С весны до осени

ПО ЛЕСТНИЦЕ, ОБИТОЙ МЕДЬЮ

Современный стиль взаимоотношений между пахарем, то есть хозяйством, и руководящим центром должен быть предметным, доступным и взаимно уважительным. Это тоже резервы нечерноземного края.

Было это в Москве, в Голубом зале «Комсомольской правды». Отмечался десятилетний юбилей мартовского Пленума ЦК КПСС, Пленума, который привел в действие экономические рычаги в развитии деревни, открыв ей простор в хозяйственной деятельности.

— Мы стали правдашними с тех пор, — сказал Пашков, — стали думать сами за себя, а то за нас думали, а это плохо, потому что мы хозяйство знаем лучше, чем кто.

На те торжества прибыли убеленные сединой ветераны колхозного движения, руководители хозяйств из поколения помоложе и, наконец, самые «зеленые», с комсомольскими значками на груди: механизаторы, животноводы, недавние выпускники учебных заведений. Алтай и Молдавия, Прибалтика и Украина, Кубань и верхняя Россия — все зоны были представлены.

Александр Сергеевич Пашков приехал с сыном Сережей, главным зоотехником совхоза. Отец — директор совхоза. Сын — зоотехник. Они так неразлучно и держались один возле другого. Отец — солидный, умудренный жизнью, неторопливый. Сын — высокий и стройный, вдвое тоньше отца. Поперед всех они не лезли, внимательно слушали, что говорят другие, а когда фотографировались на память, Пашков скромно пристроился в заднем ряду — на карточке его почти не видно, одним глазом выглядывает.

Выступал он тоже едва ли не последним. Аудитория успела притомиться, а главное, впасть в некий гипноз перед неотразимостью ораторов Кубани и Украины — те крыли цифрами завидных урожаев и необычных прибылей. А тут слово предоставили директору безвестного совхоза из-под Владимира. Ему ли, с его нечерноземным полем, с южанами тягаться? Но слушали его внимательно. Невозможно было не слушать.

— У нас у всех, — тихо сказал Пашков, — есть такие резервы, которые не предусмотришь никакими планами, никакими графиками. Это резервы человеческой души. Надо не полениться, поцарапать вот здесь. — Пашков приложил ладонь к левой стороне груди. — Что там у человека? Заставьте его открыться. А когда заглянешь человеку в душу и сам перед ним откроешься, большие дела можно делать.

Аудитория затихла — слишком необычно начиналась речь.

Коллектив, которым руководит Пашков, уже который год снимает хлебов в среднем по 35 центнеров с гектара.

— Паче чаяния, — говорил он, — какое поле уродит центнеров тридцать, люди у нас уже губу воротят, они к большему привыкли.

Вот тебе и Нечерноземье! Не хуже Кубани! В перерыве мы познакомились, и Александр Сергеевич пригласил в гости. Как было отказаться? Владимирская земля не южный чернозем, хотелось знать, чем же и как берет Пашков урожаи не хуже южных.

…Теперь мы встретились как давние знакомые. Он встал навстречу, широкий и грузный. Возле стеклышка очков, выглядывающих из нагрудного кармана, розовели орденские колодки… И сразу же, не откладывая, он стал хлопотать у самовара. Электрический самовар сиял никелем на кирпичном камине рядом с десятком тонких стаканов в латунных подстаканниках.

Еще на пути в совхоз, кажется, в райкоме я узнал, что пашковский кабинет называется алтарем. Название объяснилось просто. Был когда-то в пригороде Юрьев-Польского колхоз «Рассвет». Неизвестными путями ему в наследство на окраине Юрьева досталась неказистая церквушка, но колхозу пришлась она весьма кстати, половину отвели под инкубатор, другую — под контору. Кабинет председателя как раз в алтаре оказался.

В кабинете было тепло и тихо. Посапывали трубы парового отопления, по-домашнему приглушенно стучали часы, а редкие пылинки, как комары к ведру, толклись в солнечных столбах, бьющих сквозь высокие стрельчатые окна. Некоторая теснота алтаря происходила, должно быть, от излишества письменных столов; один из них занимал Пашков — не стол, а прямо-таки перевернутый кузов грузового автомобиля, другой в разобранном, правда, состоянии, громоздился рядом как запасной, такая же необъятная колода красного дерева.

— Я люблю старинную мебель, — сказал Пашков, — люди ее выбрасывают, а я подбираю. Ее подчистил, подлачил, оно и добро. Современные дощечки что? Стоят шатаются, того гляди рассыплются. Только деньгам перевод. Мы осенью въезжаем в новую контору, так я эти столы обязательно прихвачу.

В алтаре, выходит, жить осталось недолго. Он хотя и собственность совхоза, однако находится в черте города, на «чужой» земле, и городские власти требуют освободить территорию. В селе Красном заложена двухэтажная контора, к осени ее закончат, чего Пашков очень ждет.

Самовар скоро поспел. За чаем разговор неизбежно перескочил на предстоящую посевную. Пашков собирался, как только почва подойдет и будет рассыпаться под бороной как чистый волос под гребнем, начинать сев. Ждать, говорил он, нечего, техника готова, настроение у людей хорошее. Чего еще? Рано посеять — раньше убрать.

Звякнул на столе телефон. Звонили из райкома ВЛКСМ. Пашкова, как старого комсомольца, приглашали вручить билеты; он согласился, весьма польщенный.

— Я ведь в молодости был членом бюро укома, сколачивали первые комсомольские ячейки. Пешком, на подводе, ночь, день идешь в далекую деревню. Вот жизнь была! — сказал Александр Сергеевич и снова включил самовар в сеть. — Эх, остыло все. Сейчас подгорячим.

Пожив в «Красносельском», я понял — чай для Пашкова не просто слабость. Куда он ни придет: на птичник, в бригадный домик, в конторку отделения, — всюду спрашивает чай. Он ввел за порядок: где работает коллектив, должны быть самовар и чайная посуда. Не ради себя, конечно: хороший чай и беседа сближают людей, делают их отношения проще. Человек иногда вгорячах бог знает чего способен наговорить — мало ли возникает конфликтов, а присел он к столу, опорожнил пару стаканов, вроде и пыл сошел, а гнев остыл, речь и мысль его спокойны. Немудреная штука чай, а коллектив лихорадит меньше, он становится сильней своей спайкой. Легкая рука у Пашкова — чай вошел в обычай.

Живет Пашков в собственном доме, вернее, в пристройке, сделанной им самим когда-то к материнской избе. Никакого удобства, ничего: печка, умывальник, сарай для дров. Давно бы мог иметь благоустроенную квартиру — совхоз же строит жилье! Газ, ванная, все как надо, а Пашков щепетильный на этот счет, все откладывает с переездом, считает, что директор может и потерпеть. Был момент, это когда сын женился, он было решил переезжать с ним, но вновь отдумал, говорит, зачем мешать молодым. И остались они с женой, Фаиной Яковлевной, одни. Правда, расстояние невелико — они в Юрьев-Польском, а сын с семьей в Красном, тоже, считай, город, небольшое поле их разделяет.

Сережа каждое утро приводит Фаине Яковлевне дочь Таню, ее сначала водили в детсад, но там ее то ли обидели, то ли что, девочка наотрез отказалась туда ходить. А бабушка даже рада, все не одной ей дома сидеть до позднего вечера.

