Рябиновая ветка

ДАЛЬНИЙ ПОСТ

Дождь к полудню перешел в ливень. Все ущелье затянуло темносерыми тучами. Прямые струи ливня смывали глину и мелкие камни, густые пенистые потоки стремительно мчались к вздувшейся, сердито ворчавшей реке. Туман закрывал далекие цветущие сады альпийских предгорий.

Завернувшись в плащпалатку, старший сержант Лухманцев неподвижно сидел на камне. Темная зелень плащ-палатки сливалась с листвой кустов орешников и густых папоротников. «Ох, уж эти Австрийские Альпы», — сердито думал старший сержант, поеживаясь от сырости и чувствуя, как немеют от неподвижного сидения ноги.

По трехлетнему опыту жизни в этих горах Лухманцев знал, что непогода могла продержаться долго — неделю-две. Это было самое трудное время на заставе. Ненастными днями обычно старались воспользоваться для незаконного перехода демаркационной линии, разделявшей советскую и американскую зоны оккупации Австрии. Посты на это время удваивались.

В тумане дождя и облаков как будто мелькнула человеческая фигура. Лухманцев напряг зрение. Не ошибся ли он? Нет, вот опять показался и скрылся за камнем человек. Лухманцев чуть пошевелился, чтобы расправить онемевшие руки и ноги, и передвинул автомат к коленям. По тропинке к тоннелю торопливо шел человек, хватаясь руками за кусты и камни, оступаясь и падая.

Он шел прямо на часового, слившегося с кустами, и Лухманцев приготовился перехватить его.

Когда между ними осталось несколько шагов и стало слышно тяжелое дыхание нарушителя границы, Лухманцев поднялся во весь рост, вскинул автомат и приказал:

— Стой! — и по-немецки: — Хальт!

Человек пошатнулся, но во-время оперся о камень правой рукой и пальцами левой быстро протер залитые водой выпуклые стекла очков.

— Друг! — пылко и жалобно произнес он по-русски. — Я иду к вам. Проводите меня к вашему командиру. Пожалуйста!

Лухманцев с удивлением смотрел на него, не похожего на тех, кого они обычно задерживали при попытках нелегального перехода границы зон. Нарушителю было около шестидесяти лет. На запавших щеках пробивалась седая щетина, взъерошенные густые брови нависали над воспаленно блестевшими глазами. Он был без шляпы, в потрепанном и испачканном глиной костюме. Крахмальный грязный воротничок обтягивал худую шею, черный шелковый галстук скрутился в жгут. Руки были в ссадинах.

Обычно задержанные упрашивали часовых отпустить их, предлагали деньги, золото, вещи. Бывали, но реже, молчаливые.

Этот же человек, казалось, радовался тому, что его задержали.

— Отведите меня к вашему командиру, — еще раз попросил задержанный. — Меня преследуют американские солдаты, и я очень устал.

— Лаврентьев! — позвал Лухманцев своего подчаска, сидевшего неподалеку в кустах. — Отведи на заставу.

Скользя по крутой тропинке, упираясь каблуками сапог в размокшую глину, Лаврентьев подошел к ним.

Неизвестный спокойно ждал, все также опираясь на камень и тяжело дыша. Он провел рукой по лицу, размазывая грязь, и, вдруг улыбнувшись Лухманцеву, сказал:

— Спасибо, русский товарищ! — и пошел впереди солдата, пошатываясь, тяжело ступая, словно вкладывая в каждый шаг последние силы.

Лухманцев следил за ними до тех пор, пока дождь не скрыл их, опять закутался в плащпалатку и опустился на камень. Еще никто из задержанных не вызывал в нем такого любопытства, как этот человек. Кто это мог быть? Почему он бежал от американских солдат? Где научился так хорошо говорить по-русски?

Дождь еще продолжался, когда часа два спустя Лухманцев сидел в светлой столовой заставы и обедал.

Застава помещалась в небольшом охотничьем домике графского поместья, брошенного владельцем незадолго до прихода советских войск. Густо разросшийся плющ лепился по наружной стене. Внутри, под низкими сводчатыми потолками, поддерживаемыми почерневшими от времени дубовыми балками, на стенах висели рога — охотничьи трофеи графа. Окна были забраны стальными витыми решетками. Перед самым домом рос большой, каштан, выкинувший зеленые шандалы еще не распустившихся цветов.

На улице перед домом затрещал мотоциклет, и кто-то громко крикнул:

— Почту привезли!

Лухманцев отодвинул от себя тарелку, встал из-за стола и торопливо направился в комнату, куда уже шли толпой за почтальоном все свободные от дежурства пограничники.

