Рысь

7

Двор Альбрехта Феннлера чуть отстоял от центра деревни, одиноко располагаясь посреди обширных овощных полей Нижнего Луимоса. С востока поля окаймляла узенькая дорога, ведущая от «Тунгельхорна» к Лауэненскому озеру, излюбленному пристанищу туристов в конце долины — там Гельтенбахский и Тунгельбахский водопады срывались с горной гряды, что южнее начинала вздыматься в сторону кантона Вале. Позади двора незаметно протекал Луибах. Бассейн Луибаха простирался на всю Гельтентальскую долину, Хюэтунгель, Штиретунгель, Зульцграбен, Хаммершвандфлуэ и Шёнебодемедер. От чего в этой топкой местности нередко случались наводнения. Чтобы земля больше не оставалась запущенной и невозделанной, в шестидесятые годы община приняла решение спрямить русло Луибаха и осушить Нижний Луимос. Двор в Нижнем Луимосе, принадлежавший Феннлерам уже не первое поколение, использовался для посадки овощей, потому что земля там была плодородная, но непригодная для передвижения на тяжелой технике.

Альбрехт Феннлер сидел в жарко натопленной гостиной на скамье, над которой величественно возвышались три крупных головы серн. На столе перед ним, рядом со старой керосиновой лампой, лежал календарь, где карандашом была четко размечена вся посевная этого года. В поисках заявки владельца гостиницы Райнера Вакернагеля Феннлер просмотрел все газетные объявления о строительстве. Не отрывая глаз от газеты, он медленно макал куски почерствевшего хлеба в кофе и отправлял их под развесистые усы. По радио, стоявшему на полках, уставленных книжками «Сильвы»! как раз начинались девятичасовые новости, когда Марк, девятнадцатилетний сын Феннлера, шаркая вошел в гостиную. Это был утонченный юноша, чья плохо ухоженная шевелюра имела точно такой же ржаво-рыжеватый оттенок, что и усы отца. Марк порылся в стопке старых газет.

— Хочешь сэкономить на поезде и поехать со мной? — спросил Альбрехт. — Твоя колымага вряд ли с места сдвинется. Я поеду через полчаса.

О старом «опеле корса», который Марк не глядя купил прошлым летом за двести франков и в залихватской развеселой манере снабдил вырезанными из картона номерами, с Альбрехтом Феннлером лучше было не разговаривать.

— Не трогай мой ультрамариновый «опель».[9]

— Тому, что не ездит, место на свалке. Ультра он или марин.

— Предоставь это мне, уж я как-нибудь отремонтирую свою тачку.

— Когда же, позволь спросить? Мне не нравится, когда в деревне говорят, что у нас металлолом на дворе. Когда я летом начну продавать овощи, этой колымаги здесь быть не должно. Приезжим съемщикам ее вид тоже вряд ли понравится.

— Починю-починю, в ближайшие недели.

— В ближайшие недели. Что-то не верится. Так ты поедешь со мной?

— Я с Бюхи.

— У тебя появились деньги на билет?

— Билет не нужен, у меня повестка, — ответил Марк, не отрываясь от газетной стопки.

— Когда тебе надо быть на месте? И когда пересадка в Цвайзиммене? — спросил Альбрехт и добавил, что ему не составит труда подбросить сына в Маттен.

Марк, похоже, нашел то, что искал: выудил лежавшую между газетами повестку.

Альбрехт, так и не нашедший ничего о заявке Вакернагеля среди объявлений о строительстве и ничего другого, к чему можно было бы придраться, вопросительно взглянул на сына, короткими неоконченными предложениями настоявшего на путешествии автобусом и поездом. Ему хотелось ехать в одиночестве. Призывают-то, в конце концов, его, но если отцу снова хочется в рекрутскую школу, он, конечно, уступит ему повестку.

— Если б ты знал, каким адом была рекрутская школа в мое время, ты бы с радостью поступил в сегодняшнюю, — сказал Альбрехт Феннлер. — Уже решил, в каких войсках служить?

— Нет, — безучастно ответил Марк.

