Рябиновая ветка

ДОКТОР

Рано утром Юрий Николаевич услышал настойчивый стук в дверь. Не вставая с постели, доктор хриплым со сна голосом спросил:

— Кто там?

— Это я, — раздался громкий басистый голос больничной сестры Пелагеи Ильиничны. — Больную привезли. Кровью исходит.

— Сейчас иду.

Татаринцев протянул руку к маленькому столику, стоявшему возле кровати, зажег лампу и посмотрел на часы. Они показывали пятый час.

Поеживаясь от холода, доктор начал одеваться. Он уже завязывал галстук, когда в дверь опять постучали.

— Войдите, — негромко отозвался доктор.

В комнату вошла Ольга Михайловна Песковская, его соседка по квартире. На ней был желтый шелковый халат, с вышитыми черным стеклярусом японскими цветами и цаплей. Светлые волосы падали на лоб, и она придерживала их рукой, чуть откинув назад голову, так что видна была короткая полная шея.

— Разбудила-таки вас эта труба? — ворчливо сказал доктор.

— Что случилось? — встревоженно спросила Песковская.

— Ничего не случилось, а привезли больную.

— Юрий Николаевич, разрешите мне пойти с вами.

— Это зачем?

— Я вам помогу.

— Нет, это вы уж оставьте, — сердито сказал доктор. — Всему бывает предел. Незачем вам ночью ходить в больницу.

— Я вас прошу! Юрий Николаевич!

Она так настойчиво просила, что доктор сдался.

— Ну, как вам угодно, Ждать вас я не буду и сейчас же выхожу.

— Я быстро, Юрий Николаевич.

Доктор, недовольный, что уступил, медленно надел пальто, черную шляпу, взял палку с резиновым концом и, прихрамывая, вышел в коридор. Одна нога у него была короче другой, и, чтобы скрыть хромоту, он носил ботинок с толстой подошвой.

Рассвет был неприятен. В мутном воздухе вырисовывались белые оголенные стволы берез. Грязными серыми пятнами выделялся последний снег в канавах вдоль шоссе и в ямах.

— Видите, как рано, — сказал доктор, поднимая воротник пальто. — Право, лучше сделаете, если вернетесь.

— Нет, — беззаботно ответила Ольга Михайловна, — теперь вы меня не прогоните.

Он не любил выходить с ней на улицу. Всякий раз доктор испытывал унизительное чувство стыда за свою немощь. Он не мог быстро ходить и, прихрамывая, немного отставал от Ольги Михайловны. Она это замечала и старалась попадать с ним в ногу. В такие минуты доктор вспоминал, что ему уже около пятидесяти лет и у него седые виски, что он заикается и что вообще ему поздно второй раз устраивать семейный очаг.

Они шли вдоль шоссе, обсаженного молодыми березами, к белому зданию больницы, одиноко стоявшему в стороне от деревни на холмике. Одно из окон больницы выделялось тусклым светом. Доктор шел позади Песковской, оступаясь на неровной тропинке, и думал: «Нехорошо, что позволяю ей по ночам ходить в больницу».

У больницы стояла лошадь и глодала коновязь. На спину ей была небрежно брошена рогожа.

По каменным ступеням доктор и Ольга Михайловна поднялись на крыльцо и вошли в больницу.

В приемной на кожаной кушетке лежала молодая женщина с очень бледным лицом. Возле нее стояли Пелагея Ильинична и парень в длинном до полу тулупе, с кнутом в руке. Увидев доктора, парень испуганно посторонился и уронил кнут.

— Твоя жена, Белоусов? — спросил Татаринцев, вглядевшись в широкое носатое лицо парня.

— Да, — хрипло сказал он, с трудом сгибаясь в тулупе, чтобы поднять кнут.

— Что с ней?

Доктор сбросил пальто на руки сестре и надел халат.

— Вчера приехал из города, она больная лежала. А ночью разбудила и говорит: «Скорее вези в больницу». Я стал лошадь собирать, а она и память потеряла.

Доктор расстегнул на больной пальто и почувствовал резкий гнилостный запах. Он посчитал пульс.

— Везите ее в операционную, — сказал Татаринцев сестре. Он повернулся к Белоусову. — Долго же ты собирался.

— Разве можно скоро. Пока лошадь запряжешь, да пока…

— Ты тут подожди, — прервал его доктор. — Я с тобой должен поговорить.

— Подождать мы можем, — сказал парень и отошел.

Песковская стояла возле больной.

— Лучше вам уйти домой, — сказал ей Татаринцев, проходя в свой кабинет.

— Но вы же позволили.

— Ну, как вам угодно. Тогда раздевайтесь и мойте руки. Будем оперировать. Предупреждаю — предстоит неприятная работа.

Пелагея Ильинична вкатила тележку. Вчетвером они осторожно подняли тяжелое тело женщины и положили на тележку.

— Разденьте больную, приготовьте физиологический раствор, — приказал доктор. — Ну, — обратился он к Песковской, — извольте и вы приготовляться.

Они прошли в кабинет.

— Вот я и готова, доктор, — сказала Ольга Михайловна, завязывая на рукавах белого халата тесемки и не забывая поправить пышные светлые волосы перед тем, как надеть марлевую шапочку.

Татаринцев вошел в операционную, где больная лежала на высоком столе. Свет керосиновых ламп придавал ее телу желтый оттенок. Женщина была молода, с широкими плечами, с большими, матерински округлыми грудями. Темные веки плотно закрывали глаза. Губы проступали на лице бледной чертой. Она казалась мертвой.

После нескольких минут осмотра Татаринцев шопотом сказал Песковской:

— Аборт на шестом месяце.

Он накрыл женщину простыней и одеялом и велел затопить печь.

Стуча ногой, вытирая на ходу руки, доктор торопливо вышел в приемную. Парень стоял, распахнув широкий тулуп, и поигрывал гибким ременным кнутом.

— Вы знали, что она беременна? Я те… те… — сказал доктор, волнуясь и от этого, как всегда, особенно заикаясь, — теперь не могу за нее отвечать. Кто сделал ей аб… аборт?

Широкое носатое лицо парня стало медленно краснеть. Он несколько раз переложил кнут из одной руки в другую.

— Не мой ребенок, — сказал он, исподлобья всматриваясь в доктора. — Меня год дома не было.

У доктора болезненно сморщилось лицо. Он закричал:

— Идите, и… и… идите домой. Потом при… при… приходите. Позже!

Парень оглянулся и шагнул к доктору.

— Ребенок был? Значит, кровь-то…

— Ступайте! — вскрикнул доктор. — Вы мне мешаете работать.

Парень не уходил и смотрел на Татаринцева зло и требовательно.

— Да говорят же тебе, что ты мешаешь, — раздался громкий голос сестры. — Вот ведь какой поперешный парень.

— Да тише вы, Пелагея Ильинична, — остановил ее доктор и скрылся в операционной.

— Да, да, не кричи, — сказал парень.

— Вот я тебе сейчас крикну, — проговорила Пелагея Ильинична, приближаясь к нему. — Ишь ты, какой смелый…

Вид ее был так грозен, так подействовал на парня ее громкий голос, что он отступил к дверям.

— Ступай, ступай…

Пелагея Ильинична слегка толкнула его в плечо, и он нехотя вышел.

Юрий Николаевич и Ольга Михайловна наклонились над больной. Тонко звенел инструмент, который доктор бросал на стеклянный столик. Пелагея Ильинична двигалась по комнате быстро и бесшумно, с полуслова понимая, что нужно доктору.

Больная пришла в себя, безразличным взглядом скользнула по лицу Песковской и закрыла глаза. Ее осторожно перенесли в палату. Она была все так же мертвенно бледна, неподвижна и тиха.

— Кажется, парень не отец ребенка, — сказал доктор, оставшись вдвоем с Песковской. — А я взял и все ему рассказал…

Ольга Михайловна стояла с изменившимся лицом, сцепив пальцы рук.

— Да, неприятная история, — проговорил доктор. — Кто мог сделать ей аборт? А я еще гордился, что у меня в районе нет бабок.

— Что с ней будет?

— Вы, врач, задаете такой вопрос. Вы же знаете, что даже в больничных условиях аборт на шестом месяце редко кончается благополучно.

— Кто мог сделать ей аборт? — повторил, помолчав, он снова свой вопрос.

В этот день доктор принимал больных без своих обычных шуток, строго и сердито. Часто он прерывал прием, хромая, проходил в палату к больной и надолго там задерживался. Песковская в своем кабинете принимала детей. Освободившись, она тоже шла в палату и сидела около больной.

Под вечер, когда прием больных уже закончился, к больнице подъехали на пароконной бричке председатель сельсовета, усатый широкоплечий Морозкин с красным обветренным лицом, и молодой парень, председатель колхоза, «Ленинский путь» Степан Трофимович Юрасов, одетый в поношенную военную гимнастерку. Они приехали с поля. На крыльце больницы долго счищали грязь с сапог. Шумно и быстро прошли в кабинет доктора.

Морозкин выпил подряд два стакана воды, вытер ладонью усы и сказал:

— Скоро, Юрий Николаевич, сев начнем. Земля бистро сохнет…

Он налил еще полстакана воды и выпил ее залпом.

Доктор рассказал им об утреннем происшествии и спросил:

— Белоусова Ивана вы хорошо знаете?

— Еще бы не знать, — усмехнулся председатель сельсовета. — Да кто его в селе не знает? Верно, Юрасов?

— Знаю, — пренебрежительно отозвался Юрасов.

— Чужой для села, — сказал Морозкин. — Отец его жадный был мужик и детей своих боялся. Всех от себя поотделял. А Ивану все время хотелось отцовского богатства достичь. Когда отец сгорел с мельницей, он в город уехал извозничать.

Доктор рассказал о своем утреннем разговоре с Белоусовым.

— Он сказал, что ребенок не его…

— Как это может быть? — удивился Морозкин. — Вот здорово. А чей же он тогда?

— Но в деревне он давно не живет?

— Ну, это он брешет. Здесь он бывал, и она часто к нему ездила.

— В город она собиралась переехать, — добавил Юрасов. — Кажется, с квартирой у них там плохо было.

— А как ее состояние? — осторожно спросил Морозкин.

— Трудно сейчас сказать, потеряно много крови.

— А хорошая дивчина была, — сказал Юрасов. — В колхозе здорово работала. Раз снопы с ней вязал. Ох, дала же она мне тогда жару. Огонь была девка. И что она в нем сладкого нашла?

