Рыбаки уходят в море… Исландская новелла

Торстейдн Стефаунссон Сватовство

Ее звали Гудда. Глупая Гудда. Все над ней смеялись. И она это хорошо знала. Ведь на хуторе она была старшей среди девушек-работниц, а до сих нор не сумела обзавестись мужем.

Даже Сигурд, овечий пастух, в которого она когда-то была влюблена, издевался над ней. Притом пуще всех остальных. Во всяком случае, его насмешки ранили больнее. Он, верно, забыл те воскресные дни, когда она спозаранку отправлялась вместо него в овечий загон кормить овец, чтобы он мог подольше поспать. А сколько раз она подавала ему кофе в постель… Но, может быть, он и всегда только насмехался над ней, может быть, он насквозь фальшивый человек. О, как она ненавидит фальшивых людей! Неужели она не знала, что Сигурд всегда был неискренен? Все кругом неискренни!

Гудда яростно мешала в печке. Огонь никак не разгорался. А обед должен быть готов через полчаса. Впрочем, не удивительно, что печка не горит. Целую неделю, пока она работает в кухне, иного топлива, кроме сырого торфа, не жди. Это все штучки Сигурда. Другое дело, когда в кухне работали молодые девушки. Тогда по утрам недостатка в сухом торфе не было.

Ну, загоришься ты наконец! Гудда щедро плеснула керосином из бутылки на дымящийся торф и резко захлопнула печную дверцу. Полыхнуло так, что печь задрожала. Гудда поднялась с пола и начала резать рыбу на кухонном столе.

Маленькая, хрупкая, стояла она у стола в поношенном черном платье и разорванном переднике. Он разорвался вчера, когда она отбивалась от Сигурда, насмешки которого перешли в назойливые приставания. На ее худеньком личике застыло горестное выражение. Покрасневшие глаза опухли от слез.

Гудда плакала часто. На хуторе о ней сочинили насмешливый стишок. Одна из строф звучала так:

Все окружающие отвратительны. Нет, не все. Не Йоун — во всяком случае, ей так хотелось. Почему он вчера сказал, что хочет поговорить с ней? Или это тоже ложь и выдумки? Новая затея, чтобы еще больше унизить ее?

Но Йоун непохож на других. Он никогда не участвовал в злобных насмешках. В те редкие разы, когда он приходил на хутор и обедал вместе с остальными, он молча и скромно сидел за столом рядом с Сигурдом и не произносил ни слова. Если же речь заходила о столь важных предметах, как погода или овцы, он вступал в беседу, но только с хозяином или с хозяйкой. Он самостоятельный крестьянин, у него есть и дом, и овцы. Что воображал Сигурд, позволяя себе после ухода Йоуна насмехаться над ним? Как ему только не стыдно. Ведь он всего-навсего работник, а Йоун — владелец земли и скота. Правда, хутор у него невелик. И скота немного: одна корова, двадцать овец и один баран, не считая собаки и трех кошек. Ну и пусть он беден, что с того? Все же он сам себе господин, хозяин на своем собственном хуторе.

Роста Йоун небольшого, иначе не скажешь. Она выше его на целую голову, хотя сама среднего роста. Его прозвали Йоун Малыш. Как им не стыдно, этим подлым людям, искажать человеческое имя? Никто не виноват в том, что человек родится большим или маленьким. А в работе Йоун мог бы сравняться с самым сильным из поселковых парней — и в поле, и на море. У него большие сильные руки, большие ноги. От всего его облика веет мужественностью. Странно, что он одинок, такой мужчина, владелец хутора и всего, что в нем находится. Интересно, сколько ему лет? Может, он старше ее? Может, ему за сорок?

Случалось, он перекидывался с ней несколькими словами, но только когда рядом никого не было. И правильно. Какое дело другим, что Йоун беседует с ней?

Но почему он недавно спросил, какое у нее жалованье?

Новая обнадеживающая мысль мелькнула в ее голове, когда она склонилась над кастрюлей, держа в руке кусок рыбы. Может быть, поэтому он и собирается поговорить с ней? Может быть, Йоун хочет иметь экономку?.. Тогда она распрощается с этим хутором и ноги ее больше не будет в этой кухне. Йоун — человек, на которого стоит работать. Человек, который достоин ЛЮБВИ. Гневные складки на ее лице вдруг исчезли, и на минуту оно приняло мягкое, почти юное выражение.

