Рябиновая ветка

НА МАЯКЕ

С высокой скалы, где стоял стеклянный фонарь маяка, смотритель Никита Алексеевич увидел на светлозеленой воде пустынного моря темную точку — моторную лодку. Она беспомощно болталась на волнах, удаляясь от берега.

Небо над Байкалом было ясное, но все чаще налетали порывы холодного воздуха — гонцы осеннего «горного» ветра. За границами залива, защищенного от ветра лесистыми горами, волны уже бежали в открытое море, вода поседела.

С маяка далеко виднелась узкая извилистая береговая линия. Бездымным, легким и желтым пламенем светились лиственницы, среди темной зелени кедровника яркими пятнами ягод выделялись рябиновые деревья. Вдали, на восточном берегу Байкала, розовели снежные вершины Хамар-Дабанского хребта. Никита Алексеевич, обеспокоенный, еще раз взглянул на лодку и стал поспешно спускаться по деревянной крутой лестнице.

На песке у самой воды рядком сидели четыре собаки, настороженно подняв острые уши. Трое ребятишек возились возле них. Шестилетний Сергунька все пытался поднять рослого Мушкета и сесть на него верхом. На крыльце дома стояла жена, с меньшим сыном на руках. Заслонив ладонью глаза от солнца, она всматривалась в даль озера.

— Что там? — спросила Дуся мужа.

— Лодку ветром несет. Видно, мотор попортился… Надо подплыть.

По узеньким мосткам смотритель прошел к будке гидрометеорологической службы, которая стояла на сваях в левой стороне бухты.

Кедровник спускался здесь к самому берегу, густо заросшему кустарником, расцвеченному осенними красками. Кисти рябиновых ягод отражались в тихой воде.

Десятилетний Бориска догнал отца, когда он уже был у лодки и, опустив глаза, попросил:

— Возьми…

— Зачем? Мать пособить просила, надо дров принести…

Моторка пересекла границу спокойной воды в бухте, холодный ветер ударил Никиту Алексеевича в спину и понес лодку по крутым валам. Брызги полетели в лицо.

Широким полукругом Никита Алексеевич обошел лодку с молчавшим мотором. В ней были двое мужчин, на носу лежал мальчик, укрытый одеялом.

— Что у вас? — крикнул Никита Алексеевич.

Полноватый человек, в кожаном пальто и в серой кепке, нетерпеливо отозвался:

— Выручайте!

Молодой, лет восемнадцати, моторист, отирая раскрасневшееся лицо грязными руками, пожаловался:

— Мотор сдох.

— А весла?

— Не захватили.

— Хороши, — упрекнул смотритель. Волны мешали лодкам сблизиться, и Никита Алексеевич, бросив трос, предупредил: — Пойдемте на берег. Там разберемся.

Погода резко изменилась. Тучи закрыли солнце, волны потускнели. Чайки вились над заливом, похожие на платки, сорванные ветром с веревок. «Ваше счастье, что во-время заметил, — подумал Никита Алексеевич. — Снесло бы вас горным в море, да опрокинуло».

Бориска ловко поймал брошенный трос, закрепил лодку. Никита Алексеевич подхватил подмышки мальчика лет двенадцати, с побледневшим лицом, с синими подглазницами, поставил его на досчатый настил и, ласково шлепнув, отпустил с напутствием:

— Гуляй, моряк!

Дуся повела мальчика в дом.

Пожилой пассажир, разминая пальцами папиросу, нетерпеливо спросил:

— Что у тебя там?

— Видно, разбирать придется, — виновато ответил моторист, еле шевеля замерзшими пальцами.

— Разбирай, если нужно. Не ночевать же нам здесь.

— Потом, — посоветовал Никита Алексеевич. — Сейчас в дом — отогреться вам надо. Ты кого везешь? — тихо спросил он моториста.

— Директора леспромхоза, Ивана Степановича.

Маяк Крестовой хорошо известен морякам, лесосплавщикам, рыбакам и всем, кому приходится плавать по бурному Байкалу. Маяк стоит на высокой и узкой скале, похожей на черный вытянутый палец. В ясную погоду он виден за много километров; ночью он посылает всем плывущим ободряющие сигналы: «Счастливого плавания!»

Но мало кто знал самого смотрителя маяка и его семью.

Директор леспромхоза с любопытством всматривался в бухту. Она выглядела уютной и хорошо обжитой. Новый большой дом, с высоким крыльцом, с радиомачтой на крыше, стоял на возвышенности, от него разбегалась масса утоптанных тропок по всем направлениям — к берегу, где на кольях сушились сети, а на песке чернели две весельные лодки, к сараям, к огороду — там на грядах зеленела картофельная ботва, укроп топорщился желтыми зонтиками и чернели головки мака. По зеленому склону бродили козы, возле крыльца в песке рылись куры, а из сарайчика слышалось хрюканье поросенка. У крыльца росли две высокие лиственницы, на протянутой между ними веревке сушилось белье.

