Поутру воздух был влажным. Тянуло ароматами растений и лимона, водной взвесью; запахи проникали мне в ноздри, набегали такими крошечными бурунами, которые приносил ветер. По-прежнему стояла жара; казалось, будто в озере что-то разлагается, и от него расходятся волны жизни и смерти. Пыль водных жителей, частички льда. Остатки окаменелостей, которые попали в молекулы воды. Они поднимались над озером, достигали горных пиков, а оттуда падали мелким, как сахарный песок или пудра, снегом и иногда попадали в легкие людей, которые дышали водой из озера, сами того не замечая.

Озеро — синяя дыра в самом сердце города, разверстая в нем пустота. Помню, как однажды в Женевском музее искусств и истории под грязным стеклом я увидел разбросанные по бархату изделия первобытных людей, истертые и жалкие: костяные украшения, деревянные наконечники, рыболовные крючки; они остались в памяти как что-то скучное и связанное с ужасными школьными экскурсиями. Я никак не мог поверить в то, что эти предметы могли находиться где-нибудь еще, кроме как под этим пыльным стеклом в витрине темного зала. Другое дело — большие картины с изображениями первых людей: они селились по берегам озер, в окружении бобров и волков. И я представлял себе, как чудесно было бы жить в хижине на сваях среди воды, под защитой густого леса! А еще в музее висели плакаты, рассказывающие про мельчайшее движение ледников, — оно продолжалось веками, пока шло потепление, а потом ледники растаяли и наполнили озеро, как глубокую тарелку. На фоне этих событий человек и вся его история занимали ничтожное место, и это ужасно удивило меня. Казалось, время сделало глубокий вдох и на мгновение остановилось, чтобы могли появиться люди.

Когда мы вышли из музея, нас поставили по парам, как то и полагалось; только что мы были маленьким племенем детей, вышедшим из прошлого, мы щурили глаза на солнце, держась за руки, но все это скоро забылось.


Инспектор Альваро Эбишер. Я вспомнил, как зовут того полицейского. Его имя поднялось на поверхность, цельное, как чистый наконечник первобытной стрелы, обнаруженный среди камней на пляже.

Отыскать его оказалось до ужаса просто, будто я только накануне вышел из его кабинета. Я позвонил в полицейский участок, и мне лишь сказали, что он теперь стал начальником отделения, а потом его перевели на внутреннюю линию; он почти сразу ответил, и я услышал его мужественный и усталый голос, который тотчас узнал.

Казалось, он не удивился — или просто привык сталкиваться с чернотой человеческих душ, или время для таких, как он, было чем-то вроде сдвигов в земной коре и ледниковых периодов. Он пробормотал: «Конечно, Саммер Васнер, помню», и назначил встречу — вежливо и отстраненно, как врач, не добавив ни слова. Казалось, ему очень скучно, и он не помнит обо мне ничего.


Я стою перед зданием уголовного розыска: оно с огромными окнами и сверкает, как будто отлито из металла. Очень похоже на гигантский сейф. В ушах у меня свистит ветер, он доносит до меня запах водорослей и разложения; пропитанный им до костей, я вхожу в холл.

Я жду инспектора Альваро Эбишера на диванчике, на который указала мне девушка за стойкой, маленькая, кругленькая, благоухающая гелем для душа. Когда она наклонилась, чтобы проверить мой паспорт и записать детским почерком мою фамилию в журнал, я уловил его экзотический аромат и представил, как она поджимает губы и выдавливает из тюбика на ладошку миниатюрный пейзаж из джунглей и водопадов. Форма была ей маловата, а слово «полиция», вышитое на груди, стоило бы заменить брошью из войлока в виде сердечка или цветком орхидеи.

