Сад Поммера

VIII

Леэни и Саали вдвоем ходят за стадом. Корова, телка и овцы мирно пасутся между берез, ягнята бодаются.

Саали сидит на меже на старой кофте, плетет венок из собачьей ромашки и поет. Леэни мурлычет, подпевая сестре, собирает цветы для венков и треплет, расправляет их стебли, стараясь во всем угодить сестре, заслужить ее признание. Ведь старшая сестра, особенно после того случая ночью, стала для нее чуть ли не кумиром.

Из-за ярко-зеленого пахучего березняка раздается звук пастушечьего рожка и заливистый лай собаки. Элиас Кообакене опять здесь, за лесом, со стадом Парксеппа! Саали прислушивается к этим веселым звукам и не замечает бедняжку Леэни, которая преданно стоит рядом с нею, держа новый букет для венка. Саали рисует себе картину, как паренек сидит на большом освещенном солнцем гранитном камне, что посреди Парксеппского перелога, и дудит в рожок, а его шершавые, в цыпках ноги облепили кровожадные комары. Но Элиас не замечает их, будто не ощущает и боли, таков уж он есть. Ох, как бы она разогнала березовой веткой комаров с искусанных икр паренька, если б хватило смелости! Саали вдруг становится очень жалко парня, она глубоко вздыхает и берет у сестры цветы.

Она охотно пошла бы в гости к Элиасу, вот и причина есть — сегодня вечером будут жечь на Пиррумяэ яанов огонь[4], - но что делать с Леэни? Эта преданная ей душа всюду следует по пятам как тень. Что бы такое сделать, чтоб она не пошла за ней следом!

Венок готов. Саали надевает его сестре на голову. Леэни от благодарности и гордости теряет дар речи, только моргает глазами.

Саали прислушивается — слышны ли звуки из-за березняка. Ни рожка, ни лая собаки. Неужели он ушел со стадом на другой конец поля, к лесу?

— Давай споем теперь в два голоса, — говорит она Леэни. — Каждый своим голосом… — И запевает своим густым альтом.

Леэни поет высоким голосом, и глаза ее сверкают. Жужжит будто слепень, думает Саали и говорит:

— Не тяни вместе со мной, держись своего… Ты же слышишь!

— Слышу, но я еще не умею, — покорно отвечает Леэни.

Из-за березняка явственно доносятся переливы рожка — значит, Элиас еще здесь! Сердце Саали готово выпрыгнуть от радости из груди.

— Поучи здесь одна!.. — возбужденно произносит она. — Выучи все как следует… Я сейчас вернусь, тогда споем вместе, на два голоса.

И вот она уже уходит, оборачивается и кричит из березняка:

— Пой хорошенько, в полный голос. Только не пускай стадо в зеленя!

Леэни послушно стоит на меже у зеленей с гибким, очищенным от листьев прутком в руке. Скотина все так же медлительно жует траву, Паука сидит в нескольких шагах, сложив лапы, на морде у нее хитрое выражение.

— поет Леэни что есть мочи и задорно хлещет прутом в воздухе, так что овцы испуганно шарахаются в кучу, будто собака вцепилась им в ногу.

Леэни храбро вышагивает по краю поля туда и обратно, размахивает прутом и поглядывает в сторону леса. Куда же делась Саали?

Она думает, что поет уже так звучно и чисто, что могла бы выступать перед кем угодно.

И вот она подходит к стаду, делает старательный книксен и начинает петь. Веселая телка — это бабушка, корова, жующая траву с задумчивой мордой, — это, конечно, дедушка, Паука — Лео, который готов надо всем насмехаться, а овцы — все прочие слушатели.

Солнце клонится к горизонту, тени животных становятся длинными, от болота из березняка тянет прохладой.

Когда Кристина приходит звать пастухов со стадом домой, Леэни все еще пробует голос. Долго стоит женщина на поле, держа руки под передником, и слушает.

— Где Саали? — наконец спрашивает она.