Удивился Иван Степанович молодости смотрителя маяка. Ему представлялось, что такие места предназначены для стариков — самая спокойная и тихая жизнь, — а перед ним был мужчина не старше сорока лет, в полном расцвете сил, смуглолицый, добродушный, располагающий к себе. В движениях он был чуть медлителен, спокоен, все делал не торопясь и как-то основательно. Его жена, Дуся, черноволосая, миловидная, еще стройная, была моложе мужа лет на пять-шесть. Она приветливо улыбалась голубыми глазами, звонкий голос ее разносился по всей бухте. Чудесная пара!

В просторной комнате на столе уже стоял кипящий самовар.

Дуся ласково выпроваживала из комнаты детишек.

— Кажется, болен ваш мальчик, — обеспокоенно сказала она.

Тот сидел, нахохлившись, на диване, поджав под себя тонкие ноги. Глаза горели сухим жаром.

— Что с тобой, Володя? — спросил Иван Степанович.

— Ничего… — Мальчуган капризно мотнул головой.

Никита Алексеевич провел ладонью по русой головенке, чуть задержав руку на горячем лбу.

— Простыл на море? — сочувственно спросил он. — Ну-ка, выпей с нами чайку, да и в постель.

К столу мальчик не пошел. Дуся, оглядываясь на дверь, в которую протискивались детишки, и грозя им пальцем, укрыла Володю одеялом.

— Да пусть познакомятся, — разрешил Никита Алексеевич.

Трое ребят, один за другим, вошли в комнату и приблизились к больному. Взрослые молча наблюдали за ними. Володя поднял голову и спросил:

— Эти собаки — все ваши?

— Наши, — сказал Бориска.

Знакомство завязалось.

Взрослые отвернулись, чтобы не мешать ребятишкам. Усаживаясь за стол, Никита Алексеевич спросил Ивана Степановича:

— Далеко путь держите?

— В Заброшино, оттуда в город. Начальник главка вызвал. Решил сына покатать, а он, видите, расклеился. Да моторист молодой попался, к Байкалу только привыкает.

В комнате лицо Дуси еще больше разрумянилось, похорошело, ярче засияли голубые глаза.

Иван Степанович, отогревшийся, признательный хозяевам за помощь и гостеприимство, посочувствовал им.

— Трудную вы себе жизнь выбрали.

— Что? — не понял Никита Алексеевич, удивленно поднимая брови.

— Далеко от людей живете. Поговорить даже не с кем. Разве только с ветром.

— Бывают у нас люди, — возразил смотритель. — Охотники, рыбаки, экспедиции разные. Недавно двадцать студентов гостили, по скалам лазили. Да и так нас не забывают: раз в неделю служебный катер приходит, показания приборов забирают, нам книги, журналы привозят.

— Вон детей у вас сколько. Наверное, с продуктами бывает туговато?

— Были бы руки. Зверья всякого полно, всегда есть свежее мясо. В Байкале рыба даровая.

— И не скучаете?

— С ребятами не заскучаешь, — весело сказала Дуся и засмеялась, оглядываясь на них. — Эти сорванцы скучать не дадут.

— Десять лет живем, скуки не замечали, — добавил Никита Алексеевич.

— А детей учить надо? Старший-то школьник?

— В Заброшине Бориска учится, — сказала Дуся. — Скоро опять уедет. Зимой в школе, а летом с папкой по тайге ходят, в Байкале вместе сети ставят.

С минуту Иван Степанович молча смотрел на молодую женщину. Ему все же трудно было представить себе, что можно жить одним в таком вот далеком местечке. Что-то хорошее было в светлой и спокойной улыбке счастливой матери и жены. Лицо смотрителя маяка показалось еще добрее и приветливее. «Любят, счастливы, — подумал о них Иван Степанович. — Потому и легко им тут».

Моторист и Никита Алексеевич поднялись из-за стола и ушли на берег. Они осмотрели мотор и решили его разобрать. Бориска, сидя возле них, с озабоченным и довольным лицом промывал в керосине металлические детали.

Иван Степанович обеспокоенно смотрел на свинцовое небо и серые валы в море.

— Не опасно плыть в такую погоду? — спросил он смотрителя.

— Вдоль берега спокойно пройдете.

— Да? Так вы нам свою моторку одолжите, через пять дней вернем. А нашу наладьте.

— Вот этого не могу. Хоть и своя, но не могу. Уж такое наше рыбацкое правило, — решительно отказал Никита Алексеевич.

Иван Степанович не стал настаивать, ушел в дом. Моторист и Никита Алексеевич пробыли на берегу до позднего вечера, но мотора не исправили.

В темноте на скале через равные промежутки времени вспыхивал свет маяка. На крыльце смотритель задержался: в этот час обычно проходил пассажирский пароход. Никита Алексеевич, облокотившись на перила, ждал.

