Самолет на болоте

НЕУДАЧНЫЙ «БОЙ»

Лето в разгаре. На словно умытом небосводе ни одного облачка. Высоко-высоко в этой чистой голубизне серебристый самолет стремительно рассекал воздух. Позади него возник и все больше сгущался ровный белый шлейф. Будто клубы изморози вырывались из сопел турбин. Шлейф выдавал направление полета.

Под острым углом к этому шлейфу быстро двигался еще один самолет-перехватчик. Даже непосвященному человеку было ясно: первому не уйти от погони.

Вскоре бесконечные белые шлейфы сошлись: атака состоялась.

А вверху постепенно расплывались тонкие белые линии — следы недавнего воздушного «боя». Самолетов на голубом небосводе уже не было. Первым исчез истребитель. Несколько позже скрылся за горизонтом и бомбардировщик. Вскоре он приземлился на своем аэродроме.

Летчик в расстегнутой кожаной куртке выскочил из своей кабины злой. На вопрос техника самолета, как работали двигатели, только махнул рукой:

— Работали… И кто же это летает на девяносто девятом? — повернулся он к штурману. — Хотя бы его, бродягу, посмотреть. Третий раз за неделю ходим по одному и тому же заданию, и все три раза перехватывает у самой цели. Каково, черт возьми!

Его товарищ не торопясь стягивал с плеч лямки парашюта.

— Что-то мы с тобой не так делаем, Женька. Ты все спешишь в воздухе, а напрасно. Надо бы лучше подумать, с какого направления выгоднее выходить на цель.

— С какого, с какого! Нет облачности, а то утерли бы ему нос!

— Не говори так. В соседнем полку опытные перехватчики. Просто так, напролом, к цели не прорвешься. Смелость смелостью. И риск иногда хорошо. Но еще хитрость нужна. По-моему, хитрости нам с тобой как раз и не хватает.

— Ты хочешь сказать, у меня? — подозрительно покосился на штурмана летчик.

— Ну, не только… у всего экипажа. Пойдем в курилку, обсудим, что к чему. А прорабатывать на разборе нас будут.

— Определенно. Что-то взялись за экипаж, покоя не дают. Впрочем, ерунда! Все дело случая…

Они еще не дошли до КП, как показался посыльный.

— Старшие лейтенанты Ладилов и Коноплин, к командиру! — еще издали закричал он.

Ладилов глубоко вздохнул:

— Что ж, Лешка, повинную голову и меч не сечет. Пойдем!

— Но лучше ей оставаться бы неповинной, Женька!

— Лучше, лучше!.. Будь ты проклят! — выпалил Ладилов, не обращаясь ни к кому. — Словно чувствовал, что снова попадем под атаку — сон подходящий ночью видел.

— Можно было подождать с набором высоты, — по-прежнему спокойным тоном укорял штурман. — Да и перед целью говорил же тебе, давай отвернем влево.

— Нет, мы в чем-то раньше, на маршруте, ошиблись…

Они подошли к зданию командного пункта. Ладилов поправил кожаную куртку, взглянул на своего товарища. Его хмурое лицо прояснилось. Озорно подмигнув, сказал вполголоса:

— Лешк, а все-таки славно полетали сегодня! Погодка расчудесная!

Тот пожал плечами:

— Славно-то славно, но…

— Ерунда! Не злись, не пропадем! Погоняет, правда, нас батя, да делать нечего.

— Погоняет определенно, — вздохнул Коноплин и открыл дверь.

В ГОСТИНИЦЕ

Дребезжащий звон будильника мгновенно разогнал сон. Коноплин прихлопнул кнопку ладонью, с хрустом потянулся. Вставать не хотелось. «Опять поздно легли!» — подумал он с досадой.

За окном давно уже день. Голуби, усевшиеся на подоконнике, ворковали, иногда заглядывали в окно, словно просили корм.

Коноплин взялся за кулек с семечками. Он был пуст. «И про подопечных забыли!»

— Женька, вставай! — крикнул Коноплин.

Ладилов даже не пошевелился.

Алексей распахнул окно и принялся за зарядку. После нескольких упражнений оглянулся. Летчик спал, с головой укрывшись одеялом.

— Ишь, разоспался!

Коноплин применил не раз испытанное средство — стащил с него одеяло. Ладилов поежился, открыл глаза.

— М-м, чего ты? Жаль, еще бы часочка два поспать. И что это сутки такие короткие!

Евгений Ладилов был командиром экипажа. Алексей Коноплин, как штурман, подчинялся ему. Однако нередко, пожалуй, даже слишком часто, Алексей делал дружеские замечания летчику, и тот не обижался. Может быть, потому, что Коноплин был в летном деле более опытным, да и по возрасту старше на два года, хотя, по мнению Ладилова, чудаковат: вел себя довольно нелюдимо, девушек стеснялся, для танцев считал себя уже стариком.

Ладилов вскочил с кровати, быстро надел тапочки, побежал к двери.

— Вот непутевый! Женщины опять будут смеяться — в одних трусах по гарнизону гоняешь! — вдогонку ему крикнул Коноплин.

— А мне что? Если им интересно… — уже за порогом ответил Ладилов.

Коноплин вздохнул.

Во всем его другу везло. Жизнерадостному, никогда не унывавшему Евгению, казалось, успех сам шел в руки. Нельзя сказать, чтобы он очень старался. Но как-то получалось, что все ему удавалось. Поручат подчас нелегкое задание — и, оказывается, Ладилов успешно справится с ним.

Молодой летчик быстро был замечен начальством, и оно к нему явно благоволило. Особенно недавно назначенный на должность заместителя по политической части майор Деев. Он сам настоял, чтобы на совещании отличников боевой подготовки первым с обменом опытом выступил именно Ладилов, хотя в бомбардировочном полку было немало более зрелых летчиков.

Пока Евгений совершал свой очередной кросс вокруг зданий, где размещались семьи офицеров, Коноплин заправил койку, пошел умываться. В ванной комнате он внимательно посмотрел на себя в зеркало.

Да, не то! Роста он был одинакового с Ладиловым. Но остальное!.. Худоват — не та комплекция. Лицо как лицо — продолговатое, ничем не примечательное; нос почему-то с горбинкой, упрямая складка между густыми, слишком густыми бровями, кажется, существовала всегда, сколько он себя помнил; глаза желтые. Девчата иногда смеялись: «Как у кошки!» Волосы так себе — обыкновенные. Не шатен и не брюнет — что-те среднее. И вообще из зеркала на Коноплина смотрела знакомая и такая обыкновеннейшая физиономия, что он даже поморщился.

Как считал Коноплин, Ладилов — другое дело. Плечистый, с густой шапкой каштановых волос и открытым взглядом серых глаз, он, казалось, был другом для всех. Рубаха-парень — говорят о таких. И Коноплин с таким мнением о своем друге был согласен.

Чувство легкой зависти Коноплина нисколько не мешало их дружбе. Евгений и Алексей были неразлучны. Разные по характеру, они, вероятно, находили друг в друге то, чего не хватало каждому из них.

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Коноплин в выходной день любил посидеть с удочками на берегу реки. Ладилов рыбалкой не увлекался. Но однажды в субботу вечером никуда не пошел, послонялся без цели по комнате, рано улегся спать. И проснулся перед рассветом.

Такое случалось крайне редко.

— Не иначе заболел? — усмехнулся штурман, одетый уже по-походному — брюки в сапоги, старая кожаная куртка, на плечах видавший виды рюкзак.

— Идея, Лешка! А если я с тобой? Удочку дашь одну?

— Ты не сможешь сидеть тихо. Какой из тебя рыбак?

— Усижу! Ей-ей, усижу!

Коноплин поморщился, но все же согласился:

— Ладно, быстрее собирайся!

Вскоре они сидели в вагоне пригородного поезда. Через две остановки сошли, и Коноплин повел летчика на место, где любил рыбачить.

Река образовала большую излучину. На завороте широко раскинулся плес, против которого на берегу желтела полоса песка. Левее плеса, перед излучиной, кустарник подходил к самой воде, нависая над невысоким обрывом. Кое-где кустарник расступался. Тогда у берега появлялись небольшие полянки, где можно было удобно расположиться с веером удочек, забросить «донки» — иногда брался сазан.

Коноплин облюбовал одну из таких полянок.

— Это здесь? — разочарованно протянул Ладилов и поежился: было довольно свежо. — И людей-то никого, скука!

— Вот и хорошо. Если бы весь день так.

— Что ж… Здравствуй, милый уголок, куда поезд приволок! — проговорил Ладилов без воодушевления. — Давай удочку.

Он уселся на берегу неподалеку от Коноплина.

В реке, как в зеркале, отражались редкие облачка. Невидимое за горизонтом солнце позолотило их края, и такими, серовато-розовыми, они неторопливо проплывали вверху, в небе. Край горизонта постепенно светлел. Потом как-то незаметно словно распахнулось гигантское окно вселенной, первые багряные лучи хлынули на вершины далеких деревьев, луг, позолотили реку.

Клев начался. Коноплин вытащил первого окуня.

— А у меня даже не клюет! — довольно громко заявил Ладилов.

— Женька! Ты где находишься? — шепотом выругал его Коноплин. Он быстро насадил на крючок нового червя. Чувствовал, что сегодня клев будет отличным.

Запрыгал поплавок на второй удочке. На этот раз взялась солидная красноперка.

— Что такое? А у меня — ни с места! — снова пожаловался из-за кустов Ладилов.

Коноплин разозлился:

— Если будешь трепаться, уйду от тебя подальше!

— Пожалуйста. Подумаешь!

Ладилов долго молчал, наверное, обиделся. Его удилище недвижимо лежало на воде, поплавок ни разу не качнулся. Рыба в самом деле не бралась.

Вдруг поплавок «донки» Коноплина скрылся и тут же всплыл, не образовав на поверхности воды ни одного круга.

— Лешка, сазан? — теперь уже свистящим шепотом проговорил Ладилов. Он привстал и весь вытянулся в сторону удилищ Коноплина.

Штурман промолчал. Поплавок снова, на этот раз резко, пошел под воду.

— Подсекай, тяни!.. Ладилов бросился к Коноплину.

