С весны до осени

ПЕРЕД ДАЛЬНЕЙ ДОРОГОЙ

Земля с людей начинается. С их настроения и желаний. Пока жив этот дух — не страшны никакие испытания и любая задача по плечу… И еще они знают — ничего не придет само по себе…

Итак, село Мироханово. Мой хозяин, у кого я встал на постой, Николай Любимцев, уверяет, что название села пошло от татар. Будто конница их достигла этих мест, а дальше пройти не смогла: к северу простерлось обширное, без конца и края, Святое болото, и здесь у них с русскими вышло замирение. Так оно или нет, а легенды всегда нас тревожат и не дают покоя, а потому в рассказчиках, как, впрочем, и в слушателях, недостатка никогда не будет.

Мироханово село невеликое — в пять жилых изб, раскиданных вокруг старого погоста, густо, как лесная чащель, поросшего тополем и липой. Среди могил и деревьев громоздятся летняя и зимняя церкви. В них хранится семенное зерно бригады, и сюда в любое время года пробита тракторная колея.

Мироханово считается центром бригады. Здесь почта, медпункт, магазин, клуб. До недавнего была и начальная школа — высокое, как и большинство северных изб, строение в два этажа. Школку давно намечали закрыть — посещало ее четыре ученика, но все тот же Любимцев, имея двух дочек школьного возраста — Оленьку и Лену, — усердно хлопотал и дважды добивался, что закрытие школы откладывали. Но на третий год ему это не удалось, дети стали учиться в Ножкине при интернате.

Надо полагать, что вслед за школой скоро закроют и медпункт. Заведует им жена Любимцева Тамара. Когда-то, после училища, нашла она в Мироханове богатую практику — принимала роды, лечила зубы, делала всякие примочки и прививки, а если требовалось хирургическое вмешательство, отвозила больных в районный центр — город Чухлому.

Теперь не то. За ту неделю, что прожил я у Любимцевых, у Тамары было всего три пациента.

Правда, и в остальное время Тамара не бездельничала — брала лекарства, шприц и уходила на лыжах в дальние деревни навещать одиноких старух — теперь они основные ее пациенты. Так получилось, что некогда густозаселенная мирохановская сторона опустела, обезлюдела. Астафьево, Елсаково, Инево, Фефелово — это все названия исчезнувших деревень.

Население таяло на глазах. Уезжали не только в Кострому, в Чухлому тоже, а чаще в Ленинград. Уезжали сильные, молодые — оставались старики, в основном женщины, которые положили молодую силу на колхозных полях и теперь доживали век на пенсии. Летом с приездом отпускников — их без разбора, кто и откуда, кличут «питерщиками» — жизнь в деревнях оживляется, но ненадолго. Раз одна из дачниц надумала рожать, прибежали за Тамарой, а она, уже много лет не имевшая дела с роженицами, растерялась как девчонка-практикантка.

К осени волна «питерщиков» откатывается назад по городам. Старушки матери опять остаются одни. А тут дожди, слякоть. Начинаются всякие у них хвори: то суставы ломит, то в пояснице стреляет, а то просто некому подать воды. Однажды в зимнюю пору после долгой метели откопала Тамара вход, а в избе уже дух тления. Было и такое.

Год от года круг деревень окрест Мироханова редел и сужался. Да и само Мироханово уже не то — теперь, наверное, за малолюдством и медпункт закроют. Есть тому и еще одна причина — Любимцевы наметили отсюда уезжать. Живут они дружно, умеют ладить, Николай ловкий, на все руки спорый мужик. Баню срубит — красавица. Сани свяжет по заказу бригадира — не сани, а лебеди. Он удачлив. В осиннике выкопал дикую яблоню, думали — кислица, а пересадили в огород — румяные яблоки, слаще садовых. Пасеку завел — полные соты меда. Словом, деловит и умел.