За дверью послышался голос Ивана Степановича: он спрашивал о чем-то жену. И этот голос напомнил Никите Алексеевичу разговор за столом о скучной жизни на манке, и он с тем же недоумением подумал: «Ну, какая здесь скука… Всякому свое: иной в городе живет, а хуже нашего. Предложи нам переехать, мы с Дусей еще задумаемся. Неплохо нам тут».

И невольно вспомнился тот год, когда он перебрался из рыбачьего поселка на этот мыс Крестовой.

Искали человека на место умершего смотрителя маяка. Требовался молодой грамотный работник, привычный к тайге и морю: усложнялись обязанности смотрителя — на Крестовой открывался контрольный пункт гидрометеорологической службы. Никита Алексеевич согласился на переезд не сразу, он колебался, советовался с Дусей, со своей родней. Не хотелось и с рыбацким колхозом расставаться. Все решил приезд председателя райисполкома: он убедил, что поехать на Крестовую больше некому, а служба эта важная.

Дусе родные нашептывали: «В берлогу тебя тянет», «Найдем тебе мужа получше, такой жене каждый рад будет». Дуся старалась не поддаваться родне, готовилась потихоньку к переезду. Но в последнюю минуту испугалась, Никита Алексеевич — уже нельзя было отступать — уехал один и прожил в Крестовой без Дуси, тоскуя и мучаясь, больше года. Как-то утром увидел он с маяка лодку. Она пересекала Байкал. Приплыла Дуся, жена и спутница, а сейчас уже и мать четверых детей.

Какое же тут было дикое место — песок да лиловые пятна богородицыной травки. Черная избушка в два оконца сползала к берегу. В одно лето они поставили хороший дом, из тайги наносили земли, разбили огород. Теперь любо на все посмотреть.

Далеко в море показались огни парохода, быстро приближавшиеся. Самого парохода не было видно — только яркие огни иллюминаторов кают и красные и зеленые звездочки мачтовых огней.

Вышла на крыльцо и Дуся.

— Как светится… — сказала она и после молчания сообщила с тревогой. — Мальчик-то сильно прихворнул.

Они стояли рядом, и в слабом свете звезд Никита Алексеевич видел беспокойно блестевшие глаза жены. «Вот ты какая у меня, — с нежностью подумал Никита Алексеевич. — Ни одна чужая беда и горе не пройдут мимо твоего сердца».

Они дождались, когда скрылись огни парохода, и вместе вошли в дом.

Всю ночь Никита Алексеевич слышал, как Дуся возилась с больным, поила водой, меняла компресс, о чем-то с ним тихо переговаривалась.

Утром Никита Алексеевич рано разбудил моториста и ушел с ним на берег.

После беспокойной, бессонной ночи Дуся вышла на крыльцо.

Ребята играли возле дома. С ними был и Володя, которому утром стало легче. Бориска, стоя на холме, размахнулся и далеко бросил палку: стая собак, слившись в клубок, ринулась за ней. Вперед вырвался Мушкет, схватил зубами палку и, присев на задние лапы, резко затормозил, и вся стая полетела через его голову. Мушкет уже мчался назад, пока сконфуженные собаки, отряхиваясь от песка, только повертывали. Сергунька, приседая, хлопал в ладоши и тонким голоском кричал:

— Мускет!.. Первый… первый…

Мушкет подбежал к мальчику и покорно отдал палку. Сергунька повалился грудью на лохматую спину своего друга и все кричал:

— Опять первый… Опять!..

— Ишь, забаву придумали, — ласково сказала Дуся, и усталые глаза ее оживились.

— У каждого своя собака? — спросил Иван Степанович, уже давно следивший за этой игрой.

— Да нет… — Дуся опять засмеялась. — Со всеми дружат. А Мушкета Сергунька прошлым летом из тайги принес, маленького, слепого. Видно, тихонько от матери охотники бросили. Мы думали не выживет, хотели утопить, а Сергунька в слезы. А теперь вон какой вырос, от Сергуньки никогда не отстанет, только его и признает.

«Какая же славная семья», — уже в который раз подумал Иван Степанович.

Когда Иван Степанович спустился к берегу, мотор опять был разобран. Директор леспромхоза невольно нахмурился: он опаздывал на прием к начальнику главка.

— Режешь ты меня, — упрекнул он моториста.

Никита Алексеевич принял этот упрек и на свой счет: торопится человек по важному делу, а он не хочет одолжить ему моторку.

Мотор удалось запустить лишь во второй половине дня. Попробовали его в работе, пересекли несколько раз залив. Директор леспромхоза повеселел.

Володю уложили на нос лодки, и Дуся старательно укутала его одеялом.

— Спасибо вам, — сказал Иван Степанович, протягивая Дусе деньги.

— Зачем? — спросила женщина, отступая, растерянно отводя назад руки.

— За хлопоты.

— Не обижайте. Мы вас не из корысти приняли.

Директор леспромхоза смутился и поспешил убрать деньги.

Никита Алексеевич и Дуся со всеми ребятами стояли на берегу, пока лодка не скрылась за мысом. Опять стало тихо в Крестовой.

