Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

Бьодн Бьярман Неприятности

Я совершенствовал свою походку. Посадка головы меня не беспокоила. Начав здесь работать, я упорно следил и за тем и за другим. Мне сразу стало ясно, что американцы клюют на такие вещи.

Голова гордо откинута, подбородок выдвинут вперед. Глаза прищурены, нога ставится носком наружу, правый чуть больше, чем левый. Точная копия английского дипломата из Европейского совета. Слова цедятся медленно, и в любом конфликте сохраняется непреклонность.

Я знал, что сегодняшняя встреча имеет очень важное значение, и, чтобы добиться успеха, решил пустить в ход всю артиллерию. Большую роль играют также очки; чуть-чуть спустив их на нос, можно посматривать поверх них.

Я хожу вокруг стола заседаний — поступь тверда, руки за спиной. На американцев явно произведет сильное впечатление, если я во время совещания встану и пройдусь по комнате, задумчиво заложив руки за спину. Американец уважает талант — или то, что он за него принимает.

Военные всегда начеку, особенно когда имеют дело с дипломатами, у них в Америке бытует мнение, будто дипломаты — самые образованные и талантливые люди страны. Я уже обратил внимание, что они считаются с моими словами гораздо больше, чем мои соотечественники. Впрочем, с этих министерских чиновников и спрашивать нечего. Начальник отдела в Министерстве иностранных дел — для американцев это много значит, а если прибавить сюда умение держаться и говорить, то за столом заседаний они будут достаточно покладистыми.

Телефон прервал мои размышления. Я немного выждал. Главное — не забывать о походке и осанке.

— Да, начальник отдела слушает.

Разумеется, журналист. Вот назойливые, черти.

— Нет, у нас нет никаких сообщений насчет этого, и вряд ли они появятся раньше завтрашнего дня.

Дьявольское любопытство.

— Могу сказать одно: пусть они убьют там, на юге, хоть каждого второго, мы не выскажем свою точку зрения, пока не получим сведения из достоверных источников и не согласуем это с министром, которого сейчас, к сожалению, нет в стране… Нет, к сожалению, мне больше нечего сказать об этом инциденте. Всего хорошего.

Я улыбнулся про себя, поглаживая камень на столе, он величиной с кулак и прислан с юга нынче утром. Полицейский инспектор прислал его лично мне, зная, что я должен предъявить его полковнику Уайду, который ни за что не поверит плохим отзывам о своих подчиненных, если не получит вещественных доказательств.

Вчера вечером во время драки перед клубом младших офицеров этим камнем пробили голову полицейскому номер пять, он лежит без сознания, если вообще еще жив. Черт бы побрал эту вражду между нашими полицейскими и американскими солдатами. Вечно у них какие-то стычки, чуть что — сразу потасовка.

Секретарша вносит графин с водой и стаканы. Маленькая изящная пышечка. У моего предшественника был неплохой вкус, раз он сделал такой выбор. Вообще-то она обручена с племянником жены нашего министра. Ничего не скажешь, приятно работать в дипломатическом корпусе.

Она помнит, что высокий стакан следует поставить там, где буду сидеть я. Да, решительность — это главное. И эксцентричность тоже дает хорошие результаты. Англичане эксцентричны, не зря американцы втайне питают уважение к представителям английского высшего общества. Все надо учитывать.

— Не забудьте, пожалуйста, коробку с сигарами и французские сигареты для меня лично.

Надо курить французские сигареты и пить виски «блэк лейбл», а вот к американскому ржаному виски даже прикасаться не стоит, надо отказаться с добродушной улыбкой и чуть-чуть вздрогнуть при этом. В глубине души американцы стыдятся пить ржаное виски. Не забыть про закуску, все должно быть по-европейски. Они всегда немного смущаются при виде человека, свободно владеющего ножом и вилкой, и даже пытаются подражать ему, но у них это получается неловко, тут следует сочувственно улыбнуться и чуть заметно кивнуть: мол, ничего страшного, если кто-то ведет себя за столом, как эскимос.

Секретарша приносит пепельницу, сигары и сигареты и спрашивает, что мне еще потребуется. Я прошу предупредить меня, когда придут исландские представители. Они всегда приходят раньше других. Рады небось вырваться из своих контор.

Я застегиваю на жилете верхнюю пуговицу. Жилет тоже имеет большое значение. Все продумано до мелочей. Костюм, движения, речь и тому подобное.

Этот полковник Уайд с его красным загривком и квадратной челюстью — хитрая шельма. Говорит на бостонском диалекте и учился в Уэст-Пойнте. Все, что касается авиации, он знает назубок и вечно не в духе. Сущий дьявол. Майор — тот совсем другого поля ягода. Юрист с университетским образованием, у него карие глаза, потертый летный мундир с медалью на груди и порывистые движения, голову он держит немного набок.

