть немного поспать, а утром заниматься похоронами.

— Да и Аблез придёт, поможет, — добавила Валентина.

— Мать, гони его в шею и забудь о нём, — неожиданно жёстко сказал Федот, раньше всегда встававший на сторону чужого.

До Валентины не сразу дошло, что сын знает нечто такое, чего ещё пока не знает она. Она сидела и моргала глазами, тупо глядя на Федота.

— Ты знаешь, где он? Куда он ходит и что делает по ночам?

— Нет, — промямлила Валентина, — а что? Куда? Наркотики?

— Сама ты наркотики! — отрезал Федот. — Знаешь, куда он ходит? Ишак ебат, вот куда!

Пытаясь улыбнуться, Валентина скорчила жалкую гримасу:

— Ну, неудачно пошутил он тогда, помню. Ты же сам смеялся, Федот! Когда он… когда мы…

— Мать! Я только что видел сам то, что я тебе сказал. На, смотри! — Федот слил запись с телефона на компьютер и поставил на большой монитор. — Зырь!

Валентина побледнела. Федот вовремя придержал её за плечи и накапал корвалола.

— Налей лучше водки мне, сынок, а то в голове как спазм какой-то, — тихо попросила Валентина.

Они выпили, не чокаясь, по маленькой, двадцатипятиграммовой рюмке. В дверях зашевелился ключ — вернулся Аблез. Он ничего не почувствовал: ни того, что в доме смерть, ни того, что его ожидает щекотливый разговор. Не разуваясь, зашёл в туалет, не запирая дверей, шумно помочился, пошёл на кухню, взял из холодильника крабовую палочку и стал жевать. Валентина вышла навстречу — растрёпанная, в халате.

— Ну и что ты делал, где ж ты был, по ночам ходить-то не ссыкотно? — спросила она недобрым голосом.

— Где быль — там нет! Где-где! Гуляль! Ышак ебаль! — и рассмеялся, показав ровные белые зубы.

Валентина с перекошенным лицом метнулась к нему, но её перехватил Федот, встав между ними. Аблез, оттолкнув Федота так, что тот отлетел к стенке, с размаху ударил Валентину по лицу и, оскалив зубы, схватил её за горло и стал душить:

— Сука! Грязны пьяны свеня!

Валентина захрипела. Это ещё больше раззадорило горца — он с остервенением стал плевать ей в лицо и сжимать горло, со всей силы упираясь коленом в живот. Глядя на обмякшую мать, Федот с трудом поднял с полу мешок с цементом и со всей мочи обрушил его на голову душителя. Раздался хруст, и через мгновение руки, сжимавшие горло Валентины, разжались. Аблез лежал, вывернув голову набок, глаза были открыты, изо рта на пол стекала кровь. Федот плеснул в лицо матери водой, она застонала. Он помог ей подняться. Они оба подошли к телу, замершему в неестественной позе, и поняли, что оно мёртво.

— Шея сломана, — констатировал Федот.

— Так, Федот, надо вызвать «скорую».

— Это разве что тебе. Кстати, как ты? — Федот ощупал лицо и шею матери. — Вроде всё цело. Никуда не звони, надо разобраться: два трупа в доме — это тебе не пачка печенья: утро вечера мудренее.

— Так уже и так утро, — вздохнула Валентина.

— Есть план, — бодро сказал Федот. — По-любому хороним бабулю: приезжают врачи, вызывают ментов…

— Как — ментов? — растерялась Валентина, оглядываясь на мёртвого.

— Потому что так положено: чтобы зафиксировали, что нет насильственной смерти. Так всегда делается, алгоритм такой, так что этого… ослоёба мы пока в диван засунем.

Валентина молча смотрела на сына.

— Не бойся, я всё продумал. Бабушке напишут справку, я поеду за свидетельством о смерти и заодно куплю гроб. У Цветницкого недавно дед помер, я с матухой везде ездил. Они деда в морг не сдавали: он у них дома в гробу на столе лежал, я видел.

— Федот! Что ты несёшь? — Валентина закрыла лицо руками, а если бы могла и ногами, то и ногами бы закрыла.

— А чего? Может, ты хочешь в тюрягу из-за своего чуркамбеса? Или, может, хочешь, чтоб я сел? От армии меня отмазала, зато в тюрьму спровадила.

Валентина разрыдалась.

— Хватит. — Федот обнял мать. — Короче, этот мудила пока полежит в диване, а потом мы его вместе с бабушкой похороним — заодно.

Всё прошло гладко. «Чётко по сценарию», — подытожил Федот, когда два дюжих дядьки привезли в квартиру гроб — самый большой из имеющегося в наличии стандарта. Валентина залезла на антресоли, сбросила сверху пыльный матрас, сняла наматрасник. В него, как в саван, засунули тело горца. Валентина взяла суровые нитки, собралась зашить мешок.

— Мать, ты что? — подскочил Федот. — А бабушка?

Бабка хоть и была почти вдвое меньше кавказца, но двоих уложить в гроб не представлялось возможным.

— Целиком не получится, придётся нарезать, то есть укомплектовать частями.

Они вдвоём отнесли бабку в ванну, и самую страшную работу Валентина взяла на себя. Она довольно неплохо знала анатомию — кости, суставы, сочленения тела она изучала в художественном училище. Отчленяя конечности от туловища, она наносила топором точные сильные удары, стараясь попадать между костной тканью, между суставами и сухожилиями. Ноги и руки отдельно укладывались по периметру, с трудом, но можно было втиснуть туловище, а вот голова никак не хотела влезать — не было для головы места — и точка.