— Уехали, — сказала Дуся.

— Истопи-ка баню, — попросил Никита Алексеевич, — да пожарче. Устал я с этим мотором, измазался.

Жизнь пошла своим чередом.

На третий день утром Бориска пожаловался матери, что у него болит голова и саднит в горле. Дуся внимательно посмотрела в загорелое лицо сына, в голубые помутневшие глаза.

— Поди опять холодной воды напился? — спросила она. — Ой, Бориска, горе мне с тобой. Слушаться не хочешь. Возьми в шкафике стрептоцид, в печке горячее молоко достань. И посиди дома, неугомонный.

Сама она ушла на берег стирать белье, но, встревоженная, скоро вернулась. Бориска спал, разметавшись на диване, в уголках запекшихся губ белел налет. «Неужели захворал», — со страхом подумала Дуся.

Вечером начал капризничать самый маленький, которому не исполнилось и года. Дуся всю ночь ухаживала за ними. Бориске становилось все хуже.

А утром все четверо детишек лежали в изнурительном жару. Дуся растерялась, болезнь впервые вошла в их дом.

Всегда ее сыновья были сильными и крепкими, не боялись ни жары, ни холода. Бегали целыми днями по берегу бухты, уходили в кедровники, забирались на скалы, на маяк. А то брали лодку и плавали вдоль берега. Настоящие сорванцы!

Сначала Дуся страшилась этой ранней самостоятельности сыновей, спорила с мужем, даже сердилась на него за потворство ребятам, потом привыкла и мысли не допускала, что с ними может что-то случиться.

И вот лежат ее сорванцы, все четверо, маленькие, ослабевшие, беспомощные.

Вечером, с глазами, полными слез, Дуся сказала:

— В больницу надо.

— Куда же сейчас. Если бы рядом больница… Еще хуже станет, как продует доро́гой. Посмотрим, что завтра будет.

Утром задул опять горный ветер. Казалось, что даже дом шатается под его ударами. В ближней пади стоял желтый туман. Горный ветер выдувал песок, все больше обнажая корневища лиственниц. Деревья стояли, словно на растопыренных лапах. Немало лиственниц, погубленных осенними ветрами, валялось в пади. Наверное, в эту осень упадет и еще несколько.

Никита Алексеевич, крепко держась за перила, сбиваемый ветром, с трудом поднялся на маяк, посмотрел с безнадежным видом в море. «В такой ветер мимо падей не пройти. Нельзя плыть…»

Он спустился на берег и все же начал готовить лодку, время от времени оглядывая темное небо и разгулявшееся море.

Пришла на берег Дуся, опустилась на камень, поставила локти на колени и устало склонила голову.

Никита Алексеевич положил на ее плечо руку.

— Загорюнилась? — ласково спросил он. — А помнишь, как сюда приехала? Избенка махонькая, холодная, продувает со всех сторон, а уж скоро зима… Помнишь? Что нам с тобой пугаться? Сегодня не проплывем, может, завтра стихнет, — попытался Никита Алексеевич успокоить жену, хотя и у него на сердце было тяжко. — Выходим ребятишек…

Так они посидели рядом на камне.

Все счастье жизни для них составляли дети, в заботах и совместной любви к ним они и находили друг друга. Одинокой и пустой была бы здесь жизнь без ребячьих голосов.

Молча направились они к дому. Над морем быстро убежали темные облака, бросая мрачные отсветы на берег, грозно свистел ветер.

Собаки не отходили от крыльца, скулили, визжали, царапались в дверь, не понимали, почему не видно на улице маленьких друзей, почему их не пускают в дом.

Вовка, самый толстый, краснощекий, четырехлетний бутуз, сидел на кровати и перебирал игрушки. Увидев мать, потянулся к ней ручонками, заулыбался.

Сережа попросил, растягивая слова:

— Мам, пусти Мускета.

— Убежал он в лес, ягодка.

— Не-е, лает…

— Ну, потерпи немного.

Бориска лежал, открыв большие глаза с темными густыми ресницами, о чем-то сосредоточенно думал.

Дуся подсела к нему на кровать, положила руку на влажный горячий лоб. «Расхворался, помощник!» — Сын слабо улыбнулся.

— Лучше?

Бориска кивнул головой.

На какую-то минуту Дусе показалось, что ребятишкам стало лучше, что преждевременны ее опасения, о которых она и мужу не хотела говорить. Она повеселела.

— А ну, кто кушать будет?

Но ребята не притронулись к еде, и снова сердце матери заболело. Что она может сделать для них, так ослабевших за один этот день? По каплям перелива бы кровь свою, только бы избавить сыновей от страданий.

— Дифтерит, наверное, у них, — прошептала еле слышно Дуся, страшась этого слова, и добавила: — Так вот и мой брат болел.

— Откуда тут такое, — не поверил Никита Алексеевич.

— А Володя… Он и на горло жаловался.

