Русские идут!

ГЛАВА 7

Дороги, проложенные в болотистой местности, трудно назвать дорогами в полном смысле этого слова. Это просто колеи в песчаной почве, оставленные проезжавшими среди кустарников автомобилями. Они беспорядочно петляют, поворачивают, пересекаются между собой, словно следы пьяниц, решивших погоняться друг за другом в темноте. Каждый год появляются одна-две новые дороги, а старые перестают использоваться, постепенно зарастают и наконец принимают свой первозданный облик. Лишь по слегка прореженному кустарнику можно догадаться, что когда-то здесь пролегала дорога. Многие приезжие с непривычки почти сразу же начинают блуждать в болотах, из коренных же островитян случилось заблудиться только одному, когда разразился буран и солнце было закрыто снежной пеленой.

Олин Леверидж, подобно любому местному жителю, знал болота как свои пять пальцев. Здесь он учился водить машину, а когда пришло время получать права, гонял по болотам целыми днями. Поэтому он свободно ориентировался, каждый куст или камень мог подсказать ему, где он находится. Это сослужило ему хорошую службу однажды летом. Тогда Левериджу исполнилось девятнадцать. Он провожал с танцев девушку, которая вдруг ни с того ни с сего решила его соблазнить и предложила прокатиться по болотам. Леверидж пришел в ужас, когда она стала претворять в жизнь свой замысел. Он был совершенно не готов к подобным неожиданностям, да тут еще в голову шли суровые родительские предостережения. Он выскочил из машины и стрелой понесся сквозь папоротники, предоставив рассерженной соблазнительнице катить домой в одиночестве. Теперь, трясясь в машине, полной русских, он отметил, что некоторые давние приметы исчезли, возникли новые дороги, которых он прежде не видел. «Я должен снова приехать сюда, — подумал он. — Как давно я здесь не был!»

Потом Левериджу пришло в голову, что его планы на будущее гораздо менее реальны, чем то, что с ним может случиться в ближайшие несколько минут. Он догадался, что люди, захватившие его, были моряками, — по форме из грубой материи, белесым от морской соли ботинкам, якорям на пряжках ремней; хотя никак не мог взять в толк, что русским морякам нужно в здешних болотах. Сейчас ему нужно было выиграть время, чтобы мисс Эверетт успела поднять тревогу в городе.

Художник повернулся к сидевшему рядом толстяку, который говорил по-английски.

— Эти места очень красивы поздней осенью, — произнес он. — У вас в России есть такие?

Василов выглянул в окно и хмыкнул.

— Чего тут красивого? Урожай на этих болотах не соберешь. Самое красивое — это когда люди трудятся на полях, как в Советском Союзе. А это место годится лишь для свалки.

— Я хотел сказать, что краски здешнего пейзажа очень яркие и красивые. Смотрите, какие оттенки желтого, красного…

Василов пожал плечами.

— Типичный буржуазно-капиталистический вкус. Только в Советском Союзе знают, в чем настоящая красота. Пот трудящейся женщины — вот что прекрасно. А болтовня про оттенки красного и желтого… да кому нужны эти ваши оттенки?

— Вы так полагаете? Хорошо, не будем об этом.

— Ага! — воскликнул Василов. — Вы не можете достойно возразить, вот и стараетесь уйти от темы.

— Я и не собираюсь возражать. Просто мы говорим о разных вещах, поэтому не стоит продолжать беседу.

— А я спрашиваю, кому нужны ваши оттенки? Объясните!

Секунду подумав, Леверидж спросил:

— Постараюсь. Скажите, в России есть художники?

— Советские художники — лучшие в мире. Крещов, Смолинский, Бросодкин — рядом с ними да Винчи просто дрянь. И Рембрандт дрянь, и Микеланджело…

— Как же они пишут, не используя оттенки красного и желтого? Если они берут только холодные тона, как им удается писать картины лучше, чем Леонардо да Винчи?

— Я другое имел в виду. Вы меня неправильно поняли.

— Вы спросили, кому нужны оттенки красного и желтого. Я ответил.

Лысенко, сидевший впереди, рассмеялся.

— А ведь он обставил вас, Василов. Сами напросились.

По лицу Василова пошли красные пятна.

— Что значит «обставил»? Ничего подобного! — закричал он. А Левериджу бросил: — Ваши болота дрянь. И оттенки ваши — тоже дрянь! Ясно?