Я покорно сел именно там, куда она мне указала, мотнув аккуратно причесанной головкой, хотя уже не очень понимал, зачем я сюда пришел: сдать экзамен по математике, сдаться самому, выйти в другое измерение, укрыться от реальности в этих картонных стенах? Я смотрел на снующих полицейских — они ходили туда и сюда, шутили, пили кофе из пластиковых стаканчиков, и только непонятные черные штуки, болтавшиеся на их ремнях, указывали на некую опасность, на что-то далекое. Мне подумалось, что если бы жестокость всех людей в мире была прикреплена к их поясам, каждый весил бы целую тонну.


Альваро Эбишер вышел из лифта; закатанные рукава рубашки открывали поросшие черным волосом руки, и я на мгновение представил, как он дерется с медведем. Он почти не изменился, может, волосы поредели и появился животик — результат сидячей работы крупных хищников.

Он направился прямо ко мне, улыбнулся, взглянул — с озорством, но строго, как если бы я снова стал пятнадцатилетним парнишкой под кислотой, а он забирал бы меня с площади Бур-де-Фур.

— Господин Васнер?

Я пошел за ним к лифту, который оказался слишком тесным для нас двоих; он нажал на кнопку третьего этажа, и я ощутил исходящие от него волны уверенности и мощи. На подбородке у него был шрам, такая тонкая рваная линия, а кожа на щеках воспалилась.

Лифт поднимался медленно, меня стало укачивать. Дыхание давалось с трудом, как будто мои легкие сдавила чья-то рука, на лбу выступили капли пота, а чертов лифт все полз и полз. Я боялся, что сейчас меня закроет паническая атака, и мне будет уже не избавиться от репутации законченного психа. Я украдкой взглянул на Альваро Эбишера — тот внимательно изучал свои ботинки. Лифт, к счастью, остановился, и, когда двери начали открываться с металлическим стуком, мне показалось, что меня перенесла сюда из прошлого машина времени. Я почувствовал себя таким же напуганным, виноватым и потерянным, как двадцать четыре года назад, когда, сидя в его кабинете, не мог отвести глаз от стены с надписью «мудила».

Альваро Эбишер пропустил меня вперед, вежливо указал на дверь своего кабинета, и я, улыбаясь и чуть ли не пританцовывая, отправился туда; мне показалось, что все это я затеял зря.


Комната была маленькая и пропахшая табаком. Я представил, как он курит здесь, даже окно не открывает, а в ящике стола или где-нибудь под ним спрятана бутылка с джином.

— Чем могу служить? — спросил он и чуть крутнулся на своем кресле на колесиках.

— Я по поводу сестры, Саммер Васнер. То есть я по поводу того, что вы сказали мне тогда, давно…

Он откинулся на спинку кресла и уставился на меня своими маленькими глазками:

— Прекрасно помню, господин Васнер. Помню вашу сестру и вас тоже.

Я выпрямился. Ладони у меня стали влажными, я вцепился в подлокотники. Он пристально смотрел на меня.

— Вы сказали тогда, что люди всегда находятся, что они оставляют следы…

— Так и есть, почти всегда так, да.

— Я и подумал, что… Столько времени прошло, какие-то следы должны были найтись, да?

— Я, извините, господин Васнер, хочу спросить, вы так просто пришли? Я имею в виду, вот так просто пришли, чтобы мне об этом сказать, двадцать пять лет спустя?

Он наклонился вперед, и меня как будто накрыла идущая от него волна тестостерона или чего-то, что бурлило в его венах и противоречило спокойному выражению лица.

— Видите ли, Бенжамен, я хочу сказать следующее: чтобы найти кого-то, этого кого-то надо искать…

В голосе у него не было ни тени обвинения, казалось, он просто выдал какую-то народную пословицу.

— Знаете, что меня всегда удивляло в вашей семье? То, что никто как будто и не хотел особо знать, где ваша сестра.

— То есть?

Я смотрел на него, к горлу подкатывала тошнота. Вдруг все вокруг закрутилось — этот стол, шкаф за ним, вешалка без одежды, похожая на сухое дерево в углу комнаты, стены, — закрутилось, как будто мы оказались в шторм на корабле.

— Как вы можете так говорить?