— Такого у нас не было, — сообщил Альбрехт, пробежавшись по письму из Лауэненского общинного совета. Марк снял с подоконника масло и намазал им хлеб. Некоторое время оба молчали.

— Если хочешь моего совета: иди в радисты. Или в разведчики — там тебя хоть о тактике и технике просветят. Я никогда не говорил, что из тебя должен выйти гренадер, но что-нибудь приличное ты вполне мог бы выбрать. Ты уже прочел про танкистов?

Альбрехт испытующе взглянул на сына. Тот, похоже, совершенно не слушал отца.

— Мне все это не нужно, я хочу не в армию, а в театр, — громко заявил Марк и посмотрел отцу в глаза.

Альбрехт оторопел. Непонимающе взглянул на Марка. Прежде чем он смог выговорить хотя бы слово, у кухонного стола появилась Дора, его жена, в джинсах и футболке, с прядями седых волос, и попрекнула Альбрехта, что он опять ест черствый хлеб, когда она потрудилась испечь свежий. Альбрехт ничего не ответил, по-прежнему пораженный словами Марка, а тот сидел у стола, склонившись над письмом. Дора поднесла к глазам Альбрехта какую-то бумагу и сказала, что это мейл от семьи с Боденского озера, заинтересовавшейся их «Ночлегом на соломе».

Феннлер быстро пробежал его и протянул обратно.

— Ответь им, что солома у нас не отапливается, и пусть пишут летом.

— Вот именно, — не отставала жена. — Они хотят забронировать на лето.

— Напиши, что неизвестно, сохранится ли сарай до лета, и что мы не хотим обременять себя идиотскими бронированиями. И уж тем более не в тот момент, когда все вокруг завалено снегом и непонятно, наступит ли когда-нибудь лето. А теперь у меня нет времени, мне надо к Алоису Глуцу в Шёнрид. Было бы лучше, если б мы требовали что-нибудь взамен за эти бронирования. Это же наше право.

— Наше право и наши деньги, — парировала Дора, забрав у Альбрехта распечатку. — Сарай забронирован, — добавила она и поспешно отвернулась.

— А насчет работы на парковке у озера тебе что-нибудь писали? — спросил Альбрехт.

— Таннер еще подумает, но я уверена, что мне ее дадут, — ответила Дора и скрылась в своей комнате.

Альбрехт глянул ей вслед, пробормотал нечто невнятное об общинном секретаре Таннере и его деревенской хронике, снова склонился над газетой, а спустя некоторое время вновь повернулся к сыну.

— Так, значит, театр? — спросил Альбрехт.

Марк не отвечал.

Макнув в кофе очередной кусок хлеба, Альбрехт засунул его под усы, не сводя с сына глаз. Потом с недовольным видом допил кофе, навалился на стол и поинтересовался:

— Ты уже выяснил, когда тебе надо быть в Маттене?

Марк не отвечал.

— Ты уверен, что поезд придет в Маттен вовремя?

— Опаздывать я не собираюсь, — ответил Марк, вернув повестку на стопку старых газет и избегая отцовского взгляда.

Управившись с делами в машинном сарае, Альбрехт Феннлер вернулся в гостиную, где по-прежнему сидел его сын, пожелал ему успехов и посоветовал выбрать что-нибудь поприличнее — все-таки речь идет о том, что будет определять его жизнь до сорокадвухлетнего возраста. Три лишних кружки пива, которые он выпьет по случаю, лучше отдать унитазу, не довозя их до деревни, и пусть сразу напишет о распределении, чтобы он уже завтра знал, с кем ему предстоит иметь дело впоследствии. Марк безучастно стоял напротив Альбрехта. Даже когда Альбрехт сунул ему в руку двадцать франков и хлопнул по плечу, Марк не выразил никаких эмоций. Не поблагодарил.