— Мне это тоже приходило в голову, — ответил Леверидж мягко. — Но только теперь, поговорив с вами, я убедился в этом окончательно.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Василов.

— Ничего. Не обращайте внимания.

— Опять вы уходите от темы, — упрекнул художника замполит, — культуры дискуссии у вас никакой нет, вот что.

Машина доехала до развилки, откуда шли три дороги. Водитель снизил скорость. Лысенко оглянулся на Левериджа.

— Куда нам ехать?

Художник осмотрелся.

— Сворачивай направо, — быстро произнес он, зная, что эта дорога хотя и приведет их к цели, но отнимет больше времени, так как она длиннее остальных. Даже эта маленькая ложь напугала его, во рту пересохло. Откинув голову, Леверидж прокашлялся.

— Весной, — сказал он, — когда цветет слива, на болотах белым-бело. Она здесь повсюду растет. — Специально для Василова он пояснил: — Сливу можно употреблять в пищу. Из нее делают очень вкусное варенье.

Василов рыгнул.

— Варенье — еда для стариков и младенцев. Мужчине, занимающемуся физическим трудом, ваше варенье ни к чему.

— А я всегда любил на завтрак бутерброды с вареньем, — заметил Леверидж. — Да и на обед, признаться честно, тоже неплохо.

Василов недоверчиво посмотрел на Левериджа.

— Интересно, — проговорил он. — Неужели капиталистическое общество настолько прогнило, что и поесть у вас прилично нельзя?

— Отчего же? Я ем все, что считаю необходимым. Я только хотел сказать, что у нас варенье едят не только старики и младенцы. Эта хорошая еда для всех: приятно и полезно.

— Ладно, допустим, что в Америке все едят варенье. А что вы скажете о том, что у вас негров линчуют?

Леверидж опешил:

— Не вижу связи…

— Ах не видите! Поясняю: у вас все едят варенье, но негров, которые пытаются голосовать, вы линчуете! И вы еще говорите, что не видите связи?

— Я и впрямь не вижу, — вздохнул Леверидж. — Оставим этот разговор.

— У вас есть песня «Жизнь — это ваза с вишнями», верно? — не унимался Василов.

— Да, что-то вроде этого я слышал лет тридцать назад.

— В ней поется, что у вас все прекрасно — нет ни потогонной системы на заводах, ни эксплуатации масс, ни капиталистического гнета, да?

— Вроде так. Вы, наверное, лучше знаете.

— Ну вот, вы утверждаете, что все у вас едят варенье. Продолжая эту мысль, вы будете утверждать, что у каждого американца каждый день на обед курица, в гараже стоят две машины, вообще, жизнь у него — ну просто ваза с вишнями?

— Конечно. Так оно и есть.

— Ага! Теперь вы поняли ход моей мысли?

— О да. Теперь мне все ясно как Божий день.

— И теперь вы не можете со мной не согласиться, что вся капиталистическая система построена на обмане.

— Нам нравится.

С секунду Василов удивленно обдумывал его ответ.

— Не понимаю вас.

— Правильно, — улыбнулся Леверидж. — И вероятно, никогда не поймете.

— Ну и черт с вами, — буркнул Василов и угрюмо замолчал.

По ухабистой дороге машина обогнула пруд, густо заросший лилиями. Красноголовый фазан с длинным хвостом вспорхнул в воздух прямо из-под колес. Малявин, сидевший на крыле, поднял автомат и дал очередь. Дождем посыпались перья. Разодранное тело птицы упало на землю. Малявин оглянулся назад и оскалился, обнажив зубы, прореженные тусклыми стальными коронками.

Розанов высунул голову.

— Прекратить расход боеприпасов! — рявкнул он. — Вам они еще пригодятся!

Малявин перестал улыбаться и отвернулся. По всему было видно, что он обиделся.

Розанов приказал Лысенко:

— Спросите американца, сколько нам еще ехать по этой дороге.

Лысенко перевел.

— Он говорит, не очень долго.

Розанов глядел на дорогу, которая становилась все хуже и хуже. Колея заросла, кусты по обеим сторонам были такие густые, что царапали машину и больно хлестали матросов, сидящих на крыльях.

— Спросите, может быть, он заблудился? — потребовал Розанов.

— Он говорит, что это абсолютно исключено. Уверяет, что много раз ездил по этой дороге. Но если хотите знать мое мнение, здесь что-то неладно. Посмотрите, как он взволнован.