Меня удивил звук собственного голоса, и я прижал пальцы к горлу, чтобы взять себя в руки.

— Вы совершенно не представляете, что мы чувствуем, что чувствуют мои родители.

— Вы правы, совершенно не представляю.

Голос Альваро Эбишера звучал спокойно, но он глубоко вздохнул, давая понять, что этот разговор для него неприятен, однако нужно все же довести его до конца, раз уж мы начали.

— В самом начале ваш отец развел бурную деятельность. Он многих знал и, кстати, постоянно нам об этом напоминал.

Вот, значит, что. Вот она, репутация моей семьи, опять она, опять это впечатление превосходства и власти. Я посмотрел в окно на небо, оно бросало мертвенный свет на спину инспектора.


Я думаю об отце. Вот он в ярости садится в машину и исчезает бог знает где, отсутствует часами; вот он несется на скорости вдоль озера, крутит головой, будто сестра где-то прячется и вот-вот выскочит из густых кустов, как косули, которых рисуют на дорожных знаках: мы знаем, что они где-то есть, чутко реагируем на их присутствие — они незаметно дышат, тихо стоя среди деревьев, смотрят на нас сквозь листву своими блестящими глазами, — но никогда их не видим. Может, отец думает, что если будет ехать и ехать, то в конце концов найдет Саммер? Конечно, они — две точки в пространстве, и, теоретически, эти точки обязательно где-нибудь встретятся; это же нелинейная математика: движение одной точки приводит к движению другой, оживляет ее, как будто их связывает невидимая нить, дрожащая в такт их дыханию.

Перед глазами встает мать, вот она сидит в телестудии, сидит в слепящей пустоте. Я слышу ее слабый голос: «Какая мать может жить дальше, не зная… не зная, что случилось с ее ребенком… Это невозможно». Мне кажется, что стул, на котором она сидит, парит во Вселенной. Ее голос пронзает пространство, летит сквозь световые годы, не встречая препятствий, не порождая эха, мимо пылающих звезд и ледяных комет. Ее слова продолжают путешествовать сами собой в далеком космосе. Может, однажды они вернутся сюда, ворвутся метеоритом в атмосферу земли и попадут в ухо какому-нибудь прохожему где-нибудь на берегу моря или на трассе. Но этого пока что не произошло.

— Ваш отец неделями звонил сюда, кричал. Его выводила из себя некомпетентность полицейских, и тогда мой шеф доставал меня, но это уже другая история. Впрочем, вся эта великая суета быстро закончилась. Очень быстро, сразу после летних каникул. И потом мы о господине Васнере ничего не слышали.

Альваро Эбишер теребил свою ручку, крутил ее между пальцев, рассматривал с каким-то грустным удивлением.

— Так что, да, возникают вопросы. Тогда казалось, что ваша семья по-настоящему ее и не ищет.

— То есть вы ничего не расследовали? Бросили, потому что моя семья недостаточно настаивала на этом, так? Вы это пытаетесь мне сказать?

Он поднял глаза, ручка повисла в воздухе.

— Нет-нет, этого я не говорил.

Я слышу его тяжелое дыхание и что-то еще — кажется, где-то в кабинете вздыхает раненое голодное животное, — но вдруг понимаю, что звуки эти идут из моего горла.

— Конечно, мы ее искали.

Он посмотрел на меня, в его глазах была невыносимая боль:

— И мы ее нашли.

Он заговорил тише.

— Два года потратили, но нашли.

Он положил локти на стол и наклонился ко мне:

— Она не хотела, чтобы кто-нибудь знал, где она. Ее право. Она — совершеннолетняя, таков закон.

Я смотрел на Альваро Эбишера и не видел его: перед глазами мелькали годы, то лето, то зима, солнце над Женевским озером встает и заходит, время ускоряется, солнце становится яркой радугой, цвет ее постоянно меняется, облака несутся, как тени, растения появляются, расцветают, яркие, как тысячи воплей, потом сразу же умирают, съеживаются, рассыпаются в пыль; с ними вместе рассыпаюсь в пыль и я.


Альваро Эбишер резко вскочил — я смутно понимаю, что он по-прежнему ловкий и быстрый, и его жизненная сила велика, а я слабее дохлого мотылька, я хочу соскользнуть на пол и уснуть. Он кладет руку мне на плечо, и меня будто бьет током:

— Я принесу вам кофе.


Отсутствовал он секунду или час, не знаю, но, когда он вернулся, я уставился на его руки — они были где-то за горизонтом, но я не мог оторвать от них глаз, как будто никогда раньше не видел.

Альваро Эбишер поставил передо мной пластиковый стакан. Пакетик сахара оказался удивительно хрупким, просто облачком, заточенным в бумагу.

Инспектор сел на свое место, по пути случайно задев коленом мою руку. Я отодвинул стул, тот проехал по линолеуму с душераздирающим скрипом.

— И вы ничего не сказали? Потому что она не хотела? Вы нас бросили вот так? В неизвестности: жива она, мертва?

Мои слова срывались с губ маленькими огненными шариками, заряженными яростью, печалью и бессилием, они летали у нас над головами, сгорали и опадали пеплом. Мне оставалось только следить за их полетом, потому что больше ничего нельзя было поделать.

Альваро Эбишер поднял голову, словно заинтересовался чем-то над моей головой. Наверно, он ждал, пока я успокоюсь, ждал, что спадет напряжение — может, он каждый день сталкивается с чужим горем, болью и непониманием, сидит, скрестив руки, и мысленно отправляется в путешествие. Но вот он наклоняется ко мне, и взгляд его доброжелателен:

— Нет, Бенжамен. Сказал. Сказал твоим родителям. Отцу и матери. Вызвал их сюда, в полицейский участок, и сказал.

Он положил свою мощную ладонь мне на плечо, в его жесте была такая нежность, что сердце мое чуть не разорвалось на части; он продолжал говорить, а я мотал головой, как ребенок, которому сказали, что домой он не вернется никогда, и что его самого нет, что он сам себя выдумал.

— Мне очень жаль, Бенжамен. Я не знаю, почему они утаили правду от тебя. Совершенно не представляю. Но знал бы ты, сколько всего странного происходит на свете. Никогда не догадаешься, почему люди ведут себя так или эдак. Думаю, они и сами не знают. После стольких лет на службе все, что я могу сказать: человеческая натура — это чертова загадка. Единственное, на что можно опереться, это закон. Кажется, что закон может много чего, но на самом деле он действует на крошечной территории. В остальном же…

Он развел руками, показывая, что бессилен. Он и правда находился в затруднении, он сочувствовал, но мне было все равно. Я хотел ударить его, хотел забить ногами и кулаками, но я оглох, устал и онемел, в голове пульсировало, а сердце все сильнее сжимала чья-то рука.

Я встал, пробормотав что-то — слова застревали в горле, я хотел уйти, голова кружилась. Я пожал руку инспектору, вернее, протянул ему кусок чужой обмякшей плоти, которую он слишком долго тряс; потом я оказался на улице, и свет слепил мне глаза. В руке я держал прямоугольник из картона, и, в конце концов разобрав на нем номер телефона и имя Альваро Эбишера, вспомнил, как он говорил, что я могу позвонить ему. Говорил тогда, в кислотную ночь, что могу позвонить, если будет нужно, а я не позвонил, я думал тогда, что жизнь моя закончилась. И я рассмеялся. Мне было больно. Я смотрел вокруг: все было таким же и совершенно другим. Я спрашивал себя, что теперь делать, ведь все действительно закончилось, время просочилось сквозь пальцы, как песок. Все эти годы она где-то жила, дышала, видела людей, и люди ее видели; она выходила из дому и возвращалась — где он, ее дом? А мне никто ничего не сказал, а может, это произошло только потому, что я ни о чем не спрашивал?

Загрузка...