Да, такого, как Йоун, женщина может, полюбить.

— Ну, Гудда, скоро ли будет готов обед? — В дверях появилась хозяйка. На губах ее играла лукавая улыбка. — В горнице сидит один человек, он хочет поговорить с тобой.

Щеки Гудды вспыхнули. В одну секунду она сбросила рваный передник. Надо надеть праздничное платье. Ведь не каждый день к тебе в гости приходит мужчина.

В чистой горнице на краешке, стула возле самой двери сидел маленький скромный человек и ждал. Одежда его была в заплатах, на ногах грубые башмаки из недубленой воловьей кожи. Маленькие глазки сидели глубоко, нечесаные волосы космами спадали вдоль лица. Лишь борода была только что подстрижена. Он сидел, опустив голову и положив свои большие обветренные руки на колени. На полу рядом со стулом лежала его баранья шапка.

Дверь открылась, и вошла Гудда в праздничном платье. Маленький человек сразу же встал. Ему пришлось высоко поднять голову, чтобы встретить ее взгляд.

— Здравствуй, Гудда, — сказал он, протянув ей руку.

— Здравствуй, Йоун, — ответила она, наслаждаясь пожатием его крепкой обветренной руки.

— Можешь выйти со мной во двор? Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз, — сказал Йоун. Ему всегда было не по себе в чужих комнатах, в особенности если они были больше его собственных!

— Да, если гость так желает. — Лицо Гудды осветилось широкой улыбкой. Она наклонилась, подняла баранью шапку и вежливо осведомилась: — Это шапка гостя?

Они вышли во двор. Гудда шла впереди. Она не знала точно, где остановиться. Да и Йоун боязливо оглядывался по сторонам. Появился Сигурд, овечий пастух важно вышагивавший по двору. Оба мужчины никогда не жаловали друг друга.

— Может, пойдем вон за тот холм? — спросил Йоун.

— Да, если гостю угодно.

Неважно, что Сигурд видел, как она идет по двору о мужчиной.

Остановились они, только когда были хорошо укрыты от взоров хуторян. Йоун поднял с земли соломинку и стал ее жевать. Потом сплюнул, глубоко вздохнул и начал:

— Я не знаю, слышала ли ты, что за последний год число моих овец увеличилось. Теперь у меня двадцать восемь маток и, конечно, корова. А старый премированный баран все еще в силе, как тебе известно. Вот я и подумал, что пришла пора поразмыслить о женитьбе. Я всегда с уважением относился к женскому полу, и мне никогда не пришло бы в голову просить женщину стать моей для того, чтобы она работала как батрачка у меня на хуторе, и мысли мои не порхали от одной к другой, как это принято у некоторых мужчин. Восемь лет ты, Гудда, стояла перед моим взором. И теперь я спрашиваю: не согласишься ли ты стать хозяйкой на моем хуторе? Конечно, мне незачем говорить, что весь мой скот будет и твоим. Могу лишь добавить, что хутор мой не так велик, как у других. Но топлива в нем достаточно, а торф, может, даже посуше, чем у кого другого. И у меня еще с позапрошлого года сохранился запас кровяной колбасы и вяленой трески.

Он хотел сказать еще что-то, но Гудда прервала поток его рассуждений. Она заплакала.

— Я всегда желала, всегда надеялась, что ты… захочешь… прийти… Йоун… Йоун… я люблю тебя.

Она невольно искала его руки. А он уже нашел им место на ее талии и крепко, по-мужски обнял ее.

Когда Гудда снова появилась на кухне, все работники собрались к обеду. Хозяйка хлопотала у печи, и вид у нее был растерянный. Суп выкипел, рыба подгорела. Но ни насмешки, ни брань не произвели на Гудду никакого впечатления. С горящими щеками и блестящими глазами она стала накрывать на стол. Послушала еще некоторое время ругань хозяйки, а потом подсела к ней и обняла за шею, как ровня. Впервые Сигурд, сидя на кухонной скамье и искоса поглядывая на них, понял, как прекрасно лицо Гудды.

— Извините, дорогая хозяйка, — прошептала Гудда, но так, что всем было слышно, — ко мне приходил мой жених.