— Юрий Николаевич, — сказал Морозкин, прерывая разговор. — Мы ведь к вам на минутку… Хотели сообщить, что сельсовет отводит дом для приезжих больных. Нужен небольшой ремонт. Мы его быстро сделаем.

— Вот это уважили, — обрадовался доктор. — Ну, а уж ремонт в ударном порядке надо.

— Хорошо. Сами о том болеем. Поехали дальше, Юрасов?

Председатель приложил пальцы к козырьку фуражки.

— До свидания, Юрий Николаевич. Опять в поле. Полевые станы оборудуем. Когда с вами поедем?

— Как-нибудь, — неопределенно пообещал доктор. Он стоял, опираясь о стол. У него было очень усталое лицо.

Татаринцев ненадолго сходил домой и вечером опять пришел в больницу.

— Какой пульс? — спросил он Песковскую.

— Нитевидный.

— Грелки ставили?

— Да.

— Идите домой и отдохните.

— Но вы меня позовете, если ей станет хуже?

— Позову.

Он не успел снять пальто, как в кабинет вошла Пелагея Ильинична и недовольно сказала:

— Пришел он.

Доктор догадался, что пришел Белоусов.

— Просите его, пожалуйста, и приготовьте для больной горячий чай с вином.

Сестра открыла дверь и грубо позвала:

— Ну, иди…

В этот раз Белоусов явился щеголем — в коротких, гармошкой, сапогах, в кепке с длинным и широким козырьком. Все на нем было новенькое. Шаркая подошвами и развязно покачиваясь, Белоусов вошел в кабинет.

— Поговорить, доктор, надо, — фамильярно начал он.

— Давайте поговорим.

Пелагея Ильинична оставила их и, выходя, плотно закрыла дверь.

Минут через десять дверь кабинета с треском распахнулась, показалась спина Белоусова и послышался заикающийся, гневный голос Татаринцева.

— Покиньте не… не… немедленно больницу. И не смейте ко мне входить.

— Жаловаться буду, невинного человека подозреваете.

— Сестра! — беспомощно позвал доктор. — Вы… выведите его.

Но Пелагеи Ильиничны в комнате не было.

— Я уйду, уйду… А на тебя, доктор, управу найдем. Надел халат и задается.

— Вы пьяны, — поморщился доктор. — У… у… уходите!

В комнату быстро вошла Пелагея Ильинична.

— Идите скорее, — испуганно сказала она. — Опять началось. Ольгу Михайловну позвать?

— Подождите… Вот его выведите.

Доктор поспешно прошел в палату.

— Опять гамишь, — с презрением сказала Пелагея Ильинична.

Белоусов, сразу притихнув, растерянно смотрел на сестру.

— Ну, доктор сказал, что надо уйти — уходи.

— Что с ней, скажи?

— Потом узнаешь, а сейчас ступай. И к доктору больше не лезь. Слышишь, ты, гамон!

Белоусов пошел, но у двери опять остановился.

— Скажи, как она?

— Трезвый приходи, ишь буркалы-то налил.

Он наконец вышел.

В палате больной на столе стояла лампа под абажуром. Небольшой круг света падал на блестящий пол. Женщина была в тени. На ее сером лице резко выступили синюшные губы. Распрямленные руки лежали поверх одеяла. Выделялись темные кисти с короткими круглыми пальцами. Пелагея Ильинична осторожно поправила подушку. Больная открыла глаза.

— Я виновата сама… — едва слышно произнесла она. — Я знала, что так кончится.

— Все страшное прошло, — сказал доктор. — Вам будет лучше.

Женщина слабо покачала головой. Она закрыла глаза, глазные впадины быстро наполнились слезами, и в них, как в озерках, заблестели отражения лампы.

Доктор и сестра вышли из палаты.

— Прогнали его?

— Ушел.

— Наглец. Пришел убеждать, что ребенок не его. Просил дать бумажку о какой-нибудь болезни жены. Ему, изволите видеть, надо в город ехать, и он ждать не может.

Они стояли в темной приемной. На улице, над крыльцом, горел керосиновый фонарь. Ветер раскачивал его, и по полу двигался фантастический рисунок теней березы.

— Это четвертый раз, — сказал усталым голосом доктор. — Нам не компенсировать потери крови. Я все испробовал.

В полночь у больной опять началось кровотечение, и в два часа ночи все было кончено. Женщина лежала на постели, вытянувшись, ее ноги высовывались между прутьями спинки кровати. Простыня закрывала плоское тело.

Несколько дней шли теплые дожди, смывая последний снег, уцелевший в лощинах, оврагах, в лесу. По утрам над землей плавал синеватый туман. Казалось, что дождь и туман старательно обмывают и протирают каждый камень на шоссе, каждую веточку, доски заборов, крыши домов, окна. И когда кончились дожди и наступили ясные солнечные дни, все заблестело необыкновенно ярко и свежо.

В воскресенье Татаринцев проснулся поздно. В окно были видны голубое небо и ветка сирени, покрытая прозеленившимися почками.

Умываться доктор пошел во двор. Выйдя на крыльцо, он увидел Юрасова и Песковскую, сидевших на скамейке у сиреневых кустов. Председатель колхоза, одетый по-летнему в светлые брюки и в белую распахнутую рубашку, которая открывала его крепкую шею и сильные руки, и Ольга Михайловна, в белом, блестящем на солнце, платье оживленно разговаривали. Татаринцев подошел к ним.

— Погодка-то, — сказал Юрасов, счастливо улыбаясь и почтительно и крепко пожимая руку доктора.

В этот день они вдвоем собирались поехать по полевым бригадам колхоза.

Доктор быстро умылся, позавтракал и вышел в светлом костюме и белой кепке, которая делала его лицо моложавым и менее суровым.

— Вам обязательно надо носить светлый костюм. Вы совсем другой человек в нем! — заметила Ольга Михайловна.

— Ну, что вы пустое говорите, — сказал Татаринцев, нахмурясь, и отвернулся. Его волновало внимание, которое оказывала ему Ольга Михайловна.

— Когда вас ждать? — спросила она.

— Поздно, — ответил Юрасов. — Лучше нас не ждать. К ночи вернемся.

Бричка выехала за ворота и, гремя, покатила через Ключи. Триста дворов села вытянулись двумя ломаными улицами вдоль берега быстрой и светлой речки. В селе никого не было видно — все взрослые работали на полях, а ребятишки еще спали. За селом дорога поднялась к Напольной горе, где на вершине стоял памятник над братской могилой партизан, замученных Колчаком, и свернула в поля. Колеса мягко покатились по рыхлой земле.

Колхозные поля тянулись до самого горизонта. Коричневым блеском отливали зимние пары, вдали светло зеленели озимые. Копыта лошади и колеса поднимали легкую пыль. У самой дороги часто попадались тугие мешки с зерном, похожие издали на поросят, греющихся под солнцем. И обязательно где-нибудь недалеко от мешков с семенами пыхтел, выбрасывая синий дымок, трактор, тащивший за собой широкорядную сеялку, похожую на диковинный гребень. Изредка встречались подводы с бочками бензина и воды.

Все в это утро казалось доктору необыкновенно интересным и значительным, словно впервые видел он тракторы, свежие озимые, влажную землю. И председатель колхоза, такой внешне суровый в рабочей обстановке, и юношески восторженный наедине, казался доктору особенно милым и приятным человеком. Татаринцев никогда не упускал случая подтрунить над его восторженностью, но сейчас он молча слушал его, отдаваясь ощущению тепла и душевной легкости.

— «Золотой дождь» сеем, — говорил Юрасов. — Теперь у нас только сортовые семена будут. Мы, Юрий Николаевич, так решили, что нам надо все самое лучшее иметь. Тагилок зимой завели. Они нам удой поднимут. К осени плотину на озере разберем, вычистим его, а весной напустим туда зеркального карпа-годовика. И от него будем порядочный доход иметь.

— Помните, доктор, — продолжал Юрасов, поощряемый молчанием Татаринцева, — какими Ключи пятнадцать лет назад были? Теперь вот никто телят в избе не держит… А тогда… сараи-то худые были. Вы как-то у нас в избе отца с матерью крепко, помню, пробирали! Я ведь вас с того времени и помню. Уж очень вы сердиты были. А теперь вот больницу построили. Ничего больница, даже вы не жалуетесь. Построим и еще лучше и для вашей лаборатории целый дом отведем.

— Ух ты, — не удержался доктор и улыбнулся, — понесли, держи наших.

— Вы вот любите посмеяться, — продолжал говорить Юрасов, не обижаясь на доктора, — а я, как один останусь, — все думаю: какими наши Ключи лет через пятнадцать будут? Ведь теперь, Юрий Николаевич, грамотного народа много в селе. И не таких, как я. Разве я грамотный. Кончил три класса. Вот армия за три года еще помогла. Нет, теперь грамотные десятилетки кончают. У нас есть трактористы, доярки — десятилетку кончили. Вот они грамотны! А наши дети еще грамотнее будут. Все, что мы сейчас имеем, — для них. Понимаете, как жизнь дальше складываться будет?

— А что наши дети через сто лет сделают!… — опять не удержался доктор.

— Вы, Юрий Николаевич, все смеетесь…

— Милый ты мой, что и говорить, хорошо через пятнадцать лет будет. Надо вот сегодня все лучше делать. Вся наша работа для будущего. Ничто не пропадет! А вот с севом вы отстаете.

— Нас погода задержала. В пять дней посеем.

— Это надо потом считать.

Юрасов часто останавливал лошадь и шел к трактористам, смотрел глубину вспашки, проверял высев семян на гектар. Доктор молча всматривался в людей, с удовольствием отмечая черты хозяйской рассудительности, усердие колхозников в работе.

В полдень они приехали на полевой стан четвертой бригады и остановили лошадь возле нового дома. Доктор пошел осмотреть помещение, а Юрасов, крупно шагая, направился к группе людей, столпившихся на поле у трактора. Доктор отметил в книжке, что в стане не хватает обеденной посуды, что нужно бы украсить помещение: повесить занавески на окна, на голые стены — плакаты; побольше привезти книг, журналов, и вышел на улицу.

К стану подошли Юрасов и высокий старик — бригадир Баклушин, с узким бородатым лицом и большими прозрачными ушами.

— Разве можно так работать? — горячился Юрасов. — Поломался трактор, надо немедленно посылать человека в МТС. Чего же сидеть?

— На себя понадеялись, Степан Трофимович, — глухо сказал Баклушин.