Сережа приезжает на «козле», окрашенном в зеленый цвет и с синим крестом ветеринарной помощи на кузове. «Козел» изрядно потрепан, давно бы списать, однако Пашков-директор не спешит выделять Пашкову-зоотехнику лучший транспорт, пусть поскрипит на таком. Александр Сергеевич нередко использует Сережину машину как личную. А весной чаще всего: дороги раскисли, ухабы да ямы, ему свою директорскую «Волгу» жалко, и он даже среди дня просит сына подвезти его то до райкома, то на отделение.

В то утро, когда мне пришлось ехать вместе с ними, Сережа сказал отцу, что доярка с Федосьинской фермы Мария Алексеевна Павлова собирается на пенсию. А заменить ее некем. Потом какая доярка! Павлова надаивает по 4400 литров молока на корову. Пашков велел ехать в Федосьино.

Приехали. Открыли дверь — на ферме крик и шум. Это скотник Борис Александрович Штанов гоняет доярок. У него жена родила пятого сына, а кто-то из доярок возьми и пошути:

— Борь, а Борь, сын-то опять похож на заезжего сержанта.

Ревнивый Штанов схватил ржавый нож — на ферме переполох. Увидели Пашкова и к нему за защитой, как школьницы к учителю.

— Александр Сергеевич, чего он нападает? Скажите, чтоб он ножик бросил.

Пашков уже знал о прибавлении в штановской семье, и что роды были тяжелые, и что жена его чуть жива осталась. Конфликт он погасил быстро.

— Это, Боря, ты очень правильно сделал, что взял нож. Только ты поточи его, он больно тупой, и ступай на птицеферму, заруби две курицы — отнесешь жене в роддом. Пусть бульончику похлебает. Скажи, Пашков велел.

Штанов для видимости еще побурчал и незаметно исчез. А Пашков с доярками прошел в красный уголок. Мария Алексеевна Павлова молча прятала глаза. Пашков и так и эдак уговаривает ее повременить хотя бы месячишко.

— Ты ведь пойми, что дома-то делать? Соскучиться недолго около своих гусей. Потерпи еще немного, а надумаешь уходить — со всеми почестями проводим.

…Вечером опять подкатила к конторе ветеринарная помощь. Сережа стесняется при людях называть отца «папой» и вроде по имени-отчеству тоже неудобно, он выбрал грубовато-рабочую форму, зовет отца по фамилии.

— Карета подана, — сказал он, входя в алтарь. — Поехали, товарищ Пашков.

Пока я знакомился с хозяйством Пашкова, на память не раз приходила история, услышанная под Костромой. Она, эта история, похожа на анекдот, но до последнего слова правда…

Совхоз был дистрофик, в финансовом смысле полный банкрот. И откуда взяться барышу? Приспеет жатва — у соседа, глядишь, полные закрома, а здесь отсортировать-отвеять — останется «сам-сам»: что в поле возили-сеяли, то с поля и увезли.

Совхозным работникам, злословили остряки-соседи, надо положить повышенные оклады, но с одним условием: чтобы сидели по домам и не показывались на работу. Так по крайней мере вреда от них меньше.

Купили, к примеру, элитную рожь. Половину тут же стравили скоту, а что осталось, агроном впопыхах смешал с рядовыми семенами, теперь и сам не знает, где что посеяно.

Я встречался с этим «экстра-агрономом» — он себя уважает, взгляд его чист и светел. Правда, он несколько озадачен, что деревенские жители проявляют недовольство его агрономической деятельностью. Но все легко поправить, успокоил он себя, решив обрубить концы в костромском хозяйстве и начать все сначала под Ярославлем или Рязанью.

— Меня где хочешь примут, — сказал он, когда я усомнился в пользе перелета. — Я агроном. А специалистов всюду нехватка.

Он исключительно правильно уловил — специалистов в деревне действительно нехватка. За три последних года в села Российской Федерации направлено более 200 тысяч выпускников сельхозвузов и техникумов. Из них лишь 108 тысяч остались там работать… Нет, мой костромич хорошо знал конъюнктуру.

Вспомнился он по единственной причине: его оскорбительное отношение к делу, к земле, к званию агронома, я бы сказал, его профессиональная неинтеллигентность наиболее крупно и с неожиданной стороны высвечивает то обстоятельство, почему наша деревня (и, конечно, нечерноземная тоже) живет неровно: у одного колосится хлеб, у другого шуршит мякина. Такова же картина и по Владимирской области. Так, в засушливом 1975 году средний по области урожай был 15,6 центнера с гектара, а 72 владимирских хозяйства собрали вообще меньше десяти. И хотя лето-76 выдалось гораздо удачнее, а хлеба поднялись повсюду тучно — все равно урожай у Пашкова вдвое превысил среднеобластной. Есть чем гордиться. И над чем задуматься.

Самое простое ссылаться: будет достаточно машин и удобрений — все проблемы отпадут сами собой. Отпадут ли? Деревня, Нечерноземье в частности, в очередной пятилетке получит и очередные тысячи тонн удобрений, обещанные трактора и машины — все пойдет в дело и будет работать на экономику села. Но работать с разной степенью отдачи. Потому что есть вещи, которые в директивном порядке «дать» невозможно. Химия в гранулах и лошадиные силы моторов сами по себе ничего изменить не могут. Все зависит от того, к какому человеку они попадут. Хозяин он или поденщик? Заботлив или равнодушен? Любит ли дело, дорожит ли им?

Пожалуй, лучше всего эту мысль изложила Анастасия Александровна Скворцова. Много лет она руководит в области работами по сортоиспытанию, Владимирщину знает, как родную горницу.

— Мы слишком привыкли жить у государства «на подкормке». Постоянно руку тянем за помощью. Однако не грех делать прикидку и на культуру специалистов. Чем выше уровень материального оснащения, тем острее спрос на интеллект, будь то агроном, инженер или зоотехник. Вот чего настоящий дефицит.

Есть под Юрьевом, в соседстве с пашковскими полями, еще село, где приходится мне часто бывать, — Федосьино. Здесь, на госсортоучастке (ГСУ) работают мои давние знакомые — супруги Анатолий Сергеевич Кочешков и Нина Александровна Румянцева. Давно и нешумно посвятили они свою жизнь хлебу. Обоим присвоено почетное звание заслуженного агронома РСФСР. Случай, кстати, нечастый, чтобы заслуженного присваивали одновременно мужу и жене.

Однажды Кочешков, когда речь зашла об урожаях в окрестных хозяйствах, сказал мне, что получать по тридцать и сорок центнеров хлеба с гектара доступно каждому агроному, что секреты к этому не за семью печатями. Сказано было со спокойной уверенностью, без бахвальства — Кочешков не любит громких словес.

— Мы не относим себя к тем «оптимистам», которые уверяют, что можно получать высокие урожаи якобы независимо от погоды, не нужно быть таким смелым. Зависимость остается. Но вот что любопытно. — Анатолий Сергеевич взял карандаш и на бумажном обрывке выстроил столбики цифр. То были намолоты совхоза «Красносельский» за несколько лет. — Взялись бы вы, судя по цифрам, утверждать, что в 1972 и 1975 годах была засуха? — Кочешков вопросительно посмотрел на меня сквозь линзы очков.

Я ответил, что не могу. Затем Кочешков выписал столь же выразительные цифры — урожаи по ГСУ.

— Не природа виновата, что урожаи малы. Главное — культура земледелия. На запущенной земле засуха бьет наповал, а сильное хозяйство разве только качнется. «Красносельскому» — что, бог послал? Всех обошел стороной, а ему взял и насыпал хлеба? Да чепуха! Чудес в земледелии не бывает…

К слову заметить, урожай в тучном 1976 году у самих федосьинских агрономов перевалил за 50 центнеров на гектар.

