Русь, собака, RU

Почему я не смотрю ТВ

Дело, повторяю, было в эпоху политической наивности, когда нынешнюю кличку Явлинского — «Непорочная Гриша» — можно было приклеить ну буквально к любому интересующемуся политикой человеку, потому что любой мало-мальски интересующийся верил, что он в силах повлиять на государство. Тогда страна только начала выходить из кризиса, коммунисты потеряли большинство в парламенте, а Ельцин с его алкогольно-барскими закидонами сдал власть: молодой энергичный (и говорящий на иностранных языках) Путин власть взял. Как говорится, дней Александровых прекрасное начало — интересно, Пушкин бы в 1999-м за Путина голосовал?

Я тоже был полон надежд либерализма и мечтал, что Россия выйдет из кризиса европейской страной — с приоритетом закона над властью и человека над государством. И вот тут Быков, который доселе интересовался лишь тем, будет ли новый кризис (причем он боялся кризиса буквально, практически шкурно, как человек, зарабатывающий пером, но не заработавший даже на квартиру, — он тогда еще не был любимым писателем банкира Авена и не получал $100000 премии «Большая книга», а попросту боялся потерять то, что с трудом накопил), — так вот, Быков, уже что-то такое предчувствовавший (с поэтами такое случается), вдруг сказал:

— Если уж выбирать, где жить, то в империи.

— Почему? — ошарашенно спросил я.

— Потому что в складках империи всегда можно укрыться, — был ответ.

Я ему что-то такое ответил, типа, на фига создавать складки, чтобы в них укрываться, если можно сразу жить на свободе, где солнце и ветер, но прозвучало неубедительно.

Примерно в это же время мой еще студенческих лет друг Леша, ставший большим теленачальником (это в его бытность командующим новостями вышла в эфир запись скрытой камерой, явившая стране голого генпрокурора России, вяло барахтающегося, как тюлень на берегу, меж двух проституток), мой еще студенческих времен друг, приехал в Питер и остановился у нас дома. Все было замечательно, мы пошли на бранч в «Талион», где тогда, спасаясь от кризиса, за $25 можно было пить шампанское и есть устриц до отвала, а потом бесились, как подростки, с нашими женами в ночных клубах, а потом Леша сказал одну довольно странную для тех времен вещь.

Он сказал, загибая пальцы, то есть иллюстрируя то, что говорил, и даже, похоже, не особо жалея о том, что говорил, как не жалеет, должно быть, о своих словах доктор, сообщающий родным больного, что обнаруженная стадия рака обычно длится от 3 до 5 месяцев.

— Та-ма-роч-ка! — сказал Леша, обращаясь к моей жене. — Есть три кнопки на телевидении. Первый канал, второй, НТВ. Вот они нажимаются — одна, другая, третья — и больше нет ничего, и вся страна видит только одного человека. Без вариантов.

Он все-таки был очень хорошим докто… эээ, теленачальником: предупредил родственников и друзей. Потому что потом стало происходить то, что стало происходить. Меня поперли со второго канала, где я в вечерних «Вестях» болтал с приглашенными в студию политиками, потому что оказалось, что шуточки по поводу тогдашней «Единой России» больше не прощаются. А потом оказалось, что больше не проходят не просто шуточки, но лица и интонации, отличающиеся от тех, что уж точно не вызовут свободолюбивых эмоций. И все, ради чего я включал иногда телевизор (а включал по преимуществу ради Парфенова, «Кукол» и новостей), стало исчезать. А, скажем, Эрнст, глава Первого канала, про которого я знал, что он человек тонкий, и умеющий снимать тонкое, нервное, сложно устроенное документальное кино, вдруг выказал готовность делать такой кондовый и махровый агитпроп, что им бы гордился не только Путин, но и какие-нибудь Буденный с Ворошиловым. Он стал эдаким — в телевизионном смысле — ворошиловским стрелком. Умеющим при этом вслух, если надо, порассуждать, что время авторского телевидения, время личностей на телевидении прошло, что пришло время технологий, телевидение вообще штука технологичная, так что это закономерный этап, так подросток превращается во взрослого. Хотя он, конечно, не добавлял, что это он персонально был проводником этого времени, и это он убил в себе подростка, и стал взрослым ровно в той степени, в какой взрослым можно считать каждого, мгновенно сгибающегося при появлении начальника.