Леэни показывает рукой наугад в сторону березняка.

— Что она там делает, пора стадо домой гнать.

Леэни невольно чувствует горечь в душе, они же должны были петь вдвоем. И надо же, так быстро наступает вечер!

Вот и сама Саали — бежит к ним. Там, за березняком у валуна, она услышала, как Леэни замолкла, и пошла сюда.

— Где ты веники оставила? — спрашивает бабушка. — Мужчины в баню собираются.

Саали краснеет. Бабушка еще в обед сказала, чтобы она наломала к вечеру свежих веников, но в разговоре с Элиасом она напрочь забыла о них. И Саали проворно поворачивает обратно — к березняку.

Трубы школы рдеют на закате. Строго высятся над двором липы; отец учил Поммера, что молния ударит в липу и не тронет дом. Когда липы вырастут вокруг дома, не надо бояться огня небесного.

Во дворе пахнет истопленной баней.

Маленький Сассь семенит им навстречу, он ступает всей стопой, на несгибающихся в коленях ножках, останавливается у ограды и говорит изумленно, увидев корову:

— Вёк!

— Глупенький, это же корова, — объясняет Леэни. — Она же мычит. Скажи: му-у!

Однако мальчуган повторяет, насупив брови:

— Вёк!

— Скажи: му-му! му-у! — не отстает от него Леэни. Сассь повышает голос и повторяет еще настойчивее:

— Вёк!

— Какой волк? Где волк? — выспрашивает Леэни, наклоняясь к Сассю. — Покажи, где волк?

Ребенок показывает рукой на кусты жасмина.

У Кристины по спине пробегают мурашки. Беспомощно смотрит она на мальчугана. Что же это такое?

В саду жужжат редкие пчелы, воздух напоен истомой: полное безветрие. Дым столбом ползет в небо.

В кухне и в комнате жарко, плита и печь так и пылают: готовят ужин, пекут булки. Мальчишки под водительством Лео принесли в дом березки. Все углы заставлены ими, даже в мансарде и классной комнате пахнет березками. Канун яанова дня! Кристина взяла из комода простыни — хрустящие, прохладные, жесткие. Банное белье аккуратно разложено на скамейке. Ото всего веет уютом и радостью бытия.

Только Мария озабочена. Она ходила встречать вечерний поезд, заколов волосы вверх, смыв с лица и рук пахучим мылом запахи огорода, однако муж не приехал, хотя и обещал побывать в деревне на яанов день. Это портит ей настроение, она замыкается в себе.

После бани и ужина вся семья собирается идти к костру яановой ночи.

До холма Пиррумяэ неблизко, целых полторы версты. Там на хуторе живут старухи, две старых девы — сестры. Им не до того, чтобы жечь яанов огонь, да и сами они никогда не ходили в яанову ночь на холм к огню. Однако они не против, чтобы семья школьного наставника разожгла костер. Дрова на кострище уже есть, об этом позаботились мальчишки; теперь остается только зажечь огонь.

Все возбуждены.

Но никак не сладить с Сассем. Ему словно тоже передалось всеобщее настроение, мальчуган все не хочет и не хочет спать, знай верещит. Каждый вечер ребенок засыпает отлично, но сегодня в него словно заползла черная змейка, как говорит Кристина.

Мария хлопочет: а вдруг ребенок болен, почему же он такой упрямый, ее сыночек, который обычно ведет себя вполне разумно.

Что ж, ничего не поделаешь, Поммер берет скрипку, все отправляются в путь, а Мария остается баюкать ребенка, покуда он не уснет; потом она, конечно, отправится вслед за всеми. Она опускает ребенка в кровать, складывает ручки и накрывает одеялом.

— Баю-бай, маленький, крошечный, золотце! — тихонько произносит Мария и гладит его по голове, затем садится на краешек кровати. Глаза мальчика смыкаются; мать рядом — и его охватывает сонный покой. В комнате уже сумерки, усыпляюще пахнут березки, в передней комнате тикают часы, и со двора доносится пиликанье сверчков.

