Русский декамерон, или О событиях загадочных и невероятных

Наверное, не зря сказал поэт: «Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется!» А ведь нередко можно услышать всякие «дежурные» проклятья типа: «Чтоб ты сдох, чтоб ты сквозь землю провалился!» Но попробуйте затем проследить судьбу тех, кого вы прокляли, не ужаснетесь ли вы своим словам?

Мне не дают покоя необъяснимые, подчас роковые события, инициатором которых я периодически становлюсь, проклиная кого-то или что-то. Но прежде чем поведать о событиях, происшедших при моем участии, или, вернее, по моей инициативе, приведу рассказ моего сотрудника доцента Б. Ф. Байдакова, завзятого театрала, опубликованный в журнале «Зодиак»:

«Мой старый друг — известный актер — был живым свидетелем того, что однажды случилось в Малом театре. На глазах моего друга и еще двух-трех сотрудников из техперсонала один артист грубо оскорбил великого актера Михаила Царева. Он жутко нахамил ему и не мог остановиться, как его ни пытались удержать присутствующие. Царев подождал, пока обидчик «погас», внимательно посмотрел на него и молча отошел в сторону. Старый гардеробщик, дрожавший на протяжении всей этой безобразной сцены от возмущения и страха, сказал обидчику:

— Что же вы наделали?! Разве вы не знаете, что с Царевым так поступать нельзя? Не дай Бог, он вас проклянет…

На следующий же день тот артист скончался. В Малом все старожилы помнят эту историю и, конечно же, знают, о ком идет речь.

Уверен: многие люди даже не подозревают, что наделены от рожденья даром проклятия. Может, оно и к лучшему?»

Наверно, действительно, к лучшему, а может, и к худшему. Я, например, долго не подозревая о своей «Царевской» способности, в принципе мог своим невольным проклятьем совершить несправедливость — это плохо. Но потом, вспомнив, в какое состояние надо привести меня, чтобы я начал фактически защищаться, решил, что для меня самого обладать такой способностью не так уж и плохо.

Почти все характерные случаи исполнения моих проклятий так или иначе стали известны публике. И вот как объяснил эту мою способность известный экстрасенс Николай Гончаров в своей заметке в газете «АиФ — Есть идея!» (№ 3–4, 1997).

«Ангел-хранитель у каждого свой. На протяжении всей жизни он оберегает нас и наказывает наших врагов. Это процесс отнюдь не эмоционального свойства: ты — хороший, а другой — плохой, а объективного, так как речь идет о том, насколько ты заслуживаешь этой защиты и тем более возмездия…

Есть предположение, что ангел-хранитель — это мыслящая субстанция, которая интегрирована в нашу ауру. Организм наш — живое существо, и вокруг нас есть нечто, что нас охраняет, но охраняет осмысленно. Чем нравственнее и добрее человек — тем сильнее и надежнее защита, тем страшнее возмездие за причиненный ему вред.

Если зло посылается целенаправленно и немотивированно, то сила ответного удара возрастает тысячекратно — отсюда и количество «жертв» профессора Гулиа. Все, описанное профессором, происходило в момент наивысшего напряжения нервной системы и когда достигало пика — наступал мощный гипнотический «удар» по врагу. Так как негатив, бумерангом отосланный злоумышленнику, во много раз увеличивался, то соответствующим образом на это реагировала биоэнергетика — наступали сумеречное состояние, слабость, головокружение. Человек на время «обесточивался».

Сам профессор Гулиа не является при этом генератором зла и не может принести вреда людям по собственному желанию, но он обладает мощной защитой того, кого мы называем ангелом-хранителем».

Я целиком и полностью согласен с такой трактовкой, хотя она и не объясняет «наказаний» неодушевленных предметов, что тоже имело место в моей практике. Однако известно множество случаев, когда человек своей сконцентрированной волей мог вызывать, например, возгорания различных предметов, их движение, даже изменение погоды.

А теперь привожу конкретные случаи из моей жизни, причем в хронологической последовательности.

СГОРЕВШИЙ «ВЕРТЕП»

Первый произошел еще в моем дошкольном детстве, когда меня решили отдать в детский сад сразу в старшую группу. Как назло, все русские группы были заняты и меня определили в грузинскую. Но я ни одного слова по-грузински не знал! «Ерунда, — решила мама, — значит, научишься! Знаешь русский, будешь знать и грузинский!»

И тут я на себе узнал, что такое «детская ксенофобия», да еще кавказская! Сперва дети стали присматриваться ко мне: ни слова ни с кем не говорит — немой, что ли? Сидит или стоит на месте, ни с кем не играет. В туалет не ходит — кабинок там, естественно, не было, а в «азиатские» я заходить стыдился. Попробовали толкнуть меня — адекватного ответа не было, драться мне было мамой запрещено. К концу дня штаны мои на причинном месте потемнели — я не мог целый день терпеть малую нужду, а в туалет — путь заказан. Я стал избегать жидких блюд — супа, чая, молока, чтобы как-то снизить тягу в туалет. Вот так и сидел на скамейке целый день или стоял у решетчатого забора, за которым находилась территория русской группы. Слышать милые сердцу русские слова, видеть своих родных светловолосых и светлоглазых людей — единственное, что мне оставалось в этом проклятом детском саду.

Постепенно злоба детей к чужаку все нарастала. Мне стали подбрасывать в кашу тараканов, дождевых червей. Выливали суп, а иногда и писали на мой табурет за столом. Потом уже стали откровенно бить по щекам, плевали в лицо, не стесняясь. Я видел глаза детей, совершающих это, и до сих пор боюсь темных глаз, темных волос и лиц. Хотя, по справедливости говоря, это в общем случае необоснованно. Славянские дети тоже бывают вредные, но какое сравнение! Они никогда не подойдут к чужому ребенку, не сделавшему им никакого зла, чтобы плюнуть в лицо. Разбить бы в кровь такому обидчику рыло, но нельзя, табу — маме слово дал! Я весь день следил, когда туалет окажется без посетителей, чтобы забежать туда и помочиться. Но это случалось так редко!

Дети заметили эту мою странность и решили, что я — девочка, раз не могу зайти в туалет вместе с ними.

— Того, Того! («девочка, девочка») — звали они меня, подбегали, лапали за мягкие места и пытались отыскать отличительные от девочки части тела. Еще бы — бороды и усов у меня еще не было, женского бюста тоже, а детям так хотелось окончательно убедиться, что я — девочка. Теперь, как мне известно, и в детском саду, и в школе группы общие, а тогда об этом и подумать нельзя было. И детские сады и школы были мужские и женские. По крайней мере, старшие группы детских садов были раздельные.

Я был загнан в угол окончательно. Однажды я стоял, прислонившись к решетчатому забору, смотрел на бегающих русских ребят и плакал. Вдруг ко мне с той стороны забора подошел крупный светловолосый парень и спросил: «Ты чего плачешь, пацан, обижают, что ли?» Я кивнул и быстро, глотая слова, чтобы успеть высказаться, рассказал парню, что я не знаю грузинский, что меня из-за этого бьют, что я не могу больше здесь находиться…

— Погоди немного, — сказал парень и убежал. Через минуту он был уже на территории грузинской группы, подошел ко мне, взял за руку и повел по двору. Вокруг столпились мои обидчики и, как зверьки, с любопытством смотрели, что будет.

— Я — Коля, вы меня знаете. Это, — он указал на меня, — мой друг. Я набью морду любому, кто его обидит! Понятно или сказать по-грузински?

Дети закивали, как болванчики, злобно глядя на меня. Я был восхищен речью Коли, но понял, что завтра мне придет конец и устроит его целая группа злых, как хорьков, детей.

Когда мама вела меня домой, я срывающимся голосом попросил:

— Мама, не отправляй меня больше в этот детский сад, я не буду мешать дома, не буду спускаться во двор, не буду даже ходить по комнатам. Я буду неподвижно сидеть на стуле, чтобы не мешать, только не отправляй меня сюда больше!

Но мама назвала все это глупостями, сказала, чтобы я поскорее подружился с ребятами и выучился говорить по-грузински. Что-то оборвалось у меня в душе, положение стало безвыходным. И вдруг я почувствовал какой-то переход в другую реальность, я стал видеть все как-то со стороны. Вот идет женщина и ведет за руку сутулого печального ребенка — это меня. Солнце перестало ярко светить, все стало серым и блеклым, как бы неживым. Я почувствовал, что наступило время какого-то решения, это время может тут же закончиться, нужно спешить.

И я твердо сказал про себя совершенно чужими словами: «Этот вертеп должен сегодня сгореть!»

Тут опять засияло солнце, я оказался на своем месте — за руку с мамой, она что-то говорила мне, но я не слушал. Я распрямился, мне стало легко, я не думал больше о проклятом детском саде. Мне потом мама сказала, что я весь вечер вел себя спокойно и тихо улыбался.

Утром я не умолял, как обычно, оставить меня дома; спокойно собрался, и мама повела меня за руку куда надо. Приближаясь к двухэтажному деревянному зданию детского сада, я даже не смотрел в его сторону, а только улыбался про себя. Вдруг мама неожиданно остановилась и испуганно вскрикнула: «Сгорел!»

Я поднял глаза и увидел то, что уже представлял себе и лелеял в воображении. Мокрые обгоревшие бревна, раскиданные по двору. Печь с высокой трубой, стоящая одиноким памятником пепелищу. Невысокая металлическая лестница в никуда. Отдельные люди, медленно бродившие по углям.

— Сгорел, — повторила мама, — что же теперь делать?

— Сгорел вертеп проклятый! — чужим голосом, улыбаясь, вымолвил я.

Мама с ужасом посмотрела на меня и даже отпустила руку.

— Откуда ты такие слова знаешь: «вертеп»? Что это такое, где ты слышал это слово?

Мама забежала во двор и о чем-то поговорила с бродившими там людьми, видимо, работниками детского сада.

— Пожар начался поздно вечером от короткого замыкания. Спавших детей успели вывести, так что никто не погиб!

Так я и прокантовался дома до самой школы, куда меня поспешили отдать еще в шесть лет.

ПРОПАВШИЙ УРОЖАЙ И УВОЛЕННЫЙ ТУГАЙ

Следующий случай произошел гораздо позже, когда я, уже будучи студентом-отличником и спортсменом-штангистом, был по комсомольской путевке направлен на лето 1958 года на уборку целинного урожая.

В августе, по мнению совхозного руководителя, хлеба созрели до молочно-восковой спелости, необходимой для раздельной уборки. Управляющий совхозом, похожий на борова мужик по фамилии Тугай, сам приехал к нам в отделение и объявил готовность № 1. С утра — на комбайны! Большинство комбайнов были прицепные, типа «Сталинец-6» — его тянул трактор ДТ-54, а сзади был прицеплен копнитель. Тракторист и комбайнер были из местных специалистов, а нас использовали копнильщиками. Комбайнер должен был получать 100 % оплаты, тракторист — 80 %, а копнильщик — всего 40 %.

