С привкусом пепла

Глава 11

Зотов незаметно провалился в тяжелый, похожий на обморок сон. Вроде чувствовал себя бодрячком, зорким соколом всматривался во тьму, но, в очередной раз моргнув, уже не смог разлепить век. Зотов летел в бездонный черный колодец, парил в дымке головной боли, падал и падал, пока его деликатно не потрогали за руку. Знакомый голос вернул сознание в заболоченный перелесок.

– Товарищ Зотов! Виктор Палыч. Решетов кличет.

– Ты, Колька? – Зотов очнулся.

– Я, Виктор Палыч.

Сон сидя самый поганый. Спина одеревенела, ноги свела мелкая судорога. Зотов открыл глаза. Светящиеся стрелки часов показывали без пятнадцати четыре. Ночь укутывала землю, дымчатые облака накидывали невесомую шаль на молодую луну, искря по краям призрачным светом. Далеко на востоке горизонт расчертила серая предрассветная полоса. В темноте угадывалась тщедушная фигурка Кольки Воробьева. Послышалось сдавленное кряхтение деда Афанасия, не спит, поди, хрыч. Зотов все еще был немного зол на него за давешний разговор. Остался неприятный осадочек. Надо Лукину капнуть, начштаба живо привлечет деда за антисоветскую пропаганду.

– Быстрей, Виктор Палыч, – взмолился Колька. – Только вас ждут.

– Торопыги какие. – Зотов поднялся на ноги.

В ночном лесу всегда таится что-то жуткое, злое. Днем красотища, душа радуется, птички посвистывают, но ночью меняется все. Тьма клубится среди деревьев, пульсируя, колыхаясь, словно живая, вселяя безотчетный панический страх. Темнота диктует свои правила. Ночь – время хищников, и сегодня будет охотиться самый страшный из хищников – человек.

Перед Зотовым возникли зыбкие тени, чуть плотнее густой темноты.

– Привел, – пискнул Колька.

– Молодец, – напряженно откликнулся Решетов. С ним было человек двадцать, почти неразличимых в зарослях. – Как спалось, Вить?

– Мирово! – соврал Зотов. – Выступаем?

– Все готово. Знакомьтесь – Владимир Попов, бывший сержант Красной Армии, военнопленный, ныне командир шемякинской самообороны, наш пропуск в Тарасовку. – Луч фонарика с синим маскировочным светофильтром выхватил из темноты круглое лицо со сломанным носом, а потом секанул Зотову по глазам. – А это Виктор Павлович Зотов, представитель Центра, будет приглядывать за операцией.

– Здрасьте, – грубо буркнул Попов. Знакомство получилось номинальным.

– Выдвигаемся к КПП и заходим в деревню, – обрисовал ситуацию Решетов. – Снимаем часовых и разделяемся. Попов и его люди выцепляют по домам полицаев и обезоруживают, мы захватываем здание школы, там у них штаб. Должны уложиться в двадцать минут. Вопросы есть?

– Можно я в кустах посижу? – пробасил Шестаков. – А медалю мне потом принесете, я не гордый, приму.

– Шутишь, Степан? Ну шути. За мной, и тих-ха.

Решетов раздал бойцам длинные полоски белой ткани – видать, чья-то простыня пострадала от партизанского произвола – и велел вязать на шею. Свой-чужой, это понятно.

– Как пионеры, етить, – бурчал в темноте Шестаков.

Отряд, уже не таясь, растянулся длинной цепочкой. Лес отступил, сыпанув напоследок молодыми березками, показались темные крыши. Тишина стелилась над полем вместе с сизым болотным туманом. Зотов почувствовал себя крайне неуютно на открытом пространстве. Сейчас резанут из пулеметов, мало не покажется.

– Стой, кто идет! – резко окликнули из темноты.

– Свои! – отозвался Попов. – Семен, ты, что ли?

– Стой! – Голос часового сорвался, лязгнул затвор. – Пароль!

– Великая Германия. Отзыв.

– Великая Россия! – Полицай заметно расслабился.