Мария медленно, тихо встает с постели и идет к двери. Но едва она делает шаг-другой, как Сассь вскакивает в кровати и кривит рот серпом.

— На луки! — требует он.

— Золотце, кто же возьмет тебя сейчас на руки, сейчас надо спать. — Мария подходит к сыну и снова гладит его. — Золотце, малюсенький, мамин малыш!

Сассь слушает и озирается. Марии становится жалко его: ребенок в сумеречном углу комнаты, под березками, такой забытый и заброшенный, а тут еще хотят избавиться от него, уйти на игрище.

— На луки, — повторяет ребенок. — На луки!

Мария берет ребенка с кровати. Сассь обхватывает ее руками за шею.

— Ой же ты мой маленький, мое наказание, — жалобно вырывается у Марии. Она одевает ребенка. Разве можно оставить такую ягодку в темном доме в обществе стенных часов и сверчков!

Когда Мария добирается со спящим ребенком на руках до холма Пиррумяэ, яанов огонь уже горит в полную силу.

Шелковый флаг, серебряный парус,

в море ушел золотой корабль…

Серебристые голоса девушек звучат далеко в тихой ночи. Неотесанные мальчишки-пастухи хватают за нежные руки внучек Поммера, сперва смущенно и робко, потом все смелей и смелей.

Мальчишки-пастухи гордо ходят вокруг огня, дым лезет им в глаза, но лица их смеются. Они уже сами взобрались на славный корабль и уходят в море, которого ни один из них не видел и многие никогда не увидят, потому что море далеко отсюда.

Первая забота Марии — уложить спать сына. Старый Кообакене милостиво одалживает отпрыску телеграфиста свой вечный кожух, и бабушка Кристина покрывает ребенка серовато-клетчатым пледом. И Сассь засыпает на Пиррумяэ под старым орешником, при отсвете полыхающего яанова огня, рука его под щекой сжата в кулачок.

Старые люди сидят сгрудившись вокруг Пеэпа, беседуют, потягивают домашнее пиво из пастушьего бочонка и смотрят, как забавляется молодежь.

В хоровод вступает сам старый Поммер.

— Громче! — восклицает он. — Пойте громче, ясней! — Он нагибается к уху проходящего Элиаса, как на уроке пения. — Смелее, Элиас, смелее!

Что поделаешь, даже здесь, на корабле с серебряными парусами, не обойдешься без наставника! Он должен отдавать приказы и блюсти порядок!

Элиас стыдливо смотрит в сторону Саали. Заметила ли она, как учитель наставлял его. Он же большой парень, осенью пойдет в приходскую школу, в башмаках, которые купил на свои деньги. Жалко, что большой пастушечий рожок, который он с таким усердием мастерил, остался на чердаке в Парксеппа. Если бы он загудел в него здесь, на холме, учитель и Саали узнали бы, какой он мужчина! Хотя от гуда его трубы из ольховой коры не рассыпалась в прах ни одна стена, у него все же мощный рожок. Даже Саали похвалила его, когда она пришла к нему в гости к валуну.

Леэни вдруг отпускает руки, выходит из хоровода, ищет в полутьме бабушку и протискивается к Кристине; в глазах ее блестят слезинки.

— Что с тобой? — удивленно спрашивает бабушка.

— Братца жалко, — шепчет сквозь всхлипы Леэни.

— Какого братца?

— Того, который ушел в дальние моря и пропал…

«Но твои братья все на родине, те, что постарше, в городской школе или на должности, а младшие здесь, в Яагусилла, танцуют сейчас в хороводе, — хочет сказать бабушка, но догадывается о чем-то… — Вот ведь какая чуткая, нежная девочка! Каково ей придется в жизни, — думает Кристина. — Уйдут братья, уйдут сыновья и дочери, нельзя же держать их вечно на привязи!»