Расскажу, что такое копнитель, и как должен работать копнильщик, чтобы вдруг никто не позавидовал легкой работе за 40 % оплаты. Копнитель-бункер, этакий куб, размерами примерно 2,5x2,5x2,5 метра, катившийся на паре колес, прицеплялся сзади к комбайну. В него из тяжелой, казалось, чугунной трубы, торчащей сзади из комбайна, сыпалась солома и всякая другая труха. По бокам бункера справа и слева были дощатые мостки с перилами для копнильщика. Когда бункер заполнялся соломой, копнильщик, по инструкции, должен был разравнивать ее вилами, потом прыгать внутрь и утаптывать солому ногами, а затем вскакивать обратно на мостки и нажимать педаль. Дно копнителя откидывалось, и кубическая копна вываливалась на поле. Это все теоретически.

А практически уже с первых минут копнильщика всего так засыпало сверху соломой и пылью, что он только чесался и отряхивался. При первом же повороте комбайна труба выходила за габарит копнителя и сбрасывала неопытного, не успевшего пригнуться копнильщика с двухметровой высоты на землю. Он еще должен был потом догонять комбайн и вскарабкиваться по болтающейся подвесной лесенке снова на свой проклятый копнитель.

В результате никто не хотел работать на копнителе и вскоре все ушли с этой работы. Копнильщиками нанимали местных женщин(!), которые покорно, за нищенские деньги, выполняли эту идиотскую и опасную работу. Конечно же, никто из них не бросался самоотверженно в бункер и не утаптывал его содержимое под водопадом из соломы и половы, грозящем засыпать копнильщика с головой. Бедные копнильщицы, посыпаемые сверху трухой, сгорбившись и накрывшись с головой брезентом, сидели на мостках, изредка поглядывая в бункер. Когда он наполнялся, они нажимали педаль, и копна, конечно же, не такая плотная, как положено, вываливалась из копнителя, а днище захлопывалось для набора новой копны.

Но неужели я, изобретатель по природе, мог мириться с таким рабским трудом? Я просто привязал к педали веревку, сам удобно устроился на комбайне, а конец веревки положил рядом с собой. Для комфорта я постелил на комбайне одеяло, лежал и загорал на нем, а время от времени поглядывал: не наполнился ли копнитель? Если он был уже полон, то я дергал за веревку, днище открывалось, и копна, точно такая же, что и у женщин-копнильщиц, вываливалась наружу. Но в отличие от несчастных женщин, я не сидел, согнувшись, весь день под водопадом из соломы и трухи на подпрыгивающем, как мустанг, копнителе, а лежал и загорал на удобном большом комбайне.

Честно говоря, я ожидал премии за такое рацпредложение, и на одном из объездов Тугаем подведомственных ему комбайнов с гордостью показал управляющему новшество. Но ожидаемой премии не последовало. Тугай побагровел, как боров, испеченный в духовке, и заорал:

— Так что, бабы пусть горбатятся, а ты, как барчук, загорать тут будешь! — и распорядился снять меня с «поста» копнильщика, а веревку сорвать и уничтожить. Логика Тугая мне осталась непонятной до сих пор. А потом я, подумав, решил: какая же может быть логика у пламенного коммуниста Тугая, которому мозги заменяют инструкции из райкома партии. И я простил ему. Сам же, оставшись без работы, как и остальные экс-копнильщики, разгуливал по бескрайним целинным просторам, постигая загадки жизни. Только стишки стал сочинять про нашего управляющего, где рифмовались слова «Тугая — бугая», и писал их мелом, а иногда и масляной краской на любых гладких поверхностях — амбаре, кухне, доске приказов и т. д.

Не знаю, как самому Тугаю, а студентам, и особенно местным жителям, стишки понравились. Появилось и много других вариантов стишков про интимные связи Тугая с бугаем — что-что, а народ наш на безобидные шуточки горазд!

Интересно то, что настоящий бугай-то в совхозе был, жил он на ферме, откуда мы на лошади привозили молоко на кухню, и похож он был на Тугая, может, даже больше, чем боров.

А еще была у Тугая собственная бахча километрах в пяти от нашего амбара. Я с приятелем Максимовым случайно наткнулся на нее во время очередных прогулок по необозримым просторам целины.

Маленькие аппетитные дыньки-«колхозницы» сотнями созревали там, скрытые от глаз целинной общественности. Спелые, вкусные дыни — на целине, где не то что самых завалящих яблок — воды нормальной не было, пили рассол какой-то. Прямо на бахче поедать дыни было не с руки, и мы, набрав пяток штук, пошли искать укромное местечко для трапезы. Долго искать не пришлось — прямо в поле стоял до боли знакомый мне отцепленный копнитель.

Я привычно взобрался на мостки, нажал педаль, днище открылось, и мы влезли внутрь копнителя. Чтобы получше представить себе внутренность копнителя, нужно вообразить себе маленькую комнатку, что-то вроде карцера, только без потолка и с решетчатой задней стенкой. Тюрьма, но без потолка!

Когда мы оказались внутри, днище, естественно, захлопнулось, но мы не придали этому значения — быстрее бы съесть халявные дыни. Но дух Тугая наказал нас за воровство его дынь. Мгновенно, как это нередко бывало на целине, над нами собрались грозовые тучи, сверкнула молния и полил дождь, переходящий в град.

Мы метались по тесному копнителю, пытаясь выбраться. Но по отполированным соломой стенкам взобраться было невозможно. Попытки взломать заднюю решетчатую стенку тоже не помогли. Мы вымокли до трусов, и уже мокрых нас избивал град. Наконец я, взобравшись на плечи Максимова, вылез на мостки и нажал педаль. Мы освободились и затрусили домой, поливаемые остатками заканчивающейся грозы.

Мы запомнили это злодеяние «духа Тугая» и решили отомстить ему. Назавтра мы уговорили шофера Ваську Пробейго-лова (по прозвищу «Бобби Динамит») съездить с нами на своем газике на бахчу. Набрав полкузова дынь, мы вернулись. Проезжая мимо нашего общежития — амбара, я закинул одну «колхозницу» в открытую дверь. Видели бы вы, что там началось! Бедные целинники, не видевшие никаких фруктов после Грузии, накинулись на дыню, как в зоопарке крокодилы — на брошенный им филейный кусок мяса.

Но месть — штука обоюдоострая. Естественно, Тугай узнал, кто был автором стишков и похитителем его личных дынь. Доброхотов-стукачей нам на Руси не занимать!

И вот на доске приказов, прямо на замазанном краской стихе про вечный союз Тугая с бугаем, появляется объявление о собрании партийно-комсомольского актива отделения прямо у нас в амбаре. С утра, когда многие безработные студенты еще лежали на своих нарах, к нам вошли: Тугай, Тоточава — парторг нашего факультета, неизвестная дама в кирзовых сапогах и два местных механизатора.

Дама провозгласила, что «есть мнение считать собрание открытым», все пришедшие, подняв руки, проголосовали «за», и фарс начался. Естественно, разговор был только о моем поведении. Как будто в разгар уборочной не было больше дел, как обсуждать возмутительное поведение студента «Гулий», даже сняв для этого с комбайнов механизаторов. Но инкриминировать мне стишки они не могли — не доказано; на счет дынь тоже разговоров не могло быть — с какой это стати дыни, выросшие на «всенародной» земле, принадлежали только Тугаю? А вот рацпредложение мое горячо обсуждалось. Докладывал, конечно же, сам Тугай.

— В то время как наши женщины в поте лица… — лицо, вернее, ряшка, у Тугая побагровела, в углах рта выступила пена. Мне казалось, что под фуражкой у него даже зашевелились вырастающие рожки…

И тут я повел себя, как говорится, неадекватно. Встав с нар, я извинился перед собранием и сказал, что мне нужно на минутку выйти. Потом товарищи рассказывали, что дама даже испугалась, как бы я ненароком не повесился от позора: «Потом отвечай за него!» Но я не собирался вешаться. Зайдя на кухню, я разбил тройку яиц в алюминиевую кружку, насыпал туда сахарного песку и ложкой стал сбивать свой любимый «гоголь-моголь», или «гогель-могель», как называли его в еврейских местечках. Так я и зашел в амбар обратно.

Актив аж голос потерял от моей наглости. Потом заголосили все вместе: Тугай и дама — от ярости, механизаторы — от смеха, студенты — от восторга. Только Тоточава сидел молча, широко раскрыв глаза и рот. Я смотрел на этот театр абсурда, взбивал свое еврейское лакомство и почему-то спокойно думал: «Вот приехал я сюда с благими намерениями, чуть не помер, заболев по дороге, потерял надежду на рекорд в жиме, оставил в Тбилиси невесту. Конечно, обманывал десятника Архипова, но в уборочной участвовал честно — даже рацпредложение сделал, как вообще избавиться от копнильщика (позже на комбайнах эту должность действительно упразднили), а меня тут, как врага народа…».

— Погоди, — обратился ко мне Тугай, — сейчас на это времени нету, соберем урожай, а тебя отошлем с письмом в институт, чтобы выгнали тебя оттудова!

И вдруг — у меня помутилось в голове и «наступило» то особое состояние отчужденности, какое было знакомо мне со времени предсказания пожара в детском саду. Я увидел весь амбарный театр со стороны — кричащего багрового Тугая, чопорную даму в кирзовых сапогах, студентов на нарах и себя с алюминиевой кружкой в руке. Чужим, громким, но бесстрастным, как у автомата, голосом, я заговорил чьими-то чужими словами, от которых в амбаре наступила гробовая тишина:

— Так, теперь слушайте меня! Выгнать, Тугай, надо прежде всего тебя, за то что в данных метеоусловиях ты дал приказ косить раздельно. Тебя предупреждали, что это преступно, что надо быстрее косить напрямую. Поэтому урожай будет потерян, а тебя уволят! Выгляни за дверь — идет снег, и это надолго; скошенные валки засыплет, и ты не подберешь их! Это конец твоей карьере, Тугай!

Тугай, слушавший меня с вытаращенными глазами, вдруг сорвался с места и бросился к выходу. Когда он открыл дверь, все ахнули от удивления — снег, крупный снег, падающий сплошной пеленой, скрыл все вокруг — и кухню, и многострадальный туалет, и доску приказов, и все остальное целинное убожество…

— … твою мать! — глухо выкрикнул Тугай и исчез за пеленой снега. Вслед за ним бегом исчезли члены партийно-комсомольского актива. А вслед исчезающим фигурам из амбара № 628 понеслись аплодисменты и свист студентов-целинников.