Зотов усмехнулся про себя. Сколько дешевого пафоса. Давненько заметил, изменники любят размах, так предательство кажется обоснованным. Чувствуют себя не цепными шавками, а вершителями судеб отдельно взятой страны. Шайка из пары сотен голодранцев у них непременно освободительная армия, кружок придурков-балаболов – партия, горлопан – руководитель с замашками палача, последняя надежда русской нации.

В темноте замаячили фигуры двух полицаев.

– Вы, Владимир Михалыч?

– Ну я, узнал ведь, стервец?

– Как не узнать, Владимир Михалыч. Но порядок-то должон быть!

– Молодец, службу знаешь, – одобрил Попов, подходя вплотную.

Карпин, идущий справа от Зотова, подался вперед. В лунном свете тускло сверкнула сталь. Полицай захрипел порванным горлом и обмяк у лейтенанта в руках. Второго убил Малыгин, играючи, мимоходом, только позвонки жутко хрустнули. Вход в деревню оказался открыт. Темные фигуры соскользнули в окопы и скрылись. Постовым этой ночью крупно не повезло.

– Полдела сделано, – прошипел Решетов. – Дальше как договаривались.

Отряд распался. Большая часть, вместе с людьми Попова, тоненькими струйками потекла по околице – разыскивать дома полицаев. Решетов с лучшими бойцами и группа Зотова устремились в Тарасовку. Сонно закукарекал петух. Как-то неуверенно, опасливо затявкали, зазвенели цепями дворовые псы. За месяцы войны собаки успели привыкнуть к чужим, смекнули, что людей, пахнущих железом и порохом, лучше не замечать. Деревня спала. Занимался рассвет, неуверенно рассеивая чернильную тьму и погружая улицы в серый, обжигающий ледяным дыханием полумрак. Школу, единственное двухэтажное кирпичное здание в селе, нашли без труда. Перед входом нервно переминался часовой, прислушиваясь к топоту ног. На окраине смачно ударил винтовочный выстрел. Черт. Следом второй. На войне так и бывает, самые продуманные планы одним махом улетают к чертям. Приходит время импровизации, которую позже ушлые газетчики нарекут подвигом.

Решетов резанул очередью навскидку, от живота. Полицай на школьном крыльце завизжал, напоролся на невидимую преграду и сломался напополам. Выстрелы на окраине защелкали часто-пречасто, ухнула ручная граната. Что там случилось? Бой разгорался нешуточный.

– Зараза, а как красиво все начиналось! – крикнул на бегу Решетов.

Окна второго этажа озарились бледным светом. Внутри замелькали быстрые тени. Зотов дал очередь. Одновременно заговорили автоматы и винтовки партизан. Звон битого стекла смешался с истошными криками. Эффект неожиданности приказал долго жить. Полицаи пришли в себя. До школы оставалось метров пятьдесят, когда из крайнего окна второго этажа раскатисто застрочил пулемет. Белые трассеры вспороли деревенскую улицу, секанули по вишням, пули дробно защелкали по бревенчатым стенам домов. Пулеметчик бил не прицельно, просто заливая местность огнем. Неопытный, а может, струхнул. Это ненадолго. Зотов перемахнул низкий плетень, откуда только ловкость взялась, и спрятался за стеной. Рядом часто, надрывно сопел Воробей. Молодец парень, мотает на ус. Партизаны рассыпались за избами, отвечая редкими выстрелами. Решетов приник к венцам дома напротив.

Скрипнула дверь, на пороге избы появилась толстая баба в ночной рубахе, перепуганная, с растрепанной головой.

– Назад, дура! – заорал Зотов, толкая женщину в дом. – В погреб, быстро!

Баба взвизгнула и скрылась в избе.

Отряд попал в крайне неприятное положение. Пулемет в школе захлебнулся от перегрева, надсадно закашлялся и теперь стрелял короткими злыми очередями. Его поддержал второй, с противоположного конца здания. Пули щелкали, впиваясь в потемневшие бревна и вздымая на дороге брызги свежей земли. Носу не высунешь. Дверь школы распахнулась, на крыльцо выскочил мужик без штанов, но в форменном кителе. Дурканул парень. Полицай получил несколько пуль и мягкой куклой сполз по ступенькам. Дверь захлопнулась, пропоротая очередями, полетела щепа. Пулеметы перенесли огонь на вспышки, и Зотов поспешно отпрянул. Решетов что-то орал, жутко корча лицо.