А вот как школу закрыли, как отправили Любимцевы дочерей на неделю — от понедельника до субботы — в интернат, Николай затосковал. Выписал он строевого леса и без посторонней помощи, в одиночку отгрохал пахнущий смолой сруб. В Ножкине, на краю села, отвели ему земельный участок, и он перевез туда свой будущий дом.

Но, коли уедет Тамара, другую медичку уже посылать не будут. Это всем ясно.

…Я постучал к Любимцевым в тот ранний час — начинался день понедельник, — когда Тамара собирала дочерей в школу. Они еще не успели нагоститься, однако, по крайней мере внешне, никак не проявляли недовольства, что вновь приходится уезжать.

Тамара старалась их накормить, совала в портфельчики гостинцы и отсчитывала мелкие деньги девочкам на расходы. Она укутала их и пошла провожать. На выезде из села стоял оранжевый трактор-молоконник с прицепными санями. С точностью до получаса он появляется ежедневно утром, забирает с ферм молоко и отвозит в Ножкино. Он же захватывает мешок с почтой и фанерный ящик с хлебом для магазина.

Кроме того, по понедельникам дети уезжают на молоконнике в интернат, а в субботу возвращаются обратно. Дожди ли, метель или студеные морозы — детям выбора нет, молоконник по здешнему бездорожью единственный транспорт. А испортится вдруг мотор или тракторист вдруг после сильного похмелья, они меряют километры пешком, опаздывают на занятия, а домой возвращаются поздно, усталые, мокрые, полны сапоги снегом или водой. Но это редкость.

Проводив детей, Тамара, перетирая полотенцем посуду, не отходит от окна, и ей видно, как молоконник завернул к Савеловской ферме и, пуская из выхлопной трубы легкий дым, затарахтел дальше, пока не скрылся за поворотом. В доме стало тихо, будто заложило уши, — и легко было понять желание Любимцевых переехать в Ножкино.

И не только Любимцевы стремятся на центральную усадьбу. Вот в Савелове, соседней деревне, крайняя слева стоит крепкая, в ней бы жить и жить, крытая еловой щепой изба. Издали кажется, детские лица прилипли к оконному стеклу и неотрывно смотрят на дорогу. А приблизишься — обман открывается. То листья фикуса, пожелтевшие от мороза в нетопленой избе. Месяца полтора назад отсюда уехали Громовы. Леонид — ветеринар, младший учится на тракториста — крепкая, рабочая семья. В Ножкине купили за пять тысяч дом, а свой оставили.

Жительство на центральной усадьбе сулит немало выгод и удобств. Автобусное сообщение с райцентром. Школа. Разные магазины. Столовая. Строится лучший в районе Дом культуры. С точки зрения интересов семьи, и не только семьи, переезд в центр есть благо.

Мелкие деревни — значит мелкие фермы, мелкие посевы, мелкие доходы. Никто не станет покрывать асфальтом дороги до каждого хутора. Да это и невозможно, как и невозможно на каждой маломерной ферме внедрить современную механизацию, облегчающую труд. Поэтому укрупнение центральных усадеб не чья-нибудь прихоть, а неизбежный факт развития.

Кто считал! Кто знает, сколько на нашей земле растаяло деревень! Сселение да переезды. Прощания и новоселья. Отцовскую избу раскатал — новую поставил. У одного душа изболится по старому месту, другой и думать о нем забыл, а третий заплачет, но промолчит. Русская деревня сдвинулась, она вся в хлопотах, связанных с переменой мест. А где и когда конец этой большой страде, никто не ответит.

На Волге, под Кимрами, а затем и здесь, под Чухломой, я видывал даже, как избу вовсе не рушили — разобрали печь, под нижние венцы подвели еловые полозья — упряжкой тракторов волокли ее, как на аркане, в другое селение. Помнится, молодая хозяйка сильно сокрушалась, что среди пути, перед линией электропередачи, пришлось заломать крышу с резными подзорами и светелкой. «Ныне ведь никто так-то не сделает. И мастеров таких нет», — говорила она и смотрела, чтобы хмельные трактористы полегче отдирали доски.

