Сад Поммера

XXIII

Идут дни, все ближе весна. На дворе становится все светлее, уже не нужно зажигать в классе лампу — ни утром, начиная урок, ни вечером, заканчивая. Дети все так же ходят в школу, порой кто-то болен, кто-то озорует, кто-то остается после уроков. Жизнь идет своей тропой, правда, по камням и пням, но идет. Поммер выгибает детские души, будто полозья саней, как того требует школьная программа и христианская благовоспитанность.

Каждый возделывает свои виноградные холмы.

Кристина прядет дома лен и вздыхает. После пожара в амбаре остался лишь ткацкий станок, но куда его поставишь? Предстоящей весной ей не удастся соткать полотно для рубашек. Придется как-то обойтись, подождать, пока не найдется место для станка.

Найдется, пожалуй, уже в новом доме; и когда его только выстроят?

Но бог его знает… этот новый школьный дом. Волость пишет на Яана одни прошения — то так, то этак. Поди пойми, что они собираются с ним делать!

Кристина готова ко всему. Куда Яан, туда и она.

То же самое она говорит дочери, когда прялка останавливается и можно дать отдых рукам.

Анна улыбается на постели, отрываясь от книги. Да, конечно же, куда муж, туда и жена.

— Мама, а тебе хорошо жилось с отцом?

Кристина удивленно смотрит на дочь, лицо Анны белеет в сумерках.

— Да уж больших ссор между нами не было. Разве так, мелкие неурядицы… А у кого их не бывает…

— Значит, ты любишь отца? — доносится из полутьмы другой вопрос.

Кристина встает со скамейки и ставит лампу на стол. С тех пор, как им в окно бросили камень, Кристина повесила перед стеклом холст. Так, по крайней мере, не попадут в голову, если снова придут бить стекла. Холст задержит камень, и то слава богу.

Лампа прорезает в темноте яркий круг и отбрасывает на стену призрачную тень от прялки.

Любовь? Чудно… Вот уж спросит так спросит Анна. И какие они необычные — эти новомодные слова!.. Как это она в ту пору, когда была девчонкой, шла по лугу, неся миску со студнем! Как странно и стыдно было ей тогда идти мимо Яана…

— Значит, ты любишь, да? — донимает ее дочь.

— Да уж, да, — признается мать и краснеет.

— И любила всю жизнь?

Боже праведный, до чего еще Анна глупа! Совсем дитя, совсем не знает жизни, даром что читает немецкие книги.

— Всю жизнь, да, — отвечает Кристина и толкает педаль самопрялки.

Анна вздыхает. Любовь на всю жизнь, это было бы замечательно. Но что прекрасного в жизни отца с матерью? Каждодневная маета и заботы, отец только и говорит что о трактире, трезвости и школе, о молотьбе и починке саней, мать полна забот о скотине, о пряже, о детях. Все тот же круг изо дня в день, пока человек не отправится на вечный покой на приходское кладбище. Но где же радость, опьянение, о котором пишет Шиллер:

Где это? И кто этот Неведомый? Анна не хочет, чтобы он был богом, им д о л ж е н быть человек, на которого она сможет смотреть снизу вверх — с нежностью, благоговением и почтением, как на бога. Видрик не поднялся так высоко, ему многого не хватало; был как бенгальский огонь, который не согревает. Нет, Неведомый из него не вышел, хотя он и расхаживал в котелке, держа трость с серебряным набалдашником, и иногда читал наизусть Гейне. Альфред был из другого теста. Каков он был на самом-то деле, Анна даже и не знает. Знакомство было таким коротким…

Wo der Unbekannte thronet… Во многих делах он должен был походить на отца, который, правда, говорит лишь о школе, о трактире и полевых работах. Ну и что? А что за мужчина тот, кто все время талдычит о делах, а сам ничего не делает, не может даже гвоздь забить в стену. Пусть уж он будет попроще, и если не сможет читать наизусть стихи, пусть не читает. Анна сама будет читать их, если нужно. Лицо у него тоже может быть негладкое, корявое, ведь она, Анна, не принцесса какая-нибудь.

Что же еще должно быть у этого Неведомого?

