Саммер

Сознание, витавшее неизвестно где, вернулось в покинутое тело. В это наполненное болью чужое тело, которое жило своей независимой и странной жизнью. Сейчас оно находилось в смутно знакомой комнате, напротив сидел мужчина в форменной рубашке с зачесанными к затылку, блестящими то ли от бриолина, то ли от пота волосами. Похоже, я когда-то уже встречался с ним. На стене, прямо над его головой, фломастером было накарябано «мудила» — надпись, по всей видимости, пытались стереть, но краска исчезла, а оттиск остался и выступал теперь еще четче.

Мужчина наклонился и передал мне пакет, тяжелый и холодный. Что-то замотанное в прозрачный мешок синего цвета, какой-то человеческий орган, маленькую замороженную зверюшку.

— Это тебе лед на щеку. Тебя сильно отделали.

Тогда я вспомнил, кто это был. Один из полицейских, который приходил к нам домой, когда исчезла Саммер. Тогда, рассказывая о пикнике под его пристальным взглядом, я чувствовал себя не в своей тарелке — мне казалось, он видит меня насквозь.

— Жан-Филипп Фавр тоже получил. Ты знаешь, что его отец хочет написать заявление?

Я взглянул на него с удивлением, от пакета со льдом в щеку отдавало током:

— Жан-Филипп Фавр?

Инспектор устало выпрямился на стуле:

— Забыл? Ты чего вчера наглотался?

Я молча скользил по его физиономии глазами, понимая, что оказался в полицейском участке, куда уже когда-то приходил — только эта комната была почище, — и что из свидетеля, а может, и подозреваемого, перешел в разряд преступников. Меня отчасти занимало, не станет ли теперь моя жизнь таким вот переходом из одной комнаты в другую, более грязную и более тесную, где вокруг меня окажутся похожие люди с неискренними лицами, над которыми будет красоваться надпись «мудила».

Он посмотрел на меня и вздохнул. Потом взял листы бумаги, которые лежали перед ним, и стал просматривать что-то похожее на бесконечный отчет. А потом рассказал мне о том, что произошло ночью. Вернее, что произошло ночью с кем-то, кого звали Васнер Бенжамен — это имя, написанное крупными буквами, значилось на листах, которые полицейский держал в руках, это имя темнело то тут, то там.

Ночью гражданин-васнер-бенжамен вел разнузданную жизнь, ничего не боялся и действовал исключительно в состоянии аффекта, вызванного, видимо, вспышкой немотивированной ярости. Около двадцати трех часов он подрался с юношей по имени Россе Маттиас на площади Бур-де-Фур; юный Россе при этом удивительным образом оказался в роли жертвы и пытался безуспешно сдержать вспышку насилия. Затем гражданин-васнер-бенжамен разнес террасу кафе «Клеманс» (переворачивал столы, бросался стульями в свидетелей, одна молодая женщина по имени Дюрпез Марион получила легкое ранение в голову). Молодые люди, которые, как они сообщили в полиции, прежде были знакомы с гражданином-васнером-бенжаменом, в том числе юноша по имени Фавр Жан-Филипп, попытались его успокоить и образумить, но гражданин-васнер-бенжамен, находившийся в невменяемом состоянии, бросился на Фавра Жан-Филиппа, повалил его ударами на землю и разбил ему надбровную дугу, что потребовало госпитализации пострадавшего: в районной больнице города Женевы ему наложили несколько швов. Жандармам, прибывшим на место происшествия, с немалым трудом удалось угомонить гражданина-васнера-бенжамена, который оказывал сопротивление, отбивался ногами, оскорблял присутствующих и находился, по всей вероятности, в измененном состоянии сознания.

Сбоку на стене я заметил еще одну надпись — кто-то нацарапал карандашом: «Здесь был я». И я искренне позавидовал тому, кто это написал, — он мог точно сказать, кто он и где был. Мне подобная категоричность не грозила. Веки у полицейского набрякли, он то быстро моргал, то подолгу или дремал, или размышлял о сущности бытия и о потерянной молодежи — обо всем этом утомительном насилии.

Я тоже чувствовал себя разбитым и без сил. Все тело тупо ныло, то тут то там вспыхивала боль и расходилась кругами, отчего не хотелось ничего, разве что поесть.

Инспектор ничего не сказал о Джил. Я очень надеялся, что она ничего не видела, что она исчезла в ночи с двумя девицами по бокам, но к горлу подступала тошнота. И инспектор смотрел на меня так, словно знал о моих похождениях то, чего не опишешь словами.

Было шесть часов утра.

— Не помнишь?

— Нет.

Инспектор уставился на мои руки, которые я заламывал и заламывал.

— Это, случаем, не из-за сестры? Все это?

Меня затошнило.

Похоже, он поразмышлял над такой вероятностью, потом встал — он оказался более подвижным, чем я думал, — вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. У меня пролетела мысль, что он пошел за оружием или за помощниками, которые станут меня бить, а может, отправился за документами, подтверждавшими, что моя вина больше, во много раз больше. Полицейский выскочил из кабинета, а мне казалось, что он схватил меня за руку и повел далеко в сторону от дороги, туда, к густому кустарнику, где можно найти или сделать ужасные вещи. И я понимал, что пойду за ним, покорно пойду, даже зная, что не вернусь обратно или вернусь другим и буду держать это в себе всю оставшуюся жизнь.

Когда инспектор открыл дверь, я подпрыгнул от неожиданности. Он держал пластмассовый стаканчик с какао, который казался в его ладони до смешного маленьким. Поставив его прямо передо мной на стол, он вернулся в свое кресло:

— Я инспектор Альваро Эбишер.

Он выглядел утомленным и смотрел на меня мягко, в его глазах светился такой, знаете, огонек не то сострадания, не то подкола.

Я глубоко вдохнул:

— При чем тут моя сестра?

— Она исчезла. Ты был на месте. Об этом непросто вспоминать. Непросто не чувствовать себя… виноватым.

Он вытащил из кармана брюк мятую пачку сигарет, положил ее на стол и, внимательно глядя на меня, принялся машинально крутить.

Мне казалось, что он держит меня на поводке, отпускает немного, потом резко дергает, чтобы утянуть туда, в заросли.

— И потом, твои родители…

— А что родители?

Меня удивил звук собственного голоса — я будто заорал во все горло. Инспектор уставился на стену за моей спиной так, словно там крутили какое-нибудь интересное кино:

— Люди всегда находятся, знаешь. Где-нибудь след оставляют, по телефону звонят, в магазин ходят.

Мне хотелось вырвать. У него подмышками расползались темные пятна пота.

— Так что, раз нет никаких следов, никаких улик…

Инспектор вздохнул, словно эта мысль ему была совсем не по душе. И резко перевел на меня глаза:

— Так или иначе, люди просто так не исчезают. Всегда есть объяснение. И чаще всего оно очень простое. Находится под самым носом.

Я взглянул на его руки — теперь они неподвижно лежали на ляжках.

Отец приехал около восьми утра, непричесанный, вошел в кабинет, где, как мне казалось, я провел так много времени, что теперь мало походил на прежнего. Инспектор Альваро Эбишер стал мне даже как-то роднее отца, и когда я закрывал глаза, то перед ними всплывали надписи: «Здесь был я» и «Мудила», одна за другой или обе одновременно.

Отец улыбался, но под глазами у него залегли тени. Он пожал руку инспектору сильно, почти дружелюбно и энергично, как бы сообщая: против него не пойдешь. На меня он даже не посмотрел, скользнул взглядом, словно искал что-то более привлекательное там, в темном углу:

— Мне очень жаль, господин инспектор. Подростки…

Отец с заговорщицким видом иронично приподнял бровь, но инспектор не шевельнулся.

— Я говорил с Патриком Фавром по телефону. Он не будет подавать заявление. Мы друзья, — с ударением добавил отец, отчего Альваро Эбишер поморщился.

Отец подошел и положил мне на плечо руку.

Инспектор вздохнул и качнулся на стуле. Потом поднялся и посмотрел на меня. Казалось, он специально делает вид, что не замечает отца, поэтому я занервничал:

— Если что, можешь мне звонить. Береги себя.

— Не думаю, что стоит усугублять ситуацию. Вам же тоже было когда-то пятнадцать лет, инспектор? — сказал отец, сжимая мне кожу на лопатке, слишком сильно сжимая. Он по-прежнему улыбался, но взгляд у него был непроницаемым.

Я сел в джип, вернее, с трудом втиснулся, потому что все тело у меня болело, а застоявшийся запах бензина и кожи в салоне вызывал тошноту. Отец вел молча, и мы оба старались не смотреть друг на друга. Через лобовое стекло казалось, что озеро, такое же серое, как шоссе, может, чуть менее блеклое, тянется далеко вперед и уходит также далеко назад. Далеко от берега с большой моторной лодки в темную воду прыгали черные точки, я подумал, что это ныряльщики, которые что-то ищут на дне, что-то спрятанное там, в водорослях.

— Папа, меня сейчас стошнит.

Отец резко затормозил, уводя джип в сторону, я открыл дверь, и меня вырвало на влажную землю. Воздух оказался на удивление холодным, но у меня выступили капли пота на лбу, пока я стоял на коленях и отплевывался шоколадом и водой. А потом на меня навалилась такая усталость, что я растянулся на траве, которая мгновенно стала для меня мягким и надежным убежищем.

Отец по-прежнему сидел за рулем:

— Как ты мог так с нами поступить, Бенжамен?

Трава щекотала мне щеку, и я слышал его голос, в котором клокотала сдерживаемая ярость, как будто издалека или как если бы он обращался к какому-то другому Бенжамену. И мне было совершенно все равно.

— Ты хоть можешь себе представить, что мне пришлось звонить Патрику Фавру? Что я должен был умолять его, унижаться перед этой сволочью?

Его голос зазвенел. Земля подо мной принимала форму моего тела, укачивала меня или собиралась поглотить.

— Ты хоть на секунду, на одну только секунду можешь подумать о ком-то, кроме себя?

Я зарылся лицом в траву, мне казалось, что я лежу в нежных объятьях, а вокруг пахло озером и всеми живыми существами, которые в нем обитали, в глубине и прямо у поверхности; они открывали свои мутные глаза и разевали рты, которые были еще темнее окружающего их мрака.

— Нет, конечно, ты на это не способен! Вы всегда были эгоистами, что ты, что твоя сестра.

Мне казалось, что озерные создания слушали нас, и вообще вся природа прислушивалась, а отец замолчал — он выговорился, но слова его останутся навсегда. И мне даже стало как-то легче, пока я вот так лежал, улавливая лишь дуновение ветра, раскачивающего ветви деревьев; рана на щеке не чувствовалась, тело перестало что-либо ощущать. Меня занимали лишь озерные создания, они извивались, выползали из грязи, их жабры открывались и закрывались, а безлапые тела корчились на берегу.

Наконец отец поднял меня с земли. Я не слышал, как он подошел, он передвигался совершенно бесшумно. Он как-то враз вырос передо мной, рванул сильными руками и отнес на кожаное сиденье, а потом озабоченно склонился надо мной и мягко пристегнул ремнем.

Потом он сел за руль, и мы поехали. Солнце блестело на дороге и в лужах по бокам, в них отражался миниатюрный мир, а сердце мое переполняла любовь к отцу.

Я положил руку ему на плечо.

Маттиас Россе пришел в школу с опухшим глазом и раздутой губой с запекшейся коркой крови, со мной он не разговаривал. Смотрел сквозь меня куда-то в окно или разглядывал карту полушарий над моей головой, погрузившись в собственные мысли.

Я ощущал его присутствие в школьных коридорах, чувствовал, как он смотрит на меня, сидя за мной на уроках, но, когда я набирался храбрости и оборачивался, он уже пересмеивался с соседом или скреб по парте циркулем. Как-то я зашел в туалет и увидел его: он стоял у зеркала, наклонившись над раковиной, и теребил сережку в ухе. Синяк у него под глазом пожелтел и как-то сполз по лицу, отчего Маттиас стал похож на грустного щенка. На нем была выцветшая футболка с надписью AC/DC, обладатель которой в Флоримоне автоматически попадал в категорию нищебродов. Горло у меня перехватило, я хотел подойди к нему, но тут ввалился высокий парень, он расстегнул ширинку и начал шумно ссать, а Маттиас в это время повернулся ко мне, и я отражался в его расширенных зрачках, видел в каждом свое искривленное изображение, и может, он в моих глазах тоже отражался, в общем, я отступил и бросился обратно в коридор.

В июне Маттиас Россе навсегда ушел из Флоримона.

С той кислотной ночи мы не обменялись с ним ни словом. Иногда он кивал мне, вроде случайно, и сердце у меня стучало от радости, но потом он как будто вспоминал, кто я такой, и сразу отводил глаза. В столовой он таскался с Тибо де Празом, старшеклассником с грязными светлыми волосами — его знали все, потому что у него в саду жила гремучая змея. Они проходили мимо меня, сгорбившись и одновременно шаркая ногами, а я вжимался в стул и обреченно перемешивал йогурт. Я чувствовал себя еще более одиноким, чем обычно.

Он ушел, что в очередной раз подтверждало закон Вселенной: люди уходят из нашей жизни. Нет, некоторые остаются навсегда, но другие, в основном те, кого вы действительно любите, испаряются один за другим, без объяснения: вот они здесь, а потом их нет. А жизнь продолжается, жизни нет до этого дела, вся она похожа на примитивный организм из воды и пустоты, который живет в таком же мире из воды и пустоты, — у него прозрачная тупая душа, она только и делает, что толкает этот организм вперед и вперед.