Альбрехт Феннлер сел в машину и поехал по направлению к Цвайзиммену, не обращая никакого внимания на снег, устеливший дорогу. Думал он о немецких и голландских туристах, что летом снова нагрянут в его сарай, оплатив его по цене двухкомнатной квартиры, а за завтраком станут осыпать его жену комплиментами, которых та не заслуживала. Если бы постояльцы не приносили солидного дохода, он бы уже давно заявил Доре — «Ночлег на соломе» был ее идеей, — что он в этом больше не участвует.

Вообще-то он и так едва ли участвовал. Если Дора ухаживала за гостями, готовила им полноценный завтрак, советовала, где погулять и куда сходить за покупками, а иногда даже водила их вокруг Лауэненского озера, то Альбрехт, когда гости не показывались из сарая в восемь утра, загонял к ним громко хрюкающую свиноматку Эльму. Он надеялся, что община предоставит Доре ту работу, о которой они говорили. Собирать деньги с машин у Лауэненского озера, пока не поставят парковочные автоматы. Эта работа прекрасно подошла бы его жене, а главное — была бы постоянным источником дохода.

Уходящая зима последний раз засыпала снегом Бернский Оберланд. Фуникулеры и лыжные подъемники отвозили обладателей ярких спортивных костюмов наверх, где им по заоблачным ценам предлагались теплые напитки и круассаны с ореховым кремом. Даже в Лауэнене, чей пологий склон с единственным подъемником привлекал в основном семьи, горнолыжников было хоть отбавляй. Лауэненцы, как и все остальные оберландцы, туристической лихорадке не поддавались. Они делали свои дела, блюли свои привычки. В лесах немым свидетельством отбушевавшего урагана лежали тысячи кубометров древесины. Многие владельцы леса пытались избавиться хотя бы от части упавших деревьев, пока весной не появятся жуки-короеды. Другим же не хотелось инвестировать в то, на чем и в обычные годы нельзя было сколотить состояние, и они полностью игнорировали бурелом.

Незадолго до Гштада Феннлер увидел на встречной полосе автобус. Склонив голову набок, Бюхи вписывался в поворот. Они помахали друг другу. Феннлер вспомнил о сыне, который сейчас поедет на этом автобусе. Он боялся, что Марк со временем станет тем же, кем уже стали Хуггенбергер, Пульвер и Рустерхольц, — тунеядцем. Вчерашний вечер в «Тунгельхорне» лишь подтвердил его мнение об этих людях. Они не понимали, что значит подстрелить рысь. Хуггенбергер еще даже не осознал, что те работы, которые поручал ему отец, были пустой тратой времени, а их хозяйство велось нерационально. Пульвер был и того хуже. Вся деревня знала, что этот церковнослужитель уже несколько недель мыкался между пыльными полками Сельскохозяйственного товарищества и не мог произвести инвентаризацию, с которой полагалось покончить еще в ноябре. А высоко над деревенским центром, на Хундсрюгге, Фриц Рустерхольц ползал на карачках по сырому подвалу, изолируя стены дешевым пенопластом — по мнению Феннлера, жалкая попытка предотвратить надвигающуюся на их старую лачугу лет через пять смерть Рустерхольца и его брата, а заодно и стариков Бервартов, от ревматизма.

Бюхи был своего рода исключением среди этих неудачников. Пусть он тоже ничего не понимал, зато работу свою делал исправно. Он знал, как одним нажатием на педаль дать понять пассажирам, что даже в лауэненской минуте всего шестьдесят секунд.

Когда-нибудь Феннлеру придется прочитать своему сыну мораль.

В Шёнриде он остановился у магазина «Визави Глуц». Его владелец Алоис Глуц, бывший кантональный полицейский и действующий президент Зимментальского союза охотников, выйдя на пенсию, все чаще стоял за прилавком. Глуц не мог решиться уволить работавшую у него на почасовой основе даму преклонных лет, хотя с работой вполне справлялся и в одиночку Ему было легче сетовать на избыток свободного времени.