По-всякому переезжают…

Однако, если разобраться, Ножкино вовсе не центр — окраина. Здесь ни пахотных земель, ни выпасов, ни сенокосных угодий, все это вокруг Мироханова, там бы и центральную усадьбу ставить.

У доярки Маруси Зориной завалилась изба, строиться или купить новую нет сбережений, совхоз, в свою очередь, тоже не мог ничего предложить, он строит по две квартиры в год. И Зорина, собравшись, уехала под Галич, там совхозы покрепче, получила квартиру, по-прежнему доит коров, и, как сообщает в письмах, довольна, все у нее хорошо.

В минувшее лето соседи Громовых погорели. Стояла сильная сушь, занялось — избы не отстояли, лишь скотину со двора успели выпустить. Будь совхоз покрепче, а руководство порасторопней, погорельцам бы сразу квартиру, пособие на обзаведение, ведь каждый человек на счету, не пришлось бы терять работников. Между прочим, группу Зориной доить стало некому, и ее расформировали — там, где раньше стояли коровы, пустой уголок фермы.

…Утро выдалось чистое, светлое, Любимцев до завтрака собирался в лес нарезать березовых веток — они с Тамарой заготовляли березовые почки для аптеки. Две пары лыж стояли тут же у крылечных мостовинок, прислоненные к стене, и Любимцев сказал, чтобы я выбирал любые.

Лес начинался сразу же за почтой, от старой дуплистой вербы. Верба уже цвела серебристыми бусинами, и внизу по белому насту валялись коричневые чехольчики, сброшенные с бусинок, похожие на хитиновые крылья майских жуков. Скоро, скоро Любимцев поставит где-нибудь на опушке шалаш и каждое утро перед работой будет приносить краснобровых ярых косачей.

Нарезать веток труда не составило, и мы могли быстро вернуться назад, но Любимцев задумал мне что-то показать. Он вывел так, что, когда мы вышли из лесу, перед глазами встали две большие хоботастые машины, впаянные в мерзлый грунт. Зрелище брошенных в поле зерновых комбайнов было не из веселых. Вдобавок ко всему какой-то проходимец — другое слово я затрудняюсь подобрать — пальнул по бункеру из дробовика, белесые от свинца метки остались как рябь. Я поднялся наверх — ремни не сняты, двигатели не зачехлены, все забито снегом.

На обратном пути мы зашли к бригадирке Антонине Кабановой в деревню Ворсино. Впрочем, это когда-то Ворсино было настоящей деревней: сельсовет, школа, клуб. Петухи загорланят — и то целый хор. Теперь осталось две избы, в одной обитает одинокая старушка Аннушка Блюдова, в другой бригадирка с престарелой матерью, тоже Анной.

Кабановой мы не застали.

— Она за лошадью в Гоголево ушла, — сказала мать, — лошадь у нас вчера на конюшню сбежала. Подождите, скоро должна быть. А пока ты, Николай, посмотрел бы часы, чтой-то с ними сделалось.

Часы были старинные, с римскими знаками на циферблате — Анна ими дорожила. Боясь допустить порчу механизма, она часто открывала деревянный футляр и заботливо чистила часы петушиным пером, обмакнутым в лампадное масло, и они словно в благодарность точно отмечали течение времени, не зная остановки или ремонта. А тут вдруг встали. Одна надежда осталась — на Любимцева, больше не на кого.

Я не раз замечал, с каким почтением в деревне отзываются о Любимцеве. Самовар запаять, пилу наточить, наладить будильник, соорудить антенну для телевизора — нет такого дела, которого бы он не умел или отказался сделать. Все к нему бегут за помощью. А ведь в каждом доме был когда-то такой же мужик-умелец, у которого все в руках клеилось-ладилось…

Пока Любимцев управлялся с часами, появилась бригадирка — молодая, лет тридцати женщина в синей куртке-болонье. Она прошла под окнами, ведя в поводу понурую гнедую кобылу. Потом мы вместе запрягали лошадь. Лошадь храпела и фыркала, мотала головой, не даваясь под хомут, и, щерясь, показывала длинные желтые зубы.

