Сад Поммера

XII

Поммер стоит на возу и подает вилами сено на чердак. Манта и Саали принимают наверху и складывают поодаль в кучу. Эмми на куче, дедушка строго приказал ей плотно затолкать сено во все закоулки чердака, затолкать и затоптать.

В эти августовские дни приезжает младшая дочь Поммера. В беспокойной жизни Анны наступил очередной поворот. Предыдущий — самый бурный — произошел полтора года назад здесь же, в Яагусилла, где она помогала отцу в школе. Тогда ей вдруг стало ужасно тесно дома, ее раздражали поучения, разъяснения и советы отца. Они казались слишком трезвыми, будничными и деловитыми. Сердце рвалось уйти отсюда, порывисто и властно. Душа была как растревоженный улей, гудела и не давала покоя.

И вот она снова вернулась — мягкая и улыбчивая.

Но как обстоят дела с пчелиным гудом?

Как бы то ни было, под руку с Анной учтивый молодой господин в котелке, на целую голову выше ее и тоже улыбается.

Раньше всех замечают их девочки с чердака. Они возбужденно толкаются и перешептываются. Поммер как раз подбрасывает с шелестом им под ноги, в проем, большущий пласт сена, но девочкам не до этого. Во дворе стоит красивый незнакомец. Тетя за ним как луна за солнцем. Да и что такое тетя без него? Простая, обыкновенная женщина, зато статный господин с тростью — будто барон какой, что впускает Анну перед собой во двор и вышагивает за нею сам; гость закрывает за собой ворота на крючок.

Они останавливаются у строящегося дома школы, и Анна что-то объясняет молодому человеку, тот понимающе кивает.

Дедушка рявкает с воза и делает головой резкие нетерпеливые движения в сторону сена, застрявшего в проеме чердака.

— Господи, до чего красивый жених у тети! — вздыхает Эмми, которая заметила, как увлечены другие девочки, и тоже подошла к проему. Те подсмеиваются над ее старушечьим удивлением, но Эмми во все глаза смотрит во двор. Прямо как в сказке! Чем ближе подходят гости, тем более солидным кажется Эмми мужчина. Уже четко видно, что у него черные усы и карие сверкающие глаза.

Поммер оборачивается и замечает идущих. С удивлением рассматривает он из-за очков Анну и незнакомца. Вот те и на! Значит, строптивая и непокорная дочка все же вспомнила дорогу домой и прихватила с собой элегантного молодого человека.

— Что вы, пигалицы, хихикаете! — окрикивает он разбаловавшихся на чердаке девочек.

— Здравствуй, отец!

— Здравствуй!

— Это господин Фридрих Кульпсон, — знакомит отца со своим спутником Анна.

Поммер ставит вилы к стене хлева, наклоняется на телеге и пожимает мягкую ладонь молодого господина.

— А вы не из родственников того Кульпсона, что с хутора Пуустузе?

Лицо молодого человека расплывается в улыбке.

— Я наследник хутора Пуустузе, а пока что просто… Отец сам сейчас хозяйствует на хуторе.

— Как это понять «пока что» и «просто»? — сурово спрашивает Поммер.

Анна пытается что-то вымолвить в защиту своего друга, она боязливо смотрит на отца, но Кульпсон опережает ее.

— Пока что я служу на стороне, не на хуторе… — улыбается он и продолжает по-русски: — Обстоятельства сложились так, что мне на отцовском хуторе тесно. Крестьянская работа мне осточертела, душа моя ноет по чему-то более изящному и возвышенному…

Поммер сгребает в кучу остатки сена на дне телеги, чтобы подать его на чердак, но Кульпсон останавливает его, говорит, что с удовольствием помог бы ему, завершил бы работу сам. Учитель согласен, он слезает с телеги, молодой человек снимает шикарное пальто и протягивает его Анне, — подержать, пока он управится с сеном.