У матери спрашивать не стоит.

Пусть жужжит прялка!

Дочь с книгой по алгебре подходит к столу, к свету.

Человек плывет все ближе к чернеющей Тоонеле[12] и делает в пути отчаянные потуги, чтобы объяснить или вспомнить, кто он есть, откуда он и что такое все окружающее его.

Сердце Поммера грызет вопрос: что делать дальше? При всем желании ничего не может он заключить по облику господина инспектора — ни плохого, ни хорошего. Все осталось как бы в тумане.

Дел много, хватает и ремесла — бог даровал ему живой ум и золотые руки. Но школа будто приросла к его сердцу. Он счастливый человек, весь век свой делал то, что ему по душе. В школе его жизнь и его смерть. Он чувствует, что родился наставником.

Ветер взвихривает на дворе сенную крошку. Поммер отнес через двор корове целую охапку сена. Он стоит на дворе, набивает трубку на солнце и смотрит на недостроенные стены школы. Солнце греет уже в полную силу, стена и штабель кирпича почернели. Оттуда, из штабеля, взят был обломок кирпича, что на крещенье вечером влетел в окно бани. Виновный еще не найден и, пожалуй, так и останется неизвестен. Враги большей частью остаются в тени, не считая Краавмейстера, чье истинное лицо открылось гораздо позже, чем надо.

Если бы у зла была такая же великая сила, как и у добра, человека вскоре не осталось бы в этом мире, думает Поммер. Солнце согревает щеки, благодать на воле — скоро пасха. Через четыре недели занятия в школе кончатся. К этому времени должно выясниться, кто друзья, а кто враги.

Поммер размышляет и выпускает в синий мартовский воздух облачка дыма. Радостно и нежно поблескивает капель под стрехой, из конюшни тянет навозом и лошадиным потом.

«Меня, наверное, не пустят учить детей в новом доме, — думает Поммер. — Я человек старозаветный, с тем суйслепповым деревом мы два сапога пара. Нам обоим откажут. Все течет в Великий океан, человек, солнце и весна. Когда солнце взойдет высоко и тьма отступит в мрачный лес, это ощущаешь особенно остро».

Руки у Поммера чешутся, ищут дела. Почти сорок лет обучал он детей жизненной сметке и смелости. Почему же сейчас он должен пугаться?!

Вот только горько ему.

Предвесенний день синеет за маленьким оконцем, Анна читает письмо. Письмо прислала ей уехавшая в Петербург подруга, она устроилась домашней учительницей в семье русского военно-морского инженера. Грешно хулить жизнь, — вежливые, образованные люди. Пусть приезжает в столицу и Анна, если не хочет загубить свою жизнь и счастье где-то в медвежьем углу; у нее есть знакомства, может помочь при сдаче экзаменов. Время у нее есть, подопечные — старательные и послушные дети.

Анна думает и взвешивает. Какие у нее виды на жизнь здесь, в Яагусилла? Время уходит, корова жует жвачку в хлеву, солнце всходит и заходит, а Неведомого нет. Он не ведает пути сюда и не знает, что его здесь ждут. Понемногу она помогает в работе матери и отцу, а у самой в груди мечты, как пчелиный рой на расцветающей ветке. Нет, она так и останется здесь, здесь и увянет. Что делать хуторскому работнику с девушкой, которая читает Шиллера! Даже сын хуторянина не станет с ней связываться, ему нужна в жены рабочая скотинка, рабыня. Как всегда, как обычно.

Вначале Анна заводит разговор с матерью.

Но Кристина сама ничего не говорит — скажи отцу, он знает.

Дочь выбирает для разговора воскресное утро, когда снег ослепительно синеет во дворе и солнце посылает в оконце косые сверкающие лучи. Отец режет большим длинным ножом на столе листья табака, сосредоточенный и серьезный. Мать ушла в хлев бросить подстилку корове; Анна выбирает минутку, когда остается с отцом с глазу на глаз.

Поммер внимательно выслушивает дочь и долго потом молчит, держа в руках табачный нож.