— Скажите ему, что он волнуется не напрасно. Распишите, что мы с ним сделаем, если он заведет нас в ловушку.

— Я все ему объяснил, — сказал Лысенко. — Он говорит, что в последнее время по этой дороге не ездил, но вообще-то ей пользуются. Он клянется, что никакой ловушки нет. Разрешите напомнить, товарищ капитан-лейтенант, я с самого начала не доверял этому американцу. Даже если он и не затащит нас…

— Помню, — резко перебил его Розанов. — Поберегите свои суждения до лучших времен.

Лысенко сжал губы. На его лицо херувима набежала мрачная тень. Скоро, однако, он оживился, его глаза злорадно загорелись. Дорога повернула и исчезла в непроходимых зарослях кустарника. Сидевшие впереди разрядились злобной руганью. Раздался громкий неприятный скрежет, и машина остановилась среди деревьев и кустов, окруживших ее плотной стеной. Лысенко, глядя на Розанова, с трудом сдерживал улыбку. Розанов медленно повернулся и посмотрел на Левериджа, лицо которого стало зеленовато-белым, а на лбу выступили крупные капли пота. Помолчав несколько секунд, Розанов приказал:

— Спросите, как он собирается все это объяснить.

Ответ Левериджа было очень трудно разобрать: он заикался и лязгал зубами. Однако Лысенко перевел:

— Он сам ничего понять не может. Говорит, что, когда ездил здесь в последний раз, дорога была отличная.

— Отличная, вот как! — раздраженно воскликнул Розанов. — Да по ней не ездили лет двадцать пять!

— Я это предвидел, — не удержался Лысенко. — Я уже давно понял, что этот…

— Лысенко! В последний раз приказываю помолчать! — перебил Розанов. — Пока не сможете предложить что-то существенное, не открывайте рот без моего приказа. Ясно?

Лысенко, сверкнув глазами, промолчал.

— Я спрашиваю, вам ясно? — зарычал Розанов. — Вы поняли?

Сквозь сжатые губы Лысенко процедил:

— Должен ли я расценить это как приказ открыть рот?

— Да, черт возьми!

— В таком случае, товарищ капитан-лейтенант, мне ясно. Я понял.

— Прекрасно. — Розанов повернулся к водителю. — Едем обратно, на то место, откуда мы свернули. Там остановимся и покажем нашему проводнику, что значит с нами шутки шутить.

— Разрешите высказать свое мнение? — спросил Лысенко, когда машина медленно выбиралась из зарослей.

— Говорите. — Розанов не глядел на подчиненного.

— Я уже сказал американцу, что, если он нас обманет, мы его убьем. Чтобы доказать ему, что у нас слова не расходятся с делом, мы должны это сделать. Прошу разрешения расстрелять его лично.

— Лысенко, вы с ума сошли!

— А иначе он не будет испытывать к нам никакого уважения. Один из основных параграфов Устава гласит, что офицер не должен бросать свое слово на ветер, иначе его сочтут нерешительным и слабовольным и он потеряет всякий авторитет. Цитирую точно по Уставу.

— Я знаю Устав не хуже вас. — Розанов начинал терять терпение. — Если мы его пристрелим, то как мы выберемся? Вы, что ли, нас выведете?

— Я запомнил каждый поворот и уверен, что сумею найти дорогу на шоссе.

— А я в этом не уверен. Кроме того, он нужен, чтобы показать нам, где доки.

— Если мы его не расстреляем, он перестанет нас уважать. Поймите это.

— А вы думаете, сейчас он испытывает к нам глубокое уважение? О чем они болтали с Василовым?

— Товарищ Василов указывал ему на недостатки капиталистической системы.

Розанов ухмыльнулся.

— Ну и как успехи, товарищ Василов? Вы сумели доказать ему преимущества нашей системы?

— Не смешно, — отозвался замполит. — А ваш провокационный вопрос я особо отмечу в своем рапорте.

Розанова, казалось, это позабавило.

— Я считаю, что вопрос о том, уважает ли нас этот американец, заслуживает отдельной и очень вдумчивой дискуссии. Но расстреливать мы его не будем. Пусть лучше Хрущевский поднесет ему несколько сувениров от мира социализма. Вы меня поняли, Хрущевский?

Тот кивнул и принялся ножом чистить ногти.