Отец прислушался к тяжелому дыханию детей, посмотрел на их красные воспаленные лица и почувствовал, как спазма перехватила ему горло.

— Собирай ребят, повезу в больницу, — решительно произнес он.

Дуся подняла залитое слезами лицо.

— Не доплыть, — испуганно возразила она.

— Не пропадать же им.

На руках они снесли затихших детей в лодку, уложили на матрасы, закутали одеялами.

Собаки беспокойно крутились на берегу, ожидая приглашения в лодку. Мушкет вошел по грудь в воду, собираясь прыгнуть к хозяину.

— Домой! — резко крикнул Никита Алексеевич и, не оглядываясь больше на плачущую жену, с окаменевшим лицом спрыгнул в лодку, оттолкнул ее от свай.

Вожак не послушался и поплыл за лодкой. Только когда мотор ровно зарокотал, Мушкет повернул к берегу.

Дуся вскрикнула, как только лодка скрылась за мысок и побежала к лестнице на маяк. Ветер сорвал с головы платок и понес в море, она не заметила этого. Собаки не отставали от нее. Все выше и выше поднималась женщина, и все шире открывалось перед ней грозное сегодня море.

У стеклянной будки маяка, тяжело дыша, Дуся привалилась грудью на перила. Теперь на много километров была видна в обе стороны знакомая береговая линия. Лодка, прыгая на волнах, плыла вдоль самого берега, горбатившегося острыми серовато-бурыми скалами. Из всех падей в море сползали тучи.

Слезы туманили Дусе глаза, и лодка пропадала. Испуганно протерев глаза, женщина опять находила черную точку и шептала: «Довези, Никитушка, довези…»

Вцепившись руками в перила, Дуся следила за лодкой и думала, что не мужу, а ей надо бы везти в больницу детей. Да куда ей, не знает она моря, не отваживалась в бурные дни выходить в него. Сюда приплыла в штилевой, спокойный день. Почему не было в тот день ураганного ветра, бури! Узнала бы она море, померилась бы с ним силами. Может, сейчас и не стояла бы беспомощная на скале…

Все меньше становилась черная точка моторки, все дальше уплывали ее дети. Наконец, лодка скрылась в синих тучах.

Едва моторка вышла из бухты, как ударил холодный ветер и первая волна с необыкновенной силой швырнула ее, едва не вырвав из рук смотрителя руль. За шумом быстро катившихся волн, свистом ветра почти не слышно было мотора. Тучи переваливали через гребни гор и, срываемые резкими порывами ветра, падали на море.

В такую погоду, когда поднимался свирепый горный осенний ветер, легко валивший самые крепкие кедры и лиственницы, сносивший сильные катера к восточному берегу Байкала, Никита Алексеевич без крайней надобности не рисковал выходить за пределы бухты Крестовой. Да и все суда на Байкале в такие дни предпочитали отстаиваться в защищенных бухтах.

Никита Алексеевич пробился к берегу и вдоль него повел моторку, стараясь, чтобы не снесло в море, прикидывая с беспокойством, когда же они попадут в рыбачье село Заброшино. До него от Крестовой считали около шестидесяти километров. По всем расчетам выходило, что туда они доплывут только в темноте.

Больше всего смотрителя страшила падь Ревучая — самое глубокое ущелье в этих берегах. Миновать бы ее благополучно, а дальше будет легче. Он видел, как впереди из каменных ворот этой пади выползают тяжелым дымом синие тучи и растекаются над морем.

Только сейчас Никита Алексеевич оглянулся. Тонкой иголочкой над лесистыми скалами виднелся маяк.

Ребятишки лежали тихие, неслышные, и он, испугавшись, приоткрыл край одеяла. Нет, они дышали, но каким трудным было это дыхание!

Напротив пади Ревучей лодку подбросило снизу, и она, сотрясаясь, замоталась с волны на волну. Леденящий ветер дул справа, от него коченело все тело. Самой пади за клубами туч не было видно. Словно кто-то нажимал гигантские меха, выталкивая из пади скопившиеся там тучи, скрывавшие берег. Моторка плыла в густом тумане. Никита Алексеевич продолжал жаться ближе к берегу, рискуя налететь на камни, грозно выступавшие из кипящей воды.

Миновав опасную падь и увидев скалистый берег, он облегченно вытер мокрый лоб. Маяк скрылся в тучах.

Одеяло шевелилось, кто-то из ребят настойчиво сбрасывал его. Никита Алексеевич выпустил руль и склонился к детям.

У Бориски посинело лицо, он задыхался, в открытых, округлившихся глазах блестели слезы. Отцу показалось, что на губах старшего выступила розовая пена. Маленький беззвучно плакал, беспомощно шевеля тонкими пальчиками. Сергунька и Вовка лежали в беспамятстве, неровно и тяжело дыша.

Волна круто повернула неуправляемую лодку, вторая с силой качнула ее, третья, словно ждала, налетела, качнула с еще большей силой, и через накренившийся борт хлынула вода.