Почти окончательно рассвело и стало понятно, что школа превращена в настоящую крепость. Окна первого этажа заложены мешками с песком, крайние окна второго превращены в пулеметные точки с узкими амбразурами. На околице выстрелы замолчали, что происходит – неясно. Может, полицаи с минуту на минуту в контратаку пойдут, а мы тут лежим, отдыхаем, пулеметики слушаем.

Зотов увидел Есигеева. Шорец медленно, сантиметр за сантиметром, наклоном тела высунулся из-за угла. Неужели попадет? Амбразура шириною с ладонь. Есигеев мягко нажал на спуск, винтовку тряхнуло, пуля угодила чуть левее смотрового отверстия. Белку он в глаз бьет, ну-ну. Шестаков, гадина, где? Не видать.

Неудача шорца ничуть не смутила. Он укрылся, передернул затвор, матовая гильза улетела в траву. На плоском морщинистом лице мелькнула улыбка. Есигеев вновь плавно наклонился, показавшись едва на вершок, и быстро, словно вовсе не целясь, выстрелил. Пулемет, строчивший с левого края, резко затих. Ну мастер!

Решетов воспользовался короткой заминкой, перебежал улицу и перекатом рухнул в смородиновые кусты. Сумасшедший! Запоздало затокал второй пулемет. Кто-то из партизан метнул гранату. Рубчатое яйцо не долетело метров двадцать до школы и взорвалось облачком дыма. Выстрелы слились в протяжную какофонию, пули заколотили по школе, выбивая фонтанчики красной кирпичной пыли и не причиняя обороняющимся никакого вреда. Ну разве испугали кого.

– Окопались, суки. – Решетов выполз с распоротой до крови левой щекой.

– Пусть сидят, – предложил Зотов. – Никуда не денутся.

– Хрен им. Я этих сволочей достану, тут дело чести!

– У вас кровь, – испуганно сказал Колька.

– Где? – Решетов провел по лицу и скривился. – Плевать! – И заорал во весь голос: – Прекратить огонь! Прекратить, я сказал!

Партизаны остановили беспорядочную стрельбу. В глубине деревни сконфуженно осеклась длинная очередь.

– Рвать надо, – предложил Зотов. – Взрывчатки килограмм пятьдесят заложить под стену – и рвать. Сложится карточным домиком.

– Это мысль! – обрадовался Решетов. – Только где я столько тола возьму? В отряд гнать? У кокоревских есть, да они не дадут, обидчивые, мы тут без их ведома хороводим.

В сенях кто-то надсадно возился. Снова эта баба неугомонная? Зотов распахнул дверь, запустил руки в темноту и выволок на свет божий лысоватого, парадно одетого в панталоны и валенки мужика.

– Не убивайте, – взвыл сельчанин. – Я не виноват, у меня дети.

– Рот закрой, – оборвал Зотов. – Стены в школе толстые?

– Чегось? – Вопрос выбил лысого из колеи. – А, ну вот такенные. – Он развел руки сантиметров на семьдесят. – В три кирпича. Клали в тридцать девятом, бригада брянская приезжала. Работнички добрые, но хулиганы – диаволы, черти холерные. Ух и озоровали! Скрали у меня порося, сказали – в милицию пойду, избу спалят!

– Спрячься. – Зотов зашвырнул словохота обратно. В сенях зазвенело, обрушилось что-то тяжелое. Новости не обрадовали. Кладку в три кирпича просто так не пробить. Взрывчатки нет, противотанковых гранат нет, ручные как слону дробина.

В кустах за домом зашуршало, послышался треск. Зотов с Решетовым схватились за автоматы.