…Они приехали на ГСУ после войны. И все эти годы испытывали новые сорта злаков — высев, наблюдения, отчеты, занимались опытничеством. Не всегда и не в каждом встречали они понимание: «Окопались тут…», «С делянок скотину не прокормишь, хлеба не запасешь», «Хлеб делают на широких полях — не на грядках»… Критиканов хватало. Но Кочешков и Румянцева не без оснований полагали, что рано или поздно истина восторжествует, важно не складывать рук, не уклоняться от дела, которому служишь. И поставили цель — поднять урожаи совхоза «Красносельский», чью землю они арендуют, до уровня ГСУ. Так их пути перекрестились с Александром Сергеевичем Пашковым.

Боже мой, сколько лет прошло с той далекой весны, сколько зим! Не думал, не гадал Пашков, что придется работать в сельском хозяйстве. Жить он начинал мальчиком у купца. Служил в лавке кожевенного товара. Дорос до завторга. А грянула война — ушел воевать. Имеет боевые награды.

Последняя должность, прежде чем как тридцатитысячник попал он в колхоз, пост председателя горисполкома. Он не умел тогда отличить путем овса от вики, ячменя от ржи. Не подозревая, что судьба его скоро перевернется, он незадолго распушил председателя из «Красного Октября» за какую-то провинность, по тогдашнему мнению Пашкова, непростительную. Председатель «Октября», пожилой, усталый человек, привыкнув к нагоняям, покорно сидел и, не возражая, слушал. Лишь на выходе он сказал Пашкову: «Тебя бы на мое место».

Окунувшись в деревенскую маету, Пашков вдруг отчетливо представил, каким филином выглядел, когда совсем недавно вкладывал ума старому, опытному крестьянину. Может, наоборот, догадался Пашков, у него бы ума занять?

— Я себя прежнего увидел глазами колхозника. Господи, какую дичь я порол, какое проявлял невежество! Запряг я кобылу — и в «Красный Октябрь». К председателю за прощением. «Не прав я, — говорю, — был, ты прости меня, чудака, мне из кабинета, сверху, легко было судить, а вот обстановки по-настоящему не знал».

Он как впервые родился на свет, делал первые шаги, открывая деревенский мир. Велико ли, казалось, расстояние между райгородом и хлебным полем, а выходит, что и этой дистанции достаточно, чтобы потерять реальность в оценках положения…

Колхоз ему достался бедный, в кассе копейка с копейкой не стукнется. Одни долги, как прорва, хоть на попятную подавай. Да поздно. Он обошел избы колхозников, посмотрел, кто как живет, и сделал вывод, что «люди на селе доверчивы и к ним надо как можно по-человечески относиться, не обманывать их никогда и стараться хорошо платить за работу».

Он ставил на повышение урожайности и надоев молока. На базаре у частных лиц скупал коров, брал с уговором — подержит ее неделю и, ежели до пуда молока она дает, оставляет в колхозе. Меньше пуда — возвращает хозяину. Он формировал высокоудойное стадо.

С ближнего болота выбирал торф и мешал его с навозом — компосты поднимали колос погуще и потяжелей, чем у соседей.

А как не вспомнить те многолетней давности встречи в Федосьине! Пашков приезжал в Федосьино на мохноногой лошади, запряженной в тарантас, и Нина Александровна помнит, как делал он удивленные глаза, не веря, что будут и у него урожаи в 18 центнеров — вдвое больше, чем он тогда получал. Если сложить воедино все беседы — за чашкой чая, у вспаханной борозды, в молотильном сарае, — получится, что он прослушал в Федосьине университетский курс. И как пахать, и как сеять, какие выбирать приемы и сроки, чтобы дело делать не ради сомнительной похвалы начальства, не для строки в отчете, а чтобы осенью был урожай, за который не стыдно смотреть людям в глаза.

Теперь Пашков, не в пример прошлым дням, приезжает в Федосьино гораздо реже. И не кобылой он правит — подруливает к окнам знакомой избы на молочно-лаковой «Волге».

Ныне совхоз «Красносельский», бывший колхоз «Рассвет», хозяйство крепкое, без убытков. Перемены не сразу явились: вчера не было — утром дворцы. Так быстро не бывает, так пупок развяжется. Все копилось годами, одно к одному, но ведь скопилось: и опыта, и капитала, и улучшений в быту — деревню ничто уже не свернет в прежнее состояние, ее курс верен, и люди убедились, что все сказанное на мартовском Пленуме ЦК КПСС 1965 года было к месту, ко времени и дало результаты, помогло выбиться из нужды.

Только и в новых условиях, при всем благоприятстве, отдельные хозяйства далеко ушли вперед, а другие тащатся в хвосте, живут на дотации, на иждивении у государства. В целом Юрьев-Польский район собирает по 18 центнеров зерна с гектара, а иные хозяйства застряли на десяти. Красносельские урожаи дразнят лакомостью, не дают покоя. Но вот какая штука. Пока красносельцев подпирает лишь «Красный Октябрь». А остальные? Это очень похоже на историю с совхозным кузнецом Иваном Ивановичем Шишановым, человеком в прошлом необычайной силы.

К кузнице подкатил чинить тракторную тележку механизатор Уточкин. Он установил ее на подпорки, подлез под нее, а утлые подпорки рухнули — Уточкина сплющило, едва крикнуть успел. Шишанов выскочил из кузни — после за ненарок тележку пытались поднять четверо дюжих мужиков, не осилили, — а он приподнял и держал ее на весу, пока не подоспела, помощь. «Чувствую, — он рассказывал позже, — что-то внутрях у меня лопнуло, а бросить не могу, погибнет Уточкин, тут сам гибни, а товарища спаси».

Не похож ли и совхоз «Красносельский» на того силача, что в одиночку принял на себя и до поры держит непомерный груз? От сравнения, если вникнуть, возникают сложные, заковыристые вопросы. Почему, например, Юрьев-Польский район в соревновании с Суздальским прежде держал первенство, а сегодня упустил его? Отчего «Красносельский», с его обломными и — подчеркнем — стабильными урожаями, высится как одинокий остров посреди широкого владимирского поля, которое шумит отнюдь не таким густым колосом? Что мешает остальным хозяйствам подняться на ту же высоту?

Однозначного ответа быть не может — всякое упрощение картины не прояснит, напротив, введет в заблуждение. Говорили прежде: кукуруза спасет сельское хозяйство, и все остальное игнорировалось. Что из того вышло, известно. Была гидропоника, были торфоперегнойные горшочки. Давно, но были. Даже мелиорацию легко возвести в культ, если уповать на нее как на единственную спасительницу.

Относительно Суздаля, объясняя его успехи, начальник Юрьевского управления сельского хозяйства Василий Григорьевич Морозов сказал, что Суздальский район — район сплошной химизации, получат юрьевцы столько же минералки, урожаи, дескать, тоже подымутся как на дрожжах.

— Всего-то и секретов? — откровенно усмехнулся Пашков, узнав о таком объяснении. — Как мало, оказывается, нам нужно!

И все же среди прочих разговоров у Пашкова сорвалось, что юрьевская земля не хуже суздальской, можно на круг центнеров по 27 собрать и обогнать соперников.

— Но там директора азартные, завидущие, как черти, где что нового прознают, так и рвут. А наши… Вот приедут к нам, глазами вроде смотрят, думаешь, батюшки, вот как здорово улавливают, а уехали — опять все по-старому. Ну что с ними поделаешь?

Так неужели и вправду у Пашкова нечему поучиться?

Причина, думается, в другом.