Машина доехала до места, где можно было развернуться. Розанов приказал водителю остановиться и сказал:

— Лысенко, постарайтесь объяснить пленному, почему мы вынуждены с ним так поступить. Предупредите, что, если он снова попытается водить нас за нос, мы дадим ему новый, еще более суровый урок — будем бить, пока он сам не запросит смерти. Крегиткин и Золтин, будете держать его за руки. Приступайте.

Моряки открыли дверцы и вылезли из машины. Леверидж остался сидеть, трясясь от страха. По команде Розанова Хрущевский сунулся внутрь и, схватив Левериджа за ноги, дернул что было силы. Художник закричал, ударившись лицом о переднее сиденье. Хрущевский выволок полуобморочное тело из кабины, поставил на ноги и держал, пока его не подхватили с обеих сторон Крегиткин и Золтин. Отступив назад, Хрущевский встал в боксерскую стойку и похрустел пальцами. Остальные, окружив их, наблюдали.

— Смотрите, не переусердствуйте, он еще должен говорить, — предупредил Розанов, — и видеть. Хотя бы одним глазом.

Хрущевский кивнул и, как боксер, работающий с грушей, начал методично бить Левериджа.

Золтин, державший левую руку пленника, почувствовал, как она напряглась, потом задергалась и ослабла. Не в силах глядеть на «работу» Хрущевского, он смотрел на зажатую в его руках кисть американца — светлые волоски, грязные неровные ногти, пузырек от ожога между большим и указательным пальцами. Этот ожог напомнил ему стоянку в Риге, когда он нашел Крегиткина в стельку пьяным на юте. В пальцах его дотлевал сигаретный окурок. Весь следующий день он матерно ругался, не в силах работать рукой, покрытой волдырями. Искоса взглянув на Крегиткина, Золтин, к своему удивлению, заметил, что тот ухмыляется. Тело Левериджа обмякло, удерживать его становилось все труднее и труднее, а Крегиткин продолжал скалить зубы, словно поддерживал не избиваемого человека, а выпившего лишку офицера. Золтин отвернулся и прикрыл глаза.

Василов, наблюдавший за избиением с видом крупного специалиста, заметил выражение лица Золтина.

— В чем дело, товарищ Золтин? Вам что-то не нравится?

Золтин быстро повернул голову и промолчал.

— Знаток американских женщин должен немного разбираться и в американских мужчинах, — продолжал Василов. — Или этот предмет вам не так интересен?

Отведя глаза, Золтин хранил молчание.

— Хватит, Хрущевский, достаточно, — наконец сказал Розанов.

Не говоря ни слова, Хрущевский отошел и стал разминать костяшки пальцев. На лбу у него выступил пот, он часто и глубоко дышал, глаза затуманились. Он напоминал бегуна по пересеченной местности после финиша. Сплюнув, помахал кистями и высморкался.

— Положите пленного в машину, — скомандовал Розанов.

Золтин и Крегиткин подтащили обмякшее тело к автомобилю и не без труда погрузили его на заднее сиденье. Золтин как мог старался отвернуться, чтобы не глядеть на лицо Левериджа. Он боялся, что его стошнит, но сумел сдержаться и надеялся, что другие ничего не заметили. Он залез на сиденье и, пока остальные рассаживались, уставился в окно.

Оглянувшись на Левериджа, Розанов сказал:

— Хрущевский, я предупреждал вас, он должен говорить. Вы перестарались.

— Сейчас очухается, — оправдывался тот. — Я ему только слегка врезал по челюсти…

— Он без сознания. А вдруг у него сотрясение мозга? Как же он нас поведет?

— Вот говно! Почем мне знать, что с его мозгами? Вы насчет мозгов ничего не говорили.

Розанов вздохнул.

— Когда он придет в себя?

Хрущевский оглядел неподвижное тело.

— Через пять минут, от силы десять, — сказал он. — Я старался полегче, как вы сказали. В основном по ребрам прохаживался.

— Нам некогда ждать, — обратился Розанов к водителю. — Вперед.

Машина развернулась и поехала назад, к дороге. У развилки Лысенко радостно вскрикнул:

— Сейчас направо!

Розанов посмотрел на него.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Я запомнил.

Розанов кивнул шоферу, и машина свернула направо.