— Ничего, он еще вернется, он узнает дорогу по звездам.

Но ребенок не успокаивается, с печальным лицом стоит перед бабушкой и Кообакене.

— И сестра найдет его?

— Найдет, найдет, — улыбается бабушка. — Иди побегай в хороводе. — Иди, иди, на душе станет легче.

Поммер берет скрипку и начинает играть польку.

— Ну, сноха, идем танцевать, — добродушно приглашает Кообакене и встает. — Идем, идем, полно стыдиться! — И он тянет за руку Леэни.

Танцуют все так, что на холме пыль столбом. Косы девушек развеваются, мальчишки утаптывают ногами землю. Поммер играет все быстрее, его тоже захватил задор молодости.

Одна за другой пары устают и, тяжело дыша, останавливаются. Дольше всех выдерживают Элиас и Саали, Они готовы танцевать хоть до утра.

Кообакене ворошит палкой костер, мальчишки подбрасывают в пламя хворосту. Яркие искры взлетают до верхушек елей. Полночь прошла, сейчас самое темное время яановой ночи, час поисков папоротникова цвета. Но на этом холме нет папоротника, это маленький округлый бугор, на склоне которого растут одиночные ели, а гребень плешивый. Когда-то здесь было поле, но его оставили под пар и под лес. Старые девы, хозяйки хутора, которые еле управляются с хозяйством, не в силах снова возделать его.

Дети прыгают через костер, ходят по холму и считают сверкающие вдали яановы огни.

Ээди насчитывает одиннадцать, Лео — двенадцать. Возникает горячий спор. Лео говорит, что Ээди не взял в счет один огонь, что горит вдалеке за Соонурме. Ээди же утверждает, что Лео привирает, так далеко не видать, но Лео на это говорит, что у Ээди плохое зрение, поэтому он и не видит двенадцатый костер, и вообще-то он неумеха. Старый Кообакене слушает препирательства парней и тоже вставляет слово, замечает, что это все равно, сколько их, этих костров, самое главное то, что они горят и что светоч просвещения не погасить.

Вдруг среди празднующих появляется Паука, скуля и подвывая, будто ее избили.

Все смотрят на нее с удивлением и страхом. В ночи, вдалеке от жилья, в свечении яанова огня, под елями, в игре света и тьмы пробуждается в них первозданный страх перед приметами и знаменьями. Мурашки пробегают по спине. Спор мальчишек о числе огней тотчас прерывается.

Собака бегает вокруг огня, среди людей, не прекращая скулить и выть. Неясный страх обращается в ужас, волной сотрясает тела. Неведение и щемящий ужас подавляют все чувства. Что, что это могло бы означать?

Тут маленькой Леэни что-то бросается в глаза. Она подходит к бабушке и шепчет, показывая вдаль:

— Смотри, бабушка, какой там большой огонь!

Кристина разглядывает громадный огонь между деревьями. Жар охватывает ее тело. Какой еще яанов огонь может там быть? Горит вроде трактир или волостное правление.

Или, может, школа?! Гос-поди, боже мой!

Она подлетает к Поммеру, который укладывает скрипку в чехол.

— Яан! Погляди! — дрожащими губами произносит Кристина. — Недоброе дело!

Поммер глядит, он потрясен увиденным. Над холмом, за которым остается перекресток, вздымается уже высокий оранжевый столб огня, в темноте жутко смотреть на него.

Не произнеся ни слова, учитель припускается бегом к дому, держа под мышкой скрипку. Кристина бросается следом за ним.

Детьми овладевает паника: что делать?! Все бегут сломя голову. Вскоре на холме никого не остается. Лишь пылает стихающий яанов огонь — одинокий, среди елей.