Меня всего трясло, кружка с еврейским лакомством прыгала у меня в руке, я медленно приходил в себя. Окончательно оклемавшись, я первым делом доел гоголь-моголь (не пропадать же добру!), а потом выглянул за дверь и убедился в правоте своих слов.

«Битва за урожай» была проиграна. В район приехал «большой начальник», кажется, предсовмина Казахстана Кунаев, раздавать выговора и снимать нерадивое руководство, которое слепо выполняло указания того же Совмина. Пал «жертвой борьбы роковой» и дружок бугая — Тугай.

Так сбылось мое второе предсказание-проклятье, произнесенное, кстати, при большом числе свидетелей.

ПОСТРАДАВШИЙ ЦЕХ

Следующий случай, на мой взгляд, совершенно глупейший, произошел уже во время учебы в аспирантуре в подмосковном городе Бабушкине. Жил я в рабочем общежитии под названием «Пожарка» (это было здание бывшей пожарной части). Вернее, в описываемый период я в общежитии только числился, а жил у любимой женщины Тани в доме по соседству. Раньше и Таня жила в «Пожарке» со своим мужем — моим другом Володей. А потом супруги разошлись, и место друга занял я. Таня работала крановщицей в три смены: неделю — в дневную, неделю — в вечернюю, и неделю — в ночную. Завод, где она работала, я хорошо знал — он был недалеко от нашей «Пожарки», я даже как-то бывал на самом заводе по делам.

Таня часто рассказывала про свой цех, там изготовляли стеновые железобетонные панели для домов. Рассказывала о сотрудниках — злом и кляузном бригадире, начальнике цеха с непредсказуемым поведением, который, по словам Тани, пытался принудить ее к сожительству. О добром пьянице-такелажнике с татарской фамилией, которую я уже забыл, и другом такелажнике — Коле, который симпатизировал Тане. Она не могла скрыть, что нравился ей этот Коля, и постоянно рассказывала про него. Глаза ее при этом глядели куда-то в бесконечность с нежностью и любовью.

Я спрашивал Таню, какую роль играю я сам в ее жизни. Она отвечала, что я — ее любимый человек, любовник, если быть точной. А Коле она просто симпатизирует, и никакой близости между ними не было.

Однажды, когда Таня ушла в ночную смену, меня одолела ревность — а вдруг она в перерыв или когда нет работы находит в цеху укромное местечко (ночь ведь!) и встречается там с этим Колей. Заснуть я не мог, выпил для храбрости, добавил еще и — пошел на Танин завод.

Через проходную прошел легко — ночью никто посторонний на заводы не ходит. Вокруг была тьма, и только вдали горело огнями высокое, этажа в три, производственное здание, и оттуда же раздавались звуки вибрирующих прессформ, крана, идущего по рельсам, его сигналов, воздуха вырывающегося под давлением.

Я нетвердой походкой побрел к зданию. По дороге мне встретился спешащий на выход человек, и я спросил у него, где цех стеновых панелей. Он указал мне на это же здание. Я нашел дверь и вошел в цех. Меня обдало сырым теплым воздухом, запахом жидкого бетона, цементной пылью.

Мостовой кран был только один — стало быть, на нем Таня. Если не обманула, конечно, что ушла в ночную смену, а не гулять с этим Колей. Я вышел на середину цеха, где в формах виб-рировались еще жидкие панели. Но крановщицы видно не было, кран сновал туда-сюда, а кто им управлял — Таня, или кто другой — неизвестно.

Я заметил сидящего на какой-то тумбе маленького пожилого человечка, жующего что-то вроде плавленого сырка. Подойдя к нему, я спокойно спросил у него, кто сегодня на кране.

— Танька, — тихо улыбаясь, ответил он.

— А кто здесь такелажник-Коля? — продолжал я свой «допрос».

Я понял, что это тот добрый татарин, о котором рассказывала Таня. Человек поднялся и, обняв меня за плечи, отвел в сторону.

— Я знаю, кто ты, Таня мне все о себе рассказывает. Она любит тебя, но у тебя жена где-то там, на Юге. А Коля — это чепуха, дурость, это чтобы разозлить тебя. Я тебе покажу его, и ты все поймешь.

Татарин свистнул, помахал рукой и тихо позвал: «Колян!» К нам подошел маленький, худенький мужичок в серой рваной майке. Лицо его было совершенно невыразительным, из носа текла жидкость, запекшаяся в цементной пыли.

— Вот это наш Колян, ты хотел его видеть! — все еще улыбаясь, тихо сказал мне татарин.

Я на секунду представил в своем воображении этого мужичка с Таней в интимном действе. И вдруг мгновенно, совершенно непроизвольно, я схватил Коляна за горло и сжал его так, что у него выпучились глаза.

— Таньку не трожь, убью падлу! — не своим лексиконом заговорил я. Мужичок заголосил и стал вырываться от меня. Я схватил его за майку, которая тут же порвалась на куски. Колян шмыгнул между колонн и исчез. Татарин держал меня сзади. Я вырвался, схватил арматурину и стал ею размахивать.

— Всех убью на хер! Где Таня? Устроили здесь притон! — мне показалось, что у меня начинается белая горячка, хотя выпил я мало.

Вдруг разъяренная, как тигрица, Таня хватает меня за плечи и трясет. Я не узнал ее. В какой-то зеленой косынке, грязной робе, лицо в цементной пыли.

— Позорить меня приперся? — плача кричала Таня. — Нажрался и сюда стал ходить, как Володя! Какие же вы все одинаковые, гады! Ну, увидел Колю, доволен? Она повернула меня к двери и толкнула в спину: — Уходи, добром прошу, утром поговорим! А сейчас уходи, не позорь меня!

Вдруг подскочил плотный, властного вида мужик и стал орать на меня.

— Это бригадир, — шепнул мне татарин, — уходи лучше, если не хочешь навредить Тане, уходи, пока не напорол беды!

Я разъярился, повертел в руках арматурину, осмотрел цех бешеным взглядом и сказал, казалось бы, совершенно глупые слова, причем каким-то чужим, «синтетическим» голосом:

— Разрушить бы все здесь, раскидать колонны, сорвать кран на хер!

Потом повернулся и тихо ушел домой. Завалился в койку и заснул. А утром проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечи, приговаривая:

— Проснись, соня-дрыхуня, хулиган, алкоголик!

Надо мной было смеющееся лицо Тани — вымытое, накрашенное, надушенное. Она простила меня, она не поссорилась со мной!

Я мгновенно ухватил ее за талию мертвой хваткой и подмял под себя.

— Дверь запри! — только и успела пролепетать Таня, прежде чем ее губы нашли мои. Двери я, разумеется, не запер. Даже потом, валялись на койке, отдыхая, и то дверь не заперли.

— Ну, увидел Колю, успокоился? — только и спросила Таня. — А бригадир с меня месячную премию снял, чтобы хахалей больше на завод не приводила, — вздохнула Таня.

Это было в конце апреля. На майские праздники цех не работал. А третьего мая Таня пошла на работу в утреннюю смену и вскоре же вернулась. Оказывается, пока не было людей, в цеху произошел взрыв. То ли взорвался паровой котел, из которого пропаривали бетон, то ли какой-то крупный ресивер со сжатым воздухом, но цех на ремонте и всех отпустили.

— Самое удивительное то, что мой кран сорвало с рельсов. Такое бывает, только если весь кран приподнимется или хотя бы одна его сторона. Но что могло приподнять такую тяжесть? Неужто от взрыва котла? — удивлялась Таня.

Я вспомнил свои глупые слова ночью в цеху и поразился. Это уже в третий раз — детский сад сгорел, на целине урожай накрылся, а теперь — взрыв в цеху, и главное — кран сорвался, как я об этом и сказал! Совпадение или закономерность?

НАКАЗАННЫЙ «ЗЕК»

Этот случай произошел, когда мы с Таней еще вместе жили в «Пожарке», правда, каждый в своей комнате.

В июне, когда я все дни был на испытаниях скрепера, до меня дошли слухи, что вышел из тюрьмы бывший Танин любовник, «гулявший» с ней еще до Володи. Таня и про него мне рассказывала, какой он был сильный, волевой и красивый. Попал в тюрьму, выгородив друга. Таня очень страдала, потом вышла замуж за Володю. И теперь этот «зек» на воле, в нашем городке.

Как-то я, возвращаясь домой, случайно увидел у магазина Таню с каким-то типом небольшого роста, чуть повыше ее. То есть сантиметров на десять поменьше меня; это маловато для сильного красивого человека, каким мне представляла Таня своего бывшего любовника. Они что-то взволновано говорили друг другу, а потом пошли вдоль Вересковой улицы.

Я мигом забежал домой, зарядил мой пневматический, переделанный на огнестрельный пистолет, засунул его за пояс и побежал искать «гадов». Я заметил, что от ярости стал как бы весить меньше — едва касаясь асфальта подошвами, я «порхал» по дороге. Это мешало мне продвигаться быстро, так как обувь пробуксовывала. Я бегал по немощеным улочкам городка, заглядывая в каждый подъезд.

Я представлял себе, что я сделаю, если поймаю их. Ему — пулю в лоб, а Таню… Я наступлю ей на одну ногу, а за вторую разорву изменницу на две части. Умом я понимал, что это не под силу человеку, но я так решил, и живыми они от меня не должны уйти!

Обегав весь городок, я вернулся в «Пожарку». Заглянув в зеркало, увидел, что у меня в глазах полопались сосуды и белки глаз стали красными, как у кролика. Я дернул дверь Тани, и она открылась. За столом сидела сама Таня, красивая молодая девица крепкого сложения и высокого роста, и тот тип, которого я видел у магазина.

Таня схватила меня за руку и усадила за стол.

— Это моя племянница Оля, только сегодня приехала из Мичуринска погостить у меня. А это — мой давний друг Витя… — она замялась.

— Тоже погостить приехал? — со скрытой яростью прошептал я. — Так представь же и меня гостям, — посоветовал я.

— Это мой большой друг… — начала Таня.

— Не такой уж большой, но покрупнее некоторых, — я посмотрел на неказистую мелкую фигурку Виктора, его широкое лицо, на котором одна за другой менялись ужимки бывалого «зека». — А вообще, такой друг называется любовником, а если угодно, сожителем, хахалем… продолжать? — спросил я.

Витька вскочил и с ужимками павиана стал прыгать вокруг меня, заложив между пальцев лезвие безопасной бритвы. Я ухватился за спинку кровати, чтобы не упасть, и нанес ногой сокрушительный удар в грудь бывшего «зека». Легкое тельце его было отброшено на стенку. От удара ногой в грудь и о стенку спиной Витька свалился замертво. Мы бросились щупать ему пульс — удары были заметны, зеркало у рта мутнело. Жив, собака!

— Я вызову «скорую помощь»! — крикнул я и побежал в коридор.