— Побалуй у меня! — с притворной угрозой замахивалась на нее Антонина. — Стой, тебе говорят! — А сама быстро и ловко уже затягивала супонь и расправляла вожжи. Кинув в сани охапку пыльного клевера, она боком упала в него и подобрала под себя ноги, освобождая для нас место.

В бригаде Кабановой числится восемь деревень, по старым временам сила немалая, но это не те деревни, когда лишь на покос в каждой выходило с косами человек по сорок. В Бешенове — дальней деревне у Глухова озера — из пятерых жителей трудоспособных остался один Борис Ларионов, и тот лесник. А в Горке вообще сохранился один-единственный дом. В Никитине три. В Василисове два. В Оборине два.

Всего у Антонины под рукой — и детей, и взрослых, и всех, кто может работать, — семьдесят четыре души. А с ними и пахать, и за коровами ходить, и сеять — и всюду успеть надо, не оплошать, всякая работа в засучку, на полный размах, набегаешься за день, не знаешь, как до постели добраться, а назавтра спозаранок снова все сначала начинать. Спасибо, старушки выручают, идут и зерно лопатить, и мешки затаривать, и коров доят бессменно.

В прошлом году Антонина сгоряча отказалась от бригадирства, нашли ей замену — мужичка из Гоголева, тот взялся прытко, но посуетился — видит, тут звезд не нахватаешь, и дал попятного. Клевера у него ушли под снег, озимые не посеял, комбайны, которые мы с Любимцевым видели, брошены на произвол судьбы. Осенью надо было клевера убирать на семена, а промешкали, замело, закрутило снегом — и клевера пропали, и техника гниет.

— Куда же это годится? — возмущалась Антонина перед матерью, когда начинали они перебирать неполадки. — Коровам по три килограмма сена в день даем, а такие клевера загубили.

— Чему ты, дочка, удивляешься?

— Как чему? Не ты ли говорила: не подберешь нитку — не будет и холста. Тысячные машины ржаветь бросаем!.. Никакой бережки.

— Страха не стало, уважения, веры не стало, — говорила мать.

— Не вера, а порядок нужен, — переиначивала по-своему Антонина.

И когда совхозный директор слезно ее упрашивал вновь принять должность, Антонина не то чтобы не отважилась отказаться, она не могла больше терпеть распущенность и развал в бригаде. Считает она, что человек способен быть сильнее любых обстоятельств и не должен им поддаваться никогда. Без долгих уговоров взялась она вновь бригадирить и вновь привела на двор кобылу Майку и каждое утро, вот как и сейчас, правит в Мироханово на наряд.

Изо дня в день мотается она по деревням: то некому телят поить, то коров доить некому — надо все уладить, кого-никого найти, уговорить. Вся работа — сплошные уговоры. И пусть не все, может быть, гладко, не без скрипов, но дело у нее движется, бригада сумела взять и вот уже который месяц удерживает первенство в совхозе по надоям молока. К весенней посевной Антонина загодя привезла из Галича семян — ячменя и гороха. Что же касается злополучных клеверов, то она решила: как только выйдут они из-под снега и немного просохнут, запалить поле, чтобы дать рост молодым побегам, иначе, если упустить момент, клеверище загубится, и придется перепахивать его и засевать по новой.

Антонина во всем любит последовательность и порядок, уважает способность заглянуть чуть дальше сегодняшнего дня. Постановление о Нечерноземье она именно так и восприняла, как наказ расчетливо и твердо вести хозяйство, не теряя веры в конечный успех. А то — успела она заметить — чуть ли не сложился тип руководителя, который, не утруждая себя поисками путей одоления трудностей, наловчился в случае очередных хозяйственных неудач прятаться за них как за надежный щит. У такого руководителя, будь он бригадиром или директором совхоза, оправдание всегда с собой. Выдался неурожай — подвела погода. Низкие надои — беспородный скот. Урожай сгноили — дожди замочили. Всегда отыщется отговорка. А чаще виной всему собственная нерасторопность.