Магазин предлагал набор высококачественных молочных продуктов из местной сыродельни, небольшой ассортимент выпечки и множество громоздящихся друг на друга консервных банок «Хироу», ставших столь же безвременными, как окружавшие их швабры, фартуки, резиновые перчатки, чистящие средства и салфетки. За витриной лежали не самые безупречные овощи, второсортные фрукты и инструменты для повседневного использования. У кассы стояли поскрипывающие вертушки с открытками, видами Зимментальской долины семидесятых-восьмидесятых годов. И кто знал, что таилось в выдвижных ящиках под прилавком: тяжелые радиоприемники, килограммовые фонарики и, ни много ни мало, боевые патроны — списанное достояние бернской кантональной полиции.

Алоис Глуц, который как раз очаровывал своим тяжеловесным шармом постоянную клиентку, был рад видеть Феннлера и угостил его травяным кофе. Альбрехт Феннлер согласился добавить лить немного шнапса и осведомился об отрубленных лапах.

Глуц — большое лицо и маленькие глазки, в которых даже после выхода на пенсию читалась уверенность кантонального полицейского в своей правоте посреди насквозь преступного мира, — не знал, кто отправил лапы, однако был чрезвычайно рад произошедшему. Если он, свежеиспеченный пенсионер, летом заскучает, то вполне вероятно посвятит несколько часов преследованию этих тварей.

Альбрехт Феннлер, не склонный к подобным эмоциональным всплескам, повторно поинтересовался, не знает ли Глуц, кто подстрелил рысь. Тот с сожалеющим видом пожал мощными плечами: в Шёнриде все тоже толкуют о лапах, но нет даже никаких слухов. Феннлер разочарованно помешал дымящийся кофе. Глуц задумчиво отхлебнул и предложил Феннлеру составить письмо от имени зимментальских охотников, официально осудить выходку с лапами. «Это мы для проформы», — доверительно добавил он. Феннлер пристально взглянул на бывшего полицейского и вытер тыльной стороной ладони кончики длинных усов, на которых задержались капельки кофе. После продолжительной дискуссии ему понравилась идея улучшить пошатнувшееся реноме охотников в глазах широкой общественности. В результате оба оказались за прилавком и в перерывах между приемом посетителей писали письмо, адресованное и кантональному Ведомству по охране природы, и федеральному Министерству, и СМИ.

Пока Алоис Глуц и Альбрехт Феннлер подбирали формулировки, отбрасывали их и придумывали новые, казавшиеся им более удачными, Марк Феннлер стоял на взлетной полосе военного аэродрома в Маттене, под затянутым облаками небом Верхнего Зимменталя — вместе с шестьюдесятью тремя другими девятнадцатилетними рекрутами, которым тоже прислали повестки, — и чувствовал себя далеко не лучшим образом. Согласно алфавитному порядку он находился посреди полукруга, в центре которого стоял, громко и обрывочно вещая, надувшийся от важности служака.

Марк смотрел на окружавшие его лица. С кем-то его связывали общие воспоминания. О школе. О юности в Лауэнене. Он взглядывал лишь мельком. Поглубже засунув руки в карманы брюк, он думал о завернутых в фольгу сухарях. О морали и металле, о муштровке и маскировке. О запахе бензина и пота, строгой дисциплине, эротических журналах, скудной кормежке, тесных комнатах — обо всем, что он слышал о рекрутской школе.

Он увидел, как один из людей в форме подошел к концу полукруга. Ему вспомнилась Соня, его подруга, и Лайка, ее весьма подвижная собака, плоскомордая и настырно глядящая дамочка породы боксер, с которой они гуляли в любое время дня и ночи. Соня была невысоким, коротко стриженным и хорошо сложенным комочком энергии, чуть старше Марка, крайне любопытна и разговорчива. Сюда она приехала из Центральной Швейцарии, зимой работала инструктором по сноуборду, а летом прислуживала в отеле «Лауэнензе» и носила на шее акулий зуб.

Вместе с Соней и Лайкой Марк обошел всю Гельтентальскую долину, одолел Виспилеграт, поднялся на Хюэтунгель, принял душ под Тунгельбахским водопадом и забрался на Вильдштрубель.

