Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

Халлдор Лакснесс Супружеская чета

Я чрезвычайно долго не мог решить, как мне рассказать о жизни моих родителей Лакснессе. Боялся, что книга о них будет слишком похожа на одно из моих самых любимых произведений — житие епископа Йоуна Эгмундарсона в епископстве Хоулар до 1118 года. Или же я впаду в хвастливый тон и начну плести о своей семье небылицы, подобно потомкам пастора Снорри Бьёрнссона из Хусафедля. Вообще за всю мою жизнь я не знал более достойного человека — и в деяниях, и в помыслах, и во всей его натуре, — чем Гвюдйоун Хельги Хельгасон, но говорить так о своем отце не значит ли восхвалять самого себя? Гвюдйоун хорошо владел пером, но от всех его писаний сохранилось только несколько писем, главным образом деловых. Среди немногочисленных печатных источников о нем самым важным является статья, написанная о моих родителях Йоунасом Магнуссоном из Стардаля, она опубликована в приложении к газете «Моргунблад» (№ 12 и 13 за 1967 год). В основу своего рассказа Йоунас положил четырнадцать лет совместной работы с отцом на строительстве дорог.

Беру на себя смелость утверждать, что поворот в жизни моих родителей, когда они навсегда покинули город и занялись сельским хозяйством, на четырнадцать лет продлил их счастливое и радостное бытие, четырнадцать лет они жили вместе в Лакснессе, вплоть до кончины моего отца — он скончался весной 1919 года, не дожив до пятидесяти лет. Я совершенно уверен, что целых десять лет, когда отец был на дорожных работах, далеко от Рейкьявика, от дома, а мать жила вдвоем с бабушкой и детей у нее еще не было, в их маленьком каменном домике на Лёйгавегур она чувствовала себя очень одинокой. Характерно, что эта загадочная женщина сожгла все письма, которыми они обменивались в те годы. Из ее писем не уцелело ни одного, и сохранилось лишь несколько, написанных его рукой. Самое примечательное в них то, как он благодарит ее за веселые и увлекательные описания всяких смешных событий, а в одном письме он говорит, что она изображает все настолько живо, что ему кажется, будто она сама пришла к нему рассказать об этом. В другом письме он утешает ее: она, наверное, писала ему на Север о своем горе и скорби, когда потеряла ребенка — то ли во время родов, то ли новорожденного — и одна стояла над его могилкой. Мой отец очень забавно описывал трудные условия работы и никогда не жаловался, принимая их как неизбежное. Ведь в Исландии нет дорог, и бездорожные пространства казались ему обычным делом, неизбежным препятствием в населенных и ненаселенных местах, с которым он призван бороться. Задача его заключалась в том, чтобы сделать бездорожье более или менее проходимым и для людей, и для лошадей как в обжитых, так и в пустынных областях. К маю запасы продовольствия у крестьян на севере были столь скудными, что они ни за какие деньги не могли продать чего-либо дорожным рабочим. В лучшем случае речь могла идти о ржаном хлебе и о молоке, причем по цене вдвое выше, чем в Рейкьявике. Позже, светлыми летними ночами, рабочие ловили в реках форель.

Письма эти не только дышат теплом и преданностью, они свидетельствуют и о незаурядном уме их автора, его уравновешенности, самообладании, полном отсутствии тщеславия. В них сказывается его редкостная непринужденность и простота в отношении к людям, делавшая непосредственное общение с ним чрезвычайно приятным и оставлявшая самую добрую память. Удивительно, что Гвюдйоун Хельги, не получивший никакого образования — ведь он рос приемышем в глухом хуторе у Боргар-фьорда, — бессознательно писал хорошим слогом и грамматически совершенно правильно, в соответствии с орфографией, которой пользовались в книгах и газетах начала века.

Мне думается, Йоунас из Стардаля был единственным человеком, кроме членов семьи, который помнил моего отца; в 1967 году он написал о супружеской чете из Лакснесса так, как будто видел отца только вчера. И о матери моей он рассказывает очень достоверно, насколько это возможно для постороннего.