Конечно, никто не говорит, что северной деревне легко, по сравнению с той же Кубанью и почвы здесь беднее, и рабочей силы несравнимо меньше, однако нет ничего страшнее этого настроения казанской сироты и привычки ссылаться на трудности. Можно настолько свыкнуться с положением последнего, что потеряешь способность и желание вырваться вперед.

— Вот простая вещь, — говорит Антонина, — проморгай, не завези ржи коровам на подкормку, потом, в распутицу, к нам ни на каком тракторе не пробиться, а без дробленки надои не те. И сегодня мы посылаем в Ножкино трактор с санями, чтобы сделать запас. Главное, момента не упустить и все делать по порядку.

В разговорах мы и не заметили, как давно уже выехали из лесу в поле. Из-под осевшего снега на прошлогоднем жнивье, как щетина на небритом лице, прокалывалась серая ржаная стерня. Над Святым болотом, широкой подковой охватившим мирохановские поля, за островерхой колокольней Николы-острова, выкатилось малиновое колесо весеннего солнца. От его молодого и сильного света и снежный путь, и березы, и лохматые облака розовели, будто их окропили брусничным соком.

У Тамары Любимцевой завтрак уже был на столе. Антонина, не снимая куртки, присела на краешек стула и, отказавшись от жареной картошки, выпила с нами чаю. Николай потчевал еще, но она решительно поставила чашку вверх донышком.

Николай стал собираться на линии — он работал монтером от энергосети, — гремел цепями на брезентовом поясе и «когтями», на которых лазает по столбам. Тамаре спешить некуда, медпункт здесь же, под одной крышей, через сени. Там всегда, как помнит Антонина, остро пахло лекарством и висели плакаты с призывами мыть руки перед едой и беречься гриппа.

Любимцев ушел, и Антонина с минуту наблюдала, как он прилаживал скворечник на пихту-двоешку, росшую у входа в палисадник. «Теперь того и жди скворцы прилетят», — сказала Антонина и пошла на медпункт звонить, привезут ли сегодня деньги, — в бригаде ждут получку уже три дня.

— Ой, чуть не забыла, — сказала Тамара, — завтра в районе совещание доноров. Ты Надежду Кондакову отпусти со мной, она больше всех крови сдает. Просто молодец.

— Чего не отпустить? Пусть едет. Сегодня она рожь на ферму возит, а завтра свободная.

— А совхоз не найдет, чем ее отметить? Что-нибудь — пусть недорогое.

— Позвони в контору. В рабочий комитет. Для Надехи ничего не жалко.

Тамара набрала номер и объяснила, что ей надо. Должно быть, в конторе немало удивились необычности звонка, и тот, кто ее слушал, передал трубку другому человеку. Это Антонина уловила из того, что Тамара стала вновь повторять просьбу. Получив ответ, она утопила рожка аппарата.

— Статьи расхода, говорят, такой нет. Не знают, как быть. Кровь, говорят, дело добровольное.

— Звони еще, — сказала Антонина. — А не дадут, мы и на свои для Надехи духов купим.

…Надежда Кондакова, или, как Антонина ее зовет, Надеха, — личность, достойная особого рассказа. Братья ее в Москве. Шоферы. А Надежда смалу впряглась в сельскую работу — было ей тогда одиннадцать годков, — оглянулась, а уж сорок позади. Всему научилась: и дерево окряжует, и сена накосит. Сейчас она в кладовщиках. А как затор на скотном — подойник в руки и туда. Она безотказная.

Живет Надеха с матерью Настасьей в домике за погостом. Бывая в гостях у братьев-москвичей, в их уютных, с удобствами квартирах, она всегда расстраивается.