Глядя на блестящую от росы листву, Золтин чувствовал, как недавняя тошнота и уныние сменяются странным оживлением и какой-то радостью. Утренний туман рассеялся, и воздух над болотами стал голубым, прозрачным и свежим, детали пейзажа обрели четкие очертания. Прошлой ночью, когда они высадились на берег и долго шли по бескрайним болотам, он проклинал и эти болота, и этот кустарник, и весь этот проклятый остров. Теперь же, купаясь в великолепии красок, он убедился, что остров совсем иной. Вокруг не было ничего, кроме неба и осеннего буйства природы. Он желал бы выйти из машины и прогуляться, хорошенько осмотреть здешние заросли, тропинки и пруды. Золтин родился и вырос в городе, поэтому прелесть осени на природе была для него внове.

Машина внезапно остановилась, и его размышления прервал окрик Розанова.

— Лысенко! — рявкнул он. — Что скажете? Это вы тоже запомнили?

Автомобиль выехал на вершину невысокого холма и завис над обрывом у заболоченного пруда, густо заросшего лилиями. Вместо дороги перед ними был пустырь, покрытый ржавыми жестянками из-под пива, битым стеклом. Лысенко, весь красный, тупо глядел на эту свалку.

— Раньше этого не было, — пробормотал он, а водителю сказал: — Вы поехали не по той дороге, что я говорил. Надо было лучше слушать.

— Сказали — направо, я и свернул, — отозвался Громольский.

— Я имел в виду следующий поворот. Любой дурак догадался бы.

— Хватит, Лысенко, мне все ясно. Вы заблудились, — сказал Розанов.

— Ничего подобного, — стал оправдываться тот, — я точно помню…

— Замолчите. Я не отменял своего приказа держать рот на замке.

— Я подам рапорт о переводе на другой корабль, как только…

— Я сказал: заткнитесь.

Покраснев как рак, Лысенко скрестил руки и откинулся на сиденье.

Розанов обвел болото взглядом и вдруг оживился.

— Ага! Вот он! — И указал на запад, где в отдалении маячили крыши городских домов. — Туда мы и двинемся. Поехали.

— Как поедем? — спросил Громольский. — Дороги нет.

— Выполняйте приказ, — ответил Розанов. — Придерживайтесь заданного направления, и вперед!

Через полчаса исцарапанная и побитая машина со скрежетом въехала на окраину городка. Покрышки хлопали на ободах, одежда матросов, сидевших снаружи, превратилась в лохмотья, которые развевались по ветру. Пассажиры внутри заработали синяки и кровоподтеки, головы у них кружились. Раздался скрип и лязг, машина начала мелко трястись и вздрагивать и наконец замерла. В моторе что-то хрипело и стучало, из него вырывались облака пара.

Розанов посмотрел на Левериджа, который пришел в сознание, но рта не раскрывал.

— Спросите его, где телефонная станция, — велел он Лысенко.

Тот перевел вопрос, и Леверидж что-то пробормотал разбитыми губами. Лысенко принялся переспрашивать, но тут вмешался Золтин:

— Я понял, что он сказал.

— Тогда вы и Крегиткин как можно быстрее пойдете туда, перережете провода, связывающие остров с материком, и проберетесь в доки. А вы, Лысенко, — добавил он, — спросите у пленного, где эти доки расположены.

Леверидж снова забормотал, и Золтин кивнул.

— Я сумею найти.

— Действуйте.

Золтин взял кусачки для проводов и побежал. Крегиткин последовал за ним. Розанов обратился к оставшимся:

— Отсюда пойдем пешком. Малявин, не машите автоматом без особой необходимости. Ведите себя как можно естественней. Чем меньше мы привлечем к себе внимания, тем лучше. Вы, — сказал он Лысенко, — вместе с Хрущевским возьмете американца. Будто вы его дружки и вышли на воскресную прогулку. Понятно?

Моряки построились, как велел Розанов. Хрущевский взял Левериджа за одну руку, Лысенко — за другую, и все зашагали вниз по улице.

— Товарищ Лысенко, — произнес Хрущевский, — могу я вас кое о чем попросить?

— О чем?

— Скажите этому парню, что я лично ничего против него не имею, а если и помял его… Приказ есть приказ.

Если Леверидж и слышал, как Лысенко перевел слова Хрущевского, то никак на них не отреагировал.

— Ну ладно, теперь моя совесть чиста, — заметил Хрущевский и крепче сжал руку Левериджа.