О Гвюдйоуне из Лакснесса Йоунас пишет, что это был энергичный человек, ко всякой работе он относился с любовью и интересом, а когда бывал дома, ни минуты не сидел на месте, занимаясь чем-нибудь в доме или в усадьбе. Йоунас подчеркивает, что в работе Гвюдйоун был очень точен и внимателен, и замечает, что ему не приходилось встречать другого человека, который мог бы настолько полно использовать свое и чужое время, никогда, однако, не злоупотребляя свободным временем своих работников или днями их отдыха.

Любую работу он всегда начинал ранним утром, но не трудился по позднего вечера, даже в сенокос.

Я продолжаю цитировать Йоунаса из Стардаля. Помню, передавая мне свою статью, он сказал, что я волен делать с ней все, что мне заблагорассудится. Однако я повторяю, что, хотя я и привожу эту статью только в отрывках, я нигде не отступаю от сути написанного.

Гвюдйоун был во всех отношениях рачительным хозяином и хорошо кормил своих животных, «чтобы они приносили пользу», пишет Йоунас. Но «не нянчился со своим скотом», как говорится, не получал от ухода за ним удовольствия и никогда не говорил о своей живности с другими людьми, как это обычно делают крестьяне, в особенности плохие хозяева. То же и с лошадьми. Он не усматривал особой радости во владении ими, не в пример большинству коневодов, а просто разводил их для хозяйственных нужд, для своих поездок в качестве руководителя дорожных работ и для других надобностей. Он хотел иметь надежных, покладистых, резвых и выносливых лошадей. Он никогда не ездил медленно, если это от него зависело, но никогда и не гнал, пуская лошадь спокойной ровной рысью. Как-то в разговоре со мной Йоунас очень метко охарактеризовал его езду: «весьма разумная верховая езда». Рвение его к работе было так велико, что он просто не мог ездить медленно. Йоунас, несомненно, подразумевает здесь то, что называется «тише едешь — дальше будешь».

Гвюдйоун считался хорошим певцом, продолжает Йоунас, играл на небольшом органе и в особенности на скрипке. Его жена Сигридур тоже хорошо пела. В ту пору в долине Мосфедль было много хороших певцов среди крестьян, и Гвюдйоун обучал их и устраивал спевки. Пастор Магнус Торстейнссон из Мосфедля был очень музыкален, обладал прекрасным голосом и тоже принимал участие в этих уроках музыки и пения. Проходили они у нас дома, в Лакснессе. Там были и музыкальные инструменты, маленький орган и скрипка.

Йоунас рассказывает, что Гвюдйоун всегда аккомпанировал на скрипке хору в Лаугафедльской церкви, которую он вместе с женой посещал по воскресеньям или в большие церковные праздники. По словам Йоунаса, это придавало праздникам особую торжественность.

Как только у Гвюдйоуна выпадала свободная минута, он садился за орган или играл на скрипке.

Йоунас и мой отец были добрыми друзьями. Йоунас говорит, что погостить у Гвюдйоуна и его жены было очень приятно, если только находилось для этого время. По его мнению, Гвюдйоун был на редкость общительным человеком и поистине талантливым рассказчиком. Он рассказывал о своей родной округе у Боргар-фьорда, о бесчисленных событиях и приключениях своей жизни в те годы, когда работал начальником дорожных работ на севере и на востоке страны, а также о всяких забавных людях и чудаках, которых встречал в разных местах. Причем рассказывал так искренне, так захватывающе, что собеседник забывал о времени. Гостю никогда не приходилось искать предмета для разговора. Отец говорил, не повышая голоса, лукаво улыбаясь, говорил свободно, как по писаному, точно заправский оратор.