Почтальон, бросив в руки солдат туго набитый брезентовый мешок, стаскивая с себя дождевик, рассказывал:

— Как река поднялась!.. Насилу перебрался. Теперь в батальон не попасть.

Мешок был уже развязан.

— Лухманцеву! — прочитал почтальон.

Старший сержант взял письмо и посмотрел на обратный адрес: письмо было из Сибири от брата-тракториста. Он отошел в сторону и вскрыл письмо.

Брат писал, что у них, в Кулундинской степи, уже сошел снег и все готовятся к выезду в поле. Письмо из Сибири в Австрийские Альпы шло двенадцать дней, и Лухманцев, подняв глаза и посмотрев на светлую зелень резных листьев каштана и на пузырившиеся лужи, подумал, что сейчас, наверное, брат уже живет в степи. В воображении перед ним встала бескрайняя золотисто-бурая, под весенним солнцем, степь, светлоголубое небо над нею, синеватый дымок ползущих по степи тракторов, похожих издали на жуков, коробочки вагончиков шумного полевого стана.

— Что пишут? — спросил Лаврентьев, тоже получивший письмо.

— Батьку председателем сельсовета избрали, — улыбнувшись, ответил Лухманцев. — Пятьдесят восемь лет ему, а он на войне побывал, две медали заслужил, и дома ему спокойно не живется.

И почему-то он вспомнил старика, задержанного им несколько часов назад.

— А где этот задержанный? — спросил он.

— Сейчас опять к Шакурскому отвели.

— Лейтенанту два письма, — объявил солдат, разбиравший письма. — Кто отнесет?

— Давай я, — вызвался Лухманцев. Ему захотелось еще раз посмотреть на задержанного им человека.

Он взял письма, прошел по коридору и открыл дверь в приемный зал начальника заставы лейтенанта Шакурского.

Лейтенант посмотрел на солдата. Лухманцев показал ему письма, и Шакурский качнул головой, чтобы он обождал тут.

Возле камина, в котором, потрескивая, горели дрова, спиной к Лухманцеву, на низеньком табурете сидел, устало опустив плечи, задержанный. На нем был чей-то чужой, не по росту, костюм. Озноб сотрясал его узкие плечи.

— Я сидел во многих лагерях, — рассказывал он глуховатым старческим голосом. — Освенцим, Бельзен, Майданек, Маутхаузен… Вам известны названия этих смертных лагерей? Я встречался с вашими товарищами… — Он помолчал. — Это были самые сильные люди, которых я знал в моей жизни. Они учили меня стойкости. Я видел, что ваш простой солдат был сильнее всех своих тюремщиков. Ни один из русских не боялся смерти.

— У вас есть доказательства, что вы были в гитлеровских концлагерях? — спросил Шакурский.

— С собой только одно. — Человек протянул худую руку, на которой синели вздутые вены, и отогнул край рукава пиджака. — Вот номер, полученный в первом лагере. Эта татуировка — номер на всю жизнь. Под этим номером меня и перевозили из лагеря в лагерь. Имя я утратил.

Шакурский взглянул на руку с татуировкой.

— Кто может подтвердить вашу личность? — опять задал он вопрос.

— Профессора Штейнгартена знают в Вене. Нацисты преследовали меня как антифашиста. В тридцать восьмом году, когда они пришли в Австрию, они лишили меня кафедры в университете. Я — специалист по тюркским языкам. В сорок первом году мне предложили составить словарь-разговорник для солдат горных егерских дивизий, предназначенных для похода на Кавказ. За отказ я был арестован и осужден на восемь лет концентрационного лагеря. Об этом писали венские газеты.

Он говорил медленно, словно читал книгу и вдумывался в чужую судьбу.

Шакурский ничем не выдавал своего отношения к рассказу Штейнгартена. За три года службы на демаркационной линии он повидал много разных людей, переходивших границу, и привык не доверять своему первому впечатлению. Штейнгартена не обижала сухость советского офицера. Очевидно, он понимал, что так и должно быть.

— Вы вновь подтверждаете, что были осуждены американским военным судом?

— Да, подтверждаю. Они обвинили меня в том, что я веду антиамериканскую пропаганду и являюсь чуть ли не платным агентом русских коммунистов. А при аресте у меня нашли книги советских писателей, Ленина и Маркса на немецком языке, антифашистские немецкие издания и мои статьи. В них я, действительно, был антиамериканцем. Дружба с вами, по мнению американцев, сейчас преступление.

— Почему вас, австрийского подданного, судил американский военный суд?

— Наши вчерашние нацисты и люди, близкие им по духу, предпочитают пока убирать неугодных им людей американскими руками.