Удилище в руке Коноплина согнулось в дугу, жилка натянулась и пошла влево. Попалась какая-то крупная рыба. Ладилов забыл про неписаный закон рыболовов: сохранять тишину независимо от происходящих на реке событий.

— Не отпускай! Натягивай!.. — кричал Ладилов.

— Подсак!.. Подсак подай! — охрипшим от волнения голосом просил Коноплин.

Рыбина неожиданно поддалась. Жилка резко ослабла.

Коноплину показалось, что рыба ушла. Он продолжал все-таки быстро выбирать леску. Неожиданно у поверхности воды в нескольких метрах от берега вынырнул сазан.

— У-уф! Здоровый какой, бродяга! — восхищался Ладилов, пытаясь подвести подсак под сазана.

В сетку рыба попала хвостом. Евгений рванул подсак на берег. Сазан, лишь наполовину вошедший в сетку, затрепыхался и выскользнул на траву. Летчик повалился на него, рассчитывая придавить к земле своим телом.

Но увы! Еще один рывок — и сазан, блеснув хвостом, булькнул в воду.

— Ах ты!.. — вскричал не своим голосом Ладилов. Он взмахнул руками, словно хотел поймать мелькнувшую перед его глазами рыбу, потерял равновесие и… упал с обрыва.

Коноплин хотел было разозлиться на друга, но, увидев его в воде, откровенно расхохотался.

Летчик вылезал из реки, весь покрытый тиной, ругаясь на чем свет стоит.

— Чего смешного? Упустить такую!

— Вот это… вот это рыбак! — задыхался от смеха Коноплин.

— И не смешно, дурень! Килограммов пять было, а…

Вдруг Ладилов замолчал. Он смотрел куда-то за спину штурмана. Коноплин оглянулся.

Позади него на берегу стояла девушка с босоножками в руке. Простенькое ситцевое платьице, светлые волосы. А глаза! Большие-пребольшие! Глаза смеялись.

Девушка закрыла ладошкой рот, пытаясь удержать хохот.

Ладилов выпрыгнул на берег, снял с брюк тину, пригладил волосы рукой.

— Девушка, не желаете ли разделить с нами купание? Замечательно! Как в Баден-Бадене! Чудо!..

— Не… не желаю…

Борясь со смехом, девушка делала поистине героические усилия.

Ладилов понимал, что он довольно смешон в мокрой одежде, но не смущался.

— В таком случае рад, что доставил вам несколько веселых минут. Очень! Если познакомимся, таких минут станет определенно больше. Евгений, — представился он. — А вас каким именем будем называть?

Коноплин — в который раз — удивлялся: уже знакомится!

— Меня? Разве это так важно? Ну, Эля, Элеонора. Вы же только что барахтались в воде!..

Она не договорила и рассмеялась.

— Смех — залог здоровья. А вы как сюда попали?

— На лодке. Я не одна.

— Понимаю. Провожатый с вами. И оставляет вас одну?

— Дедушка со мной. С удочками сидит. А я хотела пройтись.

— Дедушка? Очень хорошо! — повеселел Ладилов. — Дедушки, бабушки — это не так интересно. Оставайтесь с нами. Мы уху варить будем.

— Уху?! У вас и рыбы-то нет еще! И… вы слишком поторопились.

— Ничего подобного! Знаете, — понизил он голос, — этот тип вроде вашего дедушки, пожалуй. Девчат никогда не замечает. Не признает. Но рыбу ловить — мастер. Он все умеет, впрочем. Так что уха будет.

— Сомневаюсь.

— Не сомневайтесь, не стоит. Лешка! — позвал Ладилов. — Посмотри на берег! Рыба не уйдет. Знакомьтесь: мой лучший друг, отчаянный рыболов, не то что я. Да знакомьтесь, наконец!

— Элеонора, — чуть-чуть смущаясь, назвала себя девушка, посмотрела на Ладилова и улыбнулась.

— Алексей, — коротко ответил Коноплин, попытался взглянуть в глаза девушке и не смог. Отвернулся к реке.

— Ну вот видите, какая вежливость? Учу, учу приятеля, а он!.. Знаете, что я придумал? Идея прямо-таки заманчивая. Пойдемте сегодня в кино? — без всякого перехода предложил Евгений.

— Нет, не могу, — посерьезнела девушка.

— Почему же?

— Есть свои дела.

— Скажем, днем. Но вечером вы же свободны?

— Нет.

— Хорошо. Тогда завтра, хорошо?

— И завтра занята. — В голосе Эли едва заметная ирония.

— Вы слишком уж нерешительны. Решайтесь сразу!

— Я сказала — не могу.

Коноплин покосился на девушку. Та с любопытством разглядывала поочередно обоих. Видимо, ее забавлял такой явный контраст: один, только что упавший с обрыва в воду, с зеленоватыми нитями тины в каштановых волосах, любезничал с ней, второй, недавно весело хохотавший над мокрым другом, молчал и упорно не желал оторвать взгляд от поплавков. Странно!..

«ШТУРМАН, ДАЙ КУРС!»

За неправильный маневр при выходе бомбардировщика на цель экипаж основательно поругали. После разбора полетов майор Деев даже осторожно намекнул командиру полка Гончаренко:

— А не слишком ли много шишек на Ладилова свалилось, Иван Афанасьевич?

Гончаренко, грузный, на голову выше своего заместителя по политической части, нахмурил густые брови.

— Мало.

— Все-таки такой разнос парень может понять неверно.

— Разнос ему только на пользу. Горяч, зарывается часто. Не остановить вовремя — хуже станет.

Деев удивился:

— Он же отличный летчик, Иван Афанасьевич! Сами мне говорили, еще когда в должность вступал.

— Отличный, верно. Хотя молодой. Однако… В наше время мы не так начинали. И машины были не те. Почетно было летать. Гордились, понятно, но…

Гончаренко замолчал. Он не проронил ни слова до самого авиагородка. Майор Деев шел рядом с ним и недоумевал, но наконец прервал молчание:

— Иван Афанасьевич! Не понимаю как-то. Что вы заметили у Ладилова? Смелый, энергичный, командир передового экипажа!

— Я и сам не понимаю до конца. Вот даже на тактические учения наметил его экипажу ответственное задание. А нутром чувствую, сдерживать Ладилова надо. Долго еще сдерживать. Иначе… Впрочем, дошли. Всего доброго, майор. — Гончаренко устало улыбнулся. — А может, я старею, начинаю бояться горячих голов, а?

Деев не сразу согласился:

— Бывает такое. Только, Иван Афанасьевич, к вам это не подходит.

— Может быть, не знаю. Со стороны виднее. Ну, по домам. Завтра учения, долго не придется с женами встречаться, ребят своих видеть.

Майор Деев пошел дальше, к корпусу, где жил, и дорогой вспоминал слова полковника: «Горяч. Зарывается часто». И тут же подумал: «А в чем это у Ладилова выявляется? Вот еще уравнение с одним неизвестным!..»

К вечеру первых суток тактических учений погода ухудшилась. Похолодало. На аэродроме стало как-то неуютно. Все выглядело непривычно. Лето, а тут будто осень вернулась. Угрюмыми выглядели самолеты на стоянках, мрачным, загадочным стал лес, расположившийся по другую сторону взлетно-посадочной полосы.

Самолеты выстроились на линии предварительного старта, но экипажей здесь не было. Летный состав собрался у командного пункта, ожидал свежую метеорологическую сводку. Только на крайней машине — разведчике погоды — работали несколько человек. Заканчивались последние приготовления к полету.

— Всегда так: жди и жди! — бурчал Ладилов. — Летаем час, а ждем пять. Разве это дело?

— Ты в последнее время стал нервным, — успокаивал его Коноплин. — Все идет своим чередом. В грозу не полезешь.

— Смотря как и когда.

— А никогда. Сам знаешь. Это уже не риск, а безумие — лезть в грозовые облака.

— А ну тебя! — отмахнулся Ладилов и пошел к командному пункту.

Прохладный вечерний ветерок еле заметно колыхал зеленую траву аэродрома. Солнце скрылось за горизонтом, и лишь багровое зарево на западе еще напоминало об ушедшем дне. Темнело. Казалось, гуще, сочнее становились краски, реактивные бомбардировщики из серебристых превратились в матово-серые со стальным отливом. Редкие облака вверху приняли грязный оттенок.

Близилась ночь, но аэродром жил своей обычной жизнью.

Работы хватало. Техники, механики, прожектористы и радиолокаторщики, метеонаблюдатели и водители спецмашин — каждый из них занимался своим делом. А вот летным экипажам приходится ждать. И Ладилову это ожидание не по нутру.

Возвратился самолет — разведчик погоды. Экипаж привез малоутешительные вести. Гроза. Путь к цели пока закрыт. Полковник Гончаренко разрешение на начало полетов не давал.

Ждали еще с час. Евгений задремал было в углу комнаты, где расположился летный состав, как вдруг его громко позвали:

— Ладилов, ваш экипаж вызывает командир полка!

Сердитый полковник сидел за столом и угрюмо поглядывал на летчика и штурмана.

— Задание прежнее, старший лейтенант. О погоде вам известно. В грозу входить запрещено. Не будет условий для полета — возвращайтесь.

Гончаренко был недоволен: тактические учения начались, но авиационному полку погода путала все карты.

Офицеры откозыряли и бегом направились к стоянке самолетов.

Полет предстоял дальний, задание не из легких. А тут еще гроза.

— Все готово, Леша? — спросил Ладилов по радио.

— Готов, — коротко ответил Коноплин.

— Тогда поехали!..

Взревели турбины, и, тенью мелькнув по бетонированной полосе, бомбардировщик ушел в темноту. Летчик знал: будет нелегко в полете. Еще лучше знал обстановку штурман.

Вскоре с борта самолета на командный пункт стали поступать донесения:

— Место… Время… Встретил грозу. Меняю курс…

— Обойти грозу с запада нельзя. Новый курс…

Становилось ясно, что гроза занимает слишком большой район. Бомбардировщик несколько раз менял курс, но пробиться к цели пока не мог.

