Рыцари, закованные в сталь

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В жизни каждого человека бывают крутые повороты, когда новые и необычные события происходят с такой быстротой, что попросту не дают опомниться. Всё выглядит так, будто прошлое разваливается, рассыпается на кусочки, чтобы освободить место неясному и потому тревожному грядущему.

Именно такое тягостное ощущение испытывал Майлз. На следующий день после аудиенции у графа он получил известие, что сэр Джемс хочет видеть его в своём кабинете. Он застал угрюмого старика сидящим за тяжёлым дубовым столом, с кружкой подогретого эля, вафлями и сыром на оловянном подносе. Он указал Майлзу на табурет, где обычно сидел писарь — сооружение, напоминавшее складной стул, но сработанное из толстых дубовых брусьев, подпиравших обитое свиной кожей сиденье.

Подобной милости не удостаивался ещё ни один оруженосец, и удивлённый Майлз робко присел.

Некоторое время старый рыцарь сидел, молча глядя на него своим единственным оком, ясным и немигающим, как у хищной птицы, и медленно закручивал свои жёсткие усы, как делал в минуты раздумья. Наконец он прервал молчание.

— Сколько тебе лет? — внезапно спросил он.

— Прошлым апрелем исполнилось семнадцать, — повторил Майлз то, что вечером отвечал лорду Хаусу.

— Гмм… для своего возраста ты более чем крепок. Надеюсь, и в груди у тебя — сердце мужчины, а не бестолкового юнца, только и знающего, что шкодить да проказничать.

Он снова замолчал, а Майлз подумал, не относятся ли эти слова к какой-нибудь из его последних проделок, из-за которой его и мог вызвать капитан. Может, он имеет в виду разбитое окно в Длинном зале или разорение галочьих гнезд в Южной башне?

— У тебя есть друг, — неожиданно сообщил сэр Джемс, — какого не каждому посчастливилось иметь в этом мире. Он наблюдает за тобой чуть ли не с первого дня. Догадываешься, о ком я говорю?

— Наверно, это лорд Джордж Бьюмонт, — ответил Майлз, — он всегда был добр ко мне.

— Нет, — сказал сэр Джемс, — я говорю не о нём, хотя думаю, он тоже любит тебя. Ты можешь хранить тайну, мальчик?

— Да, — ответил Майлз.

— И ты будешь хранить её, если я скажу тебе, кто здесь твой лучший друг?

— Да.

— Это — милорд граф Хаус, но помни, об этом не должна знать ни одна живая душа.

Майлз сидел, в немом изумлении уставившись на старого рыцаря, а сэр Джемс продолжал:

— Да, почти с того самого дня, как ты появился здесь, милорд внимательно следил за твоей жизнью, за всеми твоими сумасшедшими выходками, ссорами и драками, он знал все тропки, по которым ты шастал. Что ты об этом думаешь, Майлз Фолворт?

Старый рыцарь опять умолк, вопросительно глядя на растерянного Майлза. Казалось, ему доставляло удовольствие видеть безмерное удивление юноши. Тут Майлзу пришла внезапная мысль.

— Сэр, — сказал он, — а милорд знал, что я ходил в сад?

— Нет, — сказал сэр Джемс, — он ничего не знал, пока твой отец не приказал твоей матери написать ему об этом.

— Мой отец! — повторил ошеломленный Майлз.

— Да, — сказал сэр Джемс, сильнее чем прежде теребя свои усы. — Как только твой отец узнал об этой проделке, он написал милорду, чтобы тот предупредил неминуемую беду.

— Сэр, — пробормотал Майлз, — мне трудно в это поверить… Это какой-то сон…

— Успокойся, ты вовсе не спишь, — ответил старый солдат, — но есть другие дела, ради которых я тебя призвал. Милорд думает — впрочем, не только он, лорд Джордж и я того же мнения, — что пришло время тебе отложить свои мальчишеские забавы и узнать вещи, необходимые мужчине. Ты здесь уже год и имел достаточно свободы делать, что захочется, но, мальчик, — и старый волк заговорил очень серьёзно, почти торжественно, — тебя ожидают дела такой важности, что если бы я рассказал тебе об этом, ты бы сразу и не понял. Милорд считает, что ты, возможно, имеешь неплохие задатки, однако лишь время покажет, сумеешь ли ты толково употребить их. Следующим воскресеньем я и сэр Эверард Уиллогби возьмёмся обучать тебя, как пользоваться турнирным копьём и управлять лошадью. Ты должен сказать Питеру-кузнецу, чтобы он сработал для тебя простой набор доспехов, и пусть возьмётся за дело сегодня же. Так что иди, хорошенько обдумай всё, что я тебе сказал, и готовься к воскресенью. Однако постой, — добавил он, когда потрясённый Майлз уже шагнул к порогу, — держи язык за зубами, не проболтайся про покровительство милорда. Таково его собственное тебе повеление.

Майлз снова повернулся и без единого слова направился к двери. Но сэр Джемс остановил его во второй раз.

— Стой! — крикнул он. — Я забыл кое-что передать тебе. Милорд сегодня утром сделал тебе подарок, о котором ты ещё не знаешь. Это… — тут он на мгновение замолчал, должно быть, наслаждаясь тем, что ему предстояло сообщить, — это великолепная фламандская лошадь хорошей породы и горячего нрава. От такого коня не отказался бы и прославленный рыцарь. Ты родился под счастливой звездой!

— Сэр! — воскликнул Майлз, — …Сэр!.. Вы сказали, эта лошадь будет моей?

— Да, она будет твоей.

— Моей собственной?

— Твоей, твоей.

Майлз Фолворт шел от капитана, как во сне, но, наверно, это был лучший сон в его жизни. Он вышел на воздух, и его просто шатало от радости и изумления. Первым делом хотелось разыскать Гаскойна, и Майлз нашел его, хотя и не помнил, где и как.

— Идём, Френсис! — крикнул он. — Я расскажу тебе кое-что, и ты поверишь в чудеса!

Майлз потащил друга в «соколиное гнездо», где они давно уже не бывали, не отвечая на вопросы озадаченного Гаскойна, пока они не забрались в свое старое убежище. И только тут он приоткрыл завесу.

— Сядь, Френсис, — сказал он, — сядь получше, чтобы не упасть от удивления.

Когда Гаскойн подчинился, Майлз осмотрелся вокруг и огорошил:

— Сюда я пришёл в последний раз. — И тут он излил другу душу, испытывая легкое головокружение то ли от высоты, то ли от собственных слов. Он не сказал о графе, но ничто не мешало поведать об удивительной новой жизни, которая так внезапно открылась перед ним во всем блеске упоительных надежд, невероятных возможностей, самых дерзких помыслов. Он говорил, расхаживая взад и вперед по каменным плитам. Он был не в силах устоять на месте, он уже рвался в будущее.

Гаскойн сидел, повесив нос. Он понял, что его друг расправляет крылья для полёта, в который он, Гаскойн, и не надеялся отправиться. На сердце у Френсиса было тяжело, он понимал, что это, должно быть, начало конца их крепкой дружбы, которая так скрашивала его жизнь.