– Понастроили тут, – донесся голос Шестакова, прогнивший штакетник вылетел под ударом, в дыру просунулся сапог, подергался, исчез, следом появился Степан и хмыкнул, увидев нацеленные стволы. – Испужались? Я это, геройский рядовой Шестаков прибыл с разведки. – Он кивнул за спину: – Дохлый номер. Задками прополз, к ним не подступишься, дуром попрем – кровью умоемся. Школа, едрить ее в дышло, говорил батюшка-покойничек: все беды от образованиев лишних. Как в воду глядел! А он ишшо до революции хотел учителей перещелкать, святой человек!

«И когда успел?» – удивился Зотов. Вот исключительной полезности человек. Мы тут совещаемся, головы ломаем, как школу приступом брать, а Шестаков действует, варианты прикидывает.

Степан глухо ворчал, оттирая с колена ему одному видимое пятно. Была у него удивительная способность оставаться чистым, чем бы ни занимался. Пример мужицкой рачительности, в этом они с Егорычем неуловимо похожи.

Пулеметная истерика со стороны школы утихла. Первый испуг миновал, теперь будут экономить патроны.

Со спины подскочил бурно дышащий партизан и доложил Решетову:

– Товарищ капитан, товарищ капитан! Там такое! Народ озверел, полицаев режут!

– Кто?

– Шемякинские, у них одного хлопнули, они и лютуют!

– Мне проблем мало? – вскипел Решетов.

– Я разберусь, – предложил Зотов.

– Золотой ты человек, Виктор Палыч! Ступай, а я буду школу эту драную приступом брать.

– Не переусердствуй, капитан, – сказал Зотов и кивнул партизану: – Веди.

– Я останусь, Виктор Палыч, – взмолился Колька. Ясно, подвигов ищет.

– Оставайся, Карпин, за мной.

Партизан побежал задами, петляя и стараясь не выходить на открытую местность. Школьные пулеметы ожили, заливая свинцом улицу и дома.

– Тиу, тиу, – визгливо запело над головой. Пули с сырым чавканьем заколотили по крышам.

– Сюда! – Проводник нырнул в переулок, заросший сухой, ломкой крапивой и яблонями.

За забором брехнула собака. Со стороны школы щелкали редкие выстрелы, скупо огрызался пулемет. Труп Зотов увидел прямо на улице. Партизан в телогрейке, с отличительной повязкой на шее, лежал на обочине, неестественно подогнув ноги. Со двора ближайшего дома неслись матерные вопли и шум. В воротах сидел мертвец в белых кальсонах, из дырки во лбу текла кровь, заливая лицо. Сразу за воротами Зотов наткнулся на плавающее в крови тело старика лет семидесяти, в нижнем белье. Седая борода слиплась неряшливым колтуном, тщедушная грудь и живот искромсаны десятком колотых ран. Дед был еще жив: бесцельно рыл тонкими кривыми ногами землю, дико закатывая ничего не видящие глаза и пытаясь удержать пузырящиеся из распоротого брюха кишки. Возле крыльца двое партизан ногами и прикладами, жутко, в месиво, били человека. Тот дергался и хрипел, выплевывая алые сгустки. Левее, рядом с сараем, трое завалили на солому женщину с разбитым лицом, трещала ночная рубашка.

– Держи ее, Василь!

– Ух, паскуда!

Женщина не сопротивлялась, упрямо сжала тонкие губы. Глубоко запавшие глаза безучастно смотрели на Зотова.

Молодой партизан, совсем мальчишка, пятился, хохотал во все горло и плескал на стену избы из жестяного бидона, за версту разя керосином.

– Прекратить! – рявкнул Зотов, его стремительно захлестывало холодное, мутное бешенство.

– Пошел на хер! – отозвался один из насильников, не поворачивая головы. Двое перестали пинать человека, превращенного в кусок дрожащего мяса. Их глаза были черны и безумны.