Девочки совсем теряют голову. Зырк-зырк! — перебегают их хитрые взоры на чужака и — в сторону. Саали краснеет как рак, когда Кульпсон бросает на нее взгляд из-за вил с охапкой сена. Даже Манта, у которой спокойное и твердое, будто в маске, лицо, слегка розовеет, когда глаза Кульпсона смотрят на нее. В самом плачевном состоянии бедная Эмми; на сене, под крышей уже так тесно, что девочке приходится принимать охапки, стоя на коленях. Где уж тут думать о сверкающих глазах незнакомца, в этой пыли и тесноте!

От бани идет Кристина с бурой глиняной миской в руке — взять в амбаре крупу. Что это? Она останавливается и смотрит на незнакомца, который, в манишке на груди и в котелке, подает сено на чердак.

Кульпсон в ту же минуту легко спрыгивает с телеги и подбегает к Кристине.

— Милостивая сударыня! — говорит он и целует у хозяйки руку. Помоги господи! Если бы Кристина знала наперед! Кто же мог думать, что… Ей не по себе, будто глиняная миска — что-то постыдное..

— Не могла ты написать, когда приедете! — говорит она дочери и — Кульпсону, извиняясь: — Такой элегантный господин… а я здесь этак… Нам в самом деле негде жить, школьный дом сгорел в яанов день, все осталось в нем…

— Гм, беда, небось, приходит не к камням и пням, а к людям, — в тон хозяйке, благодушно отвечает Фридрих Кульпсон.

Кристина никак не может побороть смущение. Батюшки, куда же ей сажать такого барина, как его кормить!

Сначала гостя предоставляют заботам Поммера, и Анна принимается успокаивать мать: Видрик — человек любезный и общительный, он вовсе не какой-нибудь франт и щеголь, как кажется матери.

И дочь, вернувшаяся спустя долгое время в отчий дом, осматривается в бане и старается помочь Кристине.

Ей кажется, что с матерью можно поладить.

Хуже обстоит дело с отцом, гораздо хуже — как и всегда.

Кристина ломает голову, какую предложить гостю еду. Ведь не подашь ему на стол кашу в истресканной тарелке и кислое молоко в кружке.

Нет, нет, так не годится.

Анна снова хвалит Видрика — какой он добрый и обходительный, но чем больше девушка говорит, тем сильнее овладевает Кристиной чувство: кабы в сундуке все еще был бабушкин кринолин, она должна была бы найти и надеть его. Но его нет — и Кристине стыдно, она как курица, растерявшая перья… Нет, упаси боже, человек этот целует руку и произносит мягким голосом, от которого так и тает сердце: «Уважаемая сударыня!»…

Она идет проверить куриные гнезда. Во дворе она видит Саали и говорит ей, чтобы та сейчас же мчалась к Парксеппу и взяла у него ненадолго кофейную мельницу, своя-то сгорела в доме. Получает наказ и маленькая Леэни, ей дают в руку монетку и велят принести из лавки Трейфельда кофейные зерна.

Вначале Кристине нет удачи. Большая белая, самая ретивая несушка в последнее время обленилась. Линяет, и это сказалось на ней. Кристина проходит в хлев, там ей везет больше, чем на чердаке амбара. Маленькая пеструшка повадилась устраивать гнездо в коровьих яслях; вот и сейчас она кудахчет там. Кристина складывает яйца в передник и выходит. Маловато!

Кристина осторожно наклоняется и заглядывает под амбар. Там обычно несется чернушка — у нее свое гнездо — и другая, белая, пораненная, которую она спасла от когтей ястреба, еще цыпленком. Яйца глубоко под амбаром, попробуй-ка достать их!

Ей приходится унести те яйца, что в переднике, и вернуться с кочергой, размякшей от огня. Вообще-то этим должны заниматься мальчишки, но сегодня они на пастбище.