— Не надо «скорую»! — прошептал Витька, обращаясь к Тане, — замотай мне грудь полотенцем, и я сам дойду домой.

Мы вместе с девушками туго замотали его полотенцем и закололи конец английскими булавками. Видимо, были сломаны ребра. Витька медленно побрел из комнаты, дошел до двери и, обернувшись ко мне, сказал:

— А тебя я убью!

Я подскочил к нему, чтобы сделать это первым, но девушки удержали меня.

— Раньше в тюрьму загремишь, козел вонючий! — орал я ему из объятий девушек, в полном смысле слова не своим голосом, похожим на голос Буратино или робота из кинофильмов. У меня началось погружение в уже знакомый транс.

Витька поковылял вон.

Я принес из своей комнаты портвейна, и мы выпили за все сразу, в том числе и за приезд Оли, которая во все глаза, казалось, восхищенно, смотрела на меня.

— А мы с Витей тебя видели, как ты летал по улицам, глаза красные, морда свирепая! Ну, — говорю я Вите, — давай прятаться, а то поймает — убьет обоих, он зверски силен, да и пистолет у него огромный! И мы спрятались в подъезде, а ты пролетел в двух шагах от нас… — лепетала Таня.

Вдруг в дверь комнаты раздались удары ногами. Я кинулся открывать и тут же получил удар ногой в подбородок. За дверью стояли три приятеля Витьки, как потом сообщила мне Таня. Я был в нокдауне и мало что соображал.

Зато Оля не растерялась. Она мгновенно скинула с ноги приличного размера туфлю на шпильке и нанесла молниеносные удары этой шпилькой по головам нападавших. Враги залились кровью. Таня, видя это, оживилась, взяла в руки свою скалку, которую так не любил мой друг Володя, и «добила» врагов. На шум из комнат повыскакивали соседи и добавили свое — они терпеть не могли «бандита» Витьку и его дружков.

Некоторое время я носил с собой пистолет и нож для самообороны. Но примерно через неделю Таня сообщила мне, что звонила матери Виктора, и та поплакалась ей, сообщив, что сына снова забрали, и снова несправедливо. Кто-то кого-то зарезал в драке, а Виктор оказался крайним. Очередное проклятье сбылось!

Мне снова стало не по себе из-за своего языка, но я легко пережил это, благо тень Виктора с бритвой преследовала меня все эти дни.

«ПОТЕРЯННЫЙ» ГЛАЗ

Следующее мое проклятье сбылось с необыкновенной точностью, причем было произнесено при большом скоплении народа. Это были сотрудники института в Тбилиси, куда я по глупости уехал работать после защиты кандидатской диссертации в Москве.

Я сразу не поладил с начальником отдела — Гераклом Маникашвили, и в ответ на его мелкие пакости нанес свой «удар». Пока он отдыхал на море, я срочно провел испытания нового уникального автомобиля, создание которого Геракл хотел приписать себе. Причем испытания я провел в присутствии вице-президента Академии наук Грузии академика Тициана Трили, курировавшего наш институт, приехавшего немецкого профессора Янте и руководства института, не говоря уже о сотрудниках. И, конечно же, я не скрывал, что этот автомобиль — мое изобретение.

Расскажу, как все было.

Уехал отдыхать Хрущев — и его за это время сняли; отдых Горбачева в Фаросе тоже стоил ему карьеры. Таких примеров множество, но они никого не учат. Если ты сам слаб, а у тебя остается мощный конкурент, то хотя бы не уезжай на отдых в самое решающее время! Примеры, конечно, солидные, но вот вам и более мелкий пример: зная, что автомобиль практически готов, — испытай его, припиши себе все заслуги, а потом езжай хоть к такой-то матери! Но нет, не терпится слабым руководителям сунуть голову в уже смазанную мыльцем петельку, так что останется только затянуть ее!

До приезда Геракла я провел еще несколько испытаний автомобиля с гибридной силовой установкой, составил акт испытаний, который подписали: Бут — сотрудник отдела, я и водитель. Этот акт с удовольствием утвердил заместитель директора Авель Габашвили, в очередной раз обозвав Геракла идиотом. Ненавидел Авель Геракла люто…

Перед самым приездом Геракла я вынул из установки некоторые штифты, нарушив центрацию валов, затянул некоторые гайки и, наоборот, ослабил другие, сделав установку неработоспособной. Когда мы встретились с Гераклом на работе, он уже знал об испытаниях — видимо, доброхоты позвонили.

— Как ты посмел проводить испытания без начальника отдела? — был первый его вопрос.

— Уважаемый Геракл, ты с отдыха приехал или с зоны? Почему такой вздрюченный?

— Да ты что, совсем распустился здесь без меня? — начал повышать голос Геракл.

— Батоно Геракл, если не умеешь с людьми культурно говорить, иди овец паси. У тебя, кажется, предки мецхваре были! («мецхваре» — по-грузински «овечий пастух» — это не только профессия, но еще прозвище тупого, малограмотного человека; как-то Геракл обмолвился мне, что предки его пасли овец в Кахетии).

Крики и визг Геракла собрали всех сотрудников отдела.

— Я увольняю тебя! — кричал Геракл, делая рукой жест Юлия Цезаря.

— Меня только директор уволить может, — спокойно ответил я, — как и тебя тоже. А на твои грубые слова я напишу начальству докладную!

И я быстро настрочил докладную записку на имя замдиректора по научной работе Авеля Габашвили, где жаловался на грубость и самоуправство со стороны начальника отдела Маникаш-вили в ответ на мою напряженную работу в период его отдыха на море. Не теряя времени, я зашел с этой запиской к Авелю. Он внимательно прочел докладную, пригласил меня присесть и поручил секретарше срочно вызвать к нему Маникашвили.

Пока Геракл поднимался, Авель быстро расспросил меня по существу вопроса. Тяжело дыша, Геракл вошел в кабинет зам. директора.

— Рашия сакме, батоно Геракл? («В чем дело, господин Геракл?») Что ты такой злой с отдыха приехал? Вот Нурбей за тебя всю работу сделал, батони Тициан остался доволен, немецкий профессор тоже, а ты еще ругаешь его, уволить хочешь?

— Да нет, батоно Авель, никого я увольнять не хочу, просто с языка сорвалось, но я приказывал не испытывать автомобиль без меня…

— А батони Тициан приказал показать машину в действии! Немецкие профессора ждать не будут, когда ты с моря приедешь! — громко, по-начальственному, пояснил Гераклу Авель.

— Батоно Авель, прошу освободить меня от работы в отделе Геракла: после таких слов перед всем коллективом я не могу там больше работать! — твердо заявил я.

— Хорошо, я подумаю, в какой отдел тебя перевести, а сейчас идите и успокойтесь! — выпроводил нас Авель.

Я добился, чего хотел, и весело шел рядом с Гераклом. Тот аж лопался от злобы.

— Иуда ты, а не друг после этого! — громко уже во дворе при зеваках заявил мне Геракл.

— Тамбовский волк тебе друг, а не я! — почти криком ответил я, провоцируя ссору при народе. Собралось во дворе уже почти пол-института. Децибелы нашей ругани все нарастали, как вдруг Геракл использовал неспортивный прием.

— Хорошо, пусть нас двоих уволят, я хоть шофером устроюсь работать, а ты — слепой очкарик, тебя даже шофером не возьмут! — сморозил явную глупость Геракл. Как говорят, «на свою же голову».

Я рассвирепел, и вдруг наступило уже привычное для меня в этих случаях потемнение в глазах и головокружение. Почувствовав себя где-то в стороне и выше от толпы, я увидел себя и Геракла в ее центре. И я услышал исходящие от моей фигуры незнакомые слова, отчетливо сказанные чужим голосом:

— Я уволюсь раньше тебя; тебя же уволят через три месяца после меня. Шофером ты работать не сможешь, так как потеряешь глаз!

Постепенно я вошел в свое тело, народ вокруг безмолвствовал. Я повернулся и молча прошел через расступившуюся толпу. Маникашвили, также молча, ушел в другую сторону. Я вспомнил все предыдущие случаи с таким необычным моим состоянием. И сгоревший детский сад, и снег летом на целине, и увольнение Тугая, и взрыв в цеху, и арест противного Витьки… Это необычное состояние всегда сопровождалось чужим голосом и чужими словами, головокружением и потемнением в глазах, а также иногда я чувствовал будто я выхожу из тела и смотрю на происходящее со стороны.

Я проработал еще год, правда, перебравшись в другой отдел, и уволился из института по собственному желанию. Предусмотрительно я прошел по конкурсу в Тольяттинский политехнический институт доцентом и уехал работать туда. Уехал в октябре месяце, а в декабре, то есть через три месяца после моего увольнения, Маникашвили решил испытать перед начальством и «народом» восстановленный мой автомобиль. Но Геракл ухитрился так «восстановить» его, что испытания закончились достойной кинобоевика аварией, при которой едва не погибли люди. Академик Трили, как и руководство института, были в шоке. Вот «репортаж с места событий».

…Наконец, Трили пришел в себя. На секунду он закрыл глаза ладонью, видимо, представив себе людей, стоящих на этом месте. Это был бы конец всему, конец полный, «амба», как говорят в народе! Резко повернувшись, Трили пошел к входу в главное здание института. Руководство заспешило за ним.

— Маникашвили и Бут — в кабинете Самсона! — с удовольствием скаламбурил Авель Габашвили, догоняя своих коллег.

Все собрались в кабинете директора — Самсона Блиадзе. Трили сел во главе длинного стола, покрытого, как и было в то время положено, зеленой суконной скатертью. Над его головой висел портрет Ленина с открытым ртом, сжимающего в вытянутой руке свою скомканную кепку, как задушенную птицу.

Видимо, вождь произносил пламенную речь о необходимости отстрела реакционных ученых. Если таких, как Геракл Мани-кашвили, то вождь был, безусловно, прав.

Я не скажу, что Трили был мрачнее тучи, не хочу использовать набивший оскомину штамп. Но тем не менее это было так. Батони Тициан подождал, пока все рассядутся по местам и, молча сорвав очки с носа, швырнул их по столу туда, где на самом краю друг перед другом сидели бледные Маникашвили и Бут. Самсончик вскочил с места и засеменил к очкам; подобрав их, он осторожно понес очки хозяину и в поклоне подал их Трили. Тот молча взял очки и снова без разговоров зашвырнул их туда же. Самсончик бросился доставлять их обратно. Так очки проделали свой путь туда и обратно несколько раз.

Кто-то вспомнил, что Трили так швырял очки еще один раз — когда снимал начальника отдела, устроившего по пьянке пожар в служебном помещении. Начальника сняли и отдали под суд — он «достал» всех своими пьянками и безобразиями. Кого будут снимать сегодня — всем было ясно. Наконец к академику вернулся дар речи.