— Живете вы, ребята, во сне не увидишь. Господи, как в раю.

— А у вас чем плохо? — спрашивает кто-нибудь из братьев, успевших позабыть деревню. — Все свое, непокупное. Воздух вольный. Ягоды, грибы.

— Позавидовали, — стыдит их Надеха. — Вам ли про воздух толковать? Или вас отлучали от грибов и ягод? Сами и сбежали. А соскучились — давай меняться, вы обратно в деревню, а я на ваше место. Молчите?

— Ну хватит, хватит, — примирялись братья, — слыхали.

— Слыхали, да мимо ушей пускали. Небось и к огородам квартиры нужны. Нам бы в Мироханово тоже большой каменный дом. Батареи. Ванные. Дорогу-асфальт. Люди повеселеют. А то и не хочешь, а задумаешь уезжать.

Есть у Надехи родичи в Ленинграде. (У кого здесь нет родичей в Ленинграде!) Подыскали они ей место дворника. И квартира была — дворники в городе в чести. Она совсем уж было согласилась, но в последний момент передумала и воротилась в деревню.

— Я только думаю да мечтаю уехать куда-нибудь, а думы мои не сбываются, всю жизнь думаю, но ничего не выходит. А подметалой быть не хочу.

Года четыре назад Тамара предложила Надежде стать донором.

— А что? Это по мне, — охотно согласилась она, — кровь у меня крепкая, первой группы, всем пригодится.

…Наконец Тамара добилась — совхоз обещал к вечеру придумать, как отметить донора Надежду Кондакову.

— Вот и складно, — обрадовалась Антонина. — Надежду увижу — все и передам, чтоб завтра готовая была.

Надежда молча и согласно приняла задание возить из Ножкина рожь, как, впрочем, и известие о завтрашнем совещании.

Зашла Антонина и к Валерке Сувалову, чтобы он готовил трактор в Ножкино. И пока говорила ему, стояла у порога тихо, не шевелясь — рядом скалилась остроухая собака Кукла.

— Кукла, паршивка, тихо! — одергивал ее Валерка. — Не мешай.

Выслушав бригадирку, Валерка, коренастый, нечесаные кудри до плеч, громыхая кирзачами, пошел к трактору, который у него всегда стоял под окнами.

Валерка Сувалов и Володя Потапов — опора бригады. Оба трактористы. Сувалов возит к ферме корма, Потапов — воду в Оборино на телятник. Без этих двух парней нечего бы и делать. Сувалов после армии работал в Солигаличе, но прильнул к вину, вернулся к отцу со шрамом на лице и оформился в бригаду.

Потапов, тот никуда не уезжал — все ждал призыва в армию. Но врачи по болезни освободили его от службы по чистой — Потапов остался при матери, Пелагее, высокой, похожей на усохшую ель старухе. Сестра его Нина тоже осталась на ферме, коров доит. Нина — единственная невеста.

Нина, Володя, Валерка да завпочтой Валя Смирнова вечерами собираются у Потаповых, режутся в «девятку» или смотрят телевизор. А то втиснутся все четверо в трактор — и в Ножкино, там молодежь, кино, танцы. В Мироханове тоже клуб неплохой, да что в его пустых стенах? Сюда даже кино не возят. На днях в Мироханово приезжал директор совхоза, и Нина просила у него справку выправить паспорт.

— Зачем он тебе? — выспрашивал директор. Спросил и посмотрел снизу вверх на высокую, в мать, Нину.

— Паспорт получу и в Ленинград к сестре уеду. Надоело мне здесь. Дадите справку-то?

— Раз наметила, езжай. Не держу.

— Уж больно легко вы ее отпускаете. Коров-то кто будет доить? — спросила у директора Антонина.

— Ей важно сознание, что она не хуже тех, кто отсюда уже уехал, что у нее тоже паспорт, — ответил директор. — Тут психология, а будешь задерживать, в каприз ударится.