Телефон.

— Они уже пришли, — говорит секретарша.

— Попросите их ко мне, — отвечаю я и сажусь. — Пожалуйста, располагайтесь. — Широким жестом я показываю на стол заседаний.

Оба они мне неприятны. Один — криво улыбающийся тип, живущий за счет папочкиных связей, он говорит только «да» или «нет». Но эта угрюмая конторская кляча, которая с трудом улавливает, что происходит на заседании, немного понимает по-английски. В комиссию он попал благодаря тому, что с юности знаком с министром, этакое бесплатное приложение, только и способен, что быть представителем какого-нибудь второстепенного министерства.

Опять телефон. Жена. Я оглядываюсь на пришедших и знаком прошу извинить меня. Они отворачиваются.

— Нет, дорогая, заседание еще не началось… Да, разумеется, дорогая, я сразу же позвоню тебе и сообщу результат… Да, дорогая, они уже пришли. Мы после поговорим. Будь здорова.

До чего ж эти женщины нетерпеливы.

Наконец собрались все. И американцы тоже. Я пожимаю им руки. Добро пожаловать.

Мы рассаживаемся. Мои соотечественники садятся к окну, американцы — у стены, я занимаю место во главе стола.

Повестка дня лежит на столе. Перед каждым участником — своя. В ней два пункта. Я открываю заседание.

Моего вопроса в повестке нет, потому лучше начать прямо с него. Решить сразу, и дело с концом. Пока они усаживаются поудобнее, я пробегаю глазами свое выступление. Каждое слово тщательно выбрано и взвешено, есть даже ссылки на классиков.

Я не спеша встаю, наливаю в высокий стакан воды, делаю глоток, небольшой, только чтобы смочить горло, достаю носовой платок, разворачиваю его и тщательно вытираю губы, потом складываю и прячу в карман. Я вижу, что они сгорают от любопытства, и нарочно тяну время.

Речь моя коротка. Я апеллирую к взаимопониманию между двумя нашими народами, называю наши народы старшим и младшим братьями, которые заключили между собой союз, потом делаю передышку и смотрю сперва на сидящих по правую руку от меня, потом — по левую.

В заключение я подчеркиваю обоюдное уважение наших народов, как на словах, так и на деле, и завершаю свою речь красивой цитатой из известного стихотворения Киплинга.

Наступает довольно долгое молчание, американцы переглядываются. Негромкое покашливание, и я вижу, как Уайд злорадно усмехается. Он просит слова:

— Председатель, очевидно, не знает, что наш офицерский клуб является самостоятельным учреждением. Мы не можем заставить клуб сделать кого бы то ни было своим почетным членом. Клуб сам решает, кому оказать эту честь. — Уайд смотрит на майора с университетским образованием, тот кивает; герой авиации улыбается мне, в его улыбке сочувствие.

Уайд продолжает:

— Предшественник председателя был почетным членом нашего клуба, но эта честь не передается, как вексель. — Он задрал нос, довольный, что нашел такое удачное сравнение. — Не будем задерживаться на этом вопросе. Председатель должен понять: клуб сам устанавливает свои правила, мы тут ни при чем.

Задыхаясь от гнева, я объявляю перерыв. Этот проклятый боров унизил меня. Я допустил промах, но не собираюсь сдаваться. Я заставлю самого министра хлопотать, чтобы меня избрали почетным членом клуба, но не позволю этим чертовым американцам глумиться надо мной. Все равно им придется уступить.

Уайд переходит к следующему вопросу: где должны находиться исландские служащие, работающие в Кеблавике, во время воздушных маневров или в случае объявления войны. Он напоминает, что этот вопрос не решен, хотя войска находятся здесь уже два года. Речь его коротка, и, похоже, симпатии на его стороне.

Майор, этот законник, тут же встает и зачитывает нам соответствующие параграфы. Я перебиваю:

— Это уже ваше дело. Не будем говорить о таких пустяках.

— Разве человеческая жизнь — это пустяк? — с усмешкой спрашивает Уайд.

Я обращаю внимание Уайда на то, что слово предоставлено майору и следует соблюдать регламент.

Заседание не удалось. Майор оглашает длинный список предложений, которые, по его словам, исходят от главного штаба армии.

Я тороплюсь воспользоваться своим правом председателя, снимаю этот пункт с повестки дня и объявляю заседание закрытым.

Мы пытаемся сохранять дружелюбие, и наш папенькин сынок предлагает мировую, прося Уайда сделать правлению клуба соответствующие намеки.