Зотов отточенным движением выхватил ТТ из кобуры и выстрелил навскидку, как стрелял тысячи раз и в мишени, и в людей, встававших у него на пути. Тощий мужичонка, раздвигающий женщине ноги и пускающий похотливые слюни, опрокинулся, плеснув мозгами на подельников и безвольную жертву. На войне люди пьянеют от крови и безнаказанности. Зотов видел такое и творил подобное сам. Орать и приказывать бесполезно – стопчут и разорвут. Он направил пистолет на поджигателя и вкрадчиво произнес:

– Бидон поставь, мразь, – и было в его голосе что-то такое, что заставило паренька брякнуть жестянку на землю и пустить теплую струйку в штаны. Избивавшие отступили к стене, дикое пламя в глазах сменилось отрезвляющим ужасом.

– Зря ты, – угрожающе просипел один из насильников, здоровенный небритый детина, косясь на приставленную к сараю винтовку.

– Закройся. – Карпин сбил его резким ударом приклада и заорал остальным: – На землю, сучары! Лежать!

Участники веселья послушно хлопнулись в грязь.

– Вы в порядке? – Зотов наклонился к женщине.

Она шарахнулась, словно от прокаженного, ожгла ненавидящим взглядом, шатаясь подошла к избитому и рухнула на колени. Приподняла голову с распухшим сине-бордовым лицом и принялась качаться, как маятник, глухо шепча:

– Сыночек. Кровинушка. Никиточка мой.

Неудачливый насильник, сбитый Карпиным, сидел, утробно мыча и придерживая руками свезенную челюсть. Кровь и зубное крошево сочились на грудь, порванная щека хлюпала лоскутьями кожи. Таким скотам надо яйца рвать.

– С бабами воюете? – спросил Зотов.

– Федора завалил, падла. – Один из лежащих указал на мертвеца в воротах. – Мы по улице шли, а он из калитки выскочил – и как жахнет. Федьку сразу до смерти, ну а мы его!

– А старика?

– Под руку сунулся. – Боец съежился и кивнул на женщину, баюкающую на руках сына: – Ублюдок полицейский и жена, курва. Наказать их хотели-и.

Зотов ударил рукоятью пистолета, ломая нос, и повернулся на звук шагов. В воротах появились несколько партизан во главе с круглолицым веснушчатым крепышом в немецкой форме без знаков различия, который мельком огляделся и заорал:

– Мать вашу! Вы чего тут творите? – и дальше отборным матом, перемежаемым союзами и местоимениями.

– Не ори. – Зотов по голосу узнал командира шемякинской самообороны Попова и указал стволом на валяющихся в грязи. – Твои?

– Мои. – Попов чуть поутих, узнав представителя Центра.

– Кто велел население резать? Под трибунал захотел? Я буду расстреливать каждую сволочь, замеченную в мародерстве и измывательстве над людьми. Понял?

Наступил переломный момент. Карпин неуловимо отступил к сараю, медленно вскидывая автомат. На короткой дистанции, если завяжется перестрелка, все решат мгновения. Выживет тот, кто быстрей.

– Понял, – буркнул Попов, напряжение спало. Он пнул лежавшего и сказал:

– За всеми не уследишь.

– Ты командир, и спрашивать я буду с тебя. Строго, без розовых сопелек. Мы не махновская банда, мы армия. Этих обезоружить и под замок.

– Есть. – Попов вытянулся, как старлей перед маршалом, и приказал своим: – Увести.

– Доложите обстановку, – велел Зотов.

– Полицаев похватали, пятьдесят четыре рыла, охраняем. У нас один убитый, двое раненых, захвачены четыре миномета, три орудия, два броневика.

– Ух ты! – обрадовался Зотов. – Что за машины?

– Одна БА-10, одна БА-20, – отчитался Попов.

«Неплохо полицаи живут», – подумал Зотов. БА-20 – легкий, скоростной бронеавтомобиль с пулеметом, незаменимый в разведке, а БА-10 – машина серьезная, вооруженная, помимо двух пулеметов, 45-миллиметровой танковой пушкой. Вот ларчик со школой и приоткрылся. Подойти на БА-10 и жахнуть бронебойным, мало не покажется. Калибр у пушечки маловат, стену вряд ли пробьет, а пулеметные точки давить – самое то.