Никита Алексеевич кинулся к рулю, пытаясь выправить лодку одной рукой, второй торопливо черпая ведром воду. Новая волна опять плеснула воду в лодку. Не слушаясь, лодка вывертывалась поперек волн.

«Все!» — мелькнуло у Никиты Алексеевича. Руки ослабли, тело налилось усталостью. Не хватало сил держать руль и одновременно вычерпывать воду. Моторка, заметно оседая, плясала на волнах, не подчиняясь рулю.

Бориска, встав на четвереньки, выбирался из-под намокшего одеяла.

— Куда? — испуганно крикнул отец.

— Дай! — по движению губ сына угадал отец. Глазами мальчик показал на ведро.

Желание Бориски помочь отцу в эту последнюю минуту наполнило Никиту Алексеевича еще не испытанной силой, помогло собрать себя, и он, стиснув зубы, вывернул круто руль, поставил лодку наперерез волнам и стал быстро одной рукой вычерпывать воду.

— Ложись! — крикнул отец. — Бориска, ляжь, не бойся, — просительно добавил он.

Лодка шла теперь под острым углом к берегу, и вода перестала захлестывать ее.

Бориска медленно, очень медленно, лег, натянул на себя одеяло и закрылся с головой.

Низко надвинув шапку, облизывая мокрые губы, вглядываясь с тревогой в пустынные синеющие дали, Никита Алексеевич упорно вел моторку, до боли в суставах сжимая вырывающийся руль.

Тревожный, хватающий за душу, голос сирены пронесся над водой и вернулся, отраженный отвесным скалистым берегом. Никита Алексеевич увидел впереди, слева, белую санитарную моторку. Она быстро приближалась, вспарывая носом волны.

В женщине, сидевшей на корме, в резиновом плаще с капюшоном, опущенном на голову, смотритель узнал Веру Васильевну — врача больницы в Заброшине. Когда между лодками оставалось не больше пяти-семи метров расстояния, она резким голосом крикнула:

— Куда вы?

— К вам… Детей спасать.

— Идите к берегу…

Ближе у берега море было спокойнее, и лодки смогли сблизиться бортами. Вера Васильевна поспешно перескочила к Никите Алексеевичу и, отбросив на спину капюшон, наклонилась к детям.

— Как? Все? — Она оглянулась на отца. — Почему Дуся не поехала?

— Маяк нельзя оставить.

— Давайте их ко мне.

Моторист помог переложить детей в санитарную лодку, перешел в нее и Никита Алексеевич, закрепив свою тросом.

— Теперь быстрее, как можете! — приказала Вера Васильевна мотористу.

Низовой холодный ветер бил в лицо и катил навстречу высокие валы ноздреватой воды. Кругом быстро синело, с середины озера надвигалась вечерняя тьма. Натужно стучал мотор, и Никита Алексеевич, наклоняясь, с тревогой прислушивался к работе чужого двигателя — не сдаст, дотянет?

Вера Васильевна так и забыла надвинуть опять капюшон, и Никита Алексеевич видел ее знакомое круглое лицо, с очками на маленьком пухлом носу, с плотно сжатыми губами. Она часто наклонялась к детишкам, что-то доставая из раскрытой санитарной сумки. Движения ее были спокойные, уверенные, как будто она находилась не в утлой посудине, прыгавшей по волнам, среди свиста ветра, в сгущающейся темноте, а у себя в палате. Никиту Алексеевича била лихорадка, он не мог унять дрожь, но теперь, когда он видел с ребятами врача, в нем рождалась надежда: может, все обойдется благополучно.

Вера Васильевна, занятая детьми, ни разу не вспомнила о нем. Только, когда блеснули огни Заброшина, она спросила:

— Как вы решились?.. Такой ветер!

— А что же делать?

— Меня ждать.

— Об этом и не подумали. А как вы о ребятах узнали?

— Директор леспромхоза у вас ночевал? Он звонил сегодня. У него сын в городской больнице лежит. Вот я и выехала ваших проверить.

Перед пристанью моторист включил сирену, и ее тревожный вопль понесся к берегу.

Моторка ткнулась в черные сваи пристани. Резкие тени от фонаря метались по берегу. Невдалеке темнели низкие строения рыбных лабазов. Никита Алексеевич помог подняться врачу и перешагнул онемевшими ногами с лодки на пристань, покачиваясь, растирая окоченевшие руки и лицо.

Знакомый рыбак спросил:

— Никита? Ты? Ну, что?

— Плохо… Четверых привез.

В больничном здании светились все окна. Вера Васильевна первая вошла в приемную, сбрасывая на ходу плащ и показывая рыбакам, куда положить детишек. Сергунька в бреду быстро и возбужденно что-то шептал, потом громко позвал: «Мускет, Мускет!..» — и тонко заплакал.

Рыбаки, стараясь не стучать подкованными сапогами, вышли из приемной.

Никита Алексеевич, прислушиваясь к трудному дыханию детей, стонам и плачу, прислонился к косяку, еле держась от усталости на ногах. На нем не было и сухой нитки. На запавшем, посеревшем лице лихорадочно блестели глаза.