Я знаю, ему и самому до смерти хочется стать почетным членом этого клуба. Он любит чужими руками жар загребать, а вот ведь — считается порядочным человеком. Небось спит и видит, чтобы по субботам ездить со своей бабой в этот клуб, лопать там жаркое, напиваться и дрыхнуть потом в отеле. Видали мы таких.

— Не надо никому ни на что намекать, этим делом займется министр, — раздраженно говорю я и обращаюсь к полковнику Уайду: — Мне порядком надоела ваша беспрестанная болтовня насчет военно-воздушных маневров и наших людей. Какое нам, собственно, дело до того, кто работает на вас?

Уайд улыбается и вкрадчиво спрашивает:

— А если произойдет внезапное нападение?

Мы пьем кофе, они пытаются завязать дискуссию. Но я молчу. Второй исландский представитель хромает в английском, отвечает только «да» или «нет». Они пытаются выжать из себя смех. На лице Уайда появляется гримаса: она начинается в уголках рта и потом расползается по всему лицу, очевидно, она должна изображать улыбку. Глаза у него пустые. Кончик сигары, которую он курит, обгрызен, на губах табачные крошки.

Домой я еду самым длинным путем, у пруда снижаю скорость и смотрю на уток с утятами. Мне страшновато возвращаться домой, у меня болит живот, и я не знаю, как сказать жене о случившемся; утром я не сомневался в положительном исходе, но разве заставишь ее понять то, чего она понимать не желает? Все это крайне неприятно, я останавливаю машину перед дешевым кафе на Миклаторге и захожу туда. Напиться бы сейчас и послать всех к черту. Самое ужасное, что в эту минуту она наверняка сообщает очередной приятельнице, что я стал почетным членом американского клуба — теперь по воскресеньям мы можем ездить туда и жрать все, что нам причитается.

Машина вздрагивает, когда я, подъехав к гаражу, вижу жену в окне кухни. Нелегко быть замужней женщиной, встречи с которой опасается ее собственный муж.

Она выходит на крыльцо, мне кажется, что я в первый раз вижу эту наряженную куклу в очках, и меня одолевает искушение соврать, оставить ей хоть капельку надежды и только утром рассказать все как есть. Я просто не выношу ее манеры.

— Почему ты не позвонил, как обещал? — спрашивает она, не здороваясь.

Видно, что она сердится.

— Долго не мог от них отделаться, а потом поехал прямо домой, — отвечаю я и целую ее в щеку.

— Как дела?

— Так себе.

— Что значит «так себе»? Говори толком. — Ее голос меняется. Буря не за горами. И я позволяю ей разразиться во всю мощь.

— Да они просто посмеялись надо мной. Но я доложу об этом министру, — торопливо добавляю я.

— Как же так, ведь я уже всем сообщила.

— Кому всем? Неужели ты не можешь хоть раз удержаться, чтобы не похвастаться перед приятельницами?

— Я тебе всегда верю, а потом оказывается, что все это вранье.

Мы стоим на крыльце, она вот-вот заплачет.

— Идем в дом, здесь не место разговаривать об этих вещах. И, пожалуйста, не плачь. — Я пытаюсь храбриться. — Мы и так можем ездить в этот клуб, попросим, и нас кто-нибудь пригласит. Вот увидишь, они еще будут драться за честь пригласить нас. — У меня появляется небольшая надежда.

— Нет, это уже невыносимо, ты со мной совершенно не считаешься. — У нее хлынули слезы, началась истерика. — Сам обещал мне, что нас пригласят в посольство на прием, а оказывается, все это ложь, наглая ложь. Они просто не желают иметь с тобой никакого дела, ты только и нужен им, что для грязной работы. Слышишь, для грязной работы! — Она уже не плакала, а выла.

Вот дьявол. Хорошенький прием получает муж, вернувшись домой после трудного заседания. На него дерут глотку, словно он преступник какой, только что не бьют. Куда это годится?

Сквозь слезы и очки она смотрит на меня. На лице у нее написана капитуляция, дряблые щеки обвисли. Ни ненависти, ни злобы, только капитуляция, мне ее даже жалко. На эту женщину невозможно угодить. Вечно мы ссоримся. В Париже — наряды, здесь — приемы. Я знаю, сегодня она больше не будет со мной разговаривать. Не подаст ужин, придется самому искать что-нибудь в холодильнике и есть всухомятку. Хлопнув дверью, она запирается в ванной, и мне становится нестерпимо жаль себя — все против меня.

Я направляюсь в кухню и на ходу вспоминаю: надо идти медленно, твердо печатая шаг, ноги ставятся носком наружу, правый чуть больше, чем левый. А из ванной доносятся ее рыдания.