Мои дети как перелетные птицы, думает он. Но гнездо сгорело, им некуда вернуться. И когда их крылья устают, им приходится искать прибежище где-то еще. Дочери и вправду нечего здесь делать. Уроки дает он сам, да и много ли их. Если бы знать, что его оставят в школе, Анна могла бы помогать ему, стать помощницей учителя. Но сейчас нет ничего определенного. Никогда еще за всю жизнь его положение не было более шатким, чем теперь.

— По мне, ты можешь уехать, — говорит он. — Где-нибудь да надо тебе начать свою жизнь…

Хоть стреляйся или делай что хочешь, — готов прибавить Поммер, однако умолкает. Зачем ворошить старое? Как она думает быть с экзаменами, он не знает. Готова ли дочь сдавать их? Он, Поммер, ничем пособить ей не может…

Он соскребает мелко нарезанный табак в кучу и кладет его со стола в кисет. Так-то, опять целую неделю без забот…

Дочь считает, что все улажено очень просто, даже, пожалуй, слишком просто. Она как бы разочарована, потому что подготовила себя к долгому разговору, к тому, что придется доказывать и убеждать, почему ей надо предпринять такой шаг. Но отцу и так все ясно. В самом деле, что в этом такого невиданно сложного! Жизнь человеческая сама по себе очень проста, об основных ощущениях легко догадаться. Было бы лишь желание внимать им.

Ни мать, ни отец не против ее поездки в Петербург. Дочь охватывает страх перед далеким чужим городом. Чужой язык, чужие обычаи. Там придется все начинать сначала, на это будет истрачено много сил и воли. И кто знает, как пойдут ее дела там!

— Вернуться всегда можешь, — говорит Поммер, откладывая трубку. — Побываешь, а коли что не так, хоть дорогу узнаешь. — Он сидит у стола на солнце. — Поглядишь на столицу империи, как она там стоит на болоте. Там всякого народу много… Может, вдруг увидишь даже каких-нибудь мавров, у которых монеты болтаются в ушах и в носу, а когда они ходят, звякают как лошадь с бубенцами. Я и сам на это не прочь поглядеть…

Учитель выпускает синие струйки дыма, они переливаются на солнце.

— А вдруг увижу царя, — добавляет дочь, хотя мысли ее совсем далеко.

— Приглядись, вдруг и вправду увидишь… Покойный Хендрик Ильвес двух российских царей видел, сказал, что они, мол, такие же, как все люди. Стояли на двух ногах, усы под носом и шпага на поясе, солдат как солдат, только мундир куда пышнее, поярче. А дома в Петербурге, говорят, и впрямь очень большие и солидные. Как попадешь туда, напиши, что там такого… Свой глаз алмаз, мало ли чего кто говорит…

Кристина кладет дочери в дорогу мед и шкварки, уговаривает ее, чтобы в мороз надевала шерстяные чулки, нечего фасонить. Когда ноги в тепле, никакая хворь не страшна. Нет ничего худшего, чем заболеть на чужбине, причинять людям беспокойство. Она и так наделает хлопот, к знакомой ведь едет, хотя это и школьная подруга; у каждого свои беды и заботы, а тут еще гостья на шею… А если случится, что простудишься, растирайся гусиным жиром — на рынке в большом городе, небось, можно достать! — растирай им подошвы ног и подержи перед печкой на огне; Петербург этот вроде место холодное и сырое, на болоте он, и море рядом, не диво.

И снова запрягают лошадь, Кристина произносит напутственные слова, поучает, Поммер молча расправляет мешок с сеном, и Анна отправляется в путь. Она надеется попасть в Петербург до пасхи, подруга писала ей, чтобы она приехала как раз к этому сроку; русская пасха — это что-то грандиозное, ее надо увидеть и пережить самой, описать ее невозможно.

Снег подтаявший, ноздреватый, местами дорога оголена. Анна тихо и задумчиво сидит рядом с отцом, слушает скрип полозьев и чувствует, что она сейчас так же, как в тот мартовский вечер, полна сокровенных предчувствий, пробуждается от зимнего сна. Все это — ожидание Неведомого. Только бы она не ошиблась, не смешала это редкостное существо с кем-нибудь еще!

Анна вздыхает.