Кто хоть мало-мальски приглядывался к Пашкову, тот никаких великих секретов у него не находил. Их нет. И думается, именно это и расхолаживает экскурсантов, над ними довлеет то самое традиционное, до конца неизжитое представление, что существует некая палочка-выручалочка, тот самый секретный прием, владея которым можно выехать из любого застоя, как на тракторе-вездеходе. А в «Красносельском» они слышат все то, что и сами прекрасно знают: сей качественными семенами, обновляй сорта, сей вовремя, паши, не спеши и прочее, такие же кислые истины, набившие оскомину.

— Все, что мы делаем, элементарно и всем известно, — говорит агроном Саша Липатов. — Кто не знает, что перед зяблевой вспашкой полезно пустить диски, заделать стерню? Вроде пропись из учебника. А по району редко-редко кто делает. Или боронование весной по всходам — это верных три-четыре центнера к урожаю. Боронуют же только в «Красносельском».

В Красном меня познакомили с трактористом Егором Филипповичем Растороповым. Он с семьей переехал из ближнего совхоза «Энтузиаст». Досталась Егору бороновка. Въехал он на зеленя, оглянулся и ахнул — за трактором черная полоса земли, были озимые, а он их с грязью смешал. Егор бороны отцепил и прямо на тракторе к Пашкову. «Не могу, — кричит, — хлеб уничтожать, что за работу мне дали, в нашем совхозе ни в жизнь такого не делали!»

Пашков обнял его за плечи, похвалил за сердечность в работе и все объяснил. Что земля от бороны получит воздух, сорняков останется меньше, а пшеница еще сильнее раскустится.

— Ты не портил хлеб, ты его лучше делал. Поверь. Оставь полоску нетронутой; Недельки через две я провезу тебя по полям на «Волге», увидишь разницу. Валяй езжай…

Разница действительно была. Где Расторопов прошелся бороной, колос поднялся густой и тяжелый. Где оставил нетронутую полоску, будто кто приморил хлеба.

— Вот наука, — улыбается Расторопов, вспоминая пашковский урок, — у меня душа сжимается, когда подумаю.

Прост прием, зато гектар нивы «тяжелеет» еще на добавочных два-три центнера. А что соседи? Завидуя красносельским урожаям и прибылям, они словно не замечают родника, из которого те черпают. Родник, кстати, неисчерпаем, мог бы вспоить не только одинокое древо «Красносельского» — всем бы хватило. Агротехника не акробатика — это там у кого эластичнее позвоночник, тот и мастер, — приемы работы в поле доступны каждому, кто желает их знать. Феномен, однако, в том, что агрономы многих хозяйств не рвутся побывать в Федосьине.

— А что я гам не видел? — сказал через губу один из них. — Делянки они и есть делянки. А наши поля — это поля. Что приемлемо на грядках, для нас в поле не годится.

Как знакомо… Почти в тех же выражениях когда-то, много лет назад, упрекали Кочешкова и Румянцеву: окопались-де в стороне от большой жизни, а вся их работа — забава, недостойная серьезных людей. Самоуверенность молодого агронома весьма известного свойства. Неуважение к чужому опыту и неспособность заглянуть в завтрашний день, наконец, переоценка собственных достоинств — сорняки, которые в любые времена глушат полезный злак.

…От седой старины, как эхо тягостных, суровых испытаний, дыхание народа донесло до нас полузабытое слово «ордынец». То были завоеватели, временные распорядители, кроме разора, они ничего не несли. Есть что-то ордынское — чужое и неприемлемое — в том незадачливом агрономе-костромиче, который стравил коровам элитные семена ржи. А не ордынского ли роду-племени молодые аграрники-специалисты, изменившие хлебному полю? В Минсельхозе РСФСР мне сообщили — до тридцати процентов специалистов, получив диплом, вообще не являются к месту назначения. Хотя что делать аграрнику на городском асфальте?

Современный ордынец многолик, не перечислить его ипостасей. Тем более не составить реестра его «заслуг». В костромских и вологодских селах — давних поставщиках молока — можно услышать в их адрес горькие и злые слова. Молокопроводы и холодильные установки на некоторых фермах сверкают никелем и эмалью. В министерских отчетах с точностью до полушки просчитаны миллионные траты на облегчение труда доярок. Но доярки нередко по-прежнему доят вручную, вручную раздают корма, вручную таскают фляги и дедовским способом студят молоко в родниках под ольхами. Это монтажники из Сельхозтехники превратили дорогое оборудование в бесполезные декорации под крышами коровников.

Так мелиоратор, этот современный лекарь земли, осушая болото, из-за ошибки проектанта или по собственной неграмотности превращает реки — красу и гордость земли — в сточные канавы, и губит сотни гектаров леса.

Ордынца издали не различишь, клейма на нем нет, его и под микроскопом не распознаешь. Великие мастера составлять радужные отчеты, пустить пыль в глаза, они хорошо умеют маскироваться. И лишь осенью, когда опадает листва слов, становится отчетливо видно, кто чего стоит.

Целехонького ордынца не найдешь, но след его меж тем явственно виден на нашем поле…

— Мы привыкли чего-то требовать: дай мне это, дай то, — рассуждает Пашков, — а что имеем, то не используем. Чего просить, если есть основное — земля и люди. Ты объясни человеку смысл его работы — он не любит вслепую работать, — много сил в нем прибавится.

— Пашкову легко, — следует защитный аргумент. — У него народу полно. Разве нашему чета? Вся молодежь уходит в город. Порой на трактор некого посадить.

А разве у Пашкова не уходят? Или деревни его на другой планете? Но он дорожит каждым молодым человеком — за последние четыре года в СПТУ направлено 37 человек, кроме того, на курсах подготовлено 12 механизаторов. За счет совхозных средств учатся в институтах и техникумах семеро посланцев. Его сын, Сережа, кстати, тоже учился от совхоза. Средний возраст красносельского тракториста — 32 года, шофера — 37. Молодой совхоз!

К Пашкову и городские приходят наниматься. Совхоз строит жилье, не так много, чтобы в момент всех обеспечить, однако перспектива верная. Получают горожане квартиру и переселяются в село. Здесь и заработки приличные, и дружный, слаженный коллектив. Это привлекает людей. Кроме материальных благ, они находят в совхозе доброе, сердечное обхождение. Я, листая книгу приказов, редко-редко встречал строку об увольнениях. За год три таких приказа было. И то все трое уволенных приняты обратно с предварительным обсуждением на коллективе. Скорее и увольняли-то с воспитательной целью.

— У Пашкова обеспеченность техникой выше, — следует очередной аргумент. — Ему можно…

Что можно? Возьмем комбайн. В бедном совхозе «КИМ» нагрузка на агрегат 180 гектаров, в «Красносельском» — 120, на треть меньше. Зато нагрузка на бункер в два-три раза больше. Где логика? А дело в том, что уж та техника, что попадает в «Красносельский», бережется и холится, как выездной конь. По образцовому хранению и эксплуатации машин и механизмов совхоз держит в области первое место. Года три назад одновременно закупили зерноочистительные машины в комплексе с сушилкой совхозы «Красносельский» и «Небыловский». В «Красносельском» агрегат пущен на первом же году, у тех сезона два ржавел без пользы.

Мы с Пашковым в составе комиссии ездили проверять готовность к посевной в совхоз «Невежино». «Невежество», — вроде ненароком оговорился Александр Сергеевич. Сев вот-вот грянет, а там еще не готовы к выезду в поле, зябь с осени не вспахана. На машинном дворе комиссия наткнулась на механизм для резки соломы в скирдах — несколько лет стоит он под дождем, заказывали, деньги за него платили… и ни дня он не был в применении.