— Ну что, батоно Геракл, доигрался? — задал риторический вопрос академик. — Выжил молодого человека, так что он вообще уехал из Грузии. За год ты не смог даже повторить его опыт, имея готовую установку! Чем ты думал, когда создавал этого урода? Ведь у тебя был целый отдел в подчинении!

— Не было у меня никакого отдела, это не отдел, а сборище тупиц!

— Ах, у тэбэ нэ было атдэла? И нэ будэт! — закричал Трили, от волнения не сдержав сильный грузинский акцент. — Пиши по собственному желанию, если не хочешь по статье! Уходи, куда хочешь, чтобы только ноги твоей у меня в институте не было! Говорят, ты хотел поработать шофером? — съязвил Трили, — скатертью дорога!

Геракл встал из-за стола и вышел, хлопнув дверью. За ним нерешительно засеменил Бут. У двери он обернулся, поклонился и, сказав «до свидания», вышел, тихо затворив за собой дверь.

Я знал, что Геракл страдает придурью, но что до такой степени — не думал. Как же еще оценить его поведение после ухода из института? Геракл устроился мелким чиновником в Комитет по науке Грузии (был такой «младший брат» Госкомитета СССР по науке и технике). И первым делом вызвал с отчетом об академической науке… самого Трили! Это стало анекдотом — сотрудники института только и говорили друг другу: «Слышал новый анекдот — Маникашвили вызвал к себе Трили!».

И что ж, Трили пришел и спокойно доложил об успехах академической науки. Но перед уходом на доклад он позвонил своему другу — Председателю Комитета по науке, и сказал: — Васо (Вано, Сандро и т. д.), дорогой, сделай так, чтобы этого идиота Маникашвили в твоем Комитете не было!

И не стало Геракла в Комитете. Но доклад Трили он выслушать все же успел…

Пару слов о дальнейшей судьбе моего «приятеля» Маникашвили. После того как его уволили уже из Комитета по науке, он запил и загулял. Вот тут-то сбылась вторая часть моего проклятья, которое слышали десятки людей. Первая его часть, если помните, состояла в том, что Геракла выгонят с работы через три месяца после моего ухода из института — и это сбылось. Вторая же часть заключалась в том, что Геракл должен «потерять» один глаз после того, как его выгонят с работы.

И вот, в пьяной драке во время загула, Геракл и «потерял» один глаз. Ну, не в буквальном смысле слова «потерял» — мол, выпал он сам собой из глазницы и поминай как звали, — а выбили ему глаз приятели-драчуны. Пришлось вставлять стеклянный. Научный коллектив института был в шоке — проклятия опального абхаза сбываются, надо спасать Геракла — бывший «свой» все-таки!

И вот несколько человек из института приезжают в Тольятти (это уже поздней весной 1968 года). Находят меня в Политехническом и зовут выпить — давно, мол, не виделись, приехали, дескать, по делам на строящийся завод и нашли тебя. А выражения лиц у всех — странные. Ну, пошел я с ними в гостиницу, выпили немного, а они как хором вскричат:

— Слуши, прасти Геракли, сними с него твои проклиати!

И рассказали о последовательном исполнении проклятий. Я пытаюсь все обратить в шутку — не выходит: «Сними да сними с него проклиати!».

Ну, тогда я, как бы всерьез, сделав страшное лицо и подняв руку вверх, провозгласил: «Снимаю мое проклятие! Больше Геракла не будут выгонять с работы, если только не на пенсию, и больше не будет он «терять» своего, уже единственного глаза!»

Компания осталась довольной, и мы, выпив еще, расстались.

И надо бы рассказать о последней моей встрече с Гераклом, которая состоялась в середине 80-х годов в Сухуми.

Я каждое лето навещал маму, которая в 80-х годах переехала туда из Тбилиси. Помню, я очень тосковал и скучал в этом городе. Приятелей у меня там не было, подруг тоже. Вот я и бродил вечерами по набережной Руставели, бесцельно рассматривая прохожих. И вдруг среди толпы я замечаю моего «заклятого друга» Геракла. Весь седой, обрюзгший пожилой человек, но как я могу забыть его — он мой благодетель — из-за него я так удачно уехал из Грузии! Я в страшных снах вижу, что я еще там, особенно в период грузино-абхазской войны — русскоязычный абхаз в окружении свирепых грузин. Это даже похуже, чем в грузинской группе детского сада! Висеть бы мне там на ближайшем платане!

Я уже жил и работал в Москве и благодаря участию в популярной телепередаче «Это вы можете!» меня узнавали не только на улицах Москвы, но и в неосвещенных общественных туалетах Сухуми. Поясняю — захожу как-то в сухумский туалет, а там кромешная темнота. Ну, я и матюгнулся изощренно, пытаясь пристроиться к стенке. А тут голос от кого-то, сидящего сбоку: «Профессор Гулиа, передача «Это вы можете!», узнал по голосу!» Я так и рванул из туалета, даже не выполнив до конца своего дела.

— Батоно Геракл, — неуверенно позвал я, — ты ли это?

Он узнал меня, несмотря на мою бороду, мы обнялись, и я пригласил его к себе домой — выпить за встречу. Жила мама почти прямо у моря, пять минут хода от набережной. Мы зашли ко мне, мама была хорошо знакома с Гераклом — мы часто выпивали у меня дома в Тбилиси. Она быстро организовала закуску, чача была, и мы выпили с Гераклом основательно. А он все старался у меня выпытать, знаю ли я про то, что он одноглазый.

— Посмотри мне в лицо, — говорит, — находишь ли ты в нем изменения?

Глаз стеклянный так и смотрит вбок, но я делаю вид, что не замечаю этого.

— Да поседел сильно, — говорю я, — а больше ничего не замечаю!

Он начинает плести что-то про КГБ, дескать, охотились за ним, пытались убить — базу подводит под отсутствие глаза, стыдно ему, что в пьяной драке выбили. Ну и решил я над ним подшутить по сценарию грузинского писателя Нодара Думбадзе.

Мама постелила Гераклу постель в свободной комнате, он ложится, сильно выпивши, а я ему чашку с водой приношу.

— Я не пью воды ночью! — гордо отказывается от чашки Геракл.

— Да нет, батоно Геракл, это чтобы глаз положить! А то опять потеряешь и скажешь, что Нурбей виноват!

Что с ним было — это и истерика, и неистовство вместе! Я же поддаю ему под дых и приговариваю: «Не делай гадости людям — глаза будут целее!» Поддаю по ребрам: «Не присваивай чужой работы — ребра будут целее!» Наконец, положил его, побитого, на постель, и он заснул. Утром же я сделал вид обиженного:

— Ну и драчун же ты, батоно Геракл! Никак не мог тебя спать уложить — то ты под дых мне дашь, то кулаком по ребрам — раньше ты, выпивши, смирнее был. Пришлось тебя силой укладывать!

А про глаз — ни слова! Поднялся бедный побитый Геракл с постели, налил я нам по рюмочке опохмелиться, и расстались мы. Даже не знаю, жив ли он сейчас…

«АГЕНТ МЕЖДУНАРОДНОГО СИОНИЗМА»

Идем дальше. В 1973 году я должен был защищать докторскую диссертацию в Москве на ученом совете института МАДИ. Пришло много положительных отзывов, даже из Америки от известного ученого Дэвида Рабенхорста, где он писал, что я сделал «значительный вклад в мировую науку». Добрые они ребята, эти американцы!

Но был и один отрицательный отзыв от «закрытого» профессора Красина из военной организации — Бронетанковой академии. Мы не были знакомы, но он был как раз оттуда, откуда профессор Р. В. Ротенберг дал мне отрицательный отзыв на изобретенный мной первый супермаховик.

Я-то получил через двадцать лет патент на это изобретение, а Ротенберг лишь нанес ущерб нашей стране, которая могла бы продать патент за рубеж. Все развитые страны в это время патентовали свои супермаховики, в том числе и мой «друг» Рабен-хорст из США. Но первый-то был мой, и этим патентом можно было бы торговать.

Ротенберг вскоре после выдачи отрицательного отзыва уехал в Израиль и умер там. Я же тогда объяснил его поступок тем, что он был «скрытым агентом израильской разведки». Причина для того времени — обоснованная. Хорошо, а почему же Красин, не имея никакого отношения ни к израильской разведке, ни к моей работе, дал тоже резко отрицательный отзыв? Этого так просто не бывает! К тому же отзыв написал человек, либо толком не читавший работы, либо не понявший ее напрочь. Думаю, что умный Красин, если бы прочитал работу, то обязательно понял бы ее.

Но в научных «кулуарах» МАДИ мне объяснили, в чем дело. Очень жаль, что профессура наших вузов так мало загружена делом — в ее свободные от занятий мозги лезут такие замысловатые интриги! Профессор В. А. Илларионов, выступивший против меня, оказывается, был на своей защите докторской «опущен» моим покровителем — «корифеем» Б. С. Фалькеви-чем. Илларионов, занимаясь транспортными проблемами в пчеловодстве, был весьма далек от науки, но меду, да и денег, у него было предостаточно. А потому и отзывов тоже. Однако принципиальный Фалькевич, как выражались в «кулуарах», «раздел диссертанта до трусов», показав его примитивные знания в науке.

И все же Илларионов защитился. А Фалькевича возненавидел. А заодно и того, кого Фалькевич поддерживал, кому дал прекрасный отзыв и с кем у него много совместных трудов — то есть меня. В то же время Илларионов был дружен с Красиным, который особенной принципиальностью не отличался, часто ездил в Грузию оппонировать диссертации и гулял там на славу…

«Стоп, стоп — в Грузию, оппонировать! Тогда без Трили это не обходится, в одной же области знаний работаем!» — И я, после долгого перерыва, звоню Трили домой. Рассказываю, как живу, что считаю его своим учителем, где собираюсь защищаться и что Красин дал мне отрицательный отзыв, а Фалькевич и все остальные специалисты, даже из Америки — положительные.

— Красин, Красин, — после долгого молчания повторил Трили, — смотри, как это на него непохоже! Знаешь что, — неожиданно заключил Трили, — встреться ты с этим Красиным и расскажи, что звонил мне и я был удивлен его отрицательным отзывом. И что я даю на твою работу резко положительный отзыв, причем пришлю его с нарочным!

Я всеми способами начал искать встречи с Красиным. И, наконец, подловил его у входа в ВАК, где было совещание, — он был там лицом влиятельным. Красин оказался невысоким человеком в военной форме с полковничьими погонами. Я представился и подарил ему мою недавно вышедшую монографию «Инерционные аккумуляторы энергии», между прочим, первую в мире по этой тематике! И сказал также, что получил его отрицательный отзыв, удививший академика Трили…

— Трили, — удивился Красин, — а какое он к вам имеет отношение?