Мария, не чувствуя ног, несется с холма, в голове ее бьется больная мысль: мой сынок, господи, мой сын! Что теперь будет! Мысль ее навязчива, ей кажется, что ребенок остался в комнате под березками, в кровати. Но когда она спотыкается на склоне холма о корни елей и падает во весь рост, больно ушибает плечо о землю, вдруг вспоминает, что Сассь ведь там, на холме под орешником, укутанный в плед матери, лежит на пахнущем навозом полушубке старого скотника. Она растирает ушибленное плечо и, спотыкаясь, лезет на холм обратно. Печальна покинутая площадка вокруг яанова огня, пламя горит само по себе, как колдовской огонь где-нибудь в лесу. Александер спит спокойно под темным кустом, спиною к огню, к людям и всему миру. Ему еще все нипочем, лес овевает его сон своими запахами, и, кто знает, может, в его сновидении и распустился цвет папоротника, этот причудливый полусон, полуявь.

Мать развертывает полушубок и берет на руки мягкое, расслабленное сном тельце. Утренняя заря уже вовсю разгорелась, хотя деревья еще покоятся в своем первозданном темном сне. Мария натягивает полушубок Кообакене и кутает голову в плед. Теперь можно идти. Сейчас, когда Сассь спит у нее на руках, пусть горит хоть трактир, волостное правление или даже школа.

Осторожно спускается она с горы и только у хутора, где начинается дорога получше и не надо нащупывать путь ногами, ускоряет шаг.

Раздается звон набата.

Когда она добирается до бугра, откуда виден перекресток дорог, становится ясно, что горит школа, а не трактир и не волостное правление; те остаются правее и чуть повыше.

Сердце ее опускается. Она никогда еще в жизни не видела вблизи пожара. Когда в городе где-нибудь горело, били в колокол и люди в блестящих касках, трясясь по булыжнику, проезжали мимо, она всегда закрывала окна, запирала дверь и прятала голову под подушку, словно все это могло уберечь от пожара их квартиру в деревянном доме.

Но сейчас горит ее отчий дом, она все ближе и ближе к нему, со спящим ребенком на руках, и ей некуда спрятаться. Огонь превращает все в незнакомое, меняет и искажает очертания, вспарывает пылающим лезвием сердцевину вещей и предметов, вырезает из темноты картины и ландшафты, которые обычно никогда не показывали свой бледный лик. Огонь напоминает человеку о его немощи.

Против неизбежности не в силах устоять даже набатный колокол.

Огонь уже пробился сквозь крышу. Возникшая тяга разрывает в воздухе красные пылающие клочья соломы, огненными птицами разлетаются они по саду, оседая между плодовых деревьев. Наступил зловещий час. Даже трактирщик со своим пивным брюхом понимает это. Это он бьет в набат, беспокоясь о своем имуществе. Ведь ветер дует в сторону трактира и волостного правления, и далеко ли отсель школа, всего-то за перекрестком, камень долетит, если бросить. На доме, где трактир, правда, черепичная крыша, но рига крыта щепой, и стоит двум-трем клочкам горящей соломы упасть здесь, как трактирщик может погореть начисто. Озабоченный бедой, он выгнал во двор всю семью, чтобы, если понадобится, домочадцы поливали крышу.

Каждый стоит настороже за свое добро.

Поммер тоже. В то самое время, как его средняя дочь идет по дороге, в страхе и отчаянии, с ребенком на руках, как дева Мария, он наводит порядок среди растерявшихся детей и сбежавшихся на пожар соседей. Прибежав сюда, он видит, что горит классная комната и одна из каморок учителя, комната Поммера. В школьной комнате горят парты и стены, от жары плавятся стекла, те самые, из-за которых у него со сходом выборных была целая баталия. Языки пламени пробиваются сквозь окна и вспрыгивают на соломенную крышу — словно бы в помощь другим языкам пламени, которые уже проели потолок. В классной комнате за печью, где было место старого солдата, бушует огненное море, и там невозможно что-либо увидеть. Никто не знает, куда делся Хендрик, но предположить можно: наверняка он пьянствует где-нибудь со своими дружками, хотя бы в богадельне, где у него много знакомых. Во всяком случае среди сбежавшихся на пожар его не видать.