Как все непохоже на «Красносельский»! Здесь лишнего в Сельхозтехнике не возьмут, а что приобрели, то будет работать на полную катушку, любую железяку к делу приспособят. Это к вопросу обеспеченности техникой, а в конечном счете о том, где и почему зернышко по зернышку у одних теряется, а у других наращивается урожай.

Там же, в «Невежине», Пашков выступал перед механизаторами, говорил о предстоящей посевной. В клубе было холодно, он вышел, не снимая серого ратинового пальто, заметно шмыгая тяжелыми кирзачами, которые предусмотрительно обул с утра, зная, что в невежинской грязи без них утонешь.

— Товарищи, — начал он, — весенний сев — тяжелая и важная пора. А какая бывает нетяжелая? Легка работа тому, кто стоит в стороне и дует в кулак, но кто за дело переживает, тому она всегда тяжелая. Мы у себя на собрании решаем, кому доверить сев, — сеяльщик в поле важней директора.

Неспешная речь Пашкова кажется мягкой и сочной, будто он нарочно вылущивает из памяти самые звучные и нужные слова. Он рассказывает, как работают красносельцы, об условиях оплаты, о потерянных щепотках зерна с весны и потерях центнеров хлеба в жатву, он ничего, не забыл, и все у него получалось складно, в строку.

— У кого, мужики, есть гнев — примиритесь. В это время, когда сеют хлеб, запрещается сердиться, земля категорически этого не терпит. Помните, не трактор сеет, не сеялка, но прицепите к ним душу и ум. И не пейте вина. Потерпите. Много еще праздников нас ждет впереди.

Он весь был в этих словах, где перемешано и заветное для него, что привык исповедовать, и шутки, от каких в зале обычно смеются, а вместе с тем слушают и верят.

Из «Невежина» мы возвращались после обеда. Тучи, что с утра заволакивали небо, растащило ветром, и выглянуло солнце. Когда мы въехали в Юрьев-Польский, город слепил белизной кремлевской стены и торговых рядов на площади. Пахло известью, талой землей, кричали на крышах галки, и казалось, все дышит ожиданием скорых перемен, какое обычно настигает природу в начале весны. Пашков прямо поехал в райком комсомола, куда его позавчера приглашали. И я зная, что и там он будет вести себя просто, расскажет забавный случай из комсомольской жизни, а то и анекдот, заставит аудиторию улыбнуться, а среди шуток — о деле. Просто, доходчиво, ненавязчиво. Сторож ли, уборщица, доярка — он молчком не пройдет, приветит. Он и помощникам твердит, чтобы они язык в суконку не прятали:

— Не кичитесь, что у вас в дипломах «ученый агроном» написано, людям великое наплевать на вашу ученость, главное, не сторонитесь народа, да поле чтоб колосилось, люди вас сами поднимут на щит почета, вы без них ничто.

У самого Александра Сергеевича согласно его формулировке вся ученость — метрики за семь классов да партийный билет. А еще, чего ни отнять, ни убавить — талант воспитателя, мудрость житейская, великая преданность земле. То, в чем остро нуждается нынешняя деревня, — это не только высокий профессионализм. Можно иметь сколь угодно дипломов, наконец, ученую степень при некоторой усидчивости можно получить. Но ведь мало еще заполнить графу об образовании. Не редкость агроном с дипломом, а закрома у него пусты, он знает землю и не знает, как подойти к людям, как настроить их. Такой и с глазу на глаз, и с трибуны или заученно твердит о технологии, или поучает свысока, угрожающим тоном. Между ним и коллективом рвутся те необходимые нити, без которых невозможны ни высокие урожаи, ни нормальные взаимоотношения.

— Пашковский стиль — внимание и чуткость к людям, забота о них, — говорит секретарь райкома Василий Иванович Суслов. — Он без крика, без грубости. А когда люди видят добро, они отвечают тем же. Если же с грубостью — у человека возникает протест, рушится деловая обстановка.

Таланту общения, без чего не может состояться организатор, на лекциях не учат. Этой «дисциплины» в вузовских программах нет. Однако в жизни без нее не обойдешься. Вот, наверное, почему легче всего приживаются в хозяйствах и успешно решают поставленные задачи те выпускники, кто еще в институтских стенах принимал активное участие в общественной жизни, был членом комитета комсомола, работал в летних студенческих отрядах. Там они учились среди людей жить. Такие «лекции» не проходят бесследно.

Итак, совхоз «Красносельский» — хозяйство примерное. А каковы у него перспективы, как он живет и развивается? Имея 2415 гектаров пашни, совхоз держит 1745 голов крупнорогатого скота, в том числе дойное стадо в 705 коров. Да птицы еще 14 тысяч штук. Рентабельность птицефермы значительно выше, чем животноводства. Однако Пашкову добавляют поголовье коров и заставляют сворачивать птицеводство. И это не укладывается у него в голове.

— В иных хозяйствах с подсобных промыслов имеют доход, а мы кур держим. Курица мне прибыль дает 114 тысяч рублей, а мне говорят: ликвидируй курицу. Зачем? Или у нас в стране перепроизводство яйца? Надо заниматься тем, что выгодно. Мне твердят, что яйцом хорошо обеспечивают птицефабрики. Но пока их настроят, а мы сейчас два миллиона яиц даем. Плохо ли? Нет, не надо торопиться с ликвидацией.

Пашков, как мог, доказывал и убеждал, что самостоятельность для хозяйства — условие наиважнейшее, чтобы оно могло успешно развиваться. Не убедил. Разрешили оставить птицу лишь на внутреннюю потребность для столовой, детского сада. Можно предположить, что Пашкову и этого будет достаточно зацепиться, а дальше на свой страх и риск он вновь станет развивать «птичью» отрасль. Лет десять назад похожая ситуация складывалась точно так же. Только зачем, хочет он знать, создавать добавочные сложности и шарахаться в крайности?

Другая боль Пашкова — строительство. Строить-то он строит — жилье, дороги, фермы. Да мало! Он бы и больше мог. И нужда в том есть. Телятник нужен позарез. Контрольный двор по раздою первотелок. Картофелехранилище. И, конечно, жилье. А как, если все строительные силы района брошены на Шихобаловский животноводческий комплекс? Да и слишком скромны те средства, что отпускают совхозу на капстроительство, не более двухсот тысяч рублей.

— Еще бы полмиллиона, — говорит Пашков, — это было бы ощутимо. Впрочем, нам всегда все мало. Главное, жить можно. Все зависит от нас самих.

«От нас» — по-пашковски значит встань пораньше, побывай на ферме, в бригаде — знай все, что делается в хозяйстве, и умело направляй процесс. Для Пашкова труднее всего пережидать праздники, выходные и ночи, когда неизбежны отлучки от людей, без них ему тревожно, он на час, на полтора да выскочит на ферму. А в отпуске не был 19 лет, как колхоз принял.

Восхищаться им? Ругать его? Жалеть? Его не переделать — ему 64 года. И это не тот случай, когда руководитель боится, что заместители в его отсутствие совершат серьезные промахи. Напротив, и агроному Саше Липатову, инженеру Саше Сакову и сыну Сереже он говорит: если у вас ошибок не будет, надо меры против вас принимать.

— Специалист не ошибается — стало быть, он ничего не делает, лентяйничает по хозяйству. А чем больше работаешь, тем больше всяких упущений. Я ведь только остерегаю, вы не допускайте ошибок в корыстных целях, они непоправимы. Остальные мы быстренько устраним. Живите — не оглядывайтесь. Так смелости больше.