— Не надо было надеяться. Времени вы не жалеете, Видишь, что теперь получилось? А если бы с утра послали в МТС, трактор давно бы уже работал. Нехорошо.

— Вернем это время.

— Конечно, надо вернуть. Я к тебе завтра заеду, посмотрю. Эх, а как я надеялся на вашу бригаду! Ну, думаю, кто-кто, а четвертая не подведет…

Из-за угла вывернулась бричка и остановилась. У крыльца тяжело спрыгнул на землю Морозкин.

— Видел? — спросил он Юрасова, торопливо поздоровавшись с Татаринцевым. — Я тебе говорил, что на кого больше надеемся, те скорее подвести могут.

— Это вы уж напрасно так про нас говорите — вернем свое время, — обиженно ответил бригадир.

— Я сейчас в МТС поеду, — сказал Морозкин, не слушая Баклушина. — Где у них все разъездные механики сидят? Все утро езжу и ни одного механика не найду.

У трактора закричали и замахали руками. Баклушин пошел туда. Морозкин хмуро посмотрел ему вслед.

— А здорово нас, Юрасов, четвертая бригада подвела…

— Ну уж и подвела. Они нагонят.

— Ну, известно, ты готов за всех заступиться. Посмотрю вот, когда вы сев кончите.

— Да уж как-нибудь кончим. Хуже других работать не умеем.

Они стали повышать голоса. Доктор с удивлением наблюдал, как между ними, казалось, такими дружными, готова вспыхнуть ссора.

— Ну, хватит, — оборвал разговор Морозкин и свирепо расправил усы. — Новость знаете, доктор? — спросил он Татаринцева. — Бабку нашли. На Сорочьих хуторах жила. Ну, я поехал. Вы далеко?

— Хотим с доктором все станы посмотреть, — ответил сквозь зубы Юрасов, все еще сердясь на Морозкина.

— Это хорошо. Вы нам, Юрий Николаевич, потом на сельсовете о станах расскажете. Вот здесь никак умывальника большого поставить не соберутся. Ну, в добрый час! Я — в МТС.

Когда Морозкин отъехал, доктор сказал:

— Странные вы люди, из-за пустяков чуть не поссорились.

— Какие же это пустяки? Придирается…

Они поехали дальше.

Некоторое время оба молчали. Потом Юрасов повернулся к доктору и спросил осторожно:

— Говорят, Юрий Николаевич, что у вас жена и дочь от туберкулеза умерли?

— Почему вы спрашиваете?

— В районе такой разговор шел, что вот вы себя по туберкулезу специалистом считаете, лечите таких, а жена и дочь у вас от туберкулеза умерли.

— Что ж в этом странного?

Доктор помолчал.

— Да, доктор Татаринцев интересуется вопросами борьбы с туберкулезом, охотно принимает к себе в больницу туберкулезников, лечит их. Государство не напрасно отпускало и отпускает на это ему деньги.

Всякий раз, когда заходила речь об этой стороне его жизни, доктор начинал горячиться и говорить о себе в третьем лице.

— В городе есть заведующий райздравотделом Сунцов, и он, изволите видеть, не верит в эту работу Татаринцева… Изволите видеть, Сунцова возмущает, что какой-то сельский доктор Татаринцев мечтает сделать я свой вклад в борьбу с этой болезнью. Он не верит, что Татаринцев поднимает на ноги даже тяжело больных. А он их поднимает, он за такими больными следит, не забывает их. Но Сунцовых фактами не убедить…

— Живем мы с вами, Юрий Николаевич, давно, — сердечно сказал Юрасов, — а вот никому из нас вы о своей работе не рассказывали. А мы видим, что к вам туберкулезники едут, верят вам. Нам вы тоже не верите?

— Что вы, что вы… — запротестовал доктор. — Мне нечего было рассказывать. Надо было все проверить. Теперь вот накоплен материал, можно поговорить о результатах.

На горизонте показались темные, разворачивавшиеся клубами тяжелые дождевые тучи. Дали потускнели, в степи стало холоднее и скучнее. Юрасов с беспокойством посматривал в сторону, откуда надвигался дождь.

— Может, вернемся? — предложил доктор.

— Теперь от дождя не уйти, — ответил Юрасов, погоняя лошадь.

Дорога постепенно спускалась вниз. Тучи быстро приближались, и скоро налетел дождь — крупный и холодный. Впереди мелькнула серая лента реки. По дороге уже бежали мутные пенистые потоки.

Бричка остановилась у края вздувшейся, шумно плескавшей в берег волнами, неширокой реки.

Рваные облака стремительно неслись над рекой. Кусты вытягивали по ветру гибкие ветви.

— Сорвало паро́м, — с досадой сказал Юрасов, вглядываясь вдаль.

Мокрая рубашка плотно прилипла к его телу. Он поеживался.

Сложив ладони рупором, Юрасов закричал сильным голосом:

— Эй! Лодка!

На противоположном высоком берегу стояла изба. Из трубы заманчиво тянулся дымок, среди кустов прыгали стреноженные лошади, высоко взбрасывая передние ноги. На горке виднелись два грузовика с бочками и несколько телег с оглоблями, поднятыми вверх. Телеги были покрыты брезентом. Юрасов закричал еще раз, и из избы показался человек. Он замахал руками.

— Лодку давай! — закричал Юрасов, обтирая ладонями мокрое лицо.

Человек медленно пошел к реке, где, прижатая течением к берегу, болталась на привязи лодка.

Подталкиваемая ударами весел, лодка быстро пересекла реку.

— Ох, как промокли! — с сочувствием сказал старый лодочник и протянул руку, чтобы помочь им.

Он поплевал на ладони и, подняв одно весло, усиленно работая другим, стал поворачивать лодку.

— Где же паро́м ваш? — спросил Юрасов.

— Ночью снесло. Верст за шесть поймали его. Берегом ведут.

— Нашли время паро́м терять.

— Разве его удержишь? Ишь, как река-то разыгралась. Наверху дожди сильные прошли и до нас добрались.

Лодка стала у берега, и Юрасов быстро пошел к избе, а за ним, проваливаясь во влажном песке, хромал доктор.

На крыльце Юрасов спросил доктора:

— Ругаете меня, наверное?

— Какие глупости! Мне даже понравился этот дождь. Давно уж я так не промокал.

В просторной, жарко натопленной избе сидели трактористы и шоферы с черными руками, колхозники и городские возчики, застрявшие на этом берегу с товарами для магазина. Все это был рослый народ, крепко сложенный, здоровый. На столе стоял самовар, весело фыркавший паром. Лица у всех были красные, распаренные. В избе пахло сырой одеждой.

Юрасов и Татаринцев поздоровались с ними. Черный, как цыган, бригадир шестой бригады Окунев предложил:

— Чайку хотите?

— Чаем потом напоишь. Рассказывай, как дела с севом. Сколько сегодня успели засеять?

— Строгий у нас председатель, — шутливо заметил Окунев. — Если плохо работаем, и чай пить с нами не будет.

Дела у Окунева шли хорошо, и он подробно стал рассказывать Юрасову, как они работали в эти дни.

— В пять дней мы сев кончим, — говорил Окунев, — хотелось раньше отсеяться, да не знаем — выйдет ли? Дождь этот не во-время, планы наши спутал. Ему денька через три пойти. Такое еще дело, Юрасов. В соседнем районе все больше лютесценс начинают сеять. Стойкая пшеница, засухи не боится. Да что тебе рассказывать — слышал. Нам бы тоже попробовать. Гектаров пять засеять — выйдет?

— Теперь опыты проводить некогда. Раньше надо было подумать. Отложим до будущего года.

— Жалко год терять.

Татаринцев прислушивался к этому разговору. Он подумал, что Юрасов поступает неправильно — сев в разгаре и еще есть время, чтобы посеять новую пшеницу. Да и ничего не случится, если они эти пять гектаров засеют попозже. Он хотел вмешаться в разговор, но передумал.

Доктор вышел на крыльцо и долго стоял, любуясь быстрой рекой.

«Им не нужны мои советы, — думал доктор. — Быстро идут вперед. Разве можно было пять лет назад подумать, что Юрасов будет руководить таким большим хозяйством, что все они так быстро научатся хозяйничать? Было время, сев продолжался больше месяца, а теперь — хватает и пяти дней. А ведь засевают в три раза больше. И мне ли давать советы? Юрасову лучше видно, что сейчас важнее: посеять новую пшеницу или в срок кончить сев».

Но смутное чувство недовольства собой беспокоило доктора. Ему казалось, что Юрасов иногда проявляет излишнюю самоуверенность в колхозных делах и, занятый собственными мыслями о хозяйстве, не замечает интересных предложений колхозников и, как сегодня, отбрасывает их. А он из какой-то ложной деликатности не позволяет себе вмешаться, поправить Юрасова.

Дверь избы отворилась, и бригадир сказал:

— Пожалуйте кушать, доктор.

Юрасов уже сидел за столом. Посредине стола стояли две большие алюминиевые чашки, полные до краев пшенной кашей.

— Это слону на завтрак, — пошутил доктор.

— Кушайте. Больше ничего нет. К обеду нашему вы опоздали.

Юрасов быстро съел кашу, выпил стакан чаю и поднялся.

— Подите сюда, Юрасов, — позвал доктор. — Вы зачем меня по станам повезли? Показать, что почти ничего не сделали? Зачем же я тратил два дня на план оборудования станов, проводил курсы поварих? Ведь у вас везде пшеном кормят, поварих вы на другие работы послали. Обеденной посуды на станах не хватает, умывальников нет, грязно.

Юрасов, смущенно покраснев, слушал доктора.

— Не углядишь за всем, Юрий Николаевич.

— Сказки вы рассказывать мастер, о больших делах мечтаете, а денег на умывальники жалеете. Смотрите, если эпидемии будут, по-другому с вами заговорю.

Юрасов чувствовал себя неловко. Подошел Окунев и что-то сказал ему.

— Вы отдохните, Юрий Николаевич, — сказал Юрасов, — а я схожу с бригадиром, посмотрю, что у него делается. Кажется, дела идут плоховато.

— Дождь еще сильный.

— Разве его переждешь…

Юрасов ушел с бригадиром. Вернулись они часа через два.

— Так вот и действуй… — говорил Юрасов, входя в избу. — Людей я тебе завтра пришлю. Смотри лучше за работой тракторов. Ручного сева не допускай. На этом урожай потеряешь.