Из рассказов Йоунаса о моей матери возникает портрет женщины, совершенно мне незнакомой. Он утверждает, что при всей своей молчаливости и застенчивости в общении с людьми она неизменно была весела и обходительна, и заканчивает рассказ хвалебной тирадой о том, какой хорошей хозяйкой она была для всех своих работников, причем никогда не вмешивалась в дела других или в дела, которые были ей чужды. Она почти не выезжала с хутора, разве что в Рейкьявик по делам хозяйства, никогда не посещала соседних хуторов, хотя прожила в Лакснессе целых двадцать три года. Так и не привыкнув к этим краям, в 1928 году она навсегда уехала со своими дочерьми в Рейкьявик и купила дом в городе. Я жил тогда за границей. Йоунас пишет, что мать была весьма умной женщиной; со знакомыми она держалась любезно, но с посторонними была сдержанна. Все это соответствует действительности.

Я уже говорил, что не понимал этой загадочной женщины, но могу утверждать, что она была моим добрым гением, и пока была жива, да и сейчас тоже. Однажды ради меня она продала свою лучшую корову, словом не обмолвившись мне об этом, просто послала деньги с обычной просьбой извинить за то, что их слишком мало.

Двенадцати лет я уехал из дому учиться и, в сущности, бывал только гостем моих родителей в Лакснессе. После кончины отца я долго жил за границей, но, когда изредка, раз в несколько лет, приезжал домой, мы с матерью говорили о здешних делах так, как будто я все это время провел дома. Не помню, чтобы она затрагивала какую-нибудь тему, связанную с моими книгами или учебниками, хотя прекрасно знаю, что она читала в них каждое слово. В разговоре у нее, как и у старушки бабушки, была манера либо отвечать пословицами, либо начинать ответ с афоризма или поучительной сентенции. Как ни странно, моя мать никогда не производила впечатления старой женщины ни поведением, ни речью. Она любила меткие словечки и резкие характеристики, зачастую производившие впечатление грома среди ясного неба. Она была начисто лишена всякой сентиментальности — наверное, как раз потому, что была истинно эмоциональной натурой. Она никогда и ничем не выказывала людям сострадания или смущения. Но нередко давала человеку или событию короткую характеристику, да такую исчерпывающую, что прибавить к этому было нечего. Слащавое сюсюканье действовало на нее, как резкий звук раздираемой мешковины.

В течение нескольких лет у нас в Лакснессе жила очень красивая девушка Гвюдфинна, или сокращенно Финна. Это была одна из тех крупных статных работниц, которые в сенокос вечно затевают возню с парнем, посланным отнести на луг послеобеденный кофе. Позже она сошла с ума и бродила по Рейкьявику как тень прежней Финны. Моя мать любила эту девушку, и они иногда встречались. Однажды в новогоднюю ночь, когда все — в том числе Финна — вышли на улицу, чтобы повеселиться, разразился такой снежный буран, что в городе с трудом можно было пробраться от дома к дому. Гвюдфинну нашли в сугробе в восточной части города. Об этом событии моя мать сказала одну-единственную фразу, которая, наверно, взята из народной сказки: «Все вернулись домой, кроме Финны».

Как-то раз в непогожий зимний вечер к матери попросилась на ночлег женщина; мать была вдова и жила в Лакснессе. Ночью родился ребенок. Мать не отпустила женщину и ребенка до наступления лета. Хотя проку от этой женщины в хозяйстве не было, они с матерью подружились на всю жизнь.

Когда моя мать лежала на смертном одре, она сказала, будто заранее зная, что конец близок: «Нет, спасибо, теперь я не буду есть несколько дней».

В один из последних дней ее жизни по радио выступала женщина с лекцией о необходимости экономить при готовке еды, и, когда она дошла до того, как можно сэкономить маргарин, мать сказала: «Нельзя ли выключить эту бабу!»

Мы пытались уговорить ее поесть, внушали, что пища придает силы человеку, даже больному. «Мне не повредит, если я не буду есть, — сказала она. — Твой отец перед смертью не ел пять дней».

Мой отец умер на пятый день после того, как заболел, и моя мать тоже.