Да, собственно, что я пишу? Вы и сами все знаете. Исчезли прямые эфиры (прямой остался только во «Времечке», где по понедельникам и средам я подрабатываю одним из ведущих, по странному недоразумению и чьему-то упущению — но это временно, надо полагать: вот, из «Времечка» только что выкинули того же Диму Быкова), и на телевидении все вернулось к брежневским временам, за исключением ровно трех вещей. Российский агитпроп все же кое-чему научился, и перестал затыкать все свистки в котле, дабы пар выходил наружу, и котел не взрывался. Три вещи, специально культивируемые и насаждаемые на российском телевидении, таковы:

1. Криминал (многие почему-то называют криминал «насилием», может быть потому, что «засилие насилия» — это официальная лексика кремлевской команды).

2. Попса (российского пошива, от Филиппа Киркорова до «Блестящих», транслируемая в таком количестве, что мне в пику им хочется запустить сразу три попсовых проекта — «Свистящие», «Шипящие» и «Заднегубные». Последний, понятно, бойз-бэнд).

3. Крррррасивая любовь (многие почему-то называют ее «эротикой», может быть потому, что «засилие эротики» — это тоже из официальной лексики все той команды).

Это прокладки между показами главного, подо что сегодня заточены Три Кнопки (и примкнувшие к ним остальные сто). А главное — это показы Главного, или комментариев к поступкам Главного (согласованные с Главным), или комментарии комментариев. Ну, временно Три Кнопки переключились на двух Главных — но уверяю, очень скоро Главный останется один.

Почему? Да потому что это империя. А империя — это такое устройство, когда наверху один человек отвечает за все, а люди внизу подчиняются ему, но в компенсацию не отвечают ни за что, так что тот, который наверху, кормит их, и даже в тех случаях, когда те, кто внизу, кормят себя сами, они искренне верят, что их кормит тот, кто наверху. И чтобы они верили в это, существуют Три Кнопки, потому что эти Три Кнопки отвечают за поддержание инстинктов верноподданичества.

Как там писал маркиз де Кюстин еще в 1839-м? «Что бы ни говорила и ни делала эта толпа, ее энтузиазм кажется мне вынужденным, ее любовь к царю напоминает мне любовь стада к своему пастуху, который его кормит, чтобы послать затем на убой. Народ без свободы имеет инстинкты, но не имеет разумных чувств. Рабское восторженное поклонение, весь этот культ обожествления своего монарха прерывается вдруг страшными, кровавыми антрактами. Русский образ правления — абсолютная монархия, умеряемая убийством».

Сегодня бы, возможно, Кюстин формулировку изменил: убийством на телеэкране (см. «Криминал»).

Телеэкран образца 2008 года в России — это такой смягчитель (и оглуплитель) нравов. «Ленор» в смеси с галопередолом.

И тут я возвращаюсь к разговору с Быковым.

Нравится нам или нет — но империя в сегодняшней России (вос)создана. Телевизор — не просто важнейший ее проводник, он, в полном соответствии с Оруэллом, присмотрщик за массами. А ну как исчез бы телевизор в момент продвижения Наследника — то есть, прошу прощения, Преемника — во власть? Пришлось бы ведь читать, слушать радио (и не только российское, если российское не устраивает), вообще думать, размышлять, рассуждать.

Так что гражданам из числа мелких оппозиционеров, в знак протеста уходящим во внутреннюю эмиграцию, то есть уютно обустраивающимся в складках империи, телевизор никак не нужен. Ведь что такое комфорт внутри этих складок? Это — внутренняя свобода, которой особый привкус, тон, пикантность придает то, что ты не отвечаешь ни за что, что происходит в твоей собственной стране. Ты заранее во всем оправдан, потому что a priori ни в чем не виноват. Там, внутри этих складок, можно повесить над обеденным столом абажур, и стричь газон и выращивать розы, и любить свою семью, и кататься на велосипеде или на борде, и читать без отвращения книги (потому что книги, случается, пишут свободные от гнета империи люди), и слушать без отвращения любимую музыку (по той же причине), и смотреть кино. Телевизор там как раз не нужен. Он — лишнее напоминание и о том, что тебя может запросто раздавить между складок, и о том, что к созданию этих складок ты тоже приложил кой-какое усилие (или, наоборот, не приложил усилий к борьбе с их созданием), а значит, все же виноват.

И, как мелкий оппозиционер, я по этой причине и не смотрю телевизор. Ну, разве что фильмы по спутнику. И по спутнику же — CNN, Euronews и BBC. И еще — Extreme Sport. Там — красивые девчонки и лихие парни, солнце, море, снег, ветер в лицо, свобода.

Хотя, конечно, честнее было бы жить в стране, где все это существует не на экране, и где, откатавшись, отбегавшись, отстрелявшись, можно с чистой совестью купить пива, чипсов и уткнуться в телеэкран.