Он повернулся к доктору.

— Можно и домой ехать.

Тот же лодочник перевез их на другой берег. Начало темнеть. Моросил мелкий холодный дождь. На дорогу им дали брезентовые плащи с высокими капюшонами. Лошадь медленно шагала по скользкой дороге, полной мутной воды.

От мерного покачивания брички доктор начал было дремать, как вдруг очнулся от голоса Юрасова.

— Спросить вас хочу, Юрий Николаевич. Только никому о нашем разговоре не рассказывайте. Хорошо?

— Кому же я могу рассказать?

— Скажите: может ли городская образованная девушка полюбить простого колхозника?

— Ну, любовь с образовательным цензом не считается, — ответил с улыбкой доктор.

— Значит, может?

— На такой вопрос сразу ответить невозможно. Это, изволите видеть, зависит от многих очень существенных обстоятельств.

Юрасов тяжело вздохнул.

— Ну, говорите прямо, что случилось? — предложил доктор, сбрасывая капюшон, чтобы видеть лицо Юрасова.

— Ладно, — с решимостью сказал Юрасов. — Только вы свое обещание помните.

— Говори, говори.

— Ну, не сейчас вот, а когда-нибудь может меня Ольга Михайловна полюбить?

— А, вот кто городская девушка и рядовой колхозник! — произнес нараспев Татаринцев, еще не зная, что ответить.

В первую минуту ему стало больно от этого внезапного признания Юрасова. Ведь и он не раз задавал себе подобный вопрос: может ли его когда-нибудь полюбить Песковская и может ли быть у них счастливый брак?

— Я вам на это ответить не смогу, — медленно сказал он. — Вы Ольгу Михайловну спросите.

— Разве можно? Я об этом и думать боюсь.

— И давно вы заметили, что… — доктор с трудом произнес последние слова, — любите ее.

— Не знаю. Я ведь только у вас ее вижу. Тянет меня к ней. Раньше я в больницу часто ходил, а теперь перестал. Я ее и словом боюсь обидеть. А меня в селе девчата храбрым парнем считают. Дорога она мне…

— Если вы ее так любите, надо с ней объясниться.

— Нет, что вы! Ей другой человек нужен. Она с высшим образованием, а у меня даже низшее не закончено.

— Это дело нехитрое. Вас в два года можно в университет подготовить. Ум у вас цепкий, цельный, хороший, всякой дрянью не напичкан. Моего Радищева прочли?

— Прочел. Я, Юрий Николаевич, хочу ее поближе узнать. Вот теперь лето наступает, сенокос будет, уборка. Она колхозную жизнь увидит, может, полюбит ее. Сейчас она еще от города отвыкнуть не может.

— А вы, значит, о ней кое-что знаете. Она городская девушка из интеллигентной семьи. В деревне живет только полгода, и, конечно, ей сейчас тут трудно.

— Ну, а если она согласится, что ее родители скажут?

— Что они скажут, трудно ответить.

— А вы свою дочь могли бы за меня отдать?

— Вам, Степан Трофимович, учиться много и серьезно надо. А вы, изволите видеть, занимаетесь от случая к случаю. Знаю, что хотите сказать: в колхозе надо работать. Хорошо. Правильно! Но не жалейте себя. Ночью занимайтесь, гуляйте меньше. Без жертв ничего не дается. Почитайте биографии большевиков — увидите, как они знания получали. Вопросами образования они никогда не пренебрегали, работали в подполье и все время учились. Вот если бы я видел, что вы так занимаетесь и что моя дочь в этом вам помочь может, — отдал бы ее за вас…

— Эх, Юрий Николаевич! — воскликнул с силой Юрасов и хлопнул себя по шее. — Я каждое воскресенье, как увижу Ольгу Михайловну, вас, новым человеком ухожу. Прямо земля у меня под ногами танцует. И никакие дела тогда не страшат. Все легким кажется. И целую неделю потом о следующем воскресенье думаю.

Он еще долго и восторженно говорил об Ольге Михайловне. Доктор не прерывал его.

Они уже въезжали в ночное, молчаливое село.

У ворот докторского дома стоял легковой автомобиль.

— А у вас, видать, какое-то начальство в гостях, — сказал Юрасов, помогая доктору сойти с брички.

— Сейчас увидим это начальство, — ответил доктор, недоумевая, кто может в такой поздний час ждать его.

В комнате его неприятно поразил беспорядок. На письменном столе стояла пустая бутылка из-под виноградного вина. Папиросные окурки валялись на письменном приборе, на полу. На стульях было разбросано белье. Казалось, что тут прочно поселился человек, считающийся только со своими привычками.

— Здравствуй, мой дорогой! — услышал доктор сочный баритон.

Перед ним стоял Василий Сергеевич Сунцов, заведующий райздравотделом, его школьный товарищ. Это был среднего роста, цветущий, налитый здоровьем, мужчина. Мягкой, плавной походкой он подошел к Татаринцеву и крепко сжал своими большими и пухлыми руками его руки.

— Ехал мимо и решил, что надо навестить старого товарища.

Татаринцев молчал.

— Ты извини, что я без тебя тут хозяйничал, — сказал Сунцов, благодушно улыбаясь и смахивая окурки в газету. — Долго ждать пришлось. А ты неплохо живешь, очень неплохо. Соседка, знаешь, пикантная особа. Так сказать, неожиданное явление в сельских кущах.

— Я прошу тебя быть более сдержанным.

— Понимаю, понимаю, — замахал руками Сунцов. — Буду деликатен и умолкаю. Ночевать ты мне здесь позволишь, надеюсь?

— Устраивайся на кушетке, — сухо сказал доктор.

— Вот и чудесно.

Татаринцев молча вынес из спальни подушку, одеяло, простыни и сложил все на кушетку. Затем ушел к себе в спальню и затворил дверь.

Утром доктор не стал завтракать и пошел в больницу. Проходя мимо Сунцова, он увидел, что тот еще спит, полуоткрыв рот и тяжело сопя. Одеяло сползло на пол, и была видна розовая грудь, заросшая рыжими волосами.

Часа два спустя, Сунцов явился в больницу. Он вошел в кабинет к доктору и, здороваясь, сказал:

— Так устал вчера, что не слышал, как ты утром ушел. Как в больнице дела идут?

— Посмотри, — коротко предложил Татаринцев.

Сунцов зашел к Песковской, посидел у нее с полчаса. Потом долго ходил по больнице, осматривал палаты, расспрашивал сестру о хозяйстве больницы, зачем-то пересчитал все салфетки. Пелагея Ильинична ходила за ним с испуганным лицом и отвечала на его вопросы таким тихим голосом, что Сунцов несколько раз сказал ей:

— Говорите громче!

Осмотрев больницу, он опять зашел к Татаринцеву и сказал строго:

— Очень неприятная история у тебя произошла.

— Что ты имеешь в виду? — удивленно спросил доктор.

— У тебя в больнице умерла женщина.

— Ты обстоятельства ее смерти знаешь?

— Обстоятельства, мой дорогой, обстоятельствами, а ее смерть — это факт.

— Какие глупости ты говоришь. Ты же врач.

— А тебе должно быть известно, как судят о нашей работе. Будь ты самый талантливый врач, но ни одной смерти тебе никогда не простят. И все твои заслуги в этом случае ничего не значат.

— Кто же это так рассуждает? Разве мало умирает людей? Ведь это же непроходимая глупость — так рассуждать.

— Однако весь район говорит об этой смерти, и везде упоминается твое имя.

— О чем нам спорить? Посмотри историю болезни, и конец всему разговору.

Татаринцев достал историю болезни Белоусовой. Сунцов начал читать, делая какие-то отметки в блокноте.

Кончив читать, он раздумчиво постучал пальцами по столу.

— История ясная, и тем не менее я не могу сказать, что не будет неприятностей.

— Ты меня сегодня удивляешь. Скажи прямо: в чем дело? А то, как кликуша, пророчишь, а в чем дело — понять невозможно.

— Мне нечего сказать. Но и в районе недовольны этой смертью.

Доктор рассмеялся.

— А здесь ты нашел довольных смертью Белоусовой?

— Не то, что недовольных, но спокойных. Ты меня не так понял.

— Тебя, действительно, чрезвычайно трудно понять. Больницу ты нашел в порядке?

— Я ее не обследовал. Я ведь в гости к тебе приехал.

— Ну, будь здоров, — сказал доктор, протягивая руку. — Мне надо еще больных принимать.

Они попрощались, и Сунцов, все с тем же выражением строгой озабоченности на лице, вышел из кабинета.

Вечером, закончив прием больных, доктор пошел в сельсовет. Земля после вчерашнего дождя успела просохнуть. На улице было по-летнему жарко. Доктор снял шляпу и расстегнул ворот рубашки.

На улице он встретил Песковскую. Она медленно шла навстречу.

— Проводите меня в сельсовет, — попросил ее доктор. — А потом вместе вернемся домой.

Они пошли вместе.

— Вам следует, Ольга Михайловна, побольше внимания уделять Юрасову, — сказал доктор, вспомнив вчерашние признания председателя колхоза.

Она удивленно подняла на доктора глаза, и на лбу у нее прорезалась тонкая морщинка.

— Юрасову? — переспросила она.

— Да, ему. Это, знаете, очень способный человек. Он только внешне на мальчишку смахивает. Колхоз своим блестящим положением обязан ему. Вы понаблюдайте, как его колхозники слушают.

— Какое же внимание я должна ему оказывать?

— Ну, какое, какое… — пробормотал доктор. — Вы можете помочь ему учиться. Он учится, но без системы и плана. Я с ним уже год бьюсь и ничего у меня не выходит.

— Это — просто. Я поговорю с ним.

Они подошли к деревянному двухэтажному дому, где внизу помещалось отделение почты, а наверху — сельсовет, и поднялись по лестнице.

Не доходя до двери сельсовета, доктор вдруг услышал свою фамилию. Он приостановился и жестом задержал Песковскую. Отчетливо донесся до них громкий голос Сунцова:

— Вот почему я убежден, что Татаринцев, не приняв всех мер, несет моральную ответственность за смерть Белоусовой.

Татаринцев порывисто открыл дверь. В комнате за столом сидели Морозкин и Юрасов. Сунцов стоял посреди комнаты, заложив руки в карманы брюк. Он смутился, увидев доктора.

— Я, Юрий Николаевич, хотел перед отъездом еще раз зайти к тебе, — приветливо улыбнулся Сунцов. — Да вот у товарища Морозкина задержался.