— Как какое? — удивился в свою очередь я, — он мой первый учитель, у меня с ним десятки совместных трудов, под его руководством я работал и проводил испытания. Да и вообще он — мой родственник! — не удержавшись, соврал я. Мне стало окончательно ясно, что Красин не читал моей диссертации, иначе бы он не спросил, какое отношение ко мне имеет Трили.

Красин замялся и, после раздумья, сказал:

— Хорошо, я не приду на вашу защиту и не устрою разгрома, хотя обещал… — Тут он прикусил язык, поняв, что сказал лишнее. — Но я обещаю, что в ВАКе ваша работа пролежит долго! — почти радостно сообщил он. — Меня назначают председателем секции, и я буду подробно знакомиться с вашей работой! — и дверь в ВАК захлопнулась перед моим носом.

Когда Красин весело и хвастливо сообщил мне, что его назначают председателем секции и что он «завалит» меня в ВАКе, «что-то» заклинило во мне.

«Ишь, какой принципиальный выискался, — взбесился я. — В Грузии оппонируешь всякую «плешь» за пьянку-гулянку! Губишь жизнь молодому ученому, даже не прочитав его работы! Трусливо избегаешь открытых конфликтов, да еще хвастливо заявляешь, что тебя назначают «большим начальником», и тогда уж ты добьешь его!»

Тут у меня помутилось в голове и наступило знакомое странное, потустороннее состояние. Лампы в коридорах потускнели, и я увидел в сумерках ссутулившегося молодого человека с портфелем, нерешительно стоявшего перед входом в ВАК.

— Нет, не бывать тебе председателем секции, агент международного сионизма! — послышался какой-то неживой, посторонний голос, похожий на голос роботов из фантастических кинофильмов. И слова какие-то суконные, чужие! И причем тут «международный сионизм»?

Грозное обещание Красина звучало эхом в моих ушах, вызывая жажду мщенья…

Но не сдержал Красин своего грозного обещания, да и не смог бы его сдержать. Не назначили его председателем секции, да и вообще вывели — выгнали из ВАКа! Злые языки утверждали, что Красин скрыл свое еврейское происхождение, а при назначении на столь ответственные должности компетентные органы «роют» достаточно глубоко. Еще не хватает, чтобы в нашей советской ВАК председателями секции были бы скрытые сионисты! Хорошо, что «злые языки» не были в нужное время у входа в ВАК и не слышали «вещего» роботизированного голоса. Иначе бы им стало известно, почему вдруг компетентные органы спохватились и начали «рыть» столь глубоко!

ПЕРВЫЙ ЛЕТАЛЬНЫЙ ИСХОД

Итак, моя докторская степень успешно прошла через ВАК, а вскоре меня утвердили и в ученом звании профессора. Я прошел по конкурсу в Московский автомобилестроительный институт и переехал в Москву. Тут-то я «по уши» влюбился в очередную Тамару — Тамару Ивановну, о которой я еще расскажу ниже, когда буду вспоминать, как меня угораздило стать «тамаро-ведом». Я страшно ревновал Тамару, к сожалению, не без оснований. В Москве же я подружился с сотрудником Института Машиноведения (ИМАШ) — Моней и «секретным» (работающим на военном предприятии) специалистом Эликом, который, как и я, часто бывал у Мони в ИМАШе.

И вот наступает момент, когда мои проклятья начинают заканчиваться летально.

Вдруг мне звонит Элик и взволнованно предлагает встретиться в ИМАШе. Встречаюсь и вижу, что мужика так и распирает от желания высказаться. Мы вышли с ним в коридор, и Элик серьезно пожимает мне руку: «Поздравляю тебя, ты породнился с Лениным!»

— Чего угодно ожидал, только не родства с вождем мировой революции, которого, к тому же, я принципиально не переношу. Спасибо, дорогой, может, расскажешь, как это меня угораздило? — поинтересовался я.

— Слушай сюда внимательно! — начал со своей любимой фразы Элик. — У меня есть знакомый молодой генерал «из органов» по фамилии Ульянов. Мастер спорта по вольной борьбе и с виду — качок! Правда, в голове всего одна извилина, ну от силы полторы! Как говорят в нашем народе: «Баим поц ликт ауф дер пунэм!» (на идиш: «Будто «хвостик» поперек лба лежит»). Кстати, у него жена здесь в ИМАШе работает — кандидат наук, Ликой зовут. И вот этот Ульянов через свою жену Лику находит меня в ИМАШе и просит свести со специалистами по вентиляции. Что он собирается там вентилировать — бомбоубежище или скорее свой коттедж, не знаю. Но помню, что твоя Тамара…

— Которая? — перебиваю я, чтобы разговаривать предметно.

— Понимаю, ты же тамаровед! Докладываю — Тамара Ивановна, которая работает во ВНИИТоргмаше. Помню, что она как раз по работе занимается вентиляцией и у них есть бригада типа «шараш-монтаж» в этом направлении. Так вот, свожу я, значит, вчера Ульянова и Тамару в кафе «Кудесница», что рядом, на Лермонтовской площади. Выпили по стакану коньяка, Тамару твою развезло. Но договориться успели, телефонами обменялись. Выпили еще, она что-то ему на ушко нашептывать стала. Потом Тамара отзывает меня и просит ключи от моей «конспиративной» квартиры. «Ему, — говорит, — неудобно, он женат на какой-то твоей знакомой!»

— Дал я ей ключи, не мог же отказать твоей ближайшей подруге, — всерьез заметил хитрец Элик, — а сегодня утром здесь же в ИМАШе их мне отдает сам Ульянов. И хвастает: «Не успел двери запереть, она тут же кидается на меня, валит на койку, раздевает сама. "Ты, — говорит, — самый красивый мужик в моей жизни, одни чистые мышцы! Мой бывший тебе в подметки не годится!" Ну, поползала она по мне, сколько надо, потом отвалилась, и мы стали выпивать. Я и спрашиваю, а кто это твой бывший? "Да это приятель Элика, доктор наук, мастер спорта по штанге!"» Вот такая история имела место быть! «Знаешь, Элик, — говорит Ульянов, — если бы не устанавливать вентиляцию мне в коттедж, ни в жисть с такой не стал бы! Как баба — никуда не годится, не возбудила она меня ни капли! Да и болтушка страшная, черт знает что может наговорить!»

— Ну, положим, он и сам болтун порядочный, даром что из «органов»! — высказал свое мнение о генерале Элик и спрашивает: — Что делать с Тамарой будем? Ведь это измена, предательство! — возмущенно провозгласил Элик, ударяя кулаком по перилам лестницы.

— А ничего, — спокойно ответил я, — убью ее как-нибудь при встрече!

А сам вскипел весь внутри — все-таки и любил, и ревновал я Тамару Ивановну бешено.

«А зачем же мне убивать свою любимую Тамару? — вдруг подумал я. — Убить надо обидчика — генерала Ульянова! Или его жену "оприходовать" в отместку — она же здесь рядом — в ИМАШе! А лучше — и то и другое!» — стал распаляться я и вдруг отчетливо представил Тамару, ползающую по голому телу здоровяка-генерала. От ярости у меня помутилось в голове, и я, как уже бывало в экстремальных случаях, увидел себя и Элика со стороны, как бы с угла потолка.

В сумраке коридора застыли две фигуры — одна энергичного толстяка с кулаком, занесенным над перилами, а другая — моя, прислонившаяся к стенке, с понурой головой. Вдруг голова у моей фигуры поднимается, упирается взглядом в толстяка и произносит чужим отрывистым металлическим голосом:

— Убивать Тамару не будем! А наставим рога Ульянову! Обидчик же мой сам себя погубит!

Постепенно я вернулся в свое тело, и первое, что увидел — это вытаращенные глаза Элика.

— Что с тобой, ты вроде как бы не в себе? — Элик трясет меня за плечи. — Да и голос у тебя стал как у Буратино! Что ты сказал — наставим рога генералу? Я — не буду, а ты — как знаешь! Это интересно, но опасно! Что, думаешь, он застрелится с досады? Да он скорее тебя сам застрелит! Ты что, серьезно все это или прикидываешься?

Но бурный поток эмоций Элика был прерван — в коридор вдруг выбежал Моня и позвал меня:

— С тобой Инна хочет поговорить!

Эта Инна — сотрудница Мони, постоянно знакомила меня со всеми своими подругами, не забывая и себя. На этот раз звала она меня на какое-то застолье, которое «имело место быть» в одной из лабораторий, запертой для посторонних.

Когда выпили прилично, Инна решила познакомить меня с еще одной ее подругой, на сей раз из ИМАШа.

— Она умница, кандидат наук, старший научный сотрудник, может, ты слышал — ее фамилия Ульянова, Лика Ульянова…

— Ульянова, — переспросил я, холодея, — жена генерала Ульянова?

— Ты что, знаешь ее мужа? — поинтересовалась Инна.

— Знаешь, мы с ним — дальние родственники; но Лика пока не знает об этом. Инна, я очень хотел бы познакомиться с Ликой!

Инна сбегала куда-то и привела бледную худенькую женщину лет тридцати пяти. Она чем-то напоминала монашенку — строгое выражение на красивом, как из мрамора изваянном, белом лице, черное платье с белым воротничком, гладко причесанные русые волосы.

Взгляд ее почти постоянно был устремлен «долу»:

«Ну и жена у этого кобеля-генерала, — подумал я, — монашенка нетронутая! Может, генерал, как тот грузин Коридзе, «в нэволе нэ размножается?»

— Я хочу выпить за нашу Лику Мизинову! — провозгласил я тост, поскольку меня выбрали, как обычно, тамадой.

— Я — Ульянова! — серьезно поправила меня Лика, видимо, не очень знакомая с Чеховым.

— Еще лучше, — вдохновился я, — за Лику — родственницу вождя! Она столь же красива, как и умна, она — мечта Данте, Петрарки, а если говорить о присутствующих — то и моя!

За столом засмеялись и поддержали тост. Лика посмотрела на меня долгим взглядом и, привстав, чокнулась со мной. Вечер продолжался, я отпустил множество комплиментов по адресу Лики, при этом пристально глядя на нее и незаметно вводя ее в гипнотический транс. И при этом мысленно посылал ей приказы влюбиться в меня немедленно и безоглядно.

А днем, после лекции, секретарь кафедры Ира сказала мне, чтобы я позвонил в ИМАШ по такому-то телефону.

— Кому? — спросил я Иру.

— Женский голос сказал, что вы сами знаете! — невозмутимо ответила Ира.

Звоню, хочу спросить, кто интересовался мной, но только я произнес «алло», тихий женский голос сказал мне:

— Нурбей Владимирович, это — я!

Вспомнил — это Лика Мизинова, вернее — Ульянова!

— Лика, я только что с лекций! А в чем дело?