— Хорошо, — сказал Шакурский. — Все будет проверено. Я вынужден из-за разлива реки задержать вас у себя на заставе. Но это, очевидно, не больше, как на два-три дня.

— Я прошу об одном: не возвращайте меня американским властям. Я бежал из тюрьмы с помощью друзей, чтобы у вас искать справедливости. Я могу рассчитывать на вашу помощь?

Шакурский ответил на вопрос вопросом:

— Где вы изучили русский язык?

Штейнгартен улыбнулся.

— Россия — страна нового социального строя и давно интересует меня. Я считаю себя уже многие годы вашим другом. С вашими учеными я переписывался на вашем языке. Я знаю вашу литературу, многое переводил на немецкий. — Он помолчал, поднял голову и тихо прочел:

Но и стихи, казалось, не произвели впечатления на лейтенанта.

— Вы хотели видеть того, кто вас задержал? — сказал Шакурский. — Он здесь.

Штейнгартен повернулся и медленно встал. Лухманцев поразился выражению усталости на его лице. Увидев старшего сержанта, Штейнгартен сделал к нему несколько шагов и сказал:

— Разрешите поблагодарить вас. Двое суток я скрывался от солдат американской военной полиции. Мне угрожает новый концентрационный лагерь. Некоторые наши газеты пытались вступиться за меня. Но ничего в нашей стране не изменилось после разгрома нацистов. Вы мне дважды спасаете жизнь: первый раз в сорок пятом году, когда советские власти взяли Австрию, и второй — сегодня, когда у нас господствует американская демократия, — горько закончил он.

Он сильно, с чувством пожал руку старшему сержанту. Лухманцев невольно покраснел. Он не понимал, почему надо его благодарить.

— Мне стыдно за свою родину, — продолжал Штейнгартен, обращаясь к Шакурскому и Лухманцеву. — Но люди моей родины все больше начинают понимать, кто их истинный друг, с кем им по пути. Ваши солдаты недаром пролили свою кровь в Австрии. Я, старый человек, всю жизнь посвятивший изучению языков давно живших народов, понял, что и я должен бороться за свободу своего народа, за мир в мире, что в наше время нельзя никому стоять в стороне. Это же поняли тысячи людей, знающих жизнь лучше меня.

Он еще раз пожал руку смущенному Лухманцеву, вглядываясь в него, словно стараясь запомнить его лицо.

— Можете идти, — сказал Шакурский Лухманцеву, забирая у него письма.

Профессора отвели в маленькую угловую комнату, где обычно оставались все задержанные до тех пор, пока их не отправляли дальше. Там стояли кровать, стол, два стула и шкаф для одежды. Лухманцев в коридоре прислушивался к монотонному шуму дождя в сгущающихся сумерках, когда Штейнгартен прошел в эту комнату. Профессор дружелюбно улыбнулся старшему сержанту и остановился.

— Забыл спросить: нельзя ли у вас достать какую-нибудь книгу?

— Сейчас узнаю, — ответил Лухманцев и пошел опять к Шакурскому.

Лейтенант сидел за столом и читал письма.

— Выбери что-нибудь, — разрешил Шакурский и добавил: — Интересный человек… Похоже, что говорит правду. Отнеси, отнеси книгу, — вспомнил он о просьбе задержанного.

В комнате политпросветрабаты Лухманцев, открыв дверцу шкафа, долго смотрел на книжные корешки, не зная, что же выбрать профессору для чтения. Он отложил «Молодую гвардию» Фадеева и, подумав, добавил к нему томик военных стихов Симонова, потом передал книги и пошел читать газеты.

Через час лейтенант вышел из своей комнаты и передал телефонисту листок, исписанный столбцами цифр. Связи с командованием не было, и приходилось пользоваться шифрованными телефонограммами. Лухманцев слушал, как телефонист диктует цифры, и думал, что это, вероятно, сообщение о задержании профессора.

В комнате политпросветработы собрались солдаты, свободные от дежурства. В углу несколько человек играли в шахматы и шашки. К Лухманцеву подсел почтальон, обычно знавший все новости, и спросил:

— Кого поймали?

— Какого-то профессора. Из тюрьмы от американцев бежал.

— Вот что делают… Австрийцев в тюрьмы сажают.

— Не понимаю я, — Лухманцев в раздумье сморщил брови. — Старый человек, ученый… А они его в тюрьму, как нацисты.

— А может, брешет он?

— Нет, такой обманывать не может.

Лухманцев опять вышел в коридор и прошел мимо той двери, где стоял часовой. Повар пронес обед для задержанного. В полуоткрытую дверь Лухманцев увидел Штейнгартена, лежавшего на постели с закрытыми глазами. Книжки лежали на столике. Одна из них была раскрыта.