А сколько приходится встречать и таких руководителей, которые в отличие от Пашкова грубы и резки с подчиненными, подминают их под себя, давят инициативу. Такие, как правило, мелочно подозрительны, они взваливают на себя всю меру ответственности за хозяйство и людей, единолично, не советуясь ни с кем, вершат чужие судьбы. Бывает, что и хозяйство у крикуна идет в гору. Но какой ценой? Сколько обид и жалоб, взаимного озлобления — слишком велики и несоразмерны с успехами нравственные потери. Да и успехи те редко подымаются выше средних, потому что, как ни будь сильна отдельная личность, коллектив всегда сильнее, важно помочь ему раскрыться. Хлеб не делается руками одиночек.

Сегодня, когда нечерноземная деревня перестраивает свою экономику, пашковский стиль руководства особенно заслуживает пристального внимания. Государство направляет в деревню небывалое количество техники, материалов, денежных средств — вложения должны сработать безотказно, осечки недопустимы. Но ведь, как говорил Пашков, не трактор сеет, не сеялка, к ним надо прицепить душу и ум. В современных условиях любой руководитель, позволяющий себе глушить «резервы человеческой души», есть самый неспособный к руководству человек, потери от его деятельности не поддаются учету. Впрочем, так ли уж и не поддаются?

Главным специалистам из «Красносельского» директорское послабление не то чтобы развязывает руки: что хочу, то и ворочу бесконтрольно, за ними право поиска и самостоятельность в действиях, а где-то, знают они, есть Пашков, он все видит и замечает.

Главные живут дружно, без ссор. На околице Красного совхоз вывел улочку из семи строений, Неделькой ее прозвали — в неделе семь дней, на улочке семь домиков. Все специалисты получили благоустроенные, просторные квартиры.

Саша Саков стал отцом — в семье у него появились дочки-двойняшки, Оля и Лена. У Липатова только в «проекте», а у Сережи — четырехлетняя Танюша, в которой дедушка Пашков не чает души. Всех троих — Сакова, Сережу и Липатова вызывали в райком партии на собеседование, предлагали место директора в других хозяйствах. Им лестно было, но все трое отказались.

— И правильно, — похвалил Александр Сергеевич. — Вы институт кончили, а у Пашкова пройдете академию.

Но он понимает — рано или поздно придет час расставания, — когда свыкаешься с людьми, всегда нелегко прощаться. А за сына он даже в райкоме просил, чтобы его не трогали, уверяя, что у Сережи для директорской должности слишком мягкий характер. Трудно судить, насколько Пашков прав. Сережа признан лучшим зоотехником района. Сейчас он секретарь комитета комсомола. Был делегатом XVII съезда ВЛКСМ. Время еще покажет, какой у него характер.

Думается, за отцовскими просьбами не забирать Сережу кроется по-человечески понятное желание оставить его рядом с собой, не очутиться с Фаиной Яковлевной в одиночестве: уедет сын, увезет внучку, а годы таковы, когда хочется видеть поблизости родного человека.

…Лето шло на убыль. Приспела жатва.

В Юрьев-Польском районе намолачивали разно: у одних больше, у других меньше. Александр Сергеевич Пашков держал марку и был на щите, у него озимые дали 45 центнеров на круг. Однако яровые еще не убрали, и Пашков осторожничал в оценках, будто боялся сглазить, спугнуть урожай.

— Нам гневаться трех, — сказал он уклончиво, — судьба нас бережет, а что будет дальше, время покажет.

Он как в воду, глядел — обстоятельства складывались не самым лучшим образом.

…Утром комбайны выруливали со стоянки и гуськом уходили на ячмень. Пашков стоял на обочине, на него несло дорожной пылью. Не замечая ее, он дождался последней машины, помахал рукой как бы в напутствие и прошел в конторку отделения.

В нынешнюю ночь Пашков не сомкнул глаз — с Фаиной Яковлевной случился приступ астмы, и он здорово напугался, решив, что утром обязательно отправит жену к доктору во Владимир. «Волга» на ходу, долго ли скатать туда и обратно. Он лишь хотел доложить об отлучке первому секретарю райкома партии Суслову Василию Ивановичу.

Пашков задержался в конторе недолго, собрал со стола бумаги, рассовал их по карманам — он не любил ходить ни с портфелем, ни с папкой, карманами обходится — и поехал домой, заскочив предварительно на ячмень.

Ячменное поле лежало за селом, упираясь одним краем в город, другим — в околицу Красного. Хлеб шел густо — грузовики едва успевали оборачиваться, и поле на глазах меняло внешность: где ровным бобриком стоял колос, росла и ширилась стриженая полоса, уставленная копнами соломы. Солнце припекало, звенели кузнечики, серебряной точкой плавился в безоблачном небе самолет — хорошо было в поле. Пашков уехал довольный.

А к вечеру, уже по закатной поре, стали известны сразу две новости. Первая — с ячменного поля взяли 59,4 центнера на гектар. Люди были возбуждены — похожего урожая не знавали. Агроном Саша Липатов на радостях благодарил и жал руки комбайнерам.

— До шестьдесят ерунды не дотянули, — пожалел Борис Комлев, молодой, с усами комбайнер. — Может, округлим — с другого поля прихватим?

— Во шустрик, — пресек его управляющий отделением Шибанков Владимир Александрович. Шибанков, как и Комлев, втайне тоже жалел, что «не дотянули», но «химии» не уважал.

Другую новость привез Пашков. Он виделся с Сусловым, секретарем райкома, того вызывали в обком, от него Пашков узнал, что в связи с засухой в южных областях району увеличивают план сдачи хлеба. Бюро райкома вскоре решит, сколько увеличить хлебосдачи каждому хозяйству отдельно.

— Готовьтесь, мужики, к двум планам, — предупредил Пашков управляющего и агронома. — А там как повернут — может, и больше.

Разумеется, и агроном и управляющий — они же следили за сводками погоды — знали, что на юге страны, в Поволжье, стояла редкая сушь, но и они не представляли, каким тугим узлом повязано их нечерноземное поле, невеликое, незнаменитое, и те богатые южные поля, которые в нынешнее лето тронула стихия. Неделю назад в Красное приезжали из Горьковской области — скупили всю прошлогоднюю солому. Что ж, подумали красносельцы, это соседи, они близко, их приезд не в диковину и говорит лишь о том, что не перевелись еще хозяева, которые своего выращивать не умеют и промышляют на чужих полях. Но, стало быть, все гораздо сложнее.

…Вскоре мы были на току — все завалено ячменем… Следом за нами прикатил агроном из «Красного Октября» Виктор Дмитриевич Симаков — его издали узнаешь, правый пустой рукав заправлен под ремень. Я много наслышан о нем как о толковом специалисте. За успешную работу в колхозе ему присвоено звание заслуженного агронома.

Симаков и Липатов обходят вороха, пробуют зерно на зуб — оно как кремневое. Правда, попадают зеленые щуплые зерна, но это не страшно, уверяет гость. Готовясь вывозить зерно на базу, Липатов тут же, в присутствии Виктора Дмитриевича, отбирает образцы в целлофановые пакеты. Надо проверить хлеб на влажность.

— А я к тебе знаешь зачем? — говорит Симаков. — У меня на казээсе автоматика отказала, все дело застопорилось. А электрика у меня нет. Я напрямую там соединил как мог и палкой включаю, чтобы не шарахнуло. Может, пришлешь своего, пусть посмотрит.

Липатов обещает к вечеру подослать электрика.

Прощаясь, Симаков приглашает заглядывать к нему в колхоз. Он поехал к себе, а Липатов на реалбазу с образцами.