— В печи и в плите ни уголька, ни теплой щепки, все было затушено. Я дважды глядела… — говорит Кристина мужу.

— Да ладно, — бросает, проходя, Поммер.

Единственное место, где что-нибудь еще можно спасти, это кладовка. Она чуть поодаль от огня, хотя в спальне мальчиков, которая помещается рядом, сущий ад. Поммеру прямо беда с мальчишками, они слишком разгорячились, и приходится строго-настрого запрещать — чтобы они не лезли в самый огонь. Лео пытается проникнуть подальше из кухни, но стоит ему открыть дверь передней комнаты, как в лицо ему бьет такой жар, что смельчак вынужден отступить, успев прихватить с собой лишь один стул. Зато мальчишкам удается вынести из кладовки и кухни почти всю утварь. И здесь на первом месте Лео, но не плошают и Ээди, Элиас, другие мальчишки.

Много собралось народу, а люди приходят еще и еще. Колодцу с журавлем достается, он того гляди истощится. В это время старый Кообакене по другую сторону школы берет верховодство на себя, отбивает от стены дома часть забора и с помощью мальчишек оттаскивает подальше.

Через сад, по грядкам моркови, между ульев тянется к ручью человеческая цепочка. Однако ведер мало, вода в ручье неглубока, чтобы наполнить ведро, приходится набирать воду другим ведерком. К тому же затушить огонь не удается, уже пылает весь дом; люди хлопочут больше для самоуспокоения.

Поммер выносит из кладовки бидон с керосином. Только это и удалось ему спасти из школьного имущества.

— К сараю, к сараю! — зычно приказывает он. — Здесь нет смысла тратить время.

Гнездо его горит. Тридцать семь лет обратятся в пепел. Воспоминания разлетятся огненными птицами по саду, в ручей и во двор волостного дома. Все исчезнет и растворится в мире.

Но сейчас ему некогда думать об этом.

Огонь бесчинствует и со стороны двора. Ааду Парксепп, который сегодня, как ни странно, трезв, прислоняет лестницу к забору сарая и лезет вверх. Цепочка подающих воду огибает дом и доходит до сарая, который того гляди загорится от жара. Ааду засучивает рукава, расстегивает посконную рубаху и начинает поливать воду на крышу. Крыша и стена — вот и все, что они еще могут спасти.

Светлеет.

— В печи и плите не оставалось ни уголечка, все затушили. Я два раза проверила, я не виновата, — снова говорит мужу Кристина.

— Ладно, ладно, что нам теперь об этом толковать, — роняет школьный учитель.

Он решил спасти школьные дрова.

Керосин и дрова, все, ради чего он ходил в волостной дом. Тридцать семь лет. Огненные птицы и тепло — вот и все.

Огонь обжег липы, языки пламени дочерна опалили деревья со стороны дома. Что теперь останется пчелам, чем наполнят они этим летом соты?

Мария озабочена, — сгорела матроска Сасся, да и ее собственное новое пальто. Что она скажет мужу, когда понадобятся деньги? Муж может снова потерять дар речи и опять, как раньше, оставлять ей на столе точно высчитанную сумму на питание. Но зачем ей это? Глядя на горящий дом, женщина чувствует, как сжимается сердце: господи, а если бы ребенок сладко заснул тогда в доме! Она прижимает спящего у нее на руках Сасся к груди, и где-то на краю ее сознания, будто на безветренной поляне, бродит мысль, и это — радость.

Но где все же Хендрик Ильвес, солдат и сапожник. Кто его видел?

Ааду Парксепп льет из ведра воду на крышу, нерезко и осторожно, как поливают огурцы, чтобы не выбить струей растения из почвы. Он думает о своих старых башмаках, которые недавно отдали в починку Хендрику. Вряд ли он теперь их увидит, а были они еще крепкие, с каблуками. Вот и Ааду понес ущерб; разве Хендрик, голодная крыса и пьяница, заплатит за башмаки, если он вообще еще жив. Если сгорел, пустельга, в доме, мир его праху. Но башмаков жалко.