— Мне так и сказали, что вы на лекции. Вы можете подойти к памятнику Лермонтову, что около ИМАШа? — тихо, но настойчиво спросила Лика.

— Буду через час! Не поздно? — спросил я.

— Как раз! — последовал ответ.

Разные мысли лезли мне в голову, когда я стоял в скверике у памятника Лермонтову. Лика что-то хочет узнать у меня про своего мужа — была первая мысль. Я нужен ей по какому-то делу, вроде вентиляции в коттедже — это вторая мысль. А третья… неужели подействовало? Но я не успел эту мысль четко сформулировать, так как неожиданно меня взяла под руку Лика и тихо сказала:

— Пойдемте быстрее, здесь могут быть знакомые.

Мы завернули к сталинской высотке — тогда Министерству транспортного строительства, и пошли вправо мимо книжного и ювелирного магазинов. Там Лика завела меня в подъезд, и мы вошли в лифт.

— Куда мы едем? — только и спросил я.

— Сейчас узнаете! — твердо ответила Лика, глядя мне прямо в глаза. — Вы помните, что сказали вчера вечером? Что вы полюбили меня с первого взгляда! Это — шутка? Не шутите с женщинами — эти шутки глупы и неприличны, как говорил Козьма Прутков. За эти шутки надо отвечать!

Мы вышли из лифта, и Лика, достав ключ, открыла одну из квартир. Мы вошли внутрь, и я огляделся.

— Это квартира генерала Ульянова? — только и спросил я.

— Нет, это квартира моей подруги Люды, которая сейчас на работе! — засмеялась Лика и достала из холодильника початую бутылку белого вина.

И тут до меня стало доходить понемногу, что эта «монашка» — таковая только с виду, наверно, я ее вчера раззадорил своими гипнотическими посылами и она поддалась. Что ж, осрамиться нельзя — ведь она жена мастера спорта, здорового человека!

Мы едва успели выпить по бокалу вина, и Лика, без всякого брудершафта, даже не переходя на «ты», обняла меня за шею и стала осыпать поцелуями. Ей так не терпелось, что она стала раздеваться, не прекращая целовать меня. Я не поспевал за ней. Раздевшись, Лика кинулась на застеленную постель и легла на спину, держа правую руку на сердце.

— Послушайте, как бьется мое сердце, — задыхаясь, попросила она.

Я приложил ухо к ее груди и ощутил сильные, гулкие и необыкновенно частые удары, на опытный слух, не менее 120–130 в минуту.

— Это от страсти, я так хочу вас! — прошептала мне на ухо Лика, и мы прекратили мыслить и поступать логически, остался один инстинкт — верный, четкий и безошибочный! В квартире мы были одни, а стенки в сталинских домах толсты, и я не стал даже прикрывать Лике рта. Мне были так удивительны эти крики и стоны от худенькой, казалось бы, слабой и хрупкой женщины, кандидата наук!

«Что ей, мужа не хватает, что ли?» — сверлила меня мысль, и я не знал, как удовлетворить свое любопытство.

Мы с Ликой стали регулярно встречаться на квартире «подруги Люды». Такую страстность, как у нее, я встретил впервые в жизни. «Неужели мой гипноз так подействовал?» — подумал я, но ошибся. Оказывается, муж Лики — Владислав Ульянов — мастер спорта, «качок», давно принимал анаболические стероиды и был… импотентом! Вот, пожалуй, главная причина страстности Лики.

Итак, сбылась первая часть моего очередного предсказанья-проклятья. А про вторую часть и говорить не хочется! Познакомились мы с Ликой поздней весной, в июле она с мужем уехала отдыхать на море. А в сентябре в ИМАШе я узнал новость, которая была просто ужасной. Мне сообщили, что у Лики на море утонул муж — Владислав Ульянов. Это было ужасно еще и оттого, что опять сбылись мои слова, которые я сказал в своем «особом состоянии». И моя связь с Ликой, и гибель ее мужа по собственной вине — все было отражено в моих словах, произнесенных в присутствии Элика голосом Буратино! Я немедленно зашел в отдел, где работала Лика, и едва узнал ее. На ее месте сидела осунувшаяся и, казалось, постаревшая женщина. Я чуть было не спросил ее, где Лика. Она вышла, и мы уединились в закутке коридора.

Лика заплакала и закурила, хотя я раньше никогда не видел ее с сигаретой.

— Ты все знаешь? — спросила она меня.

— Знаю, но не все, — тихо ответил я, — жду твоих комментариев.

— Итак, — вздохнув, начала Лика, — мы поехали в санаторий Министерства обороны, что в Сухуми. Да ты, наверно, хорошо знаешь его? — Я кивнул. — Владик прекратил прием анаболиков уже весной, страшно похудел, куда-то исчезли все его мышцы. Он начал «чистку» организма, хотел снова стать полноценным мужчиной и человеком. Ты знаешь, как это происходит? — Я снова кивнул. — Владик пил каждый день бутылку водки и много воды, а чтобы вывести эту воду, принимал мочегонное, причем в больших количествах…

— А калий? — быстро спросил я.

Лика горько усмехнулась.

— Вот этого-то мы и не учли! И я хороша — кандидат наук все-таки, должны же быть хотя бы элементарные познания в медицине! А Владик вообще советовался только со своими тупоумными «качками»! У нас же все сведения о допингах за семью печатями! Начнешь у врача команды консультироваться, а тебя сразу заподозрят, на партсобрание вызовут! Тьфу! — вспылила Лика. — Вот так он и продолжал пить водку и много мочегонного. В туалет бегал каждые полчаса.

И в Сухуми у него вдруг начались судороги — то ногу сведет, то руку. Я ему массаж делала, видела, как он хочет избавиться от свой беды. Купили «но-шпу», судороги чуть поутихли. Обрадовались мы, что вроде все как надо идет. Я уже и водку вместе с ним пить стала, чтобы помочь ему.

«Знаешь, — как-то в постели признался мне Владик, — а я ведь почти что изменил тебе весной. Пристала некая женщина, как оказалось, любовница одного профессора и бывшего спортсмена-штангиста. Пришлось лечь с ней в постель — она без ума была от моего тела. "Тебе, — говорит, — в подметки не годится мой бывший!" А когда дошло до дела, как я ни старался — ничего не вышло. Пришлось сказать ей, что жена у меня красавица, а она — не в моем вкусе. Боюсь, что она своему "бывшему" все расскажет, а он часто в твоем институте бывает. Пойдут гулять сплетни. Хотя бы уж скорее настоящим мужиком стать, все сделаю для этого!»

И тут я совершила ошибку — сказала, что знаю этого «бывшего» и назвала твою фамилию, — призналась Лика. — А потом уже ошибку роковую — выпила, дура, и призналась, что была с тобой. А он только и спросил: «Ну и как этот штангист в койке?» Я и сказала, как.

Посмотрел Владик мне так пристально в глаза и повернулся к стенке.

«Может, и прощу тебе это, когда опять мужиком стану, но только не сейчас!» — прошептал он в стенку.

— А назавтра пошли мы с ним на море купаться, ты знаешь, там пляж весь в спасателях и наблюдателях. Было десятое августа… — Лика всплакнула и, утерев слезы, продолжила. — Плывем вместе, чувствую, Владик задыхается. Перевернулся он на спину, лежит, пытается отдышаться. Вдруг глаза его закатываются и тело как-то задергалось. Я — к нему, голову поднимаю, чтобы не захлебнулся, ору благим матом, машу рукой. Помогите, мол, тонем!

Подоспели спасатели, вытащили Владика на берег, начали откачивать, а воды в легких нет! Подошел врач, посмотрел и говорит мне: «Остановка сердца, мы бессильны!»

— И все, делай что хочешь! Как это ужасно — все отошли в сторону, оставили меня одну с мертвым мужем. Сама, дескать, и разбирайся с ним. Поодаль отдыхающие купаются, в волейбол играют… Нет, не по-людски все это! Как антилопы в Африке — лев только задрал одну из них, а остальным — хоть бы хны! В Москве подтвердили — остановка сердца из-за дефицита калия. Принимаешь мочегонное — принимай и препараты калия! Говорят, от этого много спортсменов погибает, футболисты прямо на поле мрут! Нет, чтобы везде кричать, писать об этом, — держат в секрете, у нас, мол, в СССР допингами не пользуются! — снова взвинтилась Лика. — Так он и не простил мне измену с тобой! Что делать теперь? — снова заплакала Лика.

— Молиться, а что еще? — высказал я то, что думал. — Тогда и я скажу тебе, раз такое дело. То, что ты жена Ульянова, только раззадорило меня. Я узнал, что моя любовница Тамара переспала с твоим мужем, мы с ней и поссорились из-за этого. И то, что она была восхищена его физическими данными — тоже знаю, мир не без добрых людей, а Владик имел неосторожность проговориться друзьям. Но про его беду я впервые от тебя узнал. Правда, потом и Тамара подтвердила это.

Конечно же, про мое «особое состояние» и слова, произнесенные голосом Буратино, я не сказал.

— Лика, ты молодая и красивая женщина, у тебя еще все впереди! — сделал я попытку успокоить ее. — Но знай, что «чистка» спиртом и мочегонным обычно не восстанавливает утраченных мужских качеств. В лучшем случае прекращается лишь тяга к анаболикам — это же своего рода наркотик! Если бы это вернуло твое душевное равновесие, я бы предложил тебе руку и сердце, — соврал я, — но думаю…

Лика замахала руками, не дав мне закончить фразу.

— Прошу тебя — о былом ни слова! Если хочешь — будем просто друзьями, но знай, что теперь мне очень тяжело тебя видеть, так что лучше…

— Ухожу, ухожу, ухожу! — понял я намек, а Лика вся в слезах пошла к себе в отдел.

Пожалуй, это самый противоречивый и страшный случай исполнения моего проклятия.

Остались еще два случая, и оба трагичны и лишены какой-либо романтики — ревности, там, или измены. И вспоминать тяжело, но уж раз пошла такая пьянка — режь последний огурец! Вернее, последние два огурца.

Первый из них произошел вскоре после гибели Владислава. Я встретился близ ИМАШа с друзьями — сотрудниками института. Прекрасно помню, где это произошло — у памятника Грибоедову на Чистых прудах. Там я и получил от них известие, что один хорошо знакомый человек, которому я доверял, подготовил «смертельный удар», который намеревается нанести мне завтра на Ученом совете института.

Снова, как и десять лет назад, закружилась голова, все вокруг померкло, затихло, остановилось, я словно отодвинулся и откуда-то из-за пьедестала памятника Грибоедову услышал чужой и безучастный голос, исходящий из уст моего тела, стоящего в кругу друзей:

— Не успеет. Сегодня же вечером разобьется на автомобиле!