— По… по… повтори, что ты сейчас здесь сказал, — потребовал Татаринцев, заикаясь и побледнев.

— Ты не волнуйся, — мягко остановил его Сунцов. — Ведь мы уже об этом говорили сегодня.

— Нет, э… этого ты не говорил.

— Успокойся, успокойся, мой дорогой. Я ничего плохого о тебе не сказал.

— Ты лжешь. Я все слышал. Значит, я не испробовал всех средств? Я виноват в смерти Белоусовой?

— Давай, Юрий Николаевич, пройдем к тебе в больницу и еще раз спокойно обсудим.

— Нет, именно здесь будем обсуждать. Вот, — показал Татаринцев на Морозкина, — говори все при нем и при мне.

— Что ты волнуешься? Не первый год я тебя знаю, и всегда ты вот так болезненно все к сердцу принимаешь.

Доктор пристукнул палкой.

— Ты чиновник, не вникающий в суть дела. От маленьких подлостей ты перешел к большим.

— Я прошу вас, — обратился Сунцов к Морозкину с изменившимся, злым лицом.

— Доктор, уважайте товарища Сунцова. Он работник райисполкома. Так нельзя разговаривать, — сказал, вставая из-за стола, Морозкин.

— Он для меня прежде всего пло… пло… плохой хирург, — выкрикнул, задыхаясь, Татаринцев.

— Правильно, доктор! — воскликнул Юрасов. — Надо прямо действовать.

— Помолчи, Юрасов, — резко оборвал его Морозкин.

— Здесь не место и не время для таких разговоров! — сказал Сунцов. — Об этой смерти я сообщу кому следует. Но считаю нужным сказать, что, если доктор будет меньше заниматься морскими свинками и фантастическими идеями, в больнице будет больше порядка.

— Что вы говорите! — ужаснулась Ольга Михайловна. — Вы не знаете, как работает доктор.

— Я верю вам, — нехорошо усмехнулся Сунцов, — но…

— Я вместе с Юрием Николаевичем дежурила у Белоусовой и знаю, что были приняты все меры, чтобы спасти ее. Вы не смеете так говорить о нем! Что же вы молчите, Юрий Николаевич? Скажите же, что он клевещет на вас. Обвинять вас в смерти Белоусовой!

— С ним говорить бесполезно… — Татаринцев опустился на стул.

— Посиди спокойно, — сердито сказал Морозкин, останавливая Юрасова, который опять что-то хотел сказать.

— Нехорошо, Юрий Николаевич, что ты себя так ведешь, — сказал Сунцов. — Мы с тобой на общей работе, у нас одни интересы, и мы должны помогать друг другу.

Он уже успел оправиться, и на его лице опять сияла ласковая и благодушная улыбка.

— Я не желаю с тобой разговаривать, — обрезал Татаринцев и отвернулся.

Сунцов развел руками и покачал с сожалением головой, словно говоря, что с таким человеком трудно иметь дело.

— Я буду очень рад, если это недоразумение быстро ликвидируется, и мы, надеюсь, останемся старыми школьными товарищами, — сказал он и повернулся к Ольге Михайловне. — Вы меня превратно поняли. Я давно знаю и очень ценю Юрия Николаевича. Но с вами мы еще увидимся и поговорим тогда подробнее. — И он неторопливо вышел из комнаты.

Морозкин подошел к Татаринцеву.

— Мы все уважаем вас и верим вам, Юрий Николаевич. Но нельзя так с человеком разговаривать.

— Зачем это говорить? Он на всякие низости способен.

— Это ведь только вам известно.

— А по-моему, доктор правильно говорит, — вмешался Юрасов. — Что ты не видел, как он с самого начала финтил? Почему он такой лисой расстилался перед доктором, а за глаза ругал его?

— Ты, Юрасов, голова горячая. Выдержки-то у тебя не всегда хватает. Чего вчера вдруг надулся на меня, как мышь на крупу? Вы, Юрий Николаевич, не подумайте, что я сторону Сунцова держу.

— Я ничего не думаю, — доктор поднялся. — Я пришел узнать, как идет ремонт дома для приезжих больных.

— Заканчивают. Скоро получите.

— Он мне таким хорошим человеком показался, — сказала Ольга Михайловна Татаринцеву, выйдя из сельсовета.

Доктор махнул рукой и промолчал.

Дома Татаринцев долго не мог успокоиться. Сел к столу и взялся за свою работу о медицинском обслуживании сельского населения, но мысли разбегались, и он со вздохом отложил рукопись.

— Люблю? Это, пожалуй, не то слово, Ольга Михайловна, — говорил доктор.

Он сидел с Песковской на скамейке в густом саду при доме. Было раннее утро. На траве и листьях сверкала роса.

— Пятнадцать лет назад я сидел вот в такой же весенний день, на этом самом месте, и думал, как я буду здесь жить. Попал я в Ключи случайно. У меня умерла жена. И мне, изволите видеть, было очень тяжело. Хотелось переменить место работы и жительства. А тут как раз набирали врачей в сельские больницы. Поехал. Тогда со мной была еще дочка.

Он рассказывал о себе сухо, словно излагал историю болезни.

— Привели меня в больницу. Грязное темное помещение. Персонал ходит в рваных халатах. Больных тьма, и болезни все тяжелые, запущенные. Здесь раньше, изволите видеть, была помещичья усадьба, и при ней три заводишка: спичечный, крахмально-спиртовой и кожевенный. Эти заводишки оставили тяжелое наследство — туберкулез, всякие профессиональные болезни, а они самые трудные. Начал я работать. Домой приходил в девять-десять часов. Стал понемногу к сельской жизни привыкать.

Был здесь до меня не особенно грамотный фельдшер, а кругом бабки орудовали. Действовали они больше травками, но были среди них настоящие убийцы, положившие в землю не одного человека. Повел борьбу с ними и стал присматриваться к здешним порядкам, в сельских делах разбираться. В вопросах социальных, признаюсь, я тогда разбирался плохо. В деревне сама жизнь заставила меня задуматься, как крестьяне будут жить дальше. Жили они в то время, большинство, еще плохо. Земля здесь скудная. Даже урожайный год почти ничего не менял. Я тогда не думал, что в ближайшие годы все так резко изменится. Началась коллективизация. В деревне это была вторая революция. Но нам пришлось пережить немало страшных дней. Те годы были богаты пожарами, убийствами, преступлениями всякими. Кулаки сами, чтобы не доставалось колхозникам, жгли свои дома, сыпали в навозные ямы зерно, били скот, гноили мясо.

— Вон там, выше села, — показал доктор рукой на речку, — стояла двухэтажная мельница, а за ней разливался широкий пруд. Чудесное было место — рыбное, птица водилась. Мельница принадлежала Белоусову. Отцу того самого Белоусова… Человек этот на пятьдесят верст в округе людей в страхе держал. Боялись его железного характера так, как вероятно, только судьбы можно бояться. И вот сельсовет у этого человека вначале забрал за неуплату налогов дом, а потом мельницу. Дали ему, чтобы собраться для отъезда, суточный срок. Ночью загорелась мельница. Отстоять ее не могли. К утру прорвало плотину. Домов полсотни вода у нас смыла и немало беды в соседних селах наделала. Позже выяснилось: Белоусов сам поджег мельницу. Первые, кто прибежал на пожар, пытались дверь мельницы открыть. Ну, где там! Белоусов крепко заперся. Так и сгорел с ней.

Наступили новые времена. Мне пришлось близко наблюдать, как начали работать колхозы, и я очень благодарен за это жизни.

Татаринцев вздохнул.

— Вот так и стал сельским жителем… Я, изволите видеть, увлекся тут одной работой, — доверительно сказал он. — Начал писать экономическую статью. Статья-то у меня вырастает в книжицу. Писательским талантом я не обладаю, но с цифрами обращаться умею. Я показываю, как меняются экономические, культурные и бытовые условия крестьянства. Вторая работа, по туберкулезу, — еще сложнее. Она меня и удерживает главным образом.

— Вы замечательный человек! — порывисто воскликнула Ольга Михайловна. — Столько сделали хорошего! Вас очень любят в селе.

Девушке хотелось обнять Татаринцева или хотя бы пожать ему руку, сказать какие-то особенные слова, которые растопили бы его сердце. Но вид его стал так строг, а глаза смотрели с такой холодной замкнутостью, что она подавила свой порыв, встала и пошла к дому.

Доктор остался один и закрыл глаза. Услышав хруст песка, чьи-то шаги, он открыл глаза и увидел Юрасова. Председатель колхоза весело шагал по дорожке, напевая.

— В шахматы будем играть? — спросил доктор.

— Можно.

— Пойдемте на веранду, здесь скоро будет жарко.

Они прошли на широкую веранду и сели за маленький круглый столик, закрытый от солнца тенью густых кустов сирени.

Юрасов бывал у доктора каждое воскресенье и засиживался допоздна, обедая и ужиная у него. Обычно они играли несколько партий в шахматы днем и вечером. Рядом с ними всегда была и Ольга Михайловна. Она была ласкова, внимательна с Юрасовым, и он чувствовал себя на седьмом небе от счастья, но иногда она начинала придираться к каждому его слову, безжалостно указывала на каждый неправильный оборот речи, на все неловкости, и он терялся.

Они сыграли несколько партий. Юрасов часто посматривал в сторону стеклянной открытой двери комнаты и, дожидаясь, пока доктор сделает свой ход, настороженно прислушивался.

Вздохнув и делая вид, что ничего не замечает, Татаринцев небрежно сказал:

— Сидит наша красавица сегодня за работой. Отчетное письмо пишет.

Юрасов смутился и, нагнувшись, стал сосредоточенно обдумывать свой ход.

Ольга Михайловна вышла только к обеду, в синем шелковом платье, с немного усталым лицом. Она приветливо поздоровалась с Юрасовым и стала следить за игрой. Лицо Юрасова посветлело, он стал играть осторожнее, а доктор не удержался и сказал:

— Ну, Юрасов, набирайтесь вдохновения. Добивайтесь победы.

Партия получилась ничья. Юрасов с досадой повалил фигуры.

— Вы меня, Юрий Николаевич, измором берете.

Обедали втроем, на веранде, весело болтая о пустяках. Доктор рассказал несколько забавных историй из своей практики, как в первые годы жизни в Ключах к нему приходили девушки и просили «приворотного» лекарства, как приходили жаловаться на Акулину с «черным глазом», которая хворь на детей напускала и молоко у коров портила.