— Задача не имеет решения! Ладно, с головой разберёмся. Главное, всё остальное упаковалось — я, если честно, не ожидала, — с облегчением сказала Валентина.

В дверь позвонили. Мать и сын замерли и затаились. Потом позвонили ещё и ещё. Затем звонок стал звонить непрерывно — кто-то держал на нём палец, не отпуская.

Валентина схватилась за сердце. Федот на цыпочках подкрался к двери и посмотрел в глазок.

— Это дворничиха, урючка. Что лестницу моет: воды, наверное, хочет набрать. Надо открыть: у нас везде свет горит, она же видит, что дома кто-то есть.

Валентина закрыла дверь в ванную и пошла открывать. На лестнице стояла Гульнара, таджичка, с двумя вёдрами:

— Хозяйка, дай воды набрать, мыть надо.

— Проходи. Горе у нас: бабушка вчера умерла, мама моя.

— Ой бой! Ай пахта, джын пахта! — запричитала Гульнара. — Ай беда, хозяйка, ай-ай, — и пошла на кухню за Валентиной, минуя ванную.

— Я там в ванне бельё замочила. Описалась она перед смертью, — сказала Валентина, помогая таджичке переливать воду из кастрюли в вёдра, — вот на кладбище едем, машину ждём.

Таджичка, благодаря и кланяясь, пошла обратно на лестницу.

— Ой, тут ещё расписаться надо, что я у вас убирала, — протянула она листок Федоту. Тот, улыбнувшись, поставил в обходном листе подпись «Генрих Гиммлер», а в графе «время уборки» — «14.88».

— Правильно, что впустили. А то бы она сказала, что у нас свет горел, а мы не открыли, — лишние подозрения.

Гроб с некоторыми усилиями закрылся с обеих сторон на два замка.

— Так, молоток давай и гвозди. Надо ещё забить для верности.

Забивала гвозди тоже Валентина. Несмотря на бардак, у неё всегда всё было, весь необходимый хозяйственный стафф. Во всех хозяйственных делах она смолоду привыкла рассчитывать только на себя и привычно делала всю мужскую работу по дому.

Валентина переложила голову в кастрюлю, из которой она помогала урючке набирать воду, и тщательно вымыла ванну невыносимо воняющей хлоркой «Белизной», стоявшей под ванной со времён социализма.

— Федот, — позвала она сына, который пошёл на кухню перекусить и уже разбил в сковородке четыре яйца, — я знаешь что думаю? От головы позже избавимся. Сейчас не до этого. Давай занимайся похоронами, езжай на кладбище, договаривайся. Сегодня надо похоронить, срочно всё сделать. Вот деньги — на, возьми — сто тысяч здесь. — Валентина знала, что Федот не станет налево-направо разбрасываться деньгами даже в такой экстремальной ситуации, а постарается бо́льшую часть проблем решить путём непосредственных переговоров. Вот это он умел: у Федота был талант договариваться с людьми, располагать их к себе. — Документы не забудь.

— Ладно, мама, всё сделаю, ты меня знаешь. А голову куда?

— В морозилке пока полежит. А когда всё уляжется — посмотрим. Потом уже не так страшно, если что.

Федот поехал по делам и довольно скоро всё уладил. Через три часа он приехал на ритуальном автобусе, привёз с собой двух грузчиков. Они вчетвером — водитель помог — занесли гроб в салон машины. На кладбище тоже всё шло гладко. Правда, за могильщиками пришлось побегать. Но Федот вызвонил их, и вскоре на автокаре подъехали двое с характерными землистыми лицами. Встав друг напротив друга, они в полном молчании быстро и споро стали с двух рук закидывать могилу землёй, сверху насыпали аккуратный свежий холмик. Федот дал каждому три бумажки по пятьсот рублей.

Домой вернулись уже поздним вечером. Валентина собрала на стол: надо же бабушку помянуть, а то не по-людски как-то. Фотографии не нашлось, и Валентина оклеила чёрным скотчем свою картину — последний бабкин портрет, — где она в кружевной рубашке и бархатной шляпе, как старая голландка. Единственное большое зеркало в коридоре накрыли простынёй. Посередине стола на большом блюде расположили голову, поставили к губам рюмку с водкой. Поминали солёными огурцами, салом и докторской колбасой прибалтийского производства. Федот не поленился и сбегал в хачмагазин шаговой доступности за киселём из смородины фирмы «Валио».

Где-то через неделю бабкину голову, вынув из морозильника, Валентина положила в тот самый мешок с капустой, которую она так и не успела засолить. Некоторые кочаны уже стали подгнивать и слегка почернели. Можно было ещё, сняв верхние листья, капусту пустить в дело, но Валентина решила, что двух вёдер плюс семилитровая кастрюля, которые получились с одного мешка, — хватит им на всю зиму за глаза и за уши, больше и не съесть. Голову она положила в самый низ, а сверху — самые гнилые и чёрные кочаны, и в то же утро Федот вышел во двор, когда под окнами загрохотало приехавшее пухто, и сам закинул в него мешок. Машина уехала. Валентина стала снаряжаться на Невский. Уже стояла глубокая осень. Сверху на куртку и свитер пришлось надеть ветровку, на ноги натянуть две пары тёплых носков. Она посмотрела на календарь — было девятое ноября, а бабушка умерла первого. «Девять дней, — подумала Валентина, — ну вот и управились».