– Десятка не на ходу. – Попов безжалостно развеял мечту. – Двиган в разборе и кардан надо менять. Толковому механику работы дня на два, если с помощниками и запчастями.

– А орудия?

– Две сорокапятки и полковушка семьдесят шесть миллиметров.

– Уэсвэшка или «бобик»?

– «Бобик», – в кои-то веки порадовал Попов.

Это уже было что-то, 76-миллиметровое полевое орудие натворит дел в умелых руках. Со стороны школы ожесточенно застрекотал пулемет, ударили винтовочные залпы.

– Веди, – коротко приказал Зотов.

Бывший предатель бегом кинулся со двора. Пушка стояла под навесом, через три дома, на самой околице. Приземистое, несуразное с виду орудие, с коротким, словно обрезанным на середине стволом. Тяжеленная дура, в боевом положении весящая добрую тонну.

– Боеприпасы?

– Три ящика бронебойных, два фугасно-осколочных.

– Поехали!

Орудие облепили со всех сторон, как пыхтящие, матерящиеся, нещадно вспотевшие муравьи. Лафет оторвался от земли, колеса с натугой покатили по мягкой земле. Зотов чувствовал, как разрываются мышцы. Никогда не завидовал полковым артиллеристам, на войне им достается самая тяжелая, грязная и опасная работенка, хуже лишь у танкистов, эти вообще смертники в своих железных гробах. Рядом отдувался покрасневший Шестаков, цедя проклятия сквозь сжатые зубы. Доволокли до деревенской улицы – стало полегче, обрезиненные колеса завращались быстрей. Показалась школьная крыша, обшитая листами крашеного металла. Мимо пробежали партизаны и пропали за поворотом. Перестрелка чуть поутихла, со стороны школы садили одиночными.

Спрятавшись за обветшавшей избой и густющими зарослями терновника, «бобика» выкатили на прямую наводку. Дистанция метров сто пятьдесят.

– Артиллеристы есть? – спросил Зотов.

– Я! – чертом из табакерки подскочил партизан в драном ватнике.

– Наводчик?

– Заряжающий.

– М-мать. Ладно, выкрутимся. Осколочно-фугасный, заряжай! – Зотов приник к панораме. Давненько не имел дела с артиллерийским прицелом, года, почитай, с тридцать восьмого. Ничего, это как на велосипеде, рефлексы не забываются. Школа застыла в мутном окуляре. Времени хватит на два, максимум три выстрела, потом располосуют из пулеметов. Ну, понеслась.

– Огонь!

Оглушительно грохнуло, орудие взбрыкнуло ретивым конем и окуталось облаком белого вонючего дыма. «Лишь бы не перелет», – пришла запоздалая мысль. С ездой на велосипеде Зотов ошибся. Снаряд ухнул к подножию стены, ковырнув пласт земли и разворотив кладку. Пулемет ошарашенно примолк, но тут же заработал вновь. Зотов отдал должное невидимому стрелку. Полицай мгновенно сориентировался на вспышку и дым. Пули принялись резать терновник, одна дзинькнула в щит и отрикошетила, злобно визжа.

– Заряжай! – заорал Зотов, колдуя с прицелом. – Огонь!

Снаряд угодил в окно второго этажа и разорвался внутри. Рамы вылетели наружу, крыша вспучилась. Школа лопнула, как консервная банка, брошенная невскрытой в костер. Ощерилась зубьями искореженного металла и сломанных балок. Попадание встретили радостным воем. Полицейские пулеметы заткнулись.

– Заряжай! – Зотов азартно завращал барабан прицела. Надо долбить, раз удача поперла.

Выстрелить не успели. В окне школы задергалось белое полотнище и испуганный голос заорал:

– Не стреляйте! Сдаемси!

– Вот и повоевали, всем спасибо, – невозмутимо сказал Шестаков и уселся на лафет, набивая табачком самокрутку.

– От орудия ни на шаг, – приказал Зотов и опрометью кинулся через улицу. Решетова нашел на прежнем месте. Капитан заключил Зотова в объятия и прокричал:

– Ну и стервец ты, Витя! Щелкнул орешек! Спасибо, дорогой!