К концу обеда во двор пришел письмоносец и вместе с пачкой газет и писем передал Ольге Михайловне почтовую посылку. Она недоуменно повертела в руках небольшой аккуратный ящик.

— Ничего не понимаю. Мама о посылках обычно предупреждает.

Юрасов помог ей вскрыть ящик. Ольга Михайловна вынула из посылки конфеты и письмо, лежавшее сверху.

— Угощайтесь, — предложила она конфеты и развернула письмо. Лицо ее внезапно вспыхнуло. Она вскочила и быстро засунула конфеты обратно в ящик. Из глаз ее готовы были брызнуть слезы. Она постояла с ящиком, не зная, что с ним сделать, стремительно повернулась и быстро ушла с веранды.

Доктор и Юрасов переглянулись. Юрасов хотел было пойти за ней, но Татаринцев удержал его.

— Подождите. Не надо ее трогать.

— Отчего она расстроилась?

— Не понимаю.

Ольга Михайловна вернулась к ним через полчаса с покрасневшими глазами, натянуто и смущенно улыбаясь.

— Позвольте вас оставить. Я пойду отдыхать, — сказал доктор, поднимаясь с места.

После обеда доктор, по заведенному обычаю, обязательно спал часа полтора и потом работал до двух-трех часов ночи, успевая много сделать и чувствуя себя бодро и легко. Но в дни отдыха он позволял себе ничего не делать.

После чаю и нескольких партий в шахматы Юрасов позвал Ольгу Михайловну и Татаринцева идти гулять в село. Но доктор от прогулки отказался.

Оттого, что над селом висела луна, а на столе горела лампа, нижние листья сиреневых кустов были зелеными, а верхние — черными, бархатными. Через светлую лунную дорожку сада перешла кошка, блеснула глазами и исчезла в густой тени дерева.

Доктор сидел за столом и мелким бисерным почерком вписывал поправки в свою экономическую работу. Книга казалась ему суховатой, лишенной аромата жизни. «Статистика, бухгалтерия, — недовольно морщился он, — и свежих-то мыслей нет». Он отказался бы от этой книги, но ему жаль было затраченного труда и хотелось обязательно запечатлеть для будущих поколений след жизни, которую ему пришлось наблюдать пятнадцать лет.

Раздались громкие голоса. Ольга Михайловна и Юрасов возвращались с прогулки. Луна уже ушла, в саду стало черно, деревья слились. Но небо было светлое, плыли волнистые, вытянувшиеся в одну линию, легкие облака.

Ольга Михайловна весело засмеялась, простилась с Юрасовым и прошла через веранду в свою комнату.

Юрасов ушел необычайно торопливо. Доктор окликнул его, но он не остановился и только крикнул:

— Спокойной ночи!

Из комнаты вышла Песковская.

— Мы ходили, ходили, — нараспев сказала она, бросаясь в кресло и вытягивая ноги, — страшно устали, а ночь такая хорошая, что и домой идти не хочется.

«Что у них произошло?» — подумал доктор и опять почувствовал знакомую боль. Что угодно он дал бы за возможность открыто ухаживать за любимой женщиной, говорить ей затаенные мысли, смело ловить ее взгляды и отвечать на них, не сдерживать желаний и не думать о том, что можешь быть смешным.

Она засмеялась.

— Вы знаете, я сегодня плакала.

— Я это знаю. Что вас расстроило?

— Это ваш приятель, Сунцов, прислал посылку. Какое он имел право присылать мне конфеты?

— Что же вы решили ему ответить?

— Ничего. Завтра все отправлю ему обратно.

Утром доктор получил из райздравотдела извещение за подписью бухгалтера, что «по решению президиума райисполкома, с июня прекращается дополнительное ежемесячное финансирование Ключевской больницы в сумме 3000 рублей».

Речь шла о деньгах, которые уже около трех лет Татаринцев получал на стационар для туберкулезных больных.

«Несомненно, это его рук дело, — подумал доктор о Сунцове. — Этот трус побоялся даже свою подпись поставить».

Он внушал себе, что надо стать выше этой мелочной мести и что, если работникам райисполкома рассказать о том, какое значение имеет его практика лечения туберкулезных больных — они, вероятно, простые, очень хорошие люди дела, поймут свою ошибку и исправят ее. И все же ему не удавалось подавить в себе чувства обиды.

В этот день доктор чаще сердился на Пелагею Ильиничну, с силой двигал стулом и раз даже крикнул ей:

— Говорите шопотом. Сколько раз вам напоминать надо. Вы больных пугаете.

В больницу заехал Юрасов. Он вошел в кабинет, как всегда оживленный.

— Соседи, «Яровой колос», на праздник нас зовут. В воскресенье десятилетие колхоза справляют. От нас делегация едет. Вас звали. Ольгу Михайловну захватим.

— Я очень занят и едва ли смогу принять это приглашение, — сердито ответил Татаринцев.

«В посредники, что ли, берет, — подумал он. — Зачем мне день себе портить. Прекрасно обойдутся без меня, третьего лишнего».

Но Юрасов так упрашивал его, что он согласился.

Юрасов заехал за ними рано утром.

Всю дорогу Ольга Михайловна дурачилась, была особенно ласкова с Юрасовым, училась править лошадью.

В колхоз они приехали в разгар праздника. В саду, под деревьями, стояли длинные, врытые в землю, столы. Девушки в ярких платьях, загорелые, крепкие, с лентами и цветами в волосах, мелькали между деревьями, встречали гостей и провожали их к столам, заставленным праздничной стряпней.

После завтрака гостей повели осматривать хозяйство колхоза — фермы, новые постройки в селе и звуковой кинотеатр. Им особенно гордились — это был, как-никак, первый звуковой кинотеатр в районе, построенный на колхозные средства. Юрасов был здесь своим человеком, многих знал, и его знали. Осматривая колхоз, он часто придирался и говорил, что они специально к празднику везде почистили и прибрали, а вообще в соревновании колхозов «Яровой колос» от соседей отстал.

Ольга Михайловна осматривала все с большим любопытством.

Доктор всюду ходил за ними. Он даже забыл о своей хромоте.

— Забивают вас соседи, забивают… — подогревал он Юрасова.

— Это пристрастно, Юрий Николаевич. В гостях всегда все лучше кажется. Мы к своему празднику тоже не хуже подготовимся.

На широком лугу, залитом солнцем, было в полном разгаре большое гуляние. Кооператоры удивили всех, когда выкатили огромные бочки с пивом. Оркестр немного врал, но ему прощали, гордясь, что вот свой духовой оркестр появился и не надо у соседей музыкантов занимать.

Подымая густую пыль, приближалась к месту гуляния легковая автомашина. Татаринцев увидел в ней Сунцова и хотел уйти. Но Сунцов уже вылезал, и доктор решил, что ему незачем избегать встречи.

— Тоже здесь? — улыбнулся ему Сунцов.

Он поздоровался с Ольгой Михайловной, она небрежно кивнула головой.

— Я ничего не мог сделать, Юрий Николаевич, — сказал Сунцов, обращаясь к доктору. — Я говорю об этих несчастных трех тысячах.

— Кто же может сделать? — иронически спросила Ольга Михайловна. — Ведь вы заведуете райздравотделом.

— Я уверен, эти деньги восстановят. Но если ты, Юрий Николаевич, сам лично обратишься в райисполком, это тоже окажет действие.

— Этого я делать не буду.

— Какие деньги, доктор? — спросил Юрасов.

— Больнице стали меньше отпускать денег, — неохотно ответил доктор.

— Не больнице, Юрий Николаевич, а туберкулезному отделению сократили дополнительные ассигнования, — поправил Сунцов.

— Это все равно.

— Нет, не все равно. Ты больничные деньги, пожалуйста, не трогай.

— Прекратим сейчас этот разговор, — сухо попросил доктор. — Я не за этим приехал сюда.

Когда стемнело, гулянье перешло в село. Доктор, Ольга Михайловна и Юрасов решили заночевать в колхозе, а рано утром выехать домой. Для ночлега мужчинам отвели сарай, набитый сеном.

Татаринцев одиноко ходил по селу. Он увидел Ольгу Михайловну с Сунцовым. Девушка сердито что-то говорила ему, а Сунцов слушал, улыбаясь с виноватым видом. Татаринцев свернул в сторону. На пути столкнулся с Юрасовым. У него было тревожное лицо.

— Вы Ольгу Михайловну видели?

— Она с Сунцовым гуляет, — жестко сказал доктор и показал, где он их встретил.

Юрасов торопливо пошел в ту сторону.

Доктор побыл еще некоторое время, следя за танцами, а затем, тяжело опираясь на палку, медленно пошел к сараю, досадуя, что Сунцов все же испортил ему праздничное настроение.

Он старался не думать об Ольге Михайловне. Но это было сильнее его. Доктора тянуло на улицу, чтобы посмотреть, где они и что делают. Он даже скрипнул зубами, представив на миг, что Сунцов может обнимать ее в эту минуту. «Нет, нет, невозможно, — пробормотал он. — Она же видит, что это за человек».

Спать ему не хотелось, и он прислушивался к далеким девичьим голосам.

Тихо отворилась дверь сарая и вошел Юрасов.

— Вы здесь, Юрий Николаевич?

— Да.

— Одни?

— Один…

Юрасов закрыл дверь и лег, не сняв пиджака. Он молчал и только тяжело вздыхал.

Доктор понимал причину этих вздохов. Но сейчас он не жалел Юрасова. «Чепуха, — думал он. — Пусть пострадает».

Он стал вспоминать детство, свою первую детскую наивную любовь в школе. Эти воспоминания невольно вызвали в памяти тягостную историю большого горя из-за Сунцова.

— Хотите послушать одну историю с моралью? — сказал доктор.

— Слушаю, — отозвался Юрасов, и под ним зашуршало сено.

— В школе учатся два мальчика. Один сильный, здоровый, единственный ребенок в семье; второй мальчик унаследовал от родителей тщедушное строение и постоянную хворь. Эти мальчики дружат, сидят на одной парте. И вот однажды на стол учительницы падает рыбья кость. Учительница строго спрашивает:

— Кто бросил эту кость?

Толстый мальчик встает, показывает на своего товарища и говорит:

— Я видел, что это он бросил.