Наутро я пришел на работу с небольшим опозданием — помню, покупал полушубок, который для меня отложили в магазине. И сотрудники с каменными лицами сообщили мне, что слова мои с точностью сбылись — поздно вечером человек тот попал в автокатастрофу, причем погиб не один. Я тогда от испуга чуть голоса не лишился и вспомнил случай с Владиславом…

Уже в начале девяностых годов в пятницу вечером вдруг звонит мне домой близкий человек, как говорится, «друг номер один» и сообщает следующее. Некий влиятельный, молодой и жесткий человек, хорошо мне знакомый, подсунул ему такую «свинью», что дальнейшее пребывание в нашей стране, то есть в СССР, становится для него если не опасным, то, по крайней мере, бесперспективным. Услышав это, я понял, что могу лишиться одного из самых близких мне людей, да в результате и лишился, так как он вскоре уехал в США.

Произошло опять то же, что и раньше: в бешенстве я ударил кулаком по столу и взревел в трубку: «Да чтоб он сдох, гад…» — после чего, вспомнив прошлое, закрыл себе рот рукой, но было уже поздно. Наступили все те же симптомы, и в тишине, полутьме и безвременье некто похожий на меня добавил, как потом мне рассказывал мой друг, «электронным» голосом: «от апоплексического удара!» Никогда раньше я этот архаический термин не произносил, но тем не менее в понедельник утром я узнал, что накануне наш недруг — молодой и внешне здоровый человек — умер от тяжелейшего инсульта.

Вот и все! Страшно не хочется добавлять слово «пока», Бог даст, на этом и закончится! Итак список жертв достаточен, да и невинные пострадали — в том автомобиле, что разбился, например. Теперь если кто-нибудь меня «доводит», то я просто тихо говорю ему: «Бог с вами!» или «Бог с тобой!». А недавно узнал, что именно эти слова говорил Сталин людям, которые его «доводили» еще в 20-х годах. В 30-х он уже этих слов не говорил…

ПРОКЛЯТЬЕМ ЗАКЛЕЙМЕННЫЙ…

А чтобы уменьшить гнетущее впечатление от всего предыдущего, расскажу напоследок, как прокляли меня самого, причем буквально за считанные недели до того, как я впервые применил, а может, и обрел этот свой «дар». Возможно, это первое проклятье в мой адрес, мгновенно и с необыкновенной точностью исполнившееся, и дало «первотолчок» для обретения этого «дара» у меня самого. Могу только признать, что проклятье было вполне адекватно моей вине.

Еще в период моего раннего детства, сразу после окончания войны, наша соседка по коммунальной квартире — Рива, сдавала угол в своей комнате постояльцам. Мне запомнилась заезжая перезрелая пышнотелая оперная певица — немка Ольга Гильберт, непомерно гордившаяся своей арией Брунгильды. Ольга пила, постоянно срывая концерты, и приводила любовника, которого отпускали на это время из тбилисской тюрьмы. Фамилия его была Кузнецов, и я его называл Кузнечиком, благо он был очень похож на это насекомое.

Певица Ольга буквально затерроризировала всю квартиру. Во-первых, своим громким оперным пением, особенно в пьяном виде и дуэтом с Кузнечиком. Во-вторых, своим полным пренебрежением к нам. Обращение к нам было одно: «Шайзе!» Она, правда, утверждала, что это по-немецки «уважаемые». А Риву называла не иначе как «юдише швайне» — «юная красавица» в ее интерпретации. Наше терпение было и так на пределе, а тут мы еще вдруг узнали реальный смысл ее обращений, что означало «дерьмо» и «еврейская свинья». Фрау Гильберт сделалась «персоной нон грата» в нашей квартире.

Взбешенная Рива стала выталкивать спившуюся «Брунгиль-ду» из комнаты, выбрасывать вон ее концертные платья и туфли. Ненавидя «фрю» всей душой, я принялся посильно помогать Риве, плюясь на обидчицу из-за угла и приговаривая: «Шайзе, шайзе!». И тогда мерзкая гримаса исказила опухшее от пьянства, порочное лицо «фри». Она глянула мне прямо в глаза и прошипела:

— Ах, гаденыш, и ты против меня? Да чтобы тебе сегодня же всему, с головы до ног, оказаться в шайзе!

Наконец Рива палкой прогнала пьяную Ольгу из комнаты и спустила ее вниз по лестнице, причем жили мы на последнем третьем этаже дома с многочисленными верандами, столь характерными для Тбилиси. «Шайзе!» — кричала ей снизу разъяренная Ольга. «Юдише швайне!» — отвечала ей сверху не менее разъяренная Рива. Соседи высыпали на веранды и аплодировали победе Ривы над «фашистским» угнетателем.

Изгнание фрау Гильберт было столь радостным событием для меня, что я сразу же позабыл о проклятии «Брунгильды». А зря — если бы помнил и опасался, возможно, уберегся бы, пожалуй, от самой позорной истории в моей жизни.

Дело было летом, и меня водили, как в летний детский сад, на так называемую детскую площадку. Это была отгороженная территория бывшего детского парка «Арто», близ нашего дома. Контора, столовая и кавказский туалет. Последнее — это крупные дырки в полу с двумя кирпичами по обе стороны оных в помещении без перегородок, и с многочисленными дырочками в наружных деревянных стенах женского отделения. Дырочки были и в стене, отделявшей мужское отделение туалета от женского. И эти дырочки почти постоянно были заняты глазами наблюдателей. Поначалу и я, чтобы не отстать от других, проковырял свою дырочку и делал вид, что внимательно смотрю туда. Было неинтересно, да и запашок стоял неподходящий для летнего отдыха, но я не хотел отставать от других.

За этим занятием ко мне как-то подошел старший мальчик лет двенадцати (мне было около пяти лет), непонятным образом шастающий по площадке для дошкольников. Приветливо улыбаясь, он предложил мне, на смеси русского и кавказских языков, стать с ним «юзгарами». Потом я узнал, что это, кажется, по-азербайджански означает «дружками». Я немедленно согласился, ведь предлагал старший мальчик, а он плохого не предложит.

Но в обмен на «юзгарство» он предложил мне, как я понял только позже, побаловаться с ним не очень традиционным способом. Его предложение меня смутило, и я поделился своим беспокойством уже дома с мамой. Но мама, вместо спокойного разъяснения вопроса, подняла крик и все рассказала бабушке.

— У них на площадке завелся педераст, я не знаю, успел он или нет… — кричала мама бабушке, а та привычным движением пододвинула к себе страшный кухонный нож.

— Не педераст, а юзгар! — плакал я, не понимая ровным счетом ничего.

Назавтра, уже после изгнания фрау Гильберт, которое произошло утром, на площадку отвела меня не мама, а бабушка. Я вынужден был указать ей на «юзгара», а затем бабушка зашла в контору к директору площадки и долго с ним разговаривала.

— Ничего не бойся, тебя защитят, если понадобится, — уходя, успокоила меня бабушка. Я остался на площадке, совершенно не понимая сути происходящего. Но скоро мне все пояснили.

Дело в том, что на детской площадке помимо упомянутых выше сооружений находился и аттракцион для детей, представлявший собой огромный деревянный барабан на оси, помещенный между двух лестниц с перилами. Дети забирались по лестнице наверх, держась за перила, толкали ногами барабан, который с грохотом крутился на своей оси. Я часто крутил этот барабан, не подозревая, что и барабан может покрутить меня. Закон жизни!

Уже под конец дня, незадолго перед тем, как родители начинали приходить за детьми, мне снова встретился «юзгар». Я было испугался, что «предал» его, но тот приветливо улыбался гнилыми зубами, как будто ничего и не произошло.

— Золот хочиш? — спросил он меня. — Тама много, я сама видэла, — и «юзгар» указал на барабан, который уже никто не крутил. — Тама много, я сэбэ взяла, думала, юзгар тожэ пуст сэбэ вазмет! — с закавказским «прононсом» добродушно проговорил «юзгар» и показал, как забраться сквозь деревянные спицы внутрь барабана.

Решив, что золото мне не помешает, я почти в полной темноте пролез сквозь спицы барабана внутрь. Запах там чем-то напомнил наш любимый туалет с дырками и дырочками. Но, несмотря на это, я жадно принялся шарить по полу барабана, в надежде найти золото. И таки нашел — «юзгар» был прав, там его было предостаточно! Тут барабан завертелся — видимо, «юзгар» успел взобраться наверх и начал ногами крутить его. Барабан вертелся долго, стонов и криков моих из-за его грохота никто не слышал. «Юзгар», видимо, следил, когда придут за мной, и тогда уже, соскочив с лестницы, был таков.

Я, обливаясь слезами, в глубокой печали вылез из барабана и, оставляя за собой густой пахучий след, направился к маме, которая уже пришла за мной.

Вот если бы меня такого увидела незабвенная Ольга Гильберт, то она с полным основанием могла бы воскликнуть: «Шайзе!»

С тех пор я страшно боюсь оперных певиц, особенно полных, а от арии Брунгильды просто прихожу в форменный ужас!

Но хватит о проклятьях! Как «специалист» по этому вопросу, хочу дать совет — старайтесь не проклинать никого, сдерживайтесь! А если уж твердо решили наказать какого-нибудь, с вашей точки зрения, гада, делайте это не непосредственно, а в молитве Всевышнему. Поверьте, Господь умеет карать грешников, причем делает это подчас очень даже остроумно! «Господь Бог изощрен!» — любил повторять великий Эйнштейн. Приведу только один пример, возможно, малоизвестный, но поучительный.

Поэтесса Анна Ахматова невзлюбила Сталина. Возможно, у нее и были причины для этого — у великих людей всегда много ненавистников. Известное дело — всем не угодишь!

Целые легионы людей ненавидели Александра Македонского, Юлия Цезаря, Петра Великого, Наполеона Бонапарта, Владимира Ленина, других гигантов. Я, например, тоже не очень жалую последнего, но не праздную же каждое 21 января — день его смерти! Молюсь только, чтобы его мятущаяся душа упокоилась, наконец, и перестала творить зло. А что вы еще хотите от души, тело которой до сих пор держат непогребенным, выставляют напоказ, устраивая «черное» шоу!

А вот поэтесса Ахматова каждое 5 марта — день смерти ее великого недруга, устраивала у себя дома веселый праздник и гулянку. Не совсем по-христиански получалось, вам не кажется? И Господь наказал ее — умертвив… именно 5 марта и по прошествии 13(!) таких языческих, буквально, Валтазаровых пиров!

Пусть теперь соучастники этих страшных пиров — друзья поэтессы, решат для себя задачку — радоваться им в этот день или печалиться?

Так что не будем очень-то усердствовать и изощряться в своей мести нашим недругам; если мы правы — справедливость наступит и без наших «пожеланий». Не пришлось бы после жалеть о том, «как наше слово отзовется»!