Крыша обваливается, сверкающая струя искр взлетает к яркому небосводу. Душа дома отошла, вознеслась в небо.

— Господи! — вздыхают женщины и мгновенье еще стоят цепочкой, будто произносят в мыслях отходную молитву дому, где их учили читать. У пастушат невольно навертываются слезы на глазах, только Элиас изо всех сил пытается улыбаться. Что сказала бы Саали, если б увидела у него, большого парня, слезы на лице?

Трубы остаются торчать в полный рост.

Леэни хватает бабушку за юбку и удивленно смотрит на трубы. Ей непонятно, почему трубы стоят торчком, если все остальное с треском и шумом горит. Это так странно! Сами трубы тоже странные, черные и злые, будто сердятся на то, что они не обвалились.

— Бабушка, а почему трубы не падают? — спрашивает она.

— Они же каменные.

— Ну и что, если каменные… Они совсем некрасивые, бабушка.

Кристина гладит девочку по головке. Леэни зевает, всю ночь не спала, только теперь, на рассвете, клонит Ко сну.

— Бабушка, я хочу есть, — шепчет Леэни немного погодя. — Хочу ватрушку.

— Где я тебе сейчас, на пожаре, возьму ватрушку?

И все же ватрушку для Леэни находят. На приступке амбара, куда сложена спасенная еда, оказались и ватрушки.

Ватрушка, правда, закопченная, пахнущая горелым, отнята у пожара, но Леэни и она очень по вкусу. Увидев, что девочка ест, другие тоже чувствуют голод. Кристина наделяет их ватрушками, не забывая и чужих детей, чьи животы тоже подвело, пока они тушили огонь.

Кристину между тем одолело оцепенение. Вздыхая, смотрит она на оставшееся добро. Хорошо, хоть погода Сухая. Ей вспоминается один пожар, когда она еще девочкой пасла стадо. Молния зажгла одновременно дом и амбар их соседа, дождь лил как из ведра. Хутор горел с двух сторон как свечка при вспышках грозы. С огнем справиться не удалось. Все сгорело дотла, даже соха, что была на картофельной борозде. Не в силах человек потушить огонь, если его разжег сам отец небесный. Несчастные люди, каким жалким был их удел, негде им было даже укрыться от дождя. Наверняка то было наказанием божьим.

Приходит Поммер, усталый и тихий. Прежде всего надо бы отдохнуть, но где разместить детей? Приходят на ум два места — чердак амбара и баня. И то и это — тесное и узкое помещение, но все же поначалу там уместятся все. На чердаке уже свежее сено, его уложили туда дня два-три назад. С предбанником дело хуже, там надо что-то постелить.

Поммер запрягает лошадь. Саали, Элиас и Лео садятся на телегу, они привезут сено. Элиас, правда, в душе надеялся, что они останутся вдвоем, он бы подавал, а девушка навивала бы воз, а если бы она сказала, что не умеет, Элиас с радостью учил бы ее, подсказывал снизу, с земли. А теперь мирись с присутствием Лео, ничего не поделаешь.

Роса сверкает, солнце встает им навстречу, пунцовое, вечно дружелюбное. Кроме Элиаса, никто из них не видел летом восхода солнца, и они с безмолвной радостью смотрят на светило. Восход солнца всегда большая новость, сердце невольно заполняют бодрость и веселье, хотя сегодня вовсе не такое уж приятное утро. Элиас покачивается рядом с Саали, поглядывая боязливо-радостным взглядом, и, быть может, девушка останется в его памяти на всю жизнь, лицо ее, озаренное восходом.

Дело оборачивается так, что навивать воз на телегу будет сам Элиас. Лео — подавать ему, а Саали — стоять без дела рядом, лицом к солнцу, сощурив глаза. Элиас старается навить самый красивый в своей жизни воз, но велико же его разочарование, когда Лео говорит, что хватит и одной копны, много ли сена уместится в бане. Элиас спрыгивает с телеги и, попрощавшись, уходит по росистому лугу на хутор Парксеппа, — не должны же из-за пожара в Яагусилла страдать коровы Ааду, хотя хозяин пострадал сам и остался без пары крепких башмаков.

В предбаннике Кристина сама помогает сделать постель, с каким-то подсознательным страхом глядя на печь в бане. Но хоть сегодня этот страх неоправдан — очаг давным-давно погас, головешки потухли и покрылись слоем пепла.

Детей посылают спать — мальчишек на чердак, девочек в баню. И глубокий сон тотчас овладевает и теми и другими.

На пожарище в Яагусилла дымятся головешки. Двор выглядит просторным и пустым; на перекрестке дорог нет больше самой значительной постройки.

Наступает прекрасное утро яанова дня. Люди идут домой есть сыр, мазать на булки масло и запивать их молоком, охлажденным в колодце. Но на душе тоскливо, сгорел их очаг просвещения, это предвещает новые расходы: разве Поммер оставит все так, он непременно начнет строить новый школьный дом. Дом-то был трухлявый, это верно, но парты были все же совсем новые… И эти дорогие учебные пособия, географические карты и все. Откуда взять нашей маленькой бедной волости все эти чиндалы?

Поммер и Пеэп Кообакене тушат на пожарище дымящиеся головешки. Одновременно пахнет жасмином и горелым. Кристина подходит к мужчинам и молча смотрит на сгоревшее жилище. Плита почти сохранилась, из вмурованного в кирпич котла виднеются полусгоревшие головни. Здесь еще, пожалуй, кое-как можно готовить еду. Кристина чувствует себя виновницей пожара, она надеется втайне отыскать у плиты какую-нибудь примету, которая доказала бы ее невиновность.

Поммер осматривает сад и деревья у дома. Липы пострадали изрядно, листва на них вся побурела от жара. Трудно сказать, остались ли в них жизненные соки. В саду потерь меньше, истоптаны несколько морковных грядок и леэнина капустная борозда, перед одним из ульев упал горящий пук соломы, пчелы все еще одурманены чадом, и леток пустой.

Кообакене интересует судьба своего приятеля по конфирмации.

— И куда это запропастился Хендрик? — удивляется он. — Видел его вчера утром на мызе, сидел у столярной, говорил с плотником про всякую старину. Они с Хендриком из одной округи… Он — что, в доме остался, когда вы пошли к яанову огню?

— Нет, дома его не было. Но, может быть, пришел позднее…

— Значит, сгорел, — произносит скотник.

Нечто громадное и тяжелое, такое, что сильнее человека, вдруг переполняет Поммера и ищет выхода в горле, хочет кричать, да так, как ни одному человеку не под силу.

Рокотать, как некое древнее чудище.

Он стискивает зубы, желваки на его щеках резко выделяются.

Неизбежно возникают прорехи, пустоты.

— Хендрик был самый высокий парень на конфирмации, — говорит Кообакене. — Был очень по душе девицам, прямой, как хвощ, с приятным лицом. А то разве взяли бы его в императорскую лейб-гвардию.

— Кто знает, был ли он в ней? — бормочет сквозь зубы Поммер, только бы не заревел в нем этот зверь.

— Был, был, конечно. Был какое-то время, но потом случилась какая-то неприятность, не помню какая, он мне рассказывал, и его оттуда вывели.

Скотник задумчиво оглядывает пожарище. Может, остались следы от старого солдата, от его последней ночи на этом свете? Ему хочется войти в воспоминания, покопаться в прахе, но Поммер качает головой:

— Подождем полиции.

— А что здесь еще увидит полицейский? Что пропало, то пропало.

— Могут заподозрить в убийстве. Все должно оставаться таким, каким было.

— В убийстве? — удивляется Кообакене. — Где случилось это убийство?