Вера Васильевна и сестра быстро раздевали детей.

Оглянувшись, врач, казалось, удивилась, что отец еще тут.

— Идите, отдыхайте, — приказала она. — Здесь вы теперь ничем не поможете.

— Что у них?

— Разве я не сказала? Конечно, дифтерит. Ночевать где будете?

Он назвал дом знакомого рыбака.

— Ну, идите, идите. Найду, если нужны будете.

Только на улице Никита Алексеевич вдруг понял страшный смысл вопроса врача о месте его ночлега, и ему захотелось вернуться.

Ночью он несколько раз приходил к больнице и подолгу стоял на крыльце, всматриваясь в освещенные окна. Ни одного звука не доносилось оттуда, только изредка на оконные занавески ложились женские тени.

Поселок спал. Уныло свистел между домами ветер, раскачивая деревья, слышался отдаленный шум моря.

Утром, увидев Никиту Алексеевича в больнице, Вера Васильевна устало сказала:

— Утешать не буду, плохи ваши дети.

Никита Алексеевич вышел из больницы, сел на крыльцо и подумал: «Что мы с Дусей без них? Неужели не успел довезти?»

Вспомнилось, как после Бориски они с Дусей ждали девочку, придумывали ей имя, а родился мальчик. Шли сыновья — четыре сына. Никита Алексеевич даже как-то пошутил, что могла бы Дуся в больнице сменить мальчика на девочку. «Ладно, — сказала тогда Дуся, — четыре сына — четыре охотника вырастут. Дичью нас завалят».

На какое-то мгновение ему представилась бухта Крестовая, вся в разбегающихся от дома тропинках, маяк на скале, и таким безрадостным показалось это место без детей, такое щемящее горе подступило к сердцу, что Никита Алексеевич низко склонил голову и закрыл глаза.

Но виноват ли он перед детьми, что выбрал для жизни такое место? Может быть, права была Дуся, когда не хотела ехать на маяк? Нет, нужен он в Крестовой. Ведь кто-то должен нести эту службу. Разве мало еще таких мест на Байкале, где живут люди, как и он, семьями. Ну, случилась беда! Да разве детей от болезней убережешь? Везде могут захворать.

Кто-то коснулся плеча Никиты Алексеевича. Он поднял голову. Над ним стояла Вера Васильевна.

— Вытрите глаза, — сердито сказала она. — Еще и сами заболеете. Нечего вам тут без дела сидеть, себя понапрасну изводить. Берите лошадь и поезжайте в лес. У нас дрова кончаются, а вашим ребятам тепло нужно.

В лес он выехал с больничным сторожем — стариком Фокичем, сильно припадавшим на правую ногу. Сочувственно поглядывая на молчаливого, замкнувшегося в себя, смотрителя, он все пытался успокоить его, вызвать на разговор.

— Вера Васильевна вы́ходит, — говорил он. — Ты в ней не сомневайся. Смерти твоих детишек не отдаст.

За работой Никите Алексеевичу стало легче, и день прошел незаметно. Только время от времени он вспоминал о больнице, зачем он здесь, и острая боль опять подступала к сердцу: «Что там сейчас?» — думал он о больнице, и руки его невольно опускались.

В Заброшино из лесу они вернулись в сумерки. Во дворе больницы Никита Алексеевич увидел большую поленницу нарубленных и аккуратно уложенных дров.

— Неужели за зиму спалите? — спросил он сторожа, недоумевая, зачем же Вера Васильевна отправила его в лес, когда дров полон двор.

— Вера Васильевна — хозяйка заботливая, — довольно отозвался сторож. — Любит с запасом жить.

«Это она мне работу придумала, — с признательностью подумал Никита Алексеевич. — Нарочно, сердце мое успокоить…»

Вера Васильевна в белом халате стояла на крыльце.

— Привезли? — спросила она. — Вот и спасибо.

На лице Веры Васильевны блуждала тихая, довольная улыбка.

— Что, Никита Алексеевич, — спросила она, — признайтесь, — наверное, вы с Дусей голову потеряли? А? Испугались, как все четверо свалились? Правда? Успокойтесь, поставим на ноги ваших детишек. Теперь дела наши хорошие! — И она счастливо засмеялась.

— Лучше?

— Не лучше, но страшное миновало. Успела сыворотку ввести. Сейчас признаться могу: очень за них боялась.

У Никиты Алексеевича дрогнуло лицо.

— Вера Васильевна, — начал он, но не смог продолжать, только потер рукой горло.

— Что Вера Васильевна? — добродушно спросила женщина и улыбнулась. — Ничего, ничего… Вы только Дусю побыстрее известите. Измаялась она там одна, бедная.

— Извещу.

— А не побоитесь теперь на маяке оставаться? Не убежит Дуся?

— Думал об этом, себя уж даже начал винить, — признался Никита Алексеевич и твердо добавил: — Останемся в Крестовой.