Худой мальчик говорит, что он не бросал, начинает плакать. В класс вызывается директор школы. Толстый мальчик упрямо стоит на своем. Решение учительского совета кратко: преступника за дурное поведение исключить из школы. Вот и конец истории. Мораль, изволите видеть, сей истории такова: мальчики вырастают в мужчин, а маленькие подлости могут вырасти в большие.

— Я догадываюсь, о ком вы рассказываете.

— Очень рад вашей прозорливости.

Татаринцев повернулся на бок и закрыл глаза.

— Доктор! — тихо окликнул Юрасов.

Доктор не отозвался. Он, видимо, уже спал.

Юрасов повернулся на спину и лежал с открытыми глазами, наблюдая сквозь щели, как светлеет небо и на горизонте растет розовая полоска.

Ему стало так тягостно лежать в сарае, что он решил сейчас же запрячь лошадь и ехать домой.

Он вскочил с постели и вышел на улицу. Легкий туман стлался над землей. Было очень тихо. Юрасов быстро пошел и, поворачивая за сарай, чуть не столкнулся с Ольгой Михайловной.

Оба остановились и посмотрели друг на друга. Ольге Михайловне не понравился испытующий, словно требующий ответа, взгляд Юрасова. Она отвернулась и пошла дальше.

— Скажите доктору, что я домой уехал, — сказал Юрасов и прислушался с замирающим сердцем.

— Хорошо, — беспечно ответила девушка. — Передам…

В следующее воскресенье Юрасов не пришел к доктору. Татаринцев ждал его целый день. Он сидел на веранде и передвигал по доске шахматы.

— Непохоже это на него, — говорил доктор, поглядывая на калитку.

Ольга Михайловна молчала, и доктор подозревал, что ей известна причина отсутствия его партнера.

Юрасов не пришел и во второе и в третье воскресенье. Ольга Михайловна наконец сказала:

— Куда это наш Юрасов прячется?

— Я подозреваю, что он на вас в обиде, — сказал доктор.

Она немного смутилась и пробормотала:

— Ему не за что на меня обижаться.

— Вы, молодежь, и без предлогов можете обидеться.

Дня через два Татаринцев пошел с Морозкиным осматривать дом для приезжих больных. Председатель сельсовета только что вернулся из районного центра и рассказывал доктору, что им отпустили деньги на строительство новой школы.

— Ваша история закончилась, — сказал Морозкин.

— Какая история? — удивился доктор.

— Разве вы не знаете? Сунцов говорил со следователем…

— Да?..

— А вот и наш командир идет! — воскликнул Морозкин, увидев Юрасова.

Доктору хотелось узнать, чем закончился разговор Сунцова со следователем, но подошел Юрасов; при нем Татаринцев не хотел продолжать этот разговор.

— Что же это вы дорогу к нам забыли? — спросил доктор.

— Некогда, Юрий Николаевич. К уборке готовимся.

— Ой, отговариваетесь. Соседка моя о вас спрашивала.

Юрасов посмотрел на доктора и неуверенно пообещал:

— Может, в это воскресенье зайду.

— Вот и славно.

Они подошли к дому. Плотники уже кончили ремонт. В комнатах стояли железные кровати, на кухне блестел медный самовар.

— Хорошо будет? — спросил Морозкин.

— Теперь заживем по-новому, — ответил доктор, довольный, что дом готов и теперь будет место, где смогут хорошо расположиться его приезжие больные.

Когда они расставались, Татаринцев опять напомнил Юрасову:

— Смотрите, не обманывайте, ждем в воскресенье.

Юрасов не обманул и в воскресенье пришел к доктору.

— Ольга Михайловна! — крикнул Татаринцев, — Степан Трофимович пришел.

Она не отозвалась.

Они сели играть в шахматы.

— Деньги вам так и не отпускают? — спросил во время игры Юрасов.

— Не отпускают, — ответил доктор и поднял голову. — А почему, собственно, вас это интересует?

— Вы, доктор, действуете неправильно. Ваша работа всему народу нужна. Поднимаете на ноги тяжелобольных. Вам мешают в этом, а вы молчите. Пусть мне кто-нибудь попробовал бы помешать. На вашем месте я бы им такой тарарам устроил! Главное, деньги-то пустяковые.

— Небольшие.

— Вот видите… Значит, эти деньги всегда у райисполкома найдутся. Для, нашего колхоза и то эти деньги невелики. Вам обязательно надо самому в район ехать.

— Это лишнее. Постараюсь обойтись.

— Вот, обойтись… А зачем? Ведь это все Сунцов устроил. Не давайте ему спуску.

— Вот вы отвлеклись и допустили промах, — перевел разговор доктор.

С книжкой в руках на веранду вышла Ольга Михайловна. Она кивнула головой Юрасову и прошла к креслу.

Юрасов вспыхнул и хотел ей что-то сказать, но сдержался.

Доктор ничего не заметил и, усмехаясь, ведя наступление, приговаривал:

— Вот как мы вас сейчас разделаем.

Партия закончилась неудачно для Юрасова. Доктор встал и увидел Песковскую.

— Вот он явился, наш забывчивый друг.

Ольга Михайловна продолжала читать.

— Вы меня видеть хотели? — спросил Юрасов, подходя к ней.

— Я? — спросила она. — Нет, это доктор по вас скучал. Ему некого было в шахматы обыгрывать, — принужденно засмеялась она.

Юрасов вопросительно посмотрел на доктора и отошел от Ольги Михайловны. Татаринцев нахмурил брови, встал и, зачем-то взяв палку, сильно стукнул ею по полу.

— Я для вас книжки приготовил, — обратился он к Юрасову и увел его к себе в комнату.

— Вы на нее не обращайте внимания, — сказал он. — Они в этом возрасте все немного сумасшедшие.

Когда Юрасов и доктор опять вышли на веранду, Ольга Михайловна гуляла по саду, не обращая на них никакого внимания.

На лице Юрасова было написано такое страдание, что доктору стало его жаль.

— Может быть, сыграем? — спросил он.

— Нет. Мне уходить пора. Сегодня днем бригадиры собираются.

Татаринцев не стал его задерживать. Ольга Михайловна поднялась на веранду.

— Я должен вам сказать, — встал перед ней с палкой в руке доктор, — что так себя не ведут. Эти приемы кокетства надо было оставить в городе. Он простой человек, и вы не имеете права так себя с ним держать.

— В чем я виновата?

— Вы знаете. Он ушел.

— Но он к вам приходил, а не ко мне.

— Что вы притворяетесь! — закричал доктор. — Вы отлично знаете, для кого он приходит.

— Вы ошибаетесь, Юрий Николаевич, — холодно ответила она.

И вдруг умоляющим голосом, вся покраснев, схватив его за руку, она сказала:

— Больше ничего не говорите. Прошу вас!..

На другой день Татаринцева и Песковскую пригласили на заседание сельсовета.

Доктор опоздал к началу заседания. В комнате было очень тесно и жарко. У двери сидел бригадир Окунев.

— Садитесь, доктор, — сказал он, вставая.

Посреди комнаты стояла высокая статная женщина. Властное лицо ее показалось доктору знакомым.

— Скажи, как раньше жили? — обратился к женщине Юрасов.

— Жили, как люди живут. Работали, себя кормили.

— Что пустое спрашивать, — сказал Морозкин. — Что, мы ее первый раз видим?

— Забывать стали, — крикнул Юрасов.

— Ну, ладно, — отмахнулся Морозкин. — Спрашивайте.

— Хорошо жили? — опять спросил Юрасов.

— Всяко приходилось.

— Шесть лошадей держали?

— Семья была большая, делились все. Для детей держали.

— Где второй сын?

— Отбывает.

— За что отбывает?

— Отбывает и все, — резко ответила женщина, теребя платок.

— Тебя сельсовет спрашивает, — внушительно и с достоинством сказал Морозкин.

Все ждали ее ответа.

— Машинку швейную у соседки купили, — нехотя проговорила женщина. — А она вдруг в суд подала, что мы украли ее. И донесла, что краденое держим.

— На много осудили?

— Третий год отбывает. На пять лет.

— Ясное дело, — сказал Морозкин. — Кто говорить хочет?

— Мне бы уж только часть дома получить, — униженно попросила женщина.

— Теперь помолчи, — остановил ее Морозкин.

Женщина продолжала стоять посреди комнаты.

В заднем ряду поднялся пожилой мужчина.

— Тяжелое дело надо решить, — сказал он. — Дом-то колхозу отдали. Две семьи в нем живут. Этот дом Белоусовы бросили, а сельсовет национализации не провел. И выходит, что они наследники этого имущества и могут его от нас потребовать.

«А, это Белоусовы», — вспомнил вдруг доктор.

— Мне весь дом и не нужно, — сказала женщина. — Пусть в одной половине живут.

Говорили еще несколько человек. Никто твердо не знал, как следовало поступить правильно. Один высказал мысль, что дом отдавать не надо, а пусть колхоз заплатит Белоусовой за него деньгами. Юрасов крикнул:

— Ишь, какой легкий на колхозные деньги.

Поднялся Баклушин и сердито сказал:

— Удивительно мне. Словно всем поло́вой глаза засыпало. Кто дом у вас обратно просит? Жена Белоусова. Забыли, как он мельницу сжег? Убежали они тогда из села, и дом не нужен был. Семейная-то кровь во всех сказалась. Один сынок третий год за кражи отбывает, а второй за смерть человека скоро отбывать пойдет. А с домом-то что они сделали, помните? Полы порубили, крыльцо поломали, окна выбили. Одно только — подпалить не успели. А теперь отдавай его обратно? Эх, вы!

Старик хотел еще что-то сказать, но в комнате поднялся шум. Баклушин тяжело сел и блестящими злыми глазами смотрел на Белоусову.

— Верно! — крикнул бригадир Окунев. — В голод все село за фунт хлеба песок им на станцию возило.

Женщина все еще стояла посреди комнаты. Лицо ее то краснело, то бледнело.

Поднялся Морозкин. Постоял, подумал, потрогал усы и сказал:

— Знаете, почему она пришла в село? Многие бывшие кулаки решили, что для них старое время возвращается. Они получили все народные права. Но по глупости Белоусова сочла, что теперь она даже свое кулацкое имущество может обратно получить. Могу уверить, что общественную собственность мы и дальше будем крепить. Наши законы тверды. Этого дома ей не получить. Заявление Белоусовой могли и не разбирать. Сельсовет национализировал ее дом и передал его в собственность колхозу. Я хотел только, чтобы все ее увидели и поняли еще раз, что дорога назад для таких людей закрыта. А теперь приступим ко второму вопросу. Доктор находится здесь. Даю ему слово.