Доярки — самый, пожалуй, больной вопрос бригады. После того как уехала Маруся Зорина и расформировали ее группу, осталось на Савеловской ферме еще четыре группы — четыре доярки. Это Нина Потапова, мечтающая уехать в Ленинград, ее мать Пелагея, пенсионерка, Анна Петрова, седая от прожитых лет женщина, и Зинаида Михайловна Смирнова, тоже пенсионерка. Таков же, если не старше, возрастной состав доярок и на ферме в деревне Гоголево.

С механизаторами легче: захворай тракторист или какие авральные работы навалились, например посевная, когда Валерка Сувалов вдвоем с Володей Потаповым явно справиться не смогут, тогда на выручку присылают трактористов из Ножкина, так заведено. А вот заболей доярка или в гости она уйди — тут уж бригадирка выкручивайся как знаешь, хоть сама под коров садись. Да и чем может ферма привлечь человека? Доение вручную, при раздаче кормов и уборке навоза главный механизм — вилы.

Строить! Строить! И строить! Строить фермы, современные, с механизацией фермы. Строить жилье и дороги. Внедрять передовую организацию труда. Вот что главное сейчас для совхоза. И только ли для совхоза? В областном управлении сельского хозяйства мне говорили, что основная задача для костромичей — собрать мелкие фермы с содержанием менее ста коров в каждой (а таких ферм в области большинство) в крупные молочные комплексы на 600 и 1000 голов. Предусмотрено строительство комплексов и по откорму крупного рогатого скота. Короче говоря, область переводит животноводство на промышленную основу.

К сожалению, темпы строительства в Ножкине слишком невелики — второй год не могут достроить ферму: строить некому. И если надо с чего начинать, так это с создания в районе сильной строительной организации, которая могла бы брать у хозяйства подряды и быстро и, конечно же, качественно их выполнять.

Антонина пригласила меня на Савеловскую ферму — это обычный сарай допотопной постройки. Тесно. Не развернуться.

В холодной пристройке матово белеют готовые к отправке молочные фляги. Старшая доярка Анна Петрова выписывает накладную.

Антонина прошла по ферме до дальнего конца. Конюх Николай Сергеевич Орлов оделяет сеном лошадей. Бык Мишка, почуяв постороннего, бьет копытом и, опустив голову с продетым в переносье стальным кольцом, шумно и угрожающе выпускает через ноздри воздух, сердито мыкает и косит глазом.

— Ишь, ты, хулиган, — вслух, больше для собственного ободрения, сказала Антонина, — сорвешься с цепи, до смерти закатаешь. И как тебя Зинка не боится.

Зинка — это Зинаида Михайловна Смирнова. Самая старательная, передовая доярка. «Кроме работы, никакого света она в жизни не видела, — говорит о ней мать Лизавета. — Ломит как конь. И замуж не успела — женихов на войне побило». Лизавета для своих неполных девяноста лет тоже сравнительно бодра, топит печь, чугуны двигает, ведет счет деньгам. Она и дочери Зинаиде приходит иногда помочь, скребком счищает коровьи лепехи, а если Зинаида ей часом не потрафит, то и по спине ее ошарашит тем же скребком. Сердитая старуха. И крепкая.

Пенсия у Зинаиды хорошая: семьдесят рублей. А некому стало доить — она не только за группой, а и за быком взялась ухаживать — за быка дополнительная оплата. «Поработаю, — говорит, — года два — мне пенсию пересчитают, трешницу накинут, и то хорошо».

За долгий труд и высокие надои Зинаида награждена орденом. А всяких значков у нее наберется пригоршня. При мне Лизавета сказала Зинаиде:

— Одари ты ими племянников, пусть играют, все равно не носишь.

— Ты что, старая, в уме ли? Не дам. В них вся моя работа уместилась. Умру — велю впереди меня на подушке нести.