…Анализы огорошили — влажность ячменя сверх нормы. Липатов попросил перепроверить — прибор повторил показание. Лицо Липатова вмиг стало постным. Базе что? База примет… рядовым, товарным хлебом по рядовой цене. Но ведь ячмень-то необычный («минский» называется), и урожайность у него завидная, а главное, в отличие от прежних сортов при любой погоде стоит ершиком, не ложится. Потерь, стало быть, меньше. Итак, сорт новый, перспективный, его размножить — значит получить 50 тысяч рублей исключительно на сортонадбавке. Пашков до копейки все высчитал. И надо быть дураком, чтобы от прибыли отказаться.

Но влагомер был неумолим, он словно хоронил совхозные доходы, синим огнем горели денежки, которые почти в кармане лежали. Да что деньги! Район, а может быть и область, лишался «минского» ячменя, посевы и впредь будут полегать, а хозяйства — по-прежнему терять урожай и терпеть убытки. Все по цепочке: нынче теряет «Красносельский», завтра остальные.

…Александра Сергеевича Липатов застал на току второго отделения в Кузьмадине. В сопровождении здешней управляющей Антонины Васильевны Давыдовой, могучей, дородной женщины с сиплым голосом, он смотрел ячмень и записи в весовой книге.

Когда Липатов доложил о показаниях влагомера, Пашков, мне показалось, даже в лице переменился, — такого поворота событий он не ожидал и от растерянности не мог подобрать нужного слова.

— А-а, эта реалбаза. Она нам в прошлое лето немало попортила зерна, — сказал он первое, что пришло на ум, но тут же окреп мыслью, нащупав то главное, на что можно опереться. — «Минский» есть «минский». Это будущее района. Переводить такое зерно на фураж — преступно. Мы правду найдем.

Они еще долго обсуждали, как спасать положение. Решили, что все равно проигрывать нельзя, несмотря ни на что, будут ячмень сортировать и готовить к отгрузке, пока его перелопачивают, часть влажности он потеряет, а Пашков тем временем будет теребить и район и область.

— А сейчас, — сказал он, — проедем в поле. Что там у нас?

Мы осмотрели овес, подсолнечник на силос. И Антонина Васильевна, управляющая, все просила обратить внимание, что ее поля уродили не хуже, чем у Шибанкова в Красном. Пашков согласно кивал, он знал, как ревновала Давыдова к Шибанкову, у которого урожаи шли выше кузьмадинских.

Комбайны мы нашли на поле со странным именем «Сапожок». Механизаторы только-только закончили полдник и, докуривая сигарету, обсуждали урожай. Опять столкнулись первое и второе отделения. В Красном — 59 центнеров. В Кузьмадине — 52. А «Сапожок» — не более 35! «Мало», — раздался чей-то голос. Николай Павлович Кулев, плечистый, налитой силой комбайнер, сидя на корточках, гогочет в ответ и наклоняется вперед, как в поклоне.

— Тридцать пять стало мало. Во дает! А? Да у нас земля не то что в Красном. Там, считай, чернозем, а у нас белик.

Кулев стучит кулаком о землю, она гудит от его ударов, и все смотрят в то место, куда он бьет, — земля и в самом деле отдает в белизну, как мелкой известью ее припудрили. Пашков соглашается, что «Сапожок» и правда слабоват: «Его лишь воробей и грач пролетные удобряли».

…К вечеру мы были на току в Красном. У буфета, подставив лицо желтому заходящему солнцу, сидел на скамье электрик, он вернулся из «Красного Октября» и делился впечатлением о соседнем колхозе.

— Там на току, ребята, ни граммочки асфальта, затрапезный вид, и ни столов, ни буфета. Одним словом, абордаж. У нас тут рай.

Мы тоже зашли в буфет. На столе вареные вкрутую яйца, хлеб, печенье. Буфетчица открыла банку шпрот. За чаем Пашков вдруг вспомнил о новой конторе, которая к ноябрьским праздникам должна быть «заселена». Пашков описывает, что и как в ней будет.

— Внизу полы мраморные, наверху — паркет, а лестница по проекту железобетонная. Такие лестницы в картофелехранилищах годятся, мы сделаем ее деревянной, из дубовых пластин, а края обобьем железным уголком. Красиво будет?

— Лучше уголок поставить медный, — предложил Шибанков.

— Медный? А что? Можно и медный. Спасибо за подсказку. Лестница, обитая медью. Это даже красиво. Вся наша жизнь — это движение по лестнице.

…Еще прожили день, однако ясности с ячменем не добавилось. Липатову где-то встретился Морозов — Морозов настаивает косить ячмень на свал — тогда всякие вопросы с влажностью отпадут сами собой.

— Ты бы ему ответил, — сказал Пашков, — что когда он будет агрономом в совхозе, тогда пусть и делает как хочет, а пока он всего лишь начальник управления.

— Я не мог ответить так, — удивился Липатов директорскому совету.

— Правильно, не мог, — рассудил Пашков, — у тебя нервы молодые, покрепче моих.

Сам же Пашков успел позвонить в область, шумел, требовал: дескать, если нужны семена, приезжайте в хозяйство, посмотрите, что за товар, по крайней мере, так в старину торговали умные люди, они не ждали, что придет самотеком, ездили, смотрели, договаривались, а то сидят теперь, ни шьют, ни порют. На Пашкова обиделись. Что это он учит, умнее всех, что ли, на каком праве? Он ответил, на правах директора и члена обкома партии:

— И ведь все решится, но нервы трепать мастера. Придет Суслов Василий Иванович, посмотрит зерно и даст команду принять. Но зачем секретаря райкома превращать в серого волка? Где районное сельхозуправление? Инспекция? Почему они не решают? Это не их кровное дело. Привыкли прятаться за райком. Наблюдатели.

Ситуация и впрямь странная. С одной стороны, район «прогорал» с вывозкой семян, с другой — в запасе имелось, и совхоз ума не мог приложить, как с ним разделаться, — более трех тысяч тонн первостатейного, о каком иные хозяйства пока и не мечтают, сорта ячменя. Сельхозуправление уклонялось от решительных мер, советовало отказаться от уборки напрямую или повременить с отгрузкой зерна на базу. Но добро бы «минский» лежал под крышей, а то его и спарить можно, сгноить.

Короче, рекомендации управления были нереальны, зато вполне реальной оставалась угроза, что «Красносельский» лишится прибылей. Тому совхозу, который получил урожай в два, в три раза меньше пашковского, по крайней мере не так обидно остаться с пустым кошельком — не успел, поленился, прошляпил с весны урожай, такова тебе и награда. А «Красносельский» вырастил каравай, даже по кубанским меркам неподъемный, не говоря уж о Нечерноземье, и ему-то остаться при разбитом корыте? Это не лезло ни в какие рамки.

Несколько дней сплошных переживаний для Пашкова не прошли бесследно. Мы ехали в Кузьмадино, дорога через город, уже проехали центральную площадь, и вдруг Александр Сергеевич круто прижал «Волгу», к тротуару и затормозил. Я взглянул на него — он держался за сердце.

— Батюшки, — сказал он тише обычного, у дышать не могу…

Он достал из кармана коробочку и проглотил две таблетки. Сердце, видать, не отпускало, мы подождали еще и на малой скорости, почти ползком, тронулись с места. «Поедем домой, возьмем валидолу…»

Утром Пашков опять сидел в Красном. Золотился остывший чай. Пашков гонял костяшки на счетах и неслышно шевелил губами. «Барыши считаю», — сказал он полушепотом: дескать, не мешайте. Из всех предметов, наполняющих его мир, я заметил, Пашкову самые дорогие — старые фасонные столы и конторские счеты. О чем бы ни шла речь, Пашков всегда оглянется, нет ли поблизости счетов, рука привычно тянется к их костяшкам. К нему приехали кинохроники делать фильм о хлебе, потребовались короткие гвозди — вешать лозунги на борта грузовиков. Пашков «проиграл» на счетах и назвал кладовщику точную цифру — нужно 42 гвоздя. 42 и принесли. В бумажном кульке.