Повар вышел через несколько минут и обиженно сказал:

— Не желает кушать. Просит дать термометр. Надо лейтенанту доложить.

Шакурский торопливо прошел к Штейнгартену и пробыл у него минут десять. Когда он вышел, то вид у него был встревоженный.

Он увидел в коридоре Лухманцева и сказал:

— Беда с твоим профессором… Заболел он. Температура тридцать девять и шесть. И врача нельзя вызвать.

В течение вечера он несколько раз заходил в комнату к Штейнгартену. Профессору становилось все хуже.

А около десяти часов вечера раздался телефонный звонок. Начальника заставы вызывал командир части.

Разговор был коротким. Лейтенант, выслушав, сказал:

— Понимаю, понимаю… Он устроен. Но ему нужна врачебная помощь. Очень высокая температура.

Ночью Лухманцеву не спалось. Он лежал, вспоминая все три года службы в Австрийских Альпах после окончания войны.

Тогда, три года назад, все казалось простым.

Война заканчивалась в разгаре весны. Цвели сады. Белые и розовые лепестки фруктовых деревьев кружились над дорогами чужой страны. Эта весна казалась весной всего человечества, тяжелыми испытаниями завоевавшего право на жизнь, на счастье.

Потом появились зоны оккупации Австрии, и оттуда, с американской стороны, стали просачиваться слухи о странных делах вчерашних союзников, об их милосердии к тем, кто вчера держал против них оружие, о травле тех, кто был истинным союзником в борьбе с фашизмом.

«Не отдадут им профессора», — подумал Лухманцев.

Ему захотелось пить. Он вышел в коридор, освещенный лампой, горевшей на столе у дневального. Сонный телефонист сидел, положив голову на стол. За окном все шумел и шумел дождь.

— Как профессор? — спросил Лухманцев у дневального.

— Все говорит что-то, — ответил дневальный. — Из-за него и наш лейтенант не спит. А ты чего ходишь? Утром тебе на пост.

— Не спится, — пожаловался Лухманцев.

— Иди, иди, — посоветовал дневальный. — А то на посту клевать носом будешь.

Утром, когда Лухманцев и Лаврентьев собирались на пост, Шакурский вызвал к себе старшего сержанта.

— Ну, Лухманцев, — сказал он, — помогай своему профессору. Плохо ему, видно, сильно простудился. Командование сообщило, что он известен всей Австрии. Крупный, прогрессивный деятель. Поезжай сейчас на переправу и помоги врачу к нам добраться.

— Есть! — ответил Лухманцев и торопливо вышел на улицу, где мотоциклист уже налаживал машину.

Тяжелые дождевые облака спустились еще ниже, деревья стояли словно с обрубленными вершинами. Кругом была вода. Перед домом в лужах плавали сбитые каштановые листья.

Солдаты подъехали к реке, поставили машину под деревом и пошли к берегу, оба промокшие до нитки. На том берегу солдаты и врач, капитан медицинской службы, уже возились у лодки. Мутная река, которую ребятишки в обычное время переходили вброд, бурля, шла поверх берегов. Деревья, указывая границы берега, стояли затопленные наполовину.

Лухманцев и мотоциклист остановились у воды, не зная, чем они тут могут помочь. Нельзя было и думать перебраться на лодке: снесет по течению и опрокинет.

— Держи канат! — закричали с того берега, и солдат, размахнувшись, швырнул канат, который развернулся в воздухе и упал в воду метрах в трех от земли. Канат вытянули из воды и снова запустили в воздух. В этот раз он коснулся земли, но Лухманцев не успел схватить конец, и он ушел в воду. Только в третий раз, когда канат опять упал на землю, Лухманцев схватил конец и, откинувшись, чувствуя, как тянет его река, побежал к дереву. Он обмотал канат вокруг ствола несколько раз и завязал крепким узлом.

На той стороне с берега осторожно спустили лодку, связанную коротким тросом с натянутым над водой и задрожавшим, как струна, канатом. Солдат спрыгнул в плясавшую на волнах лодку, а за ним сошел с чемоданчиком в руках капитан.

Солдат, перехватывая руки на канате, вел лодку. Это стоило ему больших усилий, и лодка будто совсем не двигалась. Она то взлетала так, что видно было ее просмоленное днище, то проваливалась носом в волны, как будто бы идя ко дну.

Лухманцев и мотоциклист, волнуясь, ждали лодку у кромки воды.