– Да не на чем, – поскромничал Зотов. – Школу окружили?

– Обижаешь. Пошли пленных вязать.

Они подобрались ближе, и Решетов гаркнул, сложив ладони в подобии рупора:

– Эй, в школе! Выходи по команде, оружие на землю! Первый пошел!

После короткой паузы дверь распахнулась, показался сутулый, втянувший голову в плечи мужик. Засеменил в сторонку и неуклюже бросил винтовку.

– Следующий!

Всего из школы вышли девять человек. Полуодетые и босые, они сбились плотной испуганной кучей.

– Все?

Пленные нерешительно затоптались. Полицай в годах, со шрамом на небритой щеке, тихонечко отозвался:

– Никак нет. Пятеро остались.

– Какого хрена сидят? – интеллигентно удивился Решетов.

– Ну это… – замялся полицай. – Там Ефим Пискунов, Юрка Коломец, Ванька Гаврилов и с ними двое. Они зимой с каминцами партизанские семьи стреляли, людев заживо жгли. Душегубы. Потому к вам и не выйдут, знают, пощады не жди. Мы как сдаваться порешили, они в подвал утекли.

– Убрать, – приказал Решетов и первым направился в школу. Зотов не отставал. Внутри густела полутьма. Под ногами шелестел мусор: тетрадки, чернильницы, детские рисунки. По коридорам гулко топали партизанские сапоги. Зотов заглянул в ближайшую дверь. Кабинет литературы. Со стен печально глядели Толстой, Пушкин и Гоголь. Парты сдвинуты, заставлены пустыми бутылками и открытой немецкой тушенкой. Тут жрали и пили. На полу ковер окурков. В следующем классе десяток полосатых матрасов. Запах перегара и пота. Тут спали. В библиотеке книги сброшены со стеллажей, все перевернуто, вонь жженой бумаги. Тут, сука, читали. Новый немецкий порядок превратил школу в грязный притон. Какие же мрази. Через пару дней раструбят, как лесные бандиты напали на школу. Портрет Ленина исполосован ножами и исписан похабщиной, карта Советского Союза разорвана в мелкие лоскуты. На коричневом глянце школьной доски криво нацарапана свастика.

На втором этаже каждый шаг поднимал тучи кирпичной пыли. Взрыв разметал дощатые перекрытия, осколки иссекли стены. У вывороченного окна в три погибели согнулся мертвец, скалясь жуткой улыбкой на закопченном лице. Хорошее попадание, зачет. В соседней каморке брошенный пулемет, на станке, с еще теплым стволом. Пол завален гильзами. У стены полицай с пулевым отверстием ниже левого глаза. Работа Есигеева. Снизу донеслись призывные крики. Ребята отыскали подвал, обычный деревенский лаз. Люк сдернули веревкой, привязанной за кольцо. Из черного зева вырвался холодок, а следом – короткая автоматная очередь. Огрызаются, суки.

– Не балуй! – прокричал партизан. – Выходь по одному, не то гранатами подорвем.

– Иди на хер! – отозвался из подвала приглушенный злой голос, вновь ударила очередь, прочертив потолок. В люк полетели гранаты. Приглушенно хлопнуло, пол затрясло, из лаза поднялись облачка горького дыма.

– Пустая затея, – убежденно сказал партизан со свежей окровавленной повязкой на лбу. – Перегородки кирпичные, одни закутки, тут огнемет не поможет. Только газом крыс этих травить.

– Может, пол разобрать? – предложил Решетов. – Соберем ломы по деревне, местных пригоним.

– А время есть? – резонно возразил Зотов. – У нас под сотню пленных, трофеи, дел по самое горло, а ты из-за пяти ублюдков переживаешь. Пускай прячутся сколько угодно, сами с голода сдохнут.

– Ненавижу, когда работа не сделана, – посетовал капитан. – А и ладно. Гори оно!

По его знаку лаз прикрыли, сверху придвинули тяжеленный несгораемый шкаф, позаимствованный в кабинете директора. Мышеловка захлопнулась. В Тарасовку и Шемякино вернулась советская власть.