У карты собралась большая группа авиаторов. Они следили за полетом, строили свои предположения. Командир снова и снова оценивал обстановку и наконец сказал:

— Возвращать машину не будем. Ладилов сам видит погоду. Видит лучше нас и сам решит на месте. Да и Коноплин у него…

А в воздухе Евгений то и дело звал штурмана:

— Лешка! Давай курс! Слышишь, давай новым курс!..

Справа и слева — частые вспышки молний. Они почти непрерывно озаряли нагромождение гигантских грозовых облаков. У каждого члена экипажа было такое ощущение, будто с обеих сторон противник ведет невиданной плотности и силы зенитный огонь. Казалось, облака готовы были вот-вот сомкнуться, и тогда бомбардировщик очутился бы в центре грозы, что могло привести к беде.

Коноплин напряженно искал лучший, безопасный путь. И действительно, когда надежда почти иссякла, он обнаружил проход между двумя грядами далеко отстоящих друг от друга облаков. Решили воспользоваться им.

Решение было правильным. Бомбардировщик прорвался-таки к цели. Но это был тяжелый полет.

На аэродроме Ладилов вылез из машины мокрый.

— Ну и ну! В самом пекле побывали. Почище, чем на войне! — заметил он.

Алексей и сам устал. Он понимал, насколько тяжело было другу вести самолет, сочувствовал ему. Может быть, поэтому штурман не упрекнул летчика за то, что тот иногда с трудом поддавался уговорам вести бомбардировщик только по заданному штурманом курсу.

Не напомнил Евгению. Не сказал никому. Тем более, что Ладилова в полку встретили чуть ли не как героя.

Постеснялся или поскромничал? Алексей и сам не знал. Но позже он не раз вспоминал об этом полете.

ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

Вечером обоим не хотелось уходить из гостиницы. Настроение у Коноплина было скверное. Конечно, не потому, что он завидовал Ладилову, которого похвалили командир полка, майор Деев. Хвалили и его, Алексея. Вот тут-то бы и сказать о поведении летчика в воздухе. А он промолчал. Почему? Алексей и сам не знал. Наверное, из-за какой-то ложной скромности.

Они были настолько близкими друзьями, что Ладилов быстро разгадал состояние Коноплина.

Алексей сидел за столом, читал книгу. А Евгений сначала покопался в тумбочке, взял полотенце, вышел. Возвратился скоро с мокрыми волосами, раскрасневшийся, довольный — побывал в душевой. Покосился на Алексея. Тот даже не поднял головы. Ясно — сердится.

Насвистывая, Евгений, походил по комнате, прилег на кровать, незаметно для себя заснул. А когда проснулся, в комнате горел свет. Алексей по-прежнему сидел за столом, читал.

За окном темно. Значит, поздний вечер. Ладилов посмотрел на хмурое лицо Коноплина, не выдержал:

— Ну, чего же ты сердишься? Как кисейная барышня!

Алексей поднял голову.

— Ты знаешь, почему.

— Почему, почему. Ничего я не знаю! Нас похвалили, пролетели мы маршрут отлично А он надулся, как гусак.

Коноплин усмехнулся:

— Гусак совсем не я, а ты. И надулся не я. — Алексей встал. Лицо его покраснело. — Ты надулся какой-то дурной спесью!

Теперь вскочил и Евгений.

— Это я? Как так? Откуда спесь?

— Вот и я думаю, откуда.

Ладилов побагровел, сжал кулаки.

— Так ведь хвалят нас обоих! Хвалят! А раз так, значит, есть за что, а? Есть! Полет-то какой был! Сам понимаешь. Эх ты!

Коноплин снова сел, взял книжку. Ладилову он ничего не ответил.

— Ну, скажи, в чем же моя спесь проявлялась? В чем?

Алексей молчал.

— Молчишь? Тогда и не начинал бы!..

Евгений вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Возвратился нескоро. Он подошел к Коноплину, положил руку на плечо и уже совсем другим голосом, тихо, без крика, спросил:

— Леша, в чем дело? Ты же никогда не был молчуном. И мы всегда всем делились друг с другом.

Коноплин, тоже в какой-то степени успокоившийся, положил свою руку на руку Ладилова.

— Женька, ты и прежде иногда своевольничал в полетах. Что же, командир экипажа. А вот за правильно выполненный маршрут отвечает не только командир, а и штурман. Пожалуй, даже штурман больше. Для этого он и находится в своей кабине, ведет расчеты.

— Понимаю все это хорошо. Но у нас всегда все хорошо получалось. Так ведь?

— Так. А сегодня ночью в полете, да еще таком сложном, ты опять вел себя не совсем… Тебя нередко приходилось уговаривать. Хорошо, что все-таки в конце концов ты поддавался уговорам. Иначе недалеко было бы и до беды.

Ладилов глубоко вздохнул:

— Не знаю. Характер такой, что ли.

— Характер характером. Да еще и воля нужна, выдержка. У тебя же все это есть! Только, наверное, не в той пропорции.

— Ну уж, ты перегибаешь, — сказал Ладилов. Голос его был совсем спокойный. — Вот что: пойдем пройдемся немного. На воздухе все-таки легче дышится. Пойдем?

Коноплин согласился:

— Пойдем. На полчаса, не больше. Завтра рано вставать.

По улице до парка шли медленно, почти не разговаривали.

У городского парка, несмотря на поздний час, было людно. Слышался смех, громкие возгласы. А друзья шли в толпе хмурые. Им сейчас было не до веселья.

Совсем случайно Алексей поглядел на вход в парк и остановился. Евгений сделал несколько шагов, оглянулся на друга.

— Ты чего?

— Посмотри, это же она!

— Кто?

— Да та, что на реке… Эля.

— Вот так дела! Встретились-таки! Подойдем?

Эля была не одна. С ней шла подруга — невысокая, круглолицая и курносая.

— Здравствуйте, девушки! — первым поздоровался Ладилов.

Эля недоуменно посмотрела на обоих. Она не узнавала ребят. В военной форме их не видела.

— Мы с вами встречались уже. Помните, на реке.

Лицо Эли оживилось, она тихонько засмеялась.

— Когда вы еще искупались в одежде? Помню.

— Вот и хорошо. Я знал… мы знали, рано или поздно встретим вас в городе, — уже весело говорил Ладилов. Говорил только он. Коноплин молчал.

— Познакомьтесь — Ира, — представила она по-другу.

Ребята назвали свои имена.

— Мы вас проводим немного. Совсем немного — у нас мало времени. Хорошо?

Девушки согласились.

Прошли несколько кварталов, болтая о пустяках. А когда прощались, Ладилов так же, как на реке, предложил:

— Пойдемте с нами завтра в кино? На семь вечера?

Он, да и Коноплин, совсем не были уверены, что Эля согласится. Но она без колебаний ответила:

— Согласна. Только не завтра, а послезавтра. А ты? — обратилась она к Ире.

— Тоже, — смущенно пробормотала подруга.

— Значит, в семь?

— В семь.

— Будем ждать. Не подводите!

Разговор по дороге поддерживал только Евгений. А Алексей сказал всего несколько слов. Он и сам не знал, почему его так смущает присутствие Эли.

ГОРОДСКОЙ ПЛЯЖ

Лежать на горячем песке после длительного купания приятно. Солнце жжет. Но это не опасно. Оба давно уже основательно загорели и теперь не боялись «облезть».

У Ладилова лицо из смуглого стало коричневым. Его легко можно было бы принять за южанина. А вот каштановые волосы, наоборот, посветлели, приняли неопределенный оттенок — нечто среднее между бурым и грязно-красным.

Коноплин загорел «по-своему»: плечи, спина стали коричневыми, а лицо почти не изменилось — оставалось светлым. Волосы совсем побелели.

Когда согрелись, Евгений предложил:

— Лешк, закусим?

— Закусим, — охотно согласился Коноплин.

Потянулся к свертку. В нем помидоры, огурцы, пирожки.

Ели молча.

На городском пляже сотни людей. У берега места свободного не найти. Компании, одиночки располагались вплотную друг около друга.

Рядом с ребятами оказалась молодая пара. Женщина в чем-то упрекала мужа, тот отвечал ей довольно невежливо.

Ребята послушали перебранку, потом Ладилов вздохнул, спросил:

— Алешка! А чего это мы с тобой стали ссориться? Раньше не так было, а вот теперь…

— Ссориться мы не ссоримся, а поспорить по делу всегда полезно.

— Может, Элька виновата?

Коноплин вспылил:

— При чем здесь Эля? Что ты сочиняешь? Чепуха какая-то! Мы и знаем ее всего час-два.

— Так в чем же причина все-таки этих споров? — продолжал Ладилов. — Где собака зарыта?

Коноплин, как это было в гостинице после злополучного полета, долго молчал.

— Об этом мы уже говорили. Значит, ты ничего не понял. Разные мы с тобой люди, Женька. Ты сейчас Элю зачем-то приплел, горячишься. Сам посуди, как с тобой спорить?

— Я вовсе не горячусь, но мне хочется знать, что с тобой творится в последнее время?

— Не ерунди. Может, пойдем освежимся?

— Нет, сначала ответишь, — настаивал Ладилов.

Коноплин лежал на спине, смотрел на кучерявые облака, проплывающие в небе. Ответил не сразу:

— Знаешь, Женька, я — настоящий деревенский парень…

— Был.

— Да, это в прошлом. Отец мой работал трактористом. Вот и я сызмальства возле трактора увивался. Что ж, выучил отец и меня, когда подрос, трактор водить, землю пахать. Хорошо выучил. Да не совсем. Однажды он оставил меня допахивать клин, а сам ушел в село. С матерью было плохо — болела очень. Я и решил: дай-ка покажу свою удаль, вспашу столько, что батька удивится. Ну и стал пахать помельче. Дело, конечно, быстрее пошло. До прихода батьки клин был вспахан. Он, верно, удивился. Да тут же понял, в чем дело. Проверил глубину вспашки, покраснел и без всяких разговоров так излупцевал меня — век буду помнить. Помнить и потому, что прав был батька. Вот как.

— Ты это к чему говоришь? — ничего не понял Ладилов.

— Да к тому, что мелко пахать нельзя: надо в самый раз.

— И опять не понимаю!

— Надо понять наконец.

— Что ты мне голову морочишь? Что я, пахарь, что ли?