Зинаида вытащила из-под кровати чемоданы и давай показывать полушалки, одеяла, шарфы, а все больше ситцевые отрезы, подаренные ей, передовой доярке. Каких только расцветок нет!

— Зинаида, а зачем бережешь? Платья бы шила.

— А куда мне шить? Я все готовые покупаю.

— Серьги тоже подарок?

— Нет, это я справила сама. — Зинаида искоса поглядела в зеркало, хороши ли ее сережки с красным стеклышком. — Это я сама…

До выхода на пенсию Зинаида попала в аварию — угодила под тракторные сани. «Три тонны навоза по мне проехало. Слышу, хрустит во мне все, а сознания не теряю…»

Лечилась она в Чухломе и в Ленинграде. Канитель была долгой, два года тянулась, а начнет Зинаида вспоминать, весь разговор сведет к резиновым сапогам.

— Привезли меня в Чухлому, я говорю, что сапоги у меня на тонкий носок надеты, сымаются легко, не надо портить, а доктор ножом по голенищу р-р-раз — и нету. И одежда была форменная, сестра дарила. Она проводницей на поездах в Сочи ездила. «Пожалейте, — кричу, — форменку!» Эх, от подола до горла полосанули. Не могу забыть.

Зинаида хлопает себя по бедрам:

— Жадная я, да? Ну и пусть. Сапоги-то крепкие были, носить бы их и не сносить.

Зинаида и о земле говорит одинаково жалеючи.

— Земля наша ужас родкая. Я на комбайне работала, рожь густая, с полножа ее брала. Такая земля! А сейчас она пустеет, под лес уходит, под звериную берлогу.

— Земля тайгой не зарастет, — возражает обычно ей конюх Орлов. — Такого не будет.

— Как не будет? Уже есть. Рушится деревня — лес подступает, поля затягивает. Где раньше хлеб сеяли, там обычные покосы и даже грибы растут.

— Полей не бросят, я тебе говорю. И пахать будут, и сеять — без этого невозможно. Главное, как мы сами захотим.

Вот и всегда: в дороге, на ферме, при застолье — всюду, где соберутся более двух человек, начинаются разговоры о земле, о ее сохранности, о хлебе. В их словах и боль, и гордость за свой край. И озабоченность. И главное, чему цены нет, вера, что край подымется, не заглохнет. Ведь раз они живы и так хотят — значит, так и будет. Потому что земля с людей начинается. С их настроения и желаний. Пока жив этот дух, не страшны никакие испытания, и любая задача по плечу. И бригадирка Антонина Кабанова, и Зинаида, и мой хозяин Любимцев — каждый думает о том, что будут у них и светлые, с удобствами квартиры, о каких мечтает Надеха, и дорога-асфальт, тем более рядом с совхозом построен недавно асфальтовый завод, будут и новые коровники. И молодежь будет оставаться. А ивняк и осинник раскорчуют, на месте болот заколосятся, поднявшись, густые хлеба.

И еще они знают — ничего не придет само по себе. Все зависит от них самих, как они сумеют теми деньгами, что дает государство, разумно распорядиться. Ведь деньги деньгами. Оборотистому хозяину рубль два принесет, а у плохого они утекут меж пальцев, не увидишь, были они или не были. В жизни и так бывает, что старые хоромы иногда и чинить не стоит, только силу и капиталы гробить, крышу покрыл — углы подгнили, венцы поменял — переводы рухнули. Так и в Мироханове надо не дыры латать, а строить заново, капитально.

А я, слушая этих людей, не раз ловил себя на мысли, что, конечно же, рано или поздно исчезнет старая бревенчатая деревня, уйдет в прошлое глухое бездорожье, не станет на фермах ручного труда — все будет, как мы планируем и мечтаем, однако всегда, во все времена останутся простые и сильные люди с их любовью к земле, верностью делу, с чувством бережливости и хозяйской сметки. Без этого просто нельзя. Потому что такие люди в любом деле — коренные.