Соня так же, как он, не понимала, зачем изобрели зонтики, сумочки и помаду, не церемонилась, если приходилось есть руками, и так же, как он, считала, что секс — нечто грубое, громкое и звериное, а значит, именно таким образом им и надо заниматься.

Прошлой зимой Соне во что бы то ни стало захотелось построить иглу и переночевать в нем. Летом она могла часами валяться на лугу и рисовать. Марку приходилось ждать, пока она не закончит рисунок, но тем сильнее он желал взглянуть на результат и узнать породившие его соображения. Эта девушка вдохновляла Марка. И хотя они проводили друг с другом уйму времени — прежде всего, летом, — он еще ни разу не брал ее с собой на двор в Нижнем Луимосе. У него не было ни малейшего желания показывать ее своим родителям. И вообще с родителями ему хотелось иметь как можно меньше общего.

Он думал о Соне, о театре, к которому прикипел душой. Думал о раздвоении личности. Один Марк стоял на аэродроме, думал о подружке и неважно себя чувствовал, другой Марк наблюдал за тем, как тот стоит, думает о подружке и неважно себя чувствует, и все это комментировал.

Пока человек в форме шаг за шагом продвигался вдоль строя, его коллега вырос в центре полукруга и объявил, как будет проходить набор.

Марк вопрошал судьбу, почему она не устроила так, чтобы он опоздал, не посадила батарейки на часах, не задержала Бюхи, чтобы он не успел на поезд в Гштаде.

Военный, продвигавшийся по строю, подходил все ближе.

Марк снова подумал о театре. О друзьях во Фрибуре, с которыми он то и дело встречался, чтобы репетировать малоизвестную пьесу Беккета. Вспомнил о театральном училище в Тичино, куда ему так хотелось поступить. В августе, вместо рекрутской школы. Не забыл и о десяти тысячах франков за обучение, которые ему каким-то образом надо было раздобыть, чтобы воплотить эту мечту, эту иллюзию. Быть может, им даже не удастся поставить Беккета на сцене. Даже самой заштатной.

Перед ним еще оставались двое.

В последние месяцы Марк уделял театру много внимания — и все время откладывал вопрос, идти ли ему в армию или откосить, предъявив справку от психиатра. Перспектива пятнадцать недель заниматься не пойми чем, чтобы окончить рекрутскую школу, была не слишком заманчивой.

И вот военный подошел к Марку. Взглянул ему в глаза, протянул руку. Марк не понял, вытащил правую руку из кармана, но потом сообразил, что офицер не собирается ее пожимать. Под испепеляющим взглядом до Марка наконец дошло: военный билет. Если он не ошибался, тот лежал на полу его комнаты среди писем, компакт-дисков, книг и театрального реквизита.

Строго взглянув на Марка Феннлера, военнослужащий отправил его домой. Нет билета, нет зачисления. Пусть возвращается через четыре недели.

Марк Феннлер не верил своим ушам. Он испытал громадное облегчение. Отсрочка на двадцать восемь дней. Двадцать восемь дней на то, чтобы подумать.

Толком не сообразив, что ему нужно, Марк уже сидел в скором поезде в Шпиц, где минувшим летом окончил гимназию, а спустя некоторое время, к собственному удивлению, стоял с оголенным торсом посреди Шпица на приеме у старого, спокойного врача, и жаловался на боли в спине.

Врач осторожно привел спину Марка в вертикальное положение и велел молодому человеку не двигаться. Едва он надел на Марка свинцовый жилет и в белых сандалиях бесшумно вышел в соседнюю комнату, чтобы нажать на кнопку, как пациент сделал шаг на месте. Через пять минут врач предъявил ему рентгеновский снимок, на котором был ясно виден необычайно искривленный и больной позвоночник. Пораженный и полный сочувствия врач, отказывавшийся понимать, как такая серьезная проблема не была выявлена раньше, взял с Марка обещание, что тот обратится к своему врачу в Гштаде для проведения более тщательного обследования и начнет ходить к физиотерапевту. Он передал Марку снимок в желтом конверте и сказал, что надеется, военврачи больше не станут призывать его. Если возникнут вопросы, он готов ответить в любое время.