— Пахарь. В своем деле. Мне в селе довелось учиться с перерывами. Еще и в поле работать надо было. Одолел. И в штурманском училище, думаешь, легко было? Тоже одолел. Ты не подумай, что я хвалюсь. Просто хорошо понял на своем опыте, что в любом деле, чтобы его хорошо познать, нужен труд и труд.

— А я что, по-твоему, плохой летчик, скажи? — с иронией спросил Ладилов.

— Хороший. Конечно, тебе эта наука легко досталась. Ты — коренной горожанин, не то, что я. Наверное, развитее меня…

— Брось прибедняться!

— Даже хороший летчик на месте не должен стоять. Тебя вот от занятий, похоже, тошнит. Известно, мол, все, зачем повторяться. Так без повторения и те знания, которые имеешь, можно растерять!..

Ладилов разозлился:

— Ты кто, учитель, наставник? Хватит мне таких!

— Не сердись, Женька! Я же по-товарищески!

— Здо́рово — по-товарищески! Словно попал я в первый класс. «Мальчик, не смотри в окно, пиши, мальчик, не крутись, сиди смирно, мальчик, утри носик!..» Педагоги мне! Каждый старается учить. Сам поучись, а мне нечего указывать!

— Да не злись, Женька, я по-хорошему с тобой. Ты ведь, как это говорят, характерный, знаю. Сверху-то все хорошо. А ты поглубже глянь…

Соседи по пляжу все еще продолжали переругиваться. Мужчина что-то бубнил сердитым голосом, женщина, наоборот, пыталась, судя по всему, его успокоить.

— Ты — как этот дядька, — кивнул на них Ладилов. — Бубнишь и бубнишь. Все это ни к чему. В наставники мне не годишься, — заявил Ладилов. — Загорай. Я пошел купаться.

Коноплин посмотрел ему вслед. «Хороший летчик, а вот трудно с ним летать. Кажется, все правильно ему высказал, да ничего Женька не понял. А может, и я в чем-то неправ?.. — подумал Алексей. — Или прав все же?..»

У КИНОТЕАТРА

— Эля, пожалуй, не придет, — посомневался Алексей.

— Почему? Придет! — убежденно ответил Евгений.

— Приглашали на понедельник, а потом отложили на целых три дня.

— Что же из того? Мы — люди военные. Теперь она знает, видела нас в форме. А чего ты стонешь? Ну, не придет, найдем других девчат. Только ты посмелее веди себя. Иначе так холостяком и помрешь. Ну и штурман у меня!

Они стояли у кинотеатра уже минут десять. Ладилов, как всегда, был оживлен. В сутолоке, которая неизбежно возникает у театров по вечерам, особенно если идет новый фильм, он чувствовал себя на месте. Частенько ловил на себе взгляды девушек и хорошо понимал, что они косятся на него не только из-за летной формы.

А штурман немножко терялся в такой толпе.

Неожиданно Алексей встрепенулся и покраснел. Евгений тронул его за локоть:

— Я говорил! Вот и она! А ты — не придет!

Коноплин увидел девушку раньше Евгения. Поэтому-то он и покраснел.

Эля быстро шла через площадь, звонко постукивая каблучками по асфальту.

Та, которая появилась на берегу реки — в ситцевом платье и босая, — была ближе, понятнее. Сейчас через площадь шла стройная строгая девушка в туфлях на «шпильках», цветастом, отделанном замысловатой каймой платье.

Нет, эту девушку он будто бы раньше и не видел, не знакомился с ней!

— Ого! Мы принарядились! — вполголоса сказал Евгений. — Пойдем встречать!

Алексей, чувствуя, что не знает, о чем же он может говорить с Элей, медленно пошел за ним.

Ладилов уже успел заговорить с девушкой, когда Коноплин произнес:

— Добрый вечер!

Кивнул головой и тут же представил себе, что выглядит, видимо, довольно нелепо, вот так здороваясь с девушкой — из-за плеча своего друга.

— Добрый вечер!

Глаза Эли смотрели спокойно, серьезно.

Евгений не умолкал:

— Самые лучшие места! В проходе. Старался специально для вас. А где же подруга?

— Она не смогла прийти. Мы не опоздаем?

— Нет, что вы! Но торопиться надо.

Ладилов говорил что-то еще, наверное, веселое, потому что девушка смеялась. Коноплин не слушал. Ему было не по себе. Шел рядом с другом и в который раз проклинал свою глупую застенчивость.

— Лешка, к тебе обращаются! — позвал его Евгений.

— Что?

— Эля говорит, что видела тебя уже несколько раз по воскресеньям. На реке.

— Да? Может быть.

Нет, не умеет он поддержать разговор. «Рохля!» — выругал Коноплин сам себя.

— Я раньше не увлекалась рыбной ловлей. Это дедушка заставил меня ездить с собой. Но рассвет на реке, да если еще находишься у леса, такой красивый! В общем, так я и стала постоянной дедушкиной спутницей, потому что… влюбилась…

— В кого, не секрет? — нагнулся к ней Евгений.

— В рассвет.

— Гм… Рассвет — нечто неодушевленное.

— Наоборот! Вы сами-то наблюдали восход солнца? Не на аэродроме, нет, а у реки…

— И что же? Наблюдал тысячу раз. Конечно, на аэродроме.

— А на реке?

— Что-то не заметил. В воскресенье было холодно и сыро.

— Еще бы! Сазана вздумали ловить руками в воде, да еще одетым!

Алексей невольно улыбнулся. Правильно! Не все же должны немедленно восхищаться при одном взгляде на его друга!

В зале Коноплин хотел сесть рядом с Евгением. Но девушка сама заняла среднее место. Так он оказался рядом с ней. Шла польская кинокартина, в которой рассказывалось о тяжелой судьбе одинокого мальчика, — «Еще один, которому нужна любовь».

Ладилов часто наклонялся к девушке, шепотом что-то говорил ей. Алексей невольно поворачивал голову к ним, терзаясь от мысли, что сам он не мог бы так легко и свободно обращаться к соседке. Когда Эля случайно толкнула его руку, он поспешно убрал ее с подлокотника, отодвинулся, насколько было возможно, и сидел не шевелясь.

Что происходило на экране, Алексей сначала не понимал. Потом еще раз выругал себя, перестал напряженно прислушиваться к шепоту Евгения и ответам Эли и стал внимательно, даже чересчур внимательно, смотреть фильм.

МЕХАНИК ВОЛНУЕТСЯ

В кабинете штурманской подготовки ждали командира эскадрильи. Он почему-то задерживался.

Большинство офицеров прислушивалось к тому, что рассказывал признанный остряк, смуглый, смахивающий на цыгана старший лейтенант Полевой.

— …А вот еще. Зашел только что назначенный на должность майор, заместитель по летной подготовке, в казарму. И надо же было ему заметить, что у входа плакат висит косо, другой плакат весь в пыли, выцветший. «А ну, дневальный, зови замполита!» — приказал он. Тогда еще были замполиты в эскадрильях. «Заместитель по политической части, на выход!» — кричит дневальный. Тот выбегает. Майор, злой, хмурый, приложил руку к головному убору: «Майор Жеребцов!» Замполит вытянулся, представляется: «Капитан Кобылкин!» Майор вытаращил глаза: «Ты… ты что мне, шутишь?..»

Нарастающий смех покрыл последние слова. Ладилов смеялся вместе со всеми. Коноплин от шума только досадливо морщился. Он сидел в стороне от других, пытаясь использовать свободное время, чтобы дописать статью для газеты на довольно избитую тему: «Особенности ориентировки экипажа ночью в летних условиях». Тему ему навязал корреспондент газеты. Если обещал, поддался уговорам — надо сделать.

— …Прилетает начальник авиации, по нашему — главком, — это в старину было, в году двадцать каком-то, — продолжал рассказывать Полевой. — Лето, жарко, пыль. Его ждут в училище, а он увидел душ, зашел. Никого нет. Разделся, намылился. А тут появляется банщик или сторож. «Такой-сякой, уж успел намылиться! Без спросу! Я тебя!.. Геть отсюдова!» Главком смеется. «Ты мне еще смеяться?» И банщик выгнал его из душа в чем мать родила, намыленного. Метлой выгнал. Вернулся в душевую, увидел ромбы на петлицах гимнастерки, много ромбов, и…

— Чего, чего? — переспросил кто-то.

— Сокрушался старик очень. Обидно, говорит, главкома не узнал, хоть и голого.

«…Со средних высот ночью дороги выделяются своим бурым, точнее, серым цветом на фоне пашен, лесов, более темных…»

«Черт, не получается! — злился Коноплин. — Ну и тема!»

Он не заметил, как подошел Ладилов.

— Мучаешься? Брось! Кто ту статью читать будет? А для одной известности не стоит писать.

— Брошу, — угрюмо ответил Коноплин. — Есть темы лучше. Выберу и сам напишу. Например: об особенностях ориентировки над пустыней.

— А какие у нас пустыни? — удивился Ладилов.

— Такие. Ты что же, думаешь, мы должны учиться летать только над нашим районом? Знать только наши условия? А для чего числишься военным летчиком?

— Ну, в Сахару мы же не полетим!

— Вероятно. А знать надо любые условия.

Ладилов ничего на это не ответил. Он тут же переменил тему разговора:

— Как ты думаешь, а она придет сегодня на пляж?

Коноплин помедлил. Ему совсем не хотелось отвечать на вопрос.

— По-моему, придет. Она колебалась, правда…

Он был рад, что вошел командир эскадрильи и разговор прекратился.

После короткого совещания летный состав выехал на аэродром. Здесь Ладилов не проявил особого интереса к самолету.

— Наш техник опытный. Волка съел, — заявил он, забывая, что не раз уже повторял эту фразу. — Сам знает, что надо осмотреть. Я уверен. И механик у нас по опыту — тоже техник. Итого — целых два! Да и Новиков — стрелок-радист молодой, а опыт уже имеет.

Он походил у самолета, потом улегся неподалеку в густую траву и задремал.

Техник-лейтенант Воронков, морщинистый — ему шел уже четвертый десяток — коренастый, весь пропахший смесью масла и горючего, был мастером своего дела. Об этом знали все. Коноплин заметил, что техник сегодня не в настроении. Воронков, обычно молчаливый, сдержанный, сейчас явно нервничал, нередко покрикивал на Засядько, механика, совсем молодого паренька, розовощекого, голубоглазого, с белобрысыми, совсем выцветшими бровями и такого же цвета волосами.

Коноплин из кабины услышал, как техник, чего с ним никогда не бывало, со злостью выругался.

— Что там случилось, Воронков? — спросил он.

Техник промолчал.

— Неполадки какие?

— Да, — не совсем вежливым тоном сказал техник. — Этого чертушку учу, учу магнитной и цветной дефектоскопии, а он ни бум-бум. Домой хочется. Не понимает.

— Что-что?

— Домой, говорю, собрался.

Алексей выпрыгнул из кабины, поговорил с техником. Оказалось, Воронков расстроен неспроста. И механик тоже. Механику Засядько за хорошую работу командир эскадрильи обещал внеочередной отпуск. Он написал об этом на родину, где у него осталась мать с тремя братишками мал-мала меньше. Родственники ждали его приезда.

Техник на отпуск соглашался. Но когда механик обратился к командиру экипажа с рапортом, тот рапорт не подписал.

— Лето. Сейчас нельзя. Осенью поедет в отпуск, — заявил Ладилов.

У механика теперь все валилось из рук.

Алексей закончил проверку приборов, подошел к Евгению, сел рядом на траву.

— Соня, вставай!

— Что, уже пора? — вскочил Ладилов.

— Пора. Давно пора разрешить отпуск Засядько. Волнуется парень.

Евгений потянулся, недовольно произнес:

— А что ему спешить? Сейчас полетов много. Осенью и поедет.

— Нет, уж если в приказе объявили, лучше отпуск ему дать сейчас.

Они поспорили. Летчику хотелось настоять на своем, хотя он понимал, что отпустить механика самолета они могли бы. В конце концов согласился со штурманом.

— Ладно, подпишу рапорт. А на реку нам еще не время?

— Да. Экипажи уже заканчивают работу, можно уходить. Но я не могу. Девиацию[1] придется устранять. Компаса что-то врут.

— Вот тебе на! А завтра компасами заняться не можешь?

— Нет, Иди сам. Эля уже ждет, наверное.

Евгений охотно согласился:

— Что ж, может, успеешь еще подойти к нам?

— Едва ли. В другой раз, — скупо ответил Алексей и направился к самолету.

Неплохо побыть на реке, где их ждала девушка. Но лучше уж не ходить. Лучше, если его не будет там. Что ему на реке делать? Слушать, как Евгений будет развлекать Элю? А самому молчать? Нет, ему там не место.

Коноплин допоздна упорно возился с компасами. Когда пришел в гостиницу, сразу же лег спать. Он слышал, как открывал дверь Ладилов, слышал его вопрос: «Лешка, не спишь?» Штурман промолчал, притворился спящим.

ВЕЧЕРОМ

Прошла неделя. Полетов не было. Коноплин после окончания рабочего дня много времени проводил в читальном зале библиотеки.

Библиотекарша Клавочка, давняя знакомая Алексея, черненькая, худенькая, с неправильными чертами лица, которые скрашивались темными мечтательными глазами, удивлялась: зачем сидеть здесь, когда книгу можно взять домой и там на свободе читать сколько угодно?

Алексею читалось плохо. Ему очень хотелось побродить по городу. Но он пересиливал себя.

Ладилову последнее время некогда. Где Евгений, там Эля. Где Эля, там Ладилов. Это-то Коноплин знал. Евгений ничего не скрывал от него. А если с девушкой Ладилов, ему, Коноплину, делать там нечего. И в городе делать нечего. Бывает же так: запала в сердце одна, только одна, и кажется, она единственная, без которой не обойтись.

Смешным стать Алексей не хотел.

Клава выбрала минутку, подошла к Коноплину.

— Вы, Леша, угрюмый в последнее время. Не ладится по работе? — тихо спросила она.

— Клава, вы меня испугали! Нет, по работе все в порядке.

— Неправда, Леша. Вы один такой — из вечера в вечер сидите в читальном зале. И это летом! Раньше я вас понимала, думала, что понимаю, а теперь нет. Романы?

— Клава, видите, погода хмурая сегодня на улице? Вот и у меня скверное настроение.

— От погоды?

— Да. Или почти да.

Библиотекарша улыбнулась и отошла — ее позвали.

Алексей пытался читать. Поймал себя на том, что думает совсем о другом и прочитанное не понимает. Встал, сдал книгу, вышел из библиотеки.

Можно было пойти домой, но еще рано, сумерки только наступали. Навестить знакомых ребят не хотелось, да их в это время и не застанешь на квартирах. Бесцельно побрел по улицам.

У городского парка остановился. Посмотрел на афиши. Музыкальный театр — «Дон-Кихот». «Нет, не то, не пойду!» Зашел в парк.

В этот сумеречный час все скамьи были заняты. Хотелось отдохнуть, но, видимо, места ему не найти.

— Алеша! Идите к нам! — неожиданно раздался знакомый голос. — Алеша, слышите?

Коноплин слышал, что это зовут его. Попытался пройти дальше, делая вид, что не заметил Евгения и Элю, сидевших под развесистым кленом.

— Алеша!..

Голос прозвучал совсем рядом. Алексей оглянулся. К нему подбегала Эля.

— Вы не хотите нас замечать? Это невежливо. Пойдемте к нам!

Эля подхватила его под руку. Алексей послушно пошел за ней. Только усевшись рядом с веселым Евгением, он вспомнил, что забыл поздороваться.

— Ты стал какой-то рассеянный, Лешка, — сказал Ладилов.

— Нет, — возмущалась Эля, — это же совсем ни к чему! Вы засели в своей библиотеке — Женя мне говорил — и в город даже не показываетесь. Почему на реку тогда не пришли?

Алексей хотел ответить, но не успел.

— Это, Элька, будущий академик, не иначе, — заявил Евгений. — Книг он перечитал!

«Элька!» Мог бы он так ее назвать? Коноплин ужаснулся от одной этой мысли. Значит, отношения у них зашли далеко. Недаром последние дни Ладилов возвращался в гостиницу поздно.

— Я…

— А ты не якай. У него, Элька, нет никаких причин для оправдания. Это такой тип, что, если упрется, трактором его с места не сдвинешь.

Алексей нахмурился.

— Брось! — резко оборвал он. — Типы бывают только среди блатных. — Сказал и сам поморщился от неуместного и такого грубого слова.

— Извините, Эля. Настроение у меня что-то неважное. Бабушка очень приболела, просит приехать в последний раз, а я не могу. Вот и…

— Бабушка?! — Евгений рассмеялся. — Не завирай! Давно бы мне уже о бабушке рассказал!

Девушка ничего не понимала, переводила взгляд с одного на другого.

Коноплин разозлился:

— Для тебя ни бабушек, ни мам, ни братьев — никого нет! Зачем Засядько мучил? Без всякого смысла. А у него не бабушка, а целая семья бедствовала!..

— Ой, Элечка! С таким соседом пропадем! — смеялся Евгений. — Передаст нам свое настроение! Пойдемте лучше пройдемся, что ли. Никуда теперь билетов не достать. Разве на танцы?

— Вы будете танцевать? — повернулась Эля к Алексею.

Он мельком глянул на нее и почувствовал, что начинает краснеть.

— Нет. Я лучше поброжу по парку.

— Я тоже против танцев. Вчера были и позавчера — достаточно. Не каждый день ходить! Останемся в парке, Женя?

Ладилов пожал плечами:

— Как хочешь.

Но видно было, он не особенно рад такому времяпрепровождению.

В парке пробыли допоздна. Алексей по обыкновению больше молчал. Евгений без конца шутил, дурачился. Эля смеялась. Она почти все время смотрела на Ладилова.

Потом Евгений принялся рассказывать истории из жизни авиаторов, вычитанные им или услышанные от товарищей. Девушка ежилась, ахала.

— Ой, как страшно! Лучше уж не летать!

Она вела себя совсем иначе, чем при первых встречах, была совсем не такой нелюдимой, как казалось вначале.

Алексей понимал, что он представляется «третьим лишним». Только когда разговор перешел на книги, он оживился. Читал он много и охотно. И с Элей было интересно разговаривать: она знала немало — училась на четвертом курсе политехнического института.

Опять уселись на скамейку. Снова разговором всецело завладел Евгений. Алексей вскоре встал:

— Извините, мне пора уходить.

— Почему? — удивилась Эля. — Рано еще!

— Знаете, что-то голова болит. Подумаете, как девушка, жалуюсь? — невесело усмехнулся он.

— Что вы! Но к воскресенью вы должны быть здоровы. Пойдемте на реку. Хорошо?

— Попробую.

— То бабушка заболела, то он. Ничего не понимаю! Оставайся, Лешка! — предложил Ладилов.

— Нет, надо идти, так лучше. До свидания!

Алексей ушел. Голова у него не болела. Но зачем мешать другим своим присутствием? С девушкой Евгений на «ты», а она с ним, Коноплиным, на «вы», — чепуха какая-то получается! Выступать в роли рыцаря!.. Нет, он поступил правильно, что ушел и оставил их одних.

В НОЧНОМ ПОЛЕТЕ

Сумерки. Знакомый путь к аэродрому. Знакомая проходная. Силуэты самолетов в ровном строю у рулежных дорожек. Серая, как и сами сумерки, бетонка. Знакомый, давным-давно ставший привычным запах горючего и масла, лака и краски.

Летный состав выходил из автобусов, остановившихся у командного пункта. Алексей подождал Евгения.

— Вот тебе на! Уже здесь, в автобусе, бензину нанюхался, а еще летать! Некстати. Собирался сегодня идти с Элькой в театр, а тут опять ночные!

Снова — «Элька» и немного хвастливый тон! Что-то в друге Алексею начинало не нравиться. Излишняя развязность? Или хвастовство?

Коноплин отгонял от себя подобные мысли. Может быть, он неправ и думает предвзято о Ладилове потому, что неожиданно между ними встала Эля?

Только не это! Алексей никогда не смог бы себе простить, если бы отношения между ними испортились из-за девушки.

Летчик зашел на командный пункт. Штурман направился к стоянке. У самолета его встретил улыбающийся Засядько.

— Товарищ старший лейтенант, из отпуска прибыл! — доложил он, хотя делать это был и не обязан.

Коноплин пожал руку ефрейтору.

— Вижу, довольны. Наверное, отпуск пошел на пользу?

— На пользу, товарищ старший лейтенант. Ребят пристроил.

— Братьев?

— Ага. Теперь двое в интернате учатся. А младший пока с матерью. Прибаливает она. Думаю, попозже и меньшой попадет в интернат.

Засядько полез в карман, засмущался, покраснел, вытащил что-то завернутое в газету.

— Вот. Возьмите, товарищ старший лейтенант. Это вам.

Коноплин удивился:

— Что это? Зачем?

— Яблоки, скороспелка.

— Яблоки! Ну, чудак же человек! Зачем мне-то дарить?

— Это особенные. Сам яблоню садил, и в этом году уродила — первые два яблока. Правда, зеленоватые еще, но… Вы попробуйте!

Коноплин не мог отказать механику. Взял сверток, развернул. Яблоки в самом деле были ранними. Свежих в городе Алексей еще не видел.

Говорят, каждый человек должен в своей жизни посадить хотя бы одно дерево. Этот белобрысый механик, скромница и работяга, уже посадил. И не одно. И первые два яблока привез ему, Коноплину.

— А вы с этой яблони пробовали яблоки?

— Нет еще, Да это ничего. Их только два было. Кушайте.

— Тогда пополам.

Коноплин вернул одно яблоко механику.

Засядько покраснел, заторопился:

— Спасибо вам, что… с отпуском помогли. Не подумайте только, что яблоки из-за отпуска! Я просто так… Экипаж ведь.

— Верно. Экипаж — вторая семья. Вы попробуйте одно яблоко с техником, а я второе — с летчиком. Вот и весь почти экипаж оценит сорт ваших яблок. Идет?

— Идет, товарищ старший лейтенант, — улыбнулся механик.

— Горючее проверил? — спросил Алексей по самолетному переговорному устройству.

— Да. А дальше что мне проверять? — засмеялся Евгений. — Говори уж! Или лучше не говори — я зазубрил порядок проверки и твои вопросы на всю эту и потустороннюю жизнь. Каждый полет мне напоминаешь.

— Ничего, не вредно. Поправь соединительную фишку шлемофона. Слышу треск в наушниках.

— Вот-вот! Ты меня не видишь, а скажи, какое выражение у меня на лице сейчас?

— Беззаботное. Крутишься, болтаешь, а часы не замечаешь. Нам время выруливать.

— Вот черт! Верно!..

Летчик переключился на связь с командным пунктом.

Старт. Наращивая скорость, бомбардировщик промчался по взлетной полосе. Отрыв. Мелькнули ограничительные огни. Аэродром остался позади. Вскоре самолет лег на заданный курс.

Уже на высоте пятисот метров бомбардировщик врезался в облака. Вокруг грязное, мутно-серое марево. Светятся циферблаты приборов.

— Наш эшелон — пять тысяч метров. Облака до четырех с половиной, — напомнил Коноплин.

— Лешка! Ты что, меня за ребенка считаешь? Сам знаю! — прокричал Ладилов.

— Вот и хорошо, что знаешь. Эшелон — пять тысяч метров.

Штурман надолго замолчал.

Медленно тянулись томительные минуты полета. По-прежнему пелена облаков плотно охватывала самолет.

Три тысячи метров… Четыре…

Вдруг на миг серебристый свет сверкнул на обшивке, стала видна плоскость. Тут же свет исчез.

— Сегодня метеобоги не ошиблись, — заметил летчик. — Похоже, выходим за облака.

— Угу. Наш эшелон пять тысяч.

— Спасибо, папочка, что напомнил!

Ладилов смеялся.

На высоте немногим более четырех тысяч метров бомбардировщик вышел за облака. Полная луна сияла на черном небосводе. Яркий ее свет, казалось, значительно более яркий, чем на земле, заливал нагромождение белоснежных, словно из ваты, облаков. Под бомбардировщиком внизу сказочная картина. Гигантские отроги гор, призрачные башни, пики будто из снега слепленных «горных» вершин, они искрятся под луной, чередуются с глубокими темными провалами.

Бомбардировщик стал терять высоту.

— Эшелон еще не набрали, Женька!

— Сейчас, сейчас!..

Самолет снизился к вершинам облачных гор, коснулся их. Летчик увеличил скорость.

— Женька, ты что задумал?

Ладилов помолчал, потом ответил:

— Дай хоть здесь побрить! Эшелон не уйдет.

Самолет — это скорость. Огромная скорость. При полете на высоте она почти не замечается. При полете над самой землей, когда все предметы стремительно проносятся под плоскостями, скорость становится ощутимой, наглядной. Это и называется — «побрить». Иногда под впечатлением такого полета летчиком овладевает озорство, желание «постричь» землю — максимально приблизиться к ее поверхности.

Коноплин понимал Ладилова. И все-таки…

Что заставляет Евгения нарушать правила полетов? Опять тот же вопрос! Озорство, спесь? Нет, не только это. Он летчик неплохой, даже хороший. А вот приходится то и дело напоминать ему о том, как авиатор должен вести себя в полете, выполнять задание. Может быть, виноват в этом он сам, Коноплин? Думал об этом уже не раз. Будто бы тоже нет. Правда, он никому не говорил о своих наблюдениях, даже замполиту. Это было бы похоже на предательство. Значит, и он, как штурман экипажа, в чем-то виноват? Но в чем?..

— Женя, давай наберем свой эшелон, — еще раз напомнил Алексей.

Летчик промолчал.

Бомбардировщик иногда врезывался в облака, тут же выныривал из них, стремительно несся по-над искрящимся белоснежным маревом.

— Женька! Эшелон, черт возьми!

— Подожди! Дойдем до поворотного пункта, тогда.

— Тебе говорю, набирай высоту!

Справа из-за огромного облачного купола мелькнула тень, на ней светящиеся точки иллюминаторов.

— Вниз!!! — дико заорал Алексей. — Вниз!! Пикируй!..

Бомбардировщик рванулся, штурмана подбросило на сиденье. Несколько мгновений — и самолет окутала мутная пелена. Вскоре в облаках летчик перешел на горизонтальный полет.

Летчик молчал. Молчал и штурман. Потом Ладилов не утерпел:

— Что, эшелон набирать будем?

Коноплин помедлил.

— Набор! — коротко сказал он.

Дальше полет продолжался на заданном эшелоне. В экипаже почти не разговаривали.

— Ты чего паникнул? — спросил наконец Ладилов.

— Самолет шел пересекающим курсом.

— А я что, думаешь, не увидел?

— Если видел, скажи, какой марки была машина?

— Гм. Обыкновенной. Наш брат бомбардировщик.

Алексей ничего не ответил. Он-то хорошо знал, что замеченный им самолет был пассажирским.

До самого аэродрома Коноплин молчал. Только перед посадкой сказал:

— А я тебя хотел угостить южным яблоком. Засядько привез. Вот теперь не знаю, стоит ли?

— Подумаешь, яблоко! — буркнул Ладилов.

— Это его первые. Сам сажал деревья.

— Первые, первые! Будут вторые…

Что он хотел этим сказать, Ладилов, наверное, и сам не знал.

Раздеваясь в гостинице, Алексей вынул из кармана комбинезона яблоко, посмотрел на матовую, словно пушком покрытую поверхность, погладил пальцем, вздохнул. Достал нож, разрезал яблоко пополам, большую часть оставил на столе.

Утром он увидел половину яблока на прежнем месте. По срезу оно почернело, края сморщились.

К яблоку Ладилов не прикоснулся.

ЗАВОДСКОЙ КЛУБ

В субботний день Алексей распределил время так же, как и в предыдущий: после обеда — отдых, потом — библиотека, до ужина и после него. Получилось по-другому.

Пообедав, долго лежал на кровати, но заснуть не мог. Евгений гладил на столе брюки. Кончил, осторожно, чтобы не смять рубчики, повесил на спинку стула.

Заскрипела дверца шкафа. Алексей покосился. Евгений снял с вешалки серый костюм, осмотрел, снова повесил в шкаф. Принялся раздеваться.

— Лешк! — позвал Ладилов.

Коноплин притворился, что спит.

— Вот барбос, молчит! Ты же не спишь, штурманяга несчастный! Вставай!

— Смотри, ботинком угощу за такие эпитеты! — беззлобно сказал Алексей и открыл глаза. — И потом, рано еще. Библиотека открывается только в шесть часов.

— Какая там библиотека! Собирайся, идем на вечер!

— Не хочется, Женька, — Коноплин поморщился. — Коллектив там у них свой и праздник свой. Эля на заводской практике. У нее знакомых там полно. А мы-то при чем?

— Чудак! Элька без тебя не велела приходить. Меня подводишь. И потом, там будет одна ее подруга. Та самая — Ира.

— Ну, а я какое отношение имею к ее подруге?

— Какое, какое! — теперь поморщился Евгений. — Потанцуем, весело проведем время. У них будет буфет, пиво. Да пойдем же, лежебока! — разозлился он. — Одевайся!

Алексей с неохотой согласился.

— Только не в военной форме. Хорошо?

— Шут с тобой, не в военной. Знаю, тебя не переубедишь. Упрешься, как бык, и будешь стоять на своем. А по виду — тихоня. Знаем таких тихонь!

Ладилов принялся переодеваться. Не догадывался он, что Коноплин согласился идти на вечер только лишь потому, что там будет Эля.

Когда сошли на трамвайной остановке, пришлось расспрашивать прохожих, куда идти дальше. К проходной завода их довела словоохотливая женщина.

— Потанцуете, а как же. Там у них вечер. Артистов пригласили настоящих. А знакомые есть на заводе?

— Нет, — весело объявил Ладилов. — Мы сами по себе. Так сказать, инициативу проявили. Связь с массами, хождение в народ.

— Ну, у нас девочки хорошие. Да и вы не останетесь незамеченными, — женщина посмотрела на летчика.

У проходной ждали Эля и вторая девушка, пониже, с носиком пуговкой. «Ира», — не сразу узнал ее Алексей.

Пожилая женщина, проводившая их до проходной, стояла поодаль, понимающе улыбалась.

— Торжественная часть уже прошла. Сейчас идет концерт. Почему так запоздали? — спросила Эля.

— Занимался уговорами. Еле вытащил приятеля! — заявил Ладилов.

Коноплин толкнул его в бок.

— А ты не толкайся! Все равно заметно, что вытворяешь!

Эля смотрела на Алексея, и он, чтобы не выдать себя, насупился.

— Как же вас развеселить? Вы всегда такой… серьезный? — спросила она.

— Всегда, — ответил за штурмана Евгений. — Особенно в воздухе от него достается. Тогда я кажусь сам себе просто малышом.

Эля перевела взгляд на Евгения, потом снова на Алексея, будто сравнивала.

— А ты, Женя, в самом деле иногда кажешься взрослым ребенком, — заметила она.

Ира, до этого молчавшая, фыркнула. И тут же смутилась, покраснела.

Ладилов не обиделся.

— Вот и хорошо. Проживу до ста лет, а меня все будут принимать за семнадцатилетнего!

Звонко засмеялась Ира, улыбнулась и Эля, махнула рукой:

— Пойдемте. Нельзя запаздывать все-таки.

Клуб помещался на втором этаже заводского управления. Их приход заметили. На ближайших скамьях ребята бесцеремонно повернули головы, разглядывали.

Пришлось разместиться в последнем ряду. Коноплин сцены не видел — мешала колонна.

Ладилов о чем-то шептался с девчатами. Ира, сидевшая рядом, частенько поглядывала на Алексея, а он, не замечая взглядов, внимательно рассматривал плакаты, портреты, развешанные на стенах.

«Лучший производственник Захаров М. Т.», — стояла подпись под большим портретом, висевшим на самом видном месте у двери. С фотографии в зал смотрело лицо усатого рабочего в наглухо застегнутой куртке. Множество морщин веером разбегались от глубоко посаженных пытливых глаз. На груди два ордена Красного Знамени. Один на розетке. «Умный, видно, дядька», — подумал Коноплин. Дальше висело еще несколько портретов совсем молодых ребят, наверное, стеснявшихся фотографа, отчего лица получились какими-то растерянными.

В зале раздались дружные аплодисменты. Концерт окончился. Часть зрителей потянулась на лестничную площадку — покурить. С десяток ребят принялись растаскивать скамьи, ставили их к стенам — освобождали место для танцев.

— Давай-ка для храбрости пивка выпьем! — предложил Ладилов.

Коноплин пива не любил, но послушно пошел за Евгением. Он не хотел оставаться один с девушками.

Заиграл баян. Невысокий темноволосый мужчина вошел в образовавшийся круг. Он лихо начал плясовую. Прошелся вдоль стоявших у стен, вдруг остановился против Иры и Эли, вызывая на пляску.

«Кто из них выйдет? Интересно!» — подумал Коноплин.

По кругу, дробно отбивая каблучками, легко и свободно понеслась Ира.

Протягивая Коноплину стакан, Евгений произнес:

— Ты не против за ней поухаживать?

— Отстань! — отмахнулся Алексей. — Как у тебя все легко получается!

Вскоре девушки подошли к буфету.

— Кто же это с вами так лихо отплясывал? — спросил Иру Ладилов.

— Директор наш. Всегда начинает первым. И сегодня. Только шутил: кого это вы, девчата, привели? Не видел, мол, раньше Смотрите, наш завод знамя получил. В передовых ходим. И девчата у меня самые лучшие работают. Чтобы у них были только лучшие кавалеры, иначе выговор объявлю. Веселый у нас директор. Всем нравится.

Когда позже они уселись в углу, Коноплин долго смотрел на директора, танцевавшего вальс — на этот раз с Элей, заметил:

— А ведь у нас есть еще командиры, которых цепями на вечер не затянешь. Если зайдет, то словно на заседание явился Все по углам от него расходятся.

— Ты о ком? О Гончаренко? Говорят, его увольняют. Вот и переживет старик — сказал Ладилов.

— Не о нем. Я вообще. Есть такие. Посмотришь, слишком много у него официального, казенного, что ли. И у тебя вот так с механиком получалось. А с людьми надо попроще, откровеннее, с душой, как говорят.

Евгений уставился на него.

— Я тебя не узнаю! Критиком заделался! И я буду такой, как эти… ну, что вроде слишком официальные! А что ж, неплохо. Только какая тебя муха укусила?..

Возвратились девушки, и разговор прекратился.

Коноплин долго сидел в углу и не танцевал. Смолкла музыка, и рядом с ним уселась раскрасневшаяся Ира.

— Алешенька, вы нелюдимый какой-то. Почему не танцуете?

Алексей невесело усмехнулся:

— Партнер я неважный.

— Чепуха. Девчат много, а вы сидите. Хотите, познакомлю с любой?

Алексей испугался. Поспешил перевести разговор на другую тему.

— Слышал, вы окончили десятилетку и пошли на завод…

Ира его перебила:

— Догадываюсь: почему не пошла в институт? А не хотела. Стала на заводе работать аппаратчицей. И довольна. Разве плохо? Теперь маме помогаю.

— Хорошо. Я только так спросил.

— Институт, институт! Многие твердят. А разве на заводе работать зазорно?

— Я лишь поинтересовался! — успокаивал девушку Коноплин.

— И не успокаивайте. Вот в наказание пойдете танцевать со мной.

Алексей поднялся. Невысокая, пухленькая Ира танцевала очень хорошо. Лицо ее раскраснелось, но оставалось немножко сердитым. А Коноплин все время смущенно улыбался: «Обидел я ее глупым вопросом!..»

— Молодец! Продолжай в том же духе! — после танца шепнул ему Евгений.

— Иди ты к черту! — посоветовал штурман.

Иру приглашали другие партнеры, но она неизменно возвращалась к Коноплину. Ждала. А он не поднимался со своего места, лишь лениво поддерживал ничего не значащий разговор. Вздрогнул, когда над головой раздался голос:

— Приглашаю. Дамский вальс.

Перед ним стояла Эля.

И вот ее рука в руке Алексея. Вальс у него получался неплохо. Но сейчас рядом с ним была Эля! Ее светлые волосы касались его щеки. И Алексей чувствовал, что танцует неловко, даже сталкивается с танцующими парами.

— Извините, Эля. Не получается. Мне не нужно было идти с вами.

— Почему?

Большие серовато-голубые глаза девушки у самого его лица. Он видит матовую щеку и родинку рядом с чуть-чуть припухшими губами…

Евгений еще раз удивился, когда Алексей после танца позвал его:

— Приглашай девушек пиво пить. Впрочем, они не захотят. Пошли сами!

— Ого! Определенно ты начинаешь походить на вполне нормального человека! Когда ты танцевал, у тебя было лицо святого. Пойдем. На радостях три бутылки выпью подряд.

И выпил. Не три, а целых пять или шесть. Коноплин тоже пил, не отставая. Был оживлен, с кем-то шутил — потом он не мог вспомнить, с кем, снова и снова танцевал. С Элей и другими. Только Иры он почему-то больше не видел.

Утром Алексей проснулся с головной болью. Самочувствие было такое, будто он в чем-то провинился. Перед кем?

«В первый и последний раз!» — жестко сказал он сам себе.

Будить Евгения не стал. Пошел в душевую и долго стоял там под ледяной водой.

ТОРЖЕСТВЕННОЕ ПОСТРОЕНИЕ

— Алексей, кончаем работку. На сегодня все.

— Почему?

— На командном пункте узнаем, а пока быстренько вылазь из кабины!

У КП среди летного состава царило возбуждение. Оказывается, командир полка приказал в восемнадцать ноль-ноль прибыть на построение в парадной форме одежды. Ходили слухи, что будут награждать за тактические учения. Поговаривали о прибытии самого командующего.

С аэродрома уехали рано. Начались хлопоты. Пришлось поторапливаться — чистить пуговицы, доставать новые звездочки, гладить костюмы.

Подобных занятий Ладилов не любил. Раскалил утюг, чуть не сжег брюки, вслух пожалел:

— Эх, Лешка! Жениться, что ли? Пришел бы домой, а брюки висят выглаженные в струнку, галстук тоже, платочек новый приготовлен. И все — жена. А тут тебе сам трудись!

— Жениться из-за вовремя выглаженных брюк? Нет. Ты, как и я, — солдат. Изволь, брат, сам за собой ухаживать, — посмеивался Алексей.

— Неинтересная работка!

— Согласен. Но комбината бытового обслуживания еще не выдумали такого, чтобы там можно было в пять минут нагладить костюм. И потом, ты же, когда на танцы собираешься, гладишь себе спокойненько и не протестуешь, не жалуешься на судьбу.

— Ну, танцы — целый вечер. А тут изволь возиться два часа, чтобы в строю побыть десяток минут. Несправедливо!

На построение чуть было не опоздали: у Ладилова оторвалась на петлице эмблема. Большинство офицеров и солдат были уже на плацу перед зданием штаба. У штаба стоял командир авиаполка, какие-то незнакомые старшие офицеры, генерал. Командующий не приехал.

Парадная форма, нарушение привычного распорядка дня — неожиданное построение — настраивали торжественно. У Ладилова исчезла куда-то обычная самоуверенность. Коноплин тоже чувствовал себя взволнованным, но это у него было не так заметно, как у летчика.

— Становись!..

Поэкипажно полк встал в строй. Сияли ордена, медали, эмблемы. Отливали золотом начищенные пуговицы. В глянце ботинок, сапог отражалось солнце.

— Равняйсь!.. Смирно!..

Командир полка громко доложил о выстроенном для вручения наград личном составе. Генерал — заместитель командующего — вышел к покрытому красной материей столику.

Говорил он недолго.

— Любовь к военной профессии — не отвлеченное понятие. Она проявляется в конкретных действиях, на практике. Главное — учеба напряженная, целенаправленная. Серьезное отношение к ней — показатель горячего стремления в совершенстве овладеть своей профессией. Кому, как не вам, летчикам, штурманам, авиационным техникам и механикам, имеющим дело с чудесной, совершеннейшей материальной частью, знать об этом…

Генерал поздравил полк с успехами на тактических учениях, вызвал лучших. Они выходили из строя к столу за наградами. Ладилову за выполнение задания в исключительно сложных метеорологических условиях заместитель командующего вручил именные часы. Коноплин получил почетную грамоту. Технику самолета Воронкову, механику ефрейтору Засядько и стрелку-радисту Новикову, всего второй месяц служившему в экипаже, была объявлена благодарность.

После построения оживленный Ладилов остановил Коноплина:

— Лешка, это несправедливо! Часы надо было вручить или всему экипажу, или тебе. Я скажу командиру…

— Не играй в либералы, Женька. Незачем. Получил — значит заслужил.

— Что там заслужил! Это дело не заслуги, а скорее случая. Подвернулся под руку — вот и получил. Мне как-то комэска рассказывал: в войну прилетел на аэродром командир дивизии, сидит на командном пункте. Один экипаж прилетает — ничего особенного, второй — тоже. Бомбили цель, и только. Потом какой-то приземлился, докладывает: усиленное движение у противника по таким-то и таким дорогам. За умелую разведку командир дивизии тут же вручил летчику «Красную Звезду».

— Правильно. Если разведка имела большое значение.

— Оказалось потом, и другие экипажи об интенсивном движении докладывали еще после первого вылета. А адъютант, пока не было высокого начальства, даже не записывал. Мол, ерунда, какое там движение!

— Вот и дурак адъютант. Даже прохвост последний. А награду экипажу правильно дали. Штурман хорошо сделал, что и после второго вылета снова доложил об интенсивном движении. Адъютант был, наверное, из тех, кому положено быть самое большее рядовым, да и то в обозе, или лучше еще — штрафной роте. Может, уму-разуму научили бы.

На это Евгений ничего не ответил.

— Все-таки мне как-то неудобно часы носить. Если бы обоим. Ведь в ту ночь ты искал путь и ты нашел его!

— Обо мне не беспокойся. Путь я найду. Свой путь. Только ты не особенно нос задирай. Пользы от этого мало.

Ладилов снова стал Ладиловым. Словно его мгновенно подменили:

— Чего мне задирать нос? И так видно! Начальство хвалит. Так что экипаж не из последних. Да и тот полет в грозу. Не кого-нибудь послали — меня. Так-то!

Алексей замолчал. «Женьку трудно переделать! — подумал он. — Черт возьми, откуда у него столько самоуверенности?..»

После построения Евгений, как был в парадной форме, так и отбыл на свидание. Алексей пошел в гостиницу. Переоделся, посидел немного и направился по знакомому маршруту — в библиотеку.

— Клавочка, дайте мне роман про самую что ни на есть отчаянную любовь.

У Клавы округлились глаза.

— Влюбились?!

— Нет. Опыта буду набираться, как покорять девушек с первого взгляда.

Библиотекарша разочарованно вздохнула.

— Неправда все. Смеетесь.

— Серьезно, Клавочка!

— Не похоже на вас. Если вы влюбитесь, то никому не скажете. Вижу. А роман, — наверное, настроение опять не то?

— Угу. Погода виновата.

— Опять плохая погода! В такой чудесный день!

— Виноват, не заметил. Каюсь. А роман все-таки дайте. Любой. Читать про чужую любовь тоже интересно. Как же! — махнул рукой Алексей. — Тоже присутствуешь!..

НЕОЖИДАННЫЙ ВИЗИТ

Всю неделю по вечерам было скучно. Ладилова, как всегда, нет. Коноплин знал, с кем он проводит время. В комнате пусто. Помогала немножко Клава, библиотекарша. Она оставляла для Алексея хорошие книги, советовала почитать то одно, то другое. И он послушно читал. Читал до рези в глазах, без системы и какого-либо порядка. Сегодня это были журналы, завтра роман Стендаля, «Угрюм-река» Шишкова, потом снова «западники» — Бальзак, Флобер, Хемингуэй. Потом Шолохов, снова журналы. С нетерпением ждал воскресенья. Рыбалка поможет отвлечься.

На этот раз получилось совсем не так, как он рассчитывал.

Началось все в субботу.

Евгений надел новую сорочку, новый галстук. Покрутился перед зеркалом, спросил:

— Не хочешь со мной? Ну, оставайся. Я двинулся.

Алексею в библиотеку идти не хотелось. В город — тоже. Долго ходил по аллее у гостиницы, потом решил отправиться в свою комнату, подготовить снасти для воскресной рыбалки. И у самых дверей остановился, не веря своим глазам. Навстречу шли двое.

— Я же говорил, поймаем дома! Где ему еще быть? — громко заявил Евгений.

Эля уже издали улыбалась:

— А мы к вам в гости. Можно?

Алексей смутился.

— Пожалуйста! Только… — Он переглянулся с Евгением. — У нас не очень убрано.

— Я на несколько минут.

«Мы к вам в гости» и «Я на несколько минут», — как это понять?

Евгений объяснил:

— Вот знает же, что рыбалкой увлекаешься. Потащила меня в гостиницу, хотела даже заставить искать, если бы тебя не оказалось дома.

В комнате посидели немного. Эля приглашала ехать на рыбалку всем вместе на лодке. Ее дедушка, Матвей Тимофеевич, обещал сварить свою знаменитую уху.

Когда оба проводили девушку до трамвая, Евгений признался:

— Понимаешь, рано вставать, сидеть недвижимо на реке — не по мне. Заставила. Говорит, дедушка нас тоже на реке вместе видел, сам предложил — зови друзей. А я не рыбак. Что мне, притворяться, что ли?

В воскресенье перед рассветом он долго не хотел расставаться с одеялом, чертыхался:

— И кто эту рыбу выдумал? Пропади она пропадом!

Только на реке, пока ждали Элю и Матвея Тимофеевича, Ладилов стих.

Дедушка оказался кряжистым, еще крепким стариком. Ему едва ли можно было дать больше пятидесяти лет, хотя на самом деле Матвею Тимофеевичу было под семьдесят.

Знакомясь, Коноплин удивленно смотрел на старика. Он назвался Захаровым. Умные, глубоко посаженные глаза. Почему-то такие знакомые!..

И вдруг вспомнил: клуб, портрет на стене, подпись: «Лучший производственник Захаров М. Т.».

— Матвей Тимофеевич! — воскликнул Коноплин. — Это же вы на стене висите!

Старик хохотнул:

— Вроде пока стою. На земле у лодки.

Коноплин смутился.

— Я не так сказал. В заводском клубе портрет ваш на стене вывешен.

— Это другое дело. Было такое, — согласился Матвей Тимофеевич. — Ну, байки потом будем говорить. Зорю провороним. Пошли в лодку!

Когда начали усаживаться в лодку, Евгений засуетился, помогая Эле. Матвей Тимофеевич покосился на него живыми глазами, пытливо смотревшими из-под густых седых бровей:

— Ты, малый, не суетись, не мельтеши. Внучка у меня сама знает, что делать.

На востоке зарозовела узкая полоска неба. Лодка быстро шла вниз по течению. Коноплина на веслах сменил Ладилов.

Матвей Тимофеевич за всю дорогу нарушил молчание лишь один раз:

— Не трать силы попусту! Далеко весла выносишь. И не опускай их глыбко!

«Въедливый старичок!» — решил про себя Ладилов.

Матвей Тимофеевич не спросил, кто из ребят по-настоящему увлекается рыбалкой. Но угадал безошибочно. С ним осталась Эля. Алексею он указал место ближе к плесу, который образовался у поворота реки.

— Пару донок закинь. Есть? А то у меня возьми. Еще удочек пару — на красноперку или голавля. Это для ухи. А ты, паря, — повернулся он к Евгению, — шагай-ка на плес, вон к той колдобине, где кусты. Видишь? Тебе самый раз. Нахватай плотвицы. А через часок-полтора займемся костром. Уху зачнем варить.

Евгений сидел у кустов, посматривал в сторону старика. «Такому дай командовать — свету не увидишь!» — злился летчик.

Вдруг заметил — запрыгал поплавок, пошел в сторону. Потянул удилище без надежды на успех. Почувствовал, как натянулась леска, и неожиданно для себя вытащил порядочного подлещика.

Пока насаживал наживку, бесшумно подбежала Эля.

— Дедушка ведро прислал, — шепотом сказала она. — Что он, говорит, в подол, что ли, рыбу будет ссыпать.

— А он видел, как я рыбину поймал?

— Видел. Да здесь такое место, что без плотвы уйти невозможно. Смотри, смотри!..

Поплавок был уже под водой. Евгений дернул удилище. Крупная рыбина вынырнула из воды, описала в воздухе плавную дугу и плюхнулась в реку.

— Ушла! Ты мягче тяни, спокойнее. Ни пуха тебе ни пера!

Рыбная ловля становилась занятной. Евгений еле успевал менять наживку.

А потом варили уху. Матвей Тимофеевич готовил ее сам, никому не доверил.

Сначала в воде кипела «мелочь». Так он назвал наловленных Евгением плотвиц, хотя Ладилову его рыба казалась весьма крупной. Затем нарезал двух красавцев голавлей, которых успел поймать неизвестно когда — никто не видел. И у Коноплина оказался один голавль, только поменьше.

В костре весело трещали сучья. Из ведра парило. Ладилов понюхал воздух, закрутил головой:

— Не дело. Еще немного, и из-за такого запаха сырую рыбу начну жевать. Пошли искупаемся?

— Валяйте. Солнышко хорошо греет, — согласился Матвей Тимофеевич. — Только от донок подальше отойдите. Вон, за плес. Там дно золотое. Сам испробовал, как же.

Евгений первым прыгнул с обрыва. В воде гоготал, дурачился. Нырнул, за ногу потянул Элю на дно.

— Волосы намочишь!.. — кричала она, но слышал ее лишь Алексей.

Эля окунулась с головой. Но не обиделась. Смеялась весело и задорно.

ЖИЗНЬ — ШТУКА СЛОЖНАЯ

Алексей поплавал немного, вылез, пошел к костру.

— Ты чего, Леша, накупался? — удивился Матвей Тимофеевич. Он оглянулся на плес. Оттуда доносились веселые крики. — Рано будто. И уха не готова.

Он помешал прутиком угли под ведром с ухой, помолчал.

— А я в молодости не такой был. Не ушