Саммер

В ту ночь мне приснилась Саммер, она была в ночной рубашке из синего хлопка, рубашке, которая сейчас кажется ее сценическим костюмом, ведь она ведет ночной образ жизни. С недавнего времени я всегда вижу ее на фоне влажного тропического леса, растения в нем сочатся тягучей влагой.

Она стоит босиком на земле, в которой бурлит жизнь, ее окружают огромные листья и лианы.

Напротив Саммер — две большие птицы. Черный ворон с огромным клювом, похожим на рог, и попугай невозможного синего цвета.

Я знаю, что это наши родители, а еще я читаю мысли сестры. Она протягивает руки, чтобы погладить их. Но птицы в страхе расправляют крылья и надрывно кричат. Она пытается обнять их, хочет успокоить, но они вырываются и вырываются, цепляются крыльями за ее волосы, и я чувствую ее страх, и свой тоже, чувствую, что она боится сделать им больно, боится услышать, как хрустнут кости. Их крылья прозрачны, видны сухожилия, похожие на длинные пальцы.

Я опускаю глаза и вижу кровь, которая течет у Саммер по рукам, вижу темные пятна у нее на рукавах, пятна растут на глазах. Птицы впиваются когтями ей в плечи, через разорванную ткань просвечивают раны, но Саммер ничего не чувствует, она поглощена тем, что надо контролировать каждое движение. Она медленно водит руками по воздуху, как будто гладит какое-то невидимое существо, а птичьи крики становятся все громче, в них слышится жалоба или ярость, и пятна на рубашке растут и растут, так что ночнушка становится полностью красной.

Чего только о нас не говорили! В газетах печатали статьи с непонятно откуда взявшимися фотографиями мамы в открытом платье, отрезанные как раз на уровне черного лифа так, что казалось — она голая, и на ней только серьги с брильянтами. Публиковали снимки отца бок о бок с политиками или злостными неплательщиками — на руке поблескивает «Ролекс»; на фотографиях он всегда казался старше и крупнее, чем на самом деле, и в его облике проступало что-то хищное. Я терпеть не мог эти статьи, в них всегда помещали один и тот же портрет Саммер: она улыбалась и выглядела уверенной в себе. Кто ее сфотографировал? Подруга? Возлюбленный? Убийца? Фотографию сопровождал лживый жалостливый комментарий «Трагедия в известной семье» или другие идиотские комментарии такого же рода. У меня сжимались кулаки. Иногда я пускал их в ход, но причинял боль только себе — избавлялся от злости. Вывихнул руку, когда ударил в стенку у себя в комнате, в другой раз бросил с силой стакан в раковину — жест получился глупым и театральным.

Помню, в бесплатной газете, которую мать нашла в почтовом ящике, передовица гласила: «Саммер. Прошло три месяца, а новостей все нет». Ее назвали просто по имени, как будто она им принадлежала. Мать положила газету, потом чуть покачнулась и оперлась кончиками пальцев о стол. Я обнял ее. Ее хрупкое тело дрожало, мешочек костей, кожи и жилок.

Я не думал об этом, но знал, что о нас судачили в городе, в ресторанах за обеденным перерывом, на приемах, куда родителей уже не приглашали, в гребном клубе, по телефону. Я слышал их, эти слова, которые летали по городу, я видел взгляды, дрожащие щеки, кривые рты, из которых лились отвратительные небылицы.

Сестру называли кокеткой, пропащей девицей, которая «непонятно чем занималась», мать — бесчувственной особой, отца — беспринципным карьеристом. Молчу, что могли порассказать обо мне. Об этом даже думать не хотелось.

«Он не вполне нормален, ну, вы понимаете, о чем я».

«Конечно, ужасно, но если подумать, а? Почему рок не забрал (чуть тише)… другого?».

Но они не знали. Никто не знал. Даже мы.

Тайная жизнь Саммер проходила в другом месте — не на ночных дискотеках, не в постелях с мальчиками, — в ином мире, нежном и далеком, сотканном из мечтаний и одиночества. Мы могли ее видеть, но быть с ней не могли.

Мы любили ее. Мы ее обожали.

Я помню ее, помню… В детстве каждое лето мы проводили в отеле на Балеарских островах. Утром, когда я просыпался, ее постель была пуста. В окно я видел, как она купается в бассейне напротив, видел яркое пятно ее купальника под водой, почти на дне. Помню пустые лежаки, бесконечную зеленую лужайку, потрескивание автоматических поливалок. Саммер говорила мне, что она русалка, что она живет в этом бассейне, там, где ее никто и никогда не сможет найти. Она оставалась под водой бесконечно долго, лежала на мелкой синей плитке, между тенью и светом, который казался ожившим.

После обеда она уходила, прихватывая маску и ласты, спускалась к пляжу и исчезала в волнах; я видел кончик трубки вдали, а потом — раз! — и она исчезала.

Возвращалась она, подняв маску на макушку, и приносила обломок ракушки. Бросалась на песок рядом со мной и сидела, погруженная в свои мечты — они-то нас и разделяли. Мне хотелось ее обнять, а еще сделать ей больно:

— Ты не боишься акул?

Она улыбнулась:

— В этом-то и смысл.

Похоже, я всю жизнь ждал, что она вынырнет на поверхность, ждал, затаив дыхание и следя за желтым или черным пятном ее трубки.

И знал, знал, с уверенностью обреченного, что однажды ее у меня отнимут.

Не имею понятия, с чем она встретилась там, в глубине.

Отец тоже обожал воду. Говорил, что хотел когда-то стать океанологом. Он подарил Саммер книгу про средиземноморские виды рыб, а когда ей исполнилось девять лет — аквариум со сложной системой очистки воды и воздуха, которая постоянно гудела так, что слышно ее было из коридора. От вибрации ковер подрагивал у нас под ногами. Хитроумная программа регулировала смену дня и ночи в этом удивительном мирке. Мы поставили напротив аквариума два раскладных стула, и я частенько, иногда даже очень ранним утром, обнаруживал в них Саммер и отца, которые сидели и сосредоточенно наблюдали за подсвеченным подводным лесом.

На выходных мы ходили в зоомагазин в центре города за новыми экземплярами. Помню шум льющейся воды, птичьи крики. Звериные запахи за стеклянной дверью наполняли легкие; позвякивал дверной колокольчик. Саммер прижималась лбом к витринам, разноцветные рыбки молниями носились туда-обратно. Я чувствовал, как отец и сестра приходят в возбуждение каждый раз, когда им вылавливают новую рыбку. Они сверкающими глазами следили за сачком, которым продавец водил в аквариуме, добывая самца и самку. Отец предлагал и мне выбрать рыбку, но меня они не занимали, мне нравились только белки и хомяки. Я считал, что в отличие от рыбок с их неподвижными глазами у них есть и душа, и сердце.

На прошлой неделе я решил проверить, на прежнем ли месте этот магазин, и прошел вниз по улице Фюстери. Стояла просто отличная погода. Днем мне ужасно не хочется выходить из дома, но тут меня просто вынесло наружу — то была высокая миссия. Ведь я не вспоминал об этом месте целых двадцать пять лет.

Зоомагазин никуда не делся и снаружи выглядел совершенно так же, как и раньше: красные буквы на вывеске «Птицы. Рыбы. Грызуны. Рептилии», брелоки на входной двери. Своим звоном они как будто объявили о моем возвращении, которого все с нетерпением ждали где-то там, в ином пространстве и времени, в мире, сотканном из неона и тумана.

Внутри я тоже ничего нового не заметил: так же стояли ряды аквариумов, таким же скользким был пол, не изменились ни водоросли, ни искусственные кораллы и декоративные арки, в глубине магазина также слышался шум крыльев — там на жердочках сидели экзотические птицы; их клетки возвышались над более скромными временными пристанищами воробьев и грызунов, и то и дело раздавался резкий крик какого-нибудь попугая, пойманного в далеком лесу.

Я шагал вдоль витрин — рыбки сбились в плотную стайку. То ли я их напугал своим видом и движениями, то ли они просто провожали меня взглядами, но мне чудилось, что эти водные жители следят за мной с молчаливым упреком — тысячи черных зрачков на желтом фоне, неподвижных и настойчивых.

Мне стало трудно дышать, я почувствовал себя так же, как в офисе, как будто запах краски закрался и сюда, как будто он проник через щель под дверью и заполнил с огромной скоростью все помещение; он перебивал аромат сена и острую вонь птиц и казался сильнее, чем сам дикий мир.

Я ощутил присутствие Саммер — она вдруг материализовалась рядом — и из глубин моей памяти вынырнули разные позабытые мелочи: как она хлопала ресницами, разглядывая аквариумы; ее привычка сосредоточенно покусывать большой палец перед тем, как выбрать рыбок, как будто ошибочное решение могло нарушить равновесие в ее личном пространстве и потому требовалось хорошенько обдумать его; ее сияющее лицо — лицо счастливой мечтательницы.

Я вижу, как она кладет руку на витрину, вижу ее голые ступни, на которых чуть отпечатался ремешок от сандалий — она словно светится изнутри, и в этом сиянии явственно проступают поры на ее коже, становятся заметны подрагивание ноздрей, неподвижность светлых бровей. Я хотел бы прикоснуться к ее лицу — я улавливаю ее дыхание и слабое биение пульса в ложбинке на шее, — но стоит открыть глаза, и все исчезает. Остаются только слепящий свет и бесшумные движения рыбок, похожих на колеблющиеся шарфики, слышится лишь глухое урчание в шлангах, соединяющих аквариумы с нашим миром, — все это похоже на огромную систему искусственного дыхания.

Я подолгу смотрел на сестру, кажется, я только и делал, что смотрел на нее. Но я не знаю, кем она являлась на самом деле. На Балеарских островах из окна нашей комнаты на третьем этаже мы разглядывали бассейн, эту синюю дыру, вырезанную в камне.

— Ты только подумай, ведь когда мы плаваем под водой, то находимся под землей. Как будто попадаем в четвертое измерение, — сказала она в изумлении.

Наверное, я никогда не был так счастлив, как в этом зоомагазине с Саммер и отцом. Моя сестра улыбалась, и от ее улыбки все вокруг сияло. Отец выглядел озорным мальчишкой, в глаза ему лезла челка. И мы выбирали рыбок: самых красивых, самых элегантных, самых боевых, самых здоровых, а еще — самых дорогих.

Я закрываю глаза и вижу перед собой сестру и отца — Саммер одиннадцать, она держится за отцовскую шею. Они так близко, что я чувствую запах диоровских духов на рубашке отца, так близко, что я вижу браслет на руке у сестры, вижу крошечные жемчужины, они такие яркие, будто только что из моря. Вижу, как по-детски улыбается папа, когда Саммер звонко целует его в щеку, он растроган, он еще крепче сжимает ее, а она кажется такой хрупкой в его руках. Я спрашиваю себя, что это такое, то новое, что я замечаю в нем и что в других обстоятельствах скрыто, что это за смешливость, почти нежность, с которой он медленно хлопает меня по плечу или подмигивает мне, пока Саммер нависает над аквариумом и старательно выбирает рыбок, крича нам в волнении, отчего голос у нее становится тонким:

— Смотрите, смотрите, им доставили золотых леопардов!

Отец улыбается, притворяется, что скучает, всем своим видом как бы говоря: «Ох уж эти девчонки!», и мы смеемся. Мы там, где нам надлежит быть.

Мы подходим к Саммер, и я чувствую, как в груди становится тесно, будто там колышется что-то живое и яркое; я мог бы бросить свое сердце к их ногам, туда, где лежат полиэтиленовые пакеты, в которых плавают наши рыбки.

Думаю, что сейчас я в силах дать имя тому новому, чем веяло от моего отца, тому, что нас связывало, связывало всех троих, наподобие разноцветной гирлянды, имя этому — невинность. Мы прятались от внешнего мира под волшебным колпаком и оставались там так долго, что на улице наступала ночь или совершенно менялась погода, начинался дождь или поднимался холодный ветер, дующий с озера. А может, мы просто обо всем забывали, как только открывали стеклянную дверь — звук мелодичного колокольчика дурманил нас и стирал воспоминания, одуряющий запах зверинца — он оставался у нас в волосах и на одежде, которую потом приходилось стирать; мать зажимала нос и притворяясь, вскрикивала в ужасе, что от нас «несет зверьем», — вызывал приятное головокружение. Нам не в чем себя упрекнуть, и потому жизнь прекрасна. Чтобы это понять, нужно просто отправиться вслед за Саммер, которая, улыбаясь, вышагивает по аллеям, грациозная, как молодая лань.

Так сложно понять, что же произошло на самом деле, а что привиделось. Кем мы были? Какие скрытые силы обитали в наших душах? Перед глазами, как в калейдоскопе, крутятся картинки, они вспыхивают одна за другой, иногда это фрагменты: рука (отца), мягко лежащая на затылке (это Саммер, ее волосы забраны в хвост), та же рука (отца) грубо хватает плечо (это Саммер, ей семнадцать, она в короткой майке на лямках, ее глаза сверкают от страха и сдерживаемой ярости), пальцы с ужасающей силой впиваются в бледнеющую кожу, и там остается красный след. Картинки появляются, накладываются друг на друга… Доктор Трауб считает, что дело в смеси алкоголя и таблеток — потому реальность и рассыпается, и в нее проникают воспоминания и сновидения; это делает меня отстраненным. Но я-то знаю, он ничего не понимает, что он и понятия не имеет, какими мы были!

Но чему же верить? В какие моменты в наших поступках проявлялась наша истинная душа? В те утра, когда отец и сестра садились рядышком на крошечных стульях и, затаив дыхание, молча смотрели на брачный танец рыбок? Или в те вечера, когда красный от гнева отец нависал над Саммер, приткнувшейся на кухонной пластиковой табуретке, — она прячет лицо в ладонях, словно пытается раствориться в них, укрыться от папиного крика и его больших яростных рук, которые хватают ее за плечи и трясут. Наверное, случилось что-то страшное, то, о чем мне не рассказывают… И где же скрывается мать, пока отец пытается вытрясти это что-то — признание или сожаление — из моей сестры? Или он хочет, чтобы она выплюнула свою ошибку? На что же она похожа: на ярко-красное яйцо или на маленькое окаменевшее существо, которое выпрыгнет у Саммер изо рта и очутится на столе?