Он не скареда, не скопидом. Надо — за расходами не постоит, лишь бы на пользу. (Кстати, буфет на току бесплатный, чего в других хозяйствах не встретишь.) Но он не любит пустых, сомнительных трат. «Деньги заработать — ум нужен, — повторяет Александр Сергеевич, — а истратить — два». Как-то, проверяя наряды, он обнаружил, что один рабочий получает деньги лишь за то, что нажимает кнопку механического подъемника для разгрузки машин. Завзернотоком «расщедрился».

— Вы что, товарищи? — удивился Пашков. — Пусть какой высокий урожай будет — так у нас ни копейки не останется прибыли. Я не запугиваю — объясняю.

И совсем иную позицию он занял на балансовой комиссии, которая состоялась в разгар жатвы. Вел комиссию Морозов. Он предупредил, что заседать долго не будут — через час его и помощников ждут в райкоме партии, утрясается вопрос о повышенной хлебосдаче. «Поговорим коротко, тезисно», — предупредил Морозов. Но и в «тезисах» он навтыкал совхозу миллион колючек: совхоз по молоку минусует, строительство не развивает, не облегчает труд людей, не внедряет новое.

Шибанков сидел в углу, закрыв лицо руками, а в том месте, где прозвучал упрек, что мало в совхозе внедряется нового, словно проснулся.

— Дайте мне навозный транспортер, у меня в Федосьине навоз третий год гребут руками, корзинкой выносят. Заладили — новое, новое, дайте хоть старого побольше.

Вот на той комиссии и припомнил Морозов, что красносельцы транжирят деньги, как нигде высоко оплачивают труд комбайнеров. Дело в том, что по условиям соцсоревнования, комбайнер получал за смену по обычным расценкам, но, если он намолачивал больше 40 тонн, ему за каждую очередную тонну платили дополнительно по рублю. При рекордных урожаях красносельские комбайнеры зарабатывали за день по 70—75 рублей.

— Это бешеные деньги, — гремел Морозов. — Кто утверждал? Почему на районные рекомендации плюете?

— Мы их изучили — они нам не подходят, — ответила главный экономист совхоза Люся Первезенцева.

— Не шутите, — опять крепчал голосом Морозов. — Вы хоть и главный экономист, но мы без последствий не оставим этого, в конце года разберемся, что к чему.

— Не надо шуметь, — поднялся Александр Сергеевич Пашков. — Во-первых, условия соцсоревнования утверждены. Мы не самовольничали и уж совсем не виноваты, что до весны мы подчинялись объединению совхозов, а не районному управлению сельского хозяйства. Во-вторых, никто не знал и в уме не держал, что уродятся такие хлеба. И в-третьих…

— Почему с нами не согласовали? — пытался прорезаться Морозов.

— Не сочли нужным, — огрызнулась Первезенцева.

— И в-третьих, — продолжал Пашков, не замечая перебранки, — мы ни в коем случае не будем пятиться назад, как раки. Нельзя. Откажись мы от своих обещаний — людям руки отобьем. По сорок пять центнеров с гектара не получим. И разве это бешеные деньги? Нет, ломать оплату не станем. Хлеб окупит издержки.

…Комиссия удалилась. На выходе Морозов успел сказать Пашкову, что ему скорее всего дадут три плана. Пашков ответил: три так три.

В конторе остались одни совхозные.

— Мы не посмотрим, что вы главный экономист, — слабо копирует начальника Люся Первезенцева. Она переживает, но старается это скрыть. — Подумаешь!

— Спокойно, — урезонивает ее Пашков. — Морозов любит стружку снять. Манера у него такая. Только чем нас, Люся, запугаешь? Наши беды не беды. Будь у всех такие недостатки, я Морозову говорил, им бы всем за руководство по звездочке дали.

Но Пашков и сам не может успокоиться.

— Разве мы не за то, чтобы строить, облегчать людям труд? Мы не лиходеи, по возможности строим и дороги, и жилье, но денег на большее не хватает. Дом культуры лет десять не можем выбить — обойдетесь, говорят.

Трудно не согласиться с Пашковым, что современный стиль взаимоотношений между пахарем, то есть хозяйством, и руководящим центром должен быть предметным, доступным и взаимно уважительным. Это тоже резервы нечерноземного края.

Указующие персты, позиция стороннего наблюдателя себя изжили. Это вчерашний день. Новые условия требуют и новых методов руководства.

…На бюро райкома партии Пашкову и верно дали тройной план, но он не возражал. Это по-божески, говорит, и по-людски. Он уж все заранее просчитал — тройной план в совхозном кормовом балансе бреши не сделает.

Пашков не так прост, как может показаться. Прикидки он делал из расчета 38 центнеров намолота, это у совхоза соцобязательство, а намолоты идут гораздо выше. Неужели Пашков излишки придержит, утаит?

— Зачем? Это для резерва. Подстраховка. Мало ли? Вдруг последнее поле подкузьмит. Излишки, какие будут, сдадим государству, себе не оставим. Разве мы не понимаем? Хлеб — это такая ракета, перед которой ничто не устоит, будет у государства хлеб — будет мир, а не будет, враги сразу слабинку пронюхают. Нет, я до зернышка сдам. Тут ловчить себе дороже.

Обошлось наконец и с «минским». Приезжали из Владимира, смотрели ячмень, новые анализы показали — влажность упала до предела нормы. Ходом пошла отгрузка!

…Зарядили дожди. Как же они были некстати! Только-только наладился механизм жатвы и люди воспряли — опять все наперекос. На дню по нескольку раз наволакивало и за холмами громыхало, словно там с горы катали пустые бочки, — припускал дождь.

Особо не повезло «Энтузиасту» и «Красному Октябрю», на них упали ливни с градом. Когда я приехал в «Энтузиаст», на току пахло, как из квашни, кислым хлебом — зерно посерело и стало прорастать. У Симакова в «Октябре» ячмень тоже пустил белые усики, не зерно, а точь-в-точь паучки на лапках. Что сравнится по горечи с видом гибнущего хлеба? Столько сил в него вложено, заботы, страстей…

— Урожай-то мы вырастить научились, — говорит Симаков, — а вот на току его гробим. Мы тридцать шесть центнеров берем с гектара, а материальная база рассчитана на урожаи в 15—20 центнеров. Надо тылы срочно подтягивать, догонять урожай.

Мы стоим с Симаковым на току возле груды ячменя. Выглянуло солнце. Шире голубые разводы. В воздухе парит, душно.

— Вот за что мне и нравится Александр Сергеевич, — говорит Симаков. — У него все до мелочи продумано, все взвешено. Он наперед видит. У него уж ни зернышка не пропадет. И молодых он воспитывает в том же духе. Настоящий хозяин.

С Пашковым мы встретились только к закату. Погода устанавливалась, завтра комбайны опять выходили в поле. Между прочим, Александр Сергеевич сообщил, что звонил секретарь райкома партии, спросил, не считает ли Пашков, что на бюро пора ставить вопрос о стиле руководства совхозами и колхозами со стороны управления сельского хозяйства. Пашков согласился, сказал, что давно бы пора. Он чувствовал себя спокойно и уверенно.