Женщина хотела что-то сказать Морозкину, но он отвернулся, и она быстро вышла из комнаты.

— Я, собственно, не знаю, почему мне дают слово, — сказал доктор, поднимаясь.

— Юрасов! — позвал Морозкин. — Ты говорил с доктором?

— Не успел, — смутился Юрасов.

— Что же ты молчал? — возмутился Морозкин. — Мы, доктор, хотим узнать о работе больницы. Можете сейчас рассказать?

— Я попробую, — ответил доктор, доставая записную книжку и вешая палку на спинку стула.

Доктор начал говорить. Плавному рассказу мешала мысль, как ему поступить: рассказать или нет про смерть Белоусовой. Так и не решив, он вдруг сказал:

— В больнице умерла Белоусова. В связи с различными толками о причинах смерти я должен внести ясность.

— Это лишнее, — прервал его Морозкин. — Вы, доктор, короче рассказывайте.

— Да, — поддержал Окунев. — Завтра народу рано вставать.

Татаринцев быстро рассказал о больницы, сообщил, что скоро в село приедут еще два врача — состоянии зубной и хирург, что пора подумать о расширении помещения больницы.

— О работе по туберкулезу тоже надо рассказать, — попросил Морозкин.

— Мне десяти минут не хватит.

— Можно и больше.

Доктор опять встал.

— Мне очень трудно говорить. Борьба с туберкулезом меня особенно интересует. Необходимо сказать, что туберкулез — распространенная и страшная болезнь. Неверно мнение, что туберкулез городская болезнь. В старой деревне туберкулез был так же распространен, как и среди городских жителей.

Чем дальше рассказывал доктор, тем с бо́льшим интересом все его слушали. Он вспоминал студенческие годы, свои прежние занятия в клинике профессора Орлова, первые свои наблюдения над больными. Он только опустил подробности личной жизни.

— Я веду долголетнее наблюдение за каждым больным, прописываю им определенный режим жизни. И, как видите, кое-чего добился.

Доктор кончил говорить, сел и оглядел всех, беспокоясь, что наскучил своей длинной речью.

— Доктор не сказал о средствах, — напомнил Юрасов. — Райисполком три тысячи на эту работу давал, а теперь отказал.

Опять поднялся Баклушин. Он рассмешил всех.

— Доктора мы уважаем, — сказал Баклушин. — Он многим мешает в землю ложиться. Хороший доктор!.. Все нам завидуют, что у нас такой доктор живет. Вот у меня слепая кишка была. Сейчас нет ее. Доктор ее так ловко разглядел, что я даже не заметил, как он ее вырезал. А райисполкому надо сказать: нехорошо он поступил. На малые деньги доктор большое дело ведет. Хочет сразу болезнь убить. О колхозных делах доктор тоже не забывает. Сколько он о клубе долбил. И сам о плане хлопотал, все лето от клуба не отходил. Построили мы его быстро, дешево и хорошо. Гордимся клубом. Соседи с него планы снимают. Доктор о селе все время думает и много нам помогает. И мы о нем тоже должны позаботиться. Нехорошо у нас вышло. Его денег лишили, а никто в сельсовете об этом не знает. Это тебе, Морозкин, упрек.

Татаринцев сидел, согнувшись, поставив локти на колени и опустив на руки голову. Он слушал, как выступавшие колхозники с жаром говорили об его работе, ругали Морозкина и райисполком, что они плохо помогают ему, вспоминали многие случаи удачных операций, быстрой помощи больным.

Татаринцев вспомнил разговор с Юрасовым. Да, он неправильно вел себя. Не дрался за свое дело. Он считал, что это его личное дело, и вот теперь эти люди собирались драться за него. Они считали его дело своим. А он-то полагал, что они нуждаются в нем только в минуты собственных страданий. И доктор думал, что нельзя жить так, как жил он, что мало еще и плохо он знает этих людей, что с ними он мог бы многое сделать быстрее и лучше. Он никогда не шел к ним за помощью, полагаясь только на свои силы, а вот они сами приходили к нему, замечали его затруднения и устраняли их.

Люди все еще говорили о нем, забыв, что время уже позднее и что скоро начнется ранний колхозный день.

Говорил Юрасов:

— Ты, Морозкин, этот вопрос на райисполкоме поставь. Тут, кажется, Сунцов воду сильно мутит. И в облисполком надо написать. А пока ты все это будешь делать, доктору надо помочь. Мы на правлении колхоза говорили и решили доктору дать эти деньги, чтобы он туберкулезного отделения не закрывал.

Собрание кончилось, и все торопливо стали выходить из комнаты. Ольга Михайловна на ходу шепнула доктору:

— Они замечательно говорили. Люди вас ценят. Как я рада за вас!

Татаринцев задержался в комнате и подошел к Юрасову.

— Вы почему перестали к нам ходить?

— Работы много, Юрий Николаевич.

— Проводите меня.

На улице доктор крикнул:

— Ольга Михайловна!

Она не отозвалась.

— Может быть, еще не вышла? — сказал доктор. — Подождем ее.

Но Песковской не было.

У своего дома доктор взял под руку Юрасова и сказал:

— Давайте вот сейчас и зайдем. Выпьем чаю, потолкуем.

— Нет, вставать рано.

— Какой вы упрямый! — громко сказал доктор, увидев на веранде Ольгу Михайловну. — Может быть, вам у нас скучно?

— Вы напрасно так думаете, — пробормотал Юрасов.

Ольга Михайловна, заметив их, вдруг быстро вошла в дом. Доктор все еще уговаривал Юрасова посидеть, но уже не так настойчиво и громко.

Татаринцев долго сидел один на веранде. Он слышал, как опять вышла Ольга Михайловна, но не повернулся к ней, сердясь, что она поставила его в ложное положение перед человеком, которого он уважает. Несколько раз девушка выходила и снова входила на веранду. По звону посуды доктор знал, что она готовит чай. Ему казалось, что она намеренно так гремит стаканами, желая показать, что ничего не замечает. «Притворства, как у всякой женщины, достаточно», — думал доктор.

— Садитесь пить чай, — позвала его Ольга Михайловна.

Он ничего не ответил и не шевельнулся.

Наконец поднялся и стал медленно ходить из угла в угол. Ольга Михайловна сидела боком к доктору. Он видел ее сосредоточенное и погрустневшее лицо.

— Не понимаю вас, — заговорил доктор. — Всегда были с ним приветливы, почему же сейчас так грубо подчеркиваете нежелание его видеть? Что вы имеете против него? Он вас любит. Вы это знаете! Не понимаю…

— Зачем вы толкаете меня к нему? — тихо, с упреком произнесла Ольга Михайловна.

Доктор резко остановился и повернулся к девушке. Она сидела, полузакрыв глаза и положив руки на грудь, как будто ей было душно. «Что с ней?» — подумал он.

— Я? — переспросил Татаринцев.

Она порывисто развела руками и с каким-то отчаянием, задыхающимся голосом сказала:

— Вы обвиняете меня в кокетстве, бесчеловечности, сухости. А сами заставляете страдать другого человека.

Она повернула к нему лицо, и его поразили ее большие молящие глаза. Казалось, что она сейчас разрыдается. Доктор почувствовал, что у него кружится голова. «Может ли это быть?» — подумал он.

— Я отказываюсь понимать…

— Вот видите…

— Что вы хотите сказать?

Он подошел сзади и наклонился к девушке. Ольга Михайловна стремительно поднялась и быстро прошла в комнаты.

Татаринцев долго стоял у перил веранды и затем медленно пошел к себе. Первое, что бросилось ему в глаза, было письмо, лежавшее на письменном столе, уголком под тяжелой стеклянной чернильницей. На конверте было написано: «Юрию Николаевичу (лично)».

Татаринцев дочитал письмо и медленно вложил его в конверт. Затем быстро вышел в коридор и потянул к себе за ручку дверь комнаты Песковской. Дверь не открылась. Он прислушался, не решаясь постучать, и вернулся на веранду.

Он хотел видеть ее немедленно, убедиться, что все это правда, что сокровенное его желание исполняется и настает конец недомолвкам и страданиям. Сколько боли он принес ей! Но теперь он постарается вознаградить ее за все эти дни, постарается быть ей другом. Она не заметит, разницы возрастов.

Отсюда было видно окно ее комнаты. Освещенное изнутри, оно было закрыто плотной занавеской во всю ширину.

— Ольга Михайловна! — громко позвал Татаринцев.

Молчание.

Он опять позвал ее и долго еще стоял, надеясь услышать ее голос, заметить какое-нибудь движение за занавеской. Он все ждал, что вот дрогнет занавеска, рука девушки приподымет ее за угол и он увидит ее лицо. Ничего! Все так же ровно горела лампа, спокойна была занавеска, и ни одного звука не доносилось из форточки.

Он вернулся в комнату, перечел письмо и долго сидел неподвижно.

«А ведь, действительно, она ровесница моей дочери», — думал Татаринцев, и то, что, казалось, уже было решено, вдруг стало невозможным. Какое счастье он может ей дать? Имеет ли право он воспользоваться ее незнанием жизни, отсутствием опыта? Он опустил голову, охваченный противоречивыми мыслями, не в силах найти правильный выход. Так хотелось отбросить все трезвые мысли и отдаться хоть на короткое время счастью, испытать полноту жизни. И что считать, сколько оно будет продолжаться, зачем заглядывать так далеко…

Под утро он вышел на веранду. Стаканы с желтым холодным чаем выделялись на белой скатерти.

Он подошел к краю веранды и остановился у ступеней лестницы. Клубы тумана, скрывая стволы деревьев, ползли по саду. Острый утренний холодок проникал сквозь рубашку. Утро обещало жаркий день.

Тихо вставало солнце. Позолотели макушки берез, пронесся легкий порыв ветра, качнул деревья, и вдруг все кудрявые вершины засверкали тысячью росинок. Деревья с каждой минутой светлели и словно одевались в новый наряд. Туман расступался, уползал из сада, открывая чистые дали.

Доктор следил, как наступает утро и с туманом, который таял на глазах, уходили все тревожные сомнения этой ночи и зрело ясное и спокойное решение.

— Нет, нет, — почти вслух сказал доктор. — Она ошиблась! Все это пройдет: она разберется и поймет меня… — И он тихо пошел по саду, в тот угол его, где была калитка на околицу села: оттуда уже доносились голоса колхозников, собиравшихся на работу.

1939 г.