Прошло, наверное, не меньше получаса, пока лодка пристала к берегу и обессилевший солдат вылез из нее и сел прямо на мокрую землю, тяжело дыша.

Капитан выпрыгнул на берег и спросил:

— Как больной?

— Не спадает температура, — ответил Лухманцев.

Капитан сел в коляску, а Лухманцев примостился на сидение сзади мотоциклиста.

Лейтенант Шакурский встретил их под порталом дома заставы и повел врача переодеваться. Пошел переодеваться и Лухманцев.

Послышался шум подъехавшей машины. Раздался резкий, повторенный несколько раз, сигнал сирены.

Лухманцев выглянул в окно.

У дома стоял зеленый крытый «виллис» с американским флажком.

— Майор Вульф спрашивает старшего русского офицера, — громко крикнул, открыв дверцу, человек в штатском.

— Сейчас доложу, — сказал часовой.

Через несколько минут из дома вышел Шакурский.

— С вами очень желает разговаривать майор Вульф, — сказал переводчик, все так же не выходя из машины. — Пожалуйста. Очень!..

— Прошу майора войти сюда, — пригласил Шакурский.

Маленький переводчик выскочил из машины. Вслед за ним из «виллиса» показались длинные ноги в зеленых брюках и затем вылез владелец их, весь складывающийся, как перочинный нож, майор Вульф. Он медленно, словно не замечая дождя, поднялся по лестнице и небрежно приложил два пальца к пилотке.

— Майор Вульф!

— Лейтенант Шакурский! — назвал себя начальник заставы.

Переводчик, держа в руках шляпу, быстро сказал:

— Это является официальным визитом. Из американской зоны бежал преступник, осужденный судом. Пожалуйста! Фамилия Штейнгартен. Американское командование располагает сведениями, что он вчера перешел демаркационную линию и задержан вашим патрулем. Так!

Шакурский молчал. Майор Вульф вытащил из кармана ленивым движением пачку сигарет, разорвал целофанную обертку и протянул Шакурскому. Лейтенант отказался. Переводчик услужливо протянул зажигалку, и майор закурил.

— Американское командование настаивает на его выдаче, — опять заговорил переводчик. — Штейнгартен есть преступник и должен вернуться в тюрьму.

Лухманцев с тревогой смотрел на лейтенанта.

— Профессор Штейнгартен, — медленно и сухо сказал Шакурский, — является австрийским подданным. Почему же американские военные власти настаивают на его выдаче?

— Он нарушил американские законы, — ответил переводчик.

— Разве законы Америки действуют и в Австрии?

— Эта страна под опекой Америки, — сердито сказал переводчик.

— Я веду переговоры не с вами, а с майором, — резко сказал Шакурский. — Будьте добры, скажите майору, что законы моей страны, которую я официально представляю здесь, осуждают всякие действия против антифашистов и, наоборот, охраняют людей, которые любыми, доступными им средствами боролись с фашизмом.

Вульф деревянно рассмеялся. Он похлопал по плечу Шакурского и что-то сказал переводчику.

— Он просит передать, — сказал переводчик, — что его не интересуют ваши политические убеждения. Преступник, кто бы он ни был, нарушивший американские законы, должен быть возвращен американским властям. Майор и вы — солдаты. Оба вы выполняете свой солдатский долг. Майор надеется, что вы выполните свой солдатский долг.

— Да, я выполню его, — произнес Шакурский. — Мой воинский долг приказывает мне отказать в выдаче профессора Штейнгартена. Ни майор, ни я не имеем права судить австрийцев. У них есть свой суд.

Переводчик и майор посовещались.

— Вы решительно отказываете в выдаче Штейнгартена? — спросил переводчик.

Каменное лицо майора Вульфа было неподвижно. Казалось, что весь этот разговор его мало интересует: не посмеет советский офицер отказать в требовании.

— Решительно!

— До свиданья! — сказал переводчик и надел шляпу. — Вы будете сожалеть.

Шакурский ничего не ответил.

Майор, выкинув языком сигарету изо рта, не прощаясь, пошел к «виллису» и, опять согнувшись, как нож, влез в кабину и втянул ноги. Припрыгивая, перебежал лужи переводчик, вскочил в машину и захлопнул дверцу.

На полном газу машина круто развернулась у дома и стремительно помчалась по дороге, разметывая лужи.

Лухманцев с облегчением вздохнул.

Он взглянул на небо. Над Австрийскими Альпами все еще кучились тучи и шел дождь. Дождь мог продолжаться неделю-две. Темные тучи закрывали весь горизонт. Но в любой день они могли рассеяться, и тогда с вершин гор откроются далекие цветущие долины альпийских предгорий.

1948 г.