— Вот за это и люблю вас и Дусю. Везде вам будет хорошо, где бы жить ни пришлось. И вашу Крестовую люблю. Нет у нас тут лучше места. В будущем году отдыхать к вам приеду — со всей семьей. Детишки у вас растут крепкие, наверное, от рыбы — много рыбьего жира принимают. И ничего не бойтесь, Никита Алексеевич. Не одни!

Обычно не очень словоохотливая, она говорила сейчас много, как голодный, который никак не может насытиться. Ей тоже нелегко достались эти сутки.

Никита Алексеевич, повеселевший, пошел к пристани искать человека, который мог бы передать письмо Дусе.

Ветер все шумел над Байкалом, небо попрежнему было затянуто тучами, крутые волны, шипя, набегали на низкий берег. Но сейчас озеро уже не казалось таким грозным и страшным, как вчера. Никита Алексеевич шел, и воображение рисовало, как просветлеет лицо Дуси и высохнут у нее слезы в глазах, когда получит она его письмо.

— Никита Алексеевич! — громко окликнули сзади.

Директор леспромхоза, догнав его, остановился и неуверенно протянул руку. Никита Алексеевич ответил крепким рукопожатием.

— Не сердитесь? — недоверчиво спросил Иван Степанович. — Нет? Ну, спасибо! А как я волновался… Всю бы жизнь мучился, что такое горе принес. Ведь наша вина.

— Нет вашей вины, — просто сказал Никита Алексеевич, не испытывая к нему никакого чувства неприязни. — Разве вы знали?

— Как детишки?

— Вроде теперь уж и нестрашно.

— Вот и хорошо. А что им сейчас нужно? Фрукты, может, какие лекарства? Попрошу из города побыстрее подослать. Ну-ка, пойдемте к врачу, посоветуемся. Давайте теперь детишек вместе выручать.

Они повернули к больнице.

«Что наделал, что наделал, — продолжал укорять себя Иван Степанович, вспоминая день в Крестовой, милую Дусю, детишек, хлопоты с заболевшим сыном. — Жили себе спокойно — вот тебе, помогли попавшим в беду. И не упрекнул, не озлобился. Цены таким людям нет. А я-то еще, болван, деньги предлагал, — со стыдом вспомнил Иван Степанович. — Да разве такое деньгами оплатишь?»

…Целую неделю изо дня в день, как только начинало светать, Дуся поднималась на маяк. Над морем в эти часы плавал синеватый туман, скользили рыбачьи катера, буксиры тащили плоты, виднелись низкосидящие нефтяные баржи. Редел туман, все просторнее открывалось море, а моторки не было…

В течение дня Дуся часто поднималась на маяк и смотрела, смотрела в бесконечную голубую даль…

Только два раза за это время получила она весточки из Заброшина. Зашел незнакомый охотник и передал записку от мужа; в положенный день в бухту вошел катер гидрометеорологической службы, и ей вручили письмо.

Однажды в середине дня Дуся заметила с маяка черную точку. Море в этот день лежало особенно спокойное, голубое до самого горизонта, а воздух был хрустально прозрачен, и на восточном берегу были видны снежные вершины Хамар-Дабанского хребта.

Сердце тревожно забилось. Даже в бинокль Дуся не могла бы еще разглядеть лодку, но сердце подсказывало, что плывет Никита.

Все ближе лодка…

У Дуси опустились руки: только один человек сидел на корме. Почему же один?

Тихо, боясь оступиться и упасть, Дуся спустилась по крутым лестничкам на берег и села на камень.

Лодка вышла из-за мыса. Стук мотора, всегда радовавший женщину, сейчас действовал болезненно, как будто в голову вколачивали мелкие гвозди — один за другим.

Подняться навстречу мужу не хватило сил. Никита Алексеевич вышел из лодки и молча остановился перед женой, с осунувшимся за эти дни лицом, с глазами, обведенными черными кругами, и Дуся медленно поднялась.

— Ну? — с коротким придыханием спросила она.

— Поезжай… Поправляются детишки, только Сергунька еще плох.

Дуся закрыла лицо и неслышно заплакала, припав головой к плечу мужа.

Никита Алексеевич тихо уговаривал:

— Ну, полно… Миновала беда. Боялась, Дуся?

Он взял ее лицо в ладони и поцеловал в глава.

— Все теперь хорошо.

— А Володя? — спросила Дуся. — Слышал о нем?

— Тоже поправляется. Нас Иван Степанович навестить собирается. Да он тебя в Заброшине встретит. Поезжай, Дуся.

— Поеду!

— Доплывешь одна? Не боишься?

— А хоть бы шторм…

Никита Алексеевич помог Дусе спуститься в лодку. Мотор ровно зарокотал, и лодка тронулась в обратный путь.

Никита Алексеевич стоял на берегу. У поворота за мыс Дуся оглянулась и помахала платком. Моторка скрылась, и смотритель пошел на маяк.

1954 г.