Кристина пытается выкатить яйца из гнезда. Кочерга короткая, не добраться. Кристина тянется изо всех сил, но толку никакого. Вот такою же глубокой была у них когда-то дома, в детстве, печь в риге; порой, когда хотели достать с пода печеную репу, приходилось забираться в печь с головой.

Господи, какая же это морока — искать яйца! Леэни успевает уже вернуться с кофе из лавки, а она все никак не выудит яйца из-под амбара. Вместо яиц кочерга выволакивает всякий хлам, белый и серый пух, куриный помет. Наконец Кристине приходит в голову удачная мысль — с той стороны амбара выуживать кочергой гораздо легче.

Она идет за амбар, но там крапива, целые заросли крапивы. Вот уж никто не замечает, нет, чтобы скосить и насушить к зиме курам! Кристина приминает кочергой крапиву и затаптывает ее ногой, чтобы подобраться поближе к амбару. Она опускается на четвереньки, колени ее касаются стеблей крапивы, но все равно никак не дотянешься до гнезда, в котором белеют три яйца. Вот бы достать и эти, тогда можно будет достойно накормить гостя.

Кристина прямо-таки вступает в битву; она почти растянулась на земле. Тяжело дыша, вдыхая пыль, поднятую курами, и чувствуя, как подступает кашель, она тянется к яйцам. На этот раз ей везет — одно яйцо загребает лапа кочерги, и Кристина выкатывает его из-под амбара.

Два других — с тонкими скорлупками, — их снесла подраненная белушка. Ее помял ястреб, на нее нашла порча. Как ни осторожна с ними Кристина, яйца разбиваются, прежде чем удается их вытянуть. Они катятся в разные стороны и выливаются в мусор, среди белого и серого пуха.

Но и это, целое, что Кристине удалось достать, все в помете.

Руки и колени горят от крапивы. Но у нее в запасе есть и старые яйца, она, пожалуй, обойдется.

В бане она ставит на плиту сковородку, та шипит, будто хохочет. Есть у Кристины и немного ветчины. Словом, никакой беды нет, только надо спешить!

Саали сидит на пороге бани, зажав между коленей принесенную из деревни кофейную мельницу, и усердно крутит ее. Когда кофе смолот и Саали встает, ящичек нечаянно выдвигается и большая часть кофе рассыпается по полу.

Все заняты, суетятся, никто не замечает оплошности Саали.

Поммер и молодой гость сидят на куче кирпича, они уже обсудили до мельчайших подробностей, как строить школу, и добрались до лошадиных болезней.

Говорить о мокреце и мыте, правда, не очень, может, и приятно, но Кульпсону все никак не удается повернуть к своей главной теме, на это еще будет время. В груди его пылают благородные чувства, но с языка слетают слова о лошадях. Разумеется, Фридрих не бог весть какой знаток в этой области, поскольку он землемер, но все же считает, что избежать эти болезни, как и прочие напасти, помогает чистота, имеешь ли дело с человеком или животным. Лошадь — существо тонкое и чистое, чувствительное, как скрипка.

Поммер насупливает брови. В скрипке он разбирается, в лошадях тоже, но каким боком они сходны, не ведает.

— Есть вещи, о которых мы почти ничего еще не знаем, — улыбаясь, утешает его молодой человек. — Есть даже совсем таинственные и непонятные вещи. — И, как бы в подтверждение сказанного, он прибавляет длинную фразу по-немецки.

— А молодой человек знает и немецкий? — спрашивает Поммер.

О да, он и его родители состоят в немецкой общине в приходе, пылко произносит молодой господин.

Манта и Эмми несут из амбара скатерть. Не дотла ведь погорел школьный наставник; что было в амбаре, осталось.

Что было в амбаре и в саду, как уже известно.

В сарае идут приготовления. Скатерть на столе. Астры в глиняной кружке посередке. Простой крестьянский стол.

И все же Фридрих Кульпсон восклицает, усаживаясь на кусок доски между двумя чурбаками, где Кристина расстелила еще и чистое полотенце, чтобы господин гость не испачкал свою одежду смолой:

— Wunderbar![7] Изумительно! До чего хорошо!

Семья учителя садится за стол, старики подальше, дети поблизости от двери.

Маленькая Леэни сидит среди всех и думает, что это за слово такое — «изумительно». В ее представлении невольно возникает банка с вареньем, что сегодня почему-то стоит на столе, хотя бабушка еще на прошлой неделе говорила, что варенье — к зиме, а сейчас ешьте ягоду с куста или яблоки-падалицу. Заметили горшок с вареньем и другие ребята, они надеются, что и им перепадет хоть капля сладкого от большого счастья тети Анны.

Господин Кульпсон сидит рядом с Поммером свободно, по-домашнему, привалившись спиной к поленнице, и кладет перед собой картофелины.

Кристина сидит напротив мужа тихо, внимательная и деловитая, время от времени вставляя слова в разговор мужчин. Она сняла с головы платок, темные волосы ее слегка волнистые.

— Здесь, в сарае, в самом деле очень приятно, — говорит господин Кульпсон. — Вольно, как у цыган! Мне цыгане нравятся, я в детстве только и думал, как бы стать цыганом. Надо бы купить лошадь, кибитку с поднятым верхом и — в странствия. Из одной страны в другую, ни до чего дела нет, птицы поют, солнце сияет… Вот была бы жизнь!..

— Хорошо там, где нас нет, — сухо произносит учитель, поднося ко рту яичницу.

Анна следит уголком глаза за движеньями и лицом отца, пытаясь понять, насколько Видрик нравится отцу. Отец как всегда сосредоточен, и в сердце дочери поселяется страх. Нужно же было Видрику с таким жаром говорить о цыганах!

Кульпсон ест, — человек с высоким лбом, с дугами бровей и вытянутым лицом. Западно-балтийский тип. Но почему-то он пытается все больше говорить по-русски. Когда Поммер спрашивает, что тому причиной, молодой человек отвечает, что он, помощник землемера, привык в обществе чаще говорить на государственном языке.

— Русская речь, заботы с плеч, — декламирует Кульпсон и говорит, какие новшества следовало бы ввести на хуторе, когда он наследует его. — Прежде всего я поставил бы новый жилой дом, посадил яблоневый сад — чуть-чуть на юго-запад от старого дома. Убрал бы оттуда несколько смородинных кустов, и место готово. Хорошо было бы жить… на взгорке у березняка. Распахнешь весенним утром окна, кукушка кукует прямо в комнату, не надо думать, чтобы вовремя встать, кукушка или соловей разбудят…

— До чего у вас легкий сон, если птичье пенье его прогоняет, — говорит Кристина.

Поммер бросает на жену осуждающий взор.

— Соловей — не птица… Нет, конечно, птица — что же, как не птица? Но его щелканье все-таки иное, чем пение скворца. — На мгновенье выходит заминка у господина Кульпсона. — У меня твердое намерение выстроить кирпичный дом, какие издавна строят на западе, например, в Германии и Франции. С деревянными домами не стоит возиться, они легко загораются, да и некрасивы. К дому еще надо бы пристроить веранду, женщинам хорошо на ней сушить белье, а иногда летом в дождливую погоду уютно чай пить. Не так ли, а?

Кульпсон поворачивается к Анне — чтобы она подтвердила его слова.

— Картошки надо бы сажать гораздо больше, чем отец до сих пор сажал. Сразу два-три поля я отведу под картофель; это даст деньги. Картошка в наше время в хорошей цене, в каждом поместье есть винокуренный завод, там поглощают картофель целыми возами, только давай…

— И потом одуряют народ водкой, — резко произносит Поммер. От тона отца замирает сердце у Анны, однако Кульпсон не замечает раздражения учителя и спокойно продолжает:

— Есть еще одно дельце, которое может дать несколько сот рублей чистой прибыли.

Анна и Кристина с изумлением смотрят на наследника хутора Пуустузе; Поммер занят кожицей от ветчины.

— Это пруд для рыбы… Сперва немало работы потребует, прежде чем получится… пруд вырыть и рыбу привезти из заграницы… зато прибыток чистый. Рыба растет сама, кормить ее не надо…

Женщины и дети захвачены планами гостя, но что касается Поммера, непонятно — думает он или ест, ест или думает, может, просто слушает.

После обеда Саали, краснея, приглашает все общество в сад, где они с Эмми накрыли стол в беседке, — скатерть и цветы, как полагается. Устроить кофе в беседке — затея Анны, по ее указаниям это и сделано.

Детей на кофе не берут, слишком дорогой напиток, чтобы тратить на них; хотят пить — на то есть молоко, оно и полезнее. К тому же дети мешают разговаривать. Теперь-то и произойдет главный разговор, ради которого господин Кульпсон надел манишку с галстуком и взял под мышку трость с серебряным набалдашником.

Анна и трость — именно так, а не наоборот.

Кофе дымится в беседке на старом жернове, покрытом скатертью, которую Кристина вышила красным и зеленым Кульпсон копается в своем нарядном пальто и появляется с граненой бутылкой ликера.

На столе кофе, сахар и ликер.

Поммер бросает на бутылку враждебные взоры, и Анна, которая вся как натянутая струна, говорит себе мысленно: это промах, промах. Она несколько раз говорила Видрику, что отец ни капли вина не возьмет в рот, но Видрик, славный человек, только смеялся: какое сватовство без вина? Попробуй-ка утрясти дела в какой-нибудь канцелярии, если не напоишь чиновника хорошим казенным вином или не сунешь ему что-нибудь в лапу… Отец не чиновник, а идейный учитель, сказала на это Анна. Видрик снова рассмеялся. А сейчас…

И все же учитель остается вежливым. Он посылает девушек в баню за глиняными кружками. Их находят только две. Но и двух достаточно: из одной будет пить господин Кульпсон, вторая для матери и дочери, на двоих.

Неловкость прошла, по крайней мере на первое время.

Учитель сосет трубку, держа чубук в ладони, опираясь локтем о жернов.

Курит ли гость?

Нет, это занятие Фридриху Кульпсону не ведомо.

Хоть этим угодил, вздыхает Анна с облегчением. Хотя бы это по нраву отцу.

Но Поммер говорит:

— Лучше, если мужчина курит, чем пьет.

— Лучше уж, когда ни того, ни другого не делает, — неуверенно улыбается Кульпсон.

Поммера интересует, какую же должность гость занимает. Сначала Кульпсон сказал, что он землемер, а в сарае за столом выяснилось из разговора, что помощник землемера. Кто же он на самом деле? Опять же он, Поммер, слышал, что сын Кульпсона из Пуустузе служит в Тарту приказчиком в лавке…

Он сразу же берет быка за рога.

— Какая у вас должность? — спрашивает Поммер, посасывая трубку. — Говорили вроде, что землемером…

— Я был на очень многих должностях, — охотно отвечает гость. — Копья ломал, особенно много с отцом своим, он у меня человек старых взглядов, самовитый, не терпит новшеств. Землемером тоже был, но разве это такая уж серьезная должность. Знай бегай туда-сюда с шестом на спине, потрафляй помещику и хуторянам… Каждый норовит себе отхватить, надо быть ловкачом, не то проглотят с потрохами. Однажды такое случилось…

— Где вы теперь мерите? — обрывает Поммер Кульпсона. — Далеко от дома работаете?

— Работаю? Да нет, я сейчас… Работа, конечно, есть, но… — Кульпсон вроде смущается. — Землю мерить — работа тяжелая, требует железного здоровья, сильных ног, и потом еще перебирайся с места на место. Так это под конец надоедает, что даже на землемерный инструмент глаза не смотрели бы…

— Да, да уж, а если еще и с хозяевами переругиваться… — поддерживает Кристина молодого человека.

Поммер снова бросает взор на жену. Надо дознаться до всего!

— Милостивая сударыня, попробуйте и вы! — протягивает Кульпсон кружку. — Посмотрим, как он действует!

Кристина отведывает питья и ставит кружку обратно на стол. Нет, это не для нее!

— А вы давно уже знакомы? — спрашивает она.

— читает наизусть Видрик. Анна смотрит на него горящими глазами. Да, все было так, как сказано в стихотворении, — в мае.

Анна бросает через стол на отца хитрый взгляд и затем спрашивает у матери:

— А как вы познакомились в свое время?

Кристина оживляется.

— Батюшки, да это было так давно, кто помнит… Яан тогда помогал кистеру на сенокосе, а я служанкой на соседнем хуторе была… Однажды, не помню уже, что мне понадобилось, пошла я на Веэрику — был такой хутор, — прямая дорога шла краем сенокоса. Яан как раз клал сено в копну… Я испугалась его, глаза у него были острые, как посмотрит на тебя, будто кольнет… Да, испугалась, хотя пугаться было нечего… Молодая была… Когда шла обратно, дала мне хозяйка Веэрику миску со студнем, они теленка зарезали. Миска была завернута в старый выцветший платок. И вот, как только я увидела Яана на сенокосе, не посмела просто пройти мимо него. Пошла в обход, по опушке, кралась, чтобы Яан не увидел, и бросила узел в кустах крушины, сделала большой крюк, обходя Яана…

— Да, в обход пошла, задрав голову, вдруг я тебя съем, — усмехнулся Поммер.

— Дома хозяйка меня спросила, куда дела платок, я молчала и не знала, что сказать, подумаешь, какой-то платок, вот бы миску вернуть, ее надо будет отнести обратно хозяйке Веэрику. Вечером в сумерках пошла я на сенокос к кистеру, посмотреть, может, найду миску. Миска оказалась под кустом крушины, но — пустая! Яан, нечестивец, съел студень…

— Да, съел, — смеется Поммер. — У меня был с собой ломоть хлеба и нож. Заметил еще раньше, что это девчонка из Ассаку по кустам крадется… Потом подошел, смотрю — студень в миске в кустах!

Зачем она, думаю, сунула его сюда, студень скиснет от жары. И съел его. Шутки ради, конечно, не без этого… В воскресенье у церкви похвалил ее: мол, спасибо, Кристина, что принесла мне такой вкусный студень…

— Ты, Яан, скажи лучше, как на самом деле было! — посмеивается жена.

— На самом деле… Хороший был студень, но пронесло от него… Не сняли кровяную пену, когда варили.

Все развеселились, Поммер усмехается.

Пора приступать к делу.

Фридрих Кульпсон ерзает на гнутой скамейке, набирается смелости, отпивая ликер из кружки, и решительно заявляет:

— Господин Поммер, я прошу руки вашей дочери Анны!

Мать и дочь сдерживают дыхание.

Наконец-то!

Но Поммер не спешит, он вынимает трубку изо рта, трогает пальцами чубук.

Здесь, под зарослями дикого винограда, он должен решить судьбу своей младшей дочери, как решил судьбы старших. Все женихи сидели тут же. Разница разве что в погоде, в напитке, который они брали с собой, и в них самих. Жених Лидии был неуклюж и робок, не решался выговорить что-нибудь разумное, осмелился, заикаясь и запинаясь, сказать лишь о телке и жеребенке, так что жалко было смотреть на него, а чем плохо они живут сейчас! Телеграфист гордился тем, что состоит на казенной службе, об этом только и говорил, но сватовство было коротким и ясным, как телеграмма.

И вот сын Кульпсона… Славный малый, говорит на трех языках. Есть и в этом движение времени, муж Лидии говорил только по-эстонски, вернее — на сангастеском диалекте, телеграфист вставлял немецкие слова, а вот со слов жениха Анны даже какой-то паршивый сарай — «wunderbar» и «изумительно». Это насквозь современный человек, он меньше всех ратует за отчизну, не как те двое, хотя самый ухоженный из всех.

Поммер размышляет. Анна все-таки вертихвостка, умчалась отсюда, хвост трубой, а вот все же вернулась просить отцовского благословения выйти замуж! Розог бы ей, да уж ладно… Пусть! Небось, сама знает…

Вот тебе раз! Кофе остыл. Что за хитрое питье, изысканное зелье. Но пусть, пусть… Что же делать с Анной, может, все же выдрать ее?…

Все трое ожидают.

— Господин Кульпсон, вы сказали вначале, что жизнь цыгана прямо-таки wunderbar, — наконец произносит задумчиво Поммер.

— Да, я сказал это! — спешит подтвердить жених.

— Все это, может быть, и прекрасно, но муж должен заботиться о жене, у него должен быть кров и надежная должность. Если все это есть, то — да, конечно, он может и цыганом быть, если хочет. Когда найдете себе надежную службу и пробудете на том месте с год, то приходите снова…

— Отец, но я сама… я… — пытается Анна что-то сказать.

— С тобой мне говорить не о чем, я говорю с господином Кульпсоном!

— Значит… нет! — глухо произносит жених.

— Через год продолжим разговор, — остается учитель при своем.

— Отец, у него же есть должность! — в отчаянии восклицает Анна.

Поммер не спеша выколачивает трубку о скамейку.

— У него должна быть прочная должность, которая кормит, и ясная цель перед глазами.

Кульпсон съеживается, его карие блестящие глаза будто гаснут.

— Может быть, ты, Яан, все же… — пытается Кристина смягчить сердце мужа.

— Женитьба — это не из-за коровы торговаться!

Анна глотает слезы, ее красивое нежное лицо невольно кривится. Ее счастье растоптано, любовь поставлена под вопрос. Теперь только и остается, что топиться или лезть в петлю. Она ненавидит отца, этого бездушного, на ее взгляд, человека, сделанного будто из куска льда и непреклонно засовывающего в карман трубку — по ту сторону стола.

Как цветок-ноготок цвела она в этой тяжкой, среди бед и маяты, жизни, пока не нашла Видрика и поняла, что этот несмолкаемый, как в пчелином гнезде, гул в душе — не что иное, как желание любить.

Знает ли отец, что такое любовь?

Нет, пожалуй, не знает, он ратует за справедливость и порядок, но пусть он скажет, совместимы ли с любовью эти две вещи?

Анна вытирает слезы платком, который вышила сама. Им с Видриком придется, видно, бежать далеко, в чужие края, где их никто не знает. Переселиться в Россию, далеко-далеко, свить свое гнездо в первозданной глуши: ведь в Германию податься нельзя, хотя там кирпичные дома, — именно такой дом мечтает выстроить Видрик.

— Заночуете здесь? — спрашивает Поммер таким тоном, будто ничего особенного не произошло.

Анна отрицательно поводит головой. Здесь?! Ни за что на свете! Если бы еще отец принял сватовство, дело другое… Нет, нет… Анна вытирает лицо, она похожа на школьницу из Яагусилла, которой дали встрепку, на одну из тех, которых она сама помогала отцу воспитывать.

Господин Кульпсон ничего не говорит — он уже получил свою порцию розог, — сопя надевает пальто и котелок.

— Если хотите, я запрягу лошадь и отвезу вас на станцию к вечернему поезду, — говорит Поммер.

— О нет, мы пойдем лучше пешком, вечер погожий, подышим свежим воздухом, — отвечает дочь.

— Всего хорошего, милостивая сударыня, — кланяется Кристине Кульпсон.

Они уходят.

И дети, которые смотрят им вслед из сарая, удивлены, почему их красивая тетя и ее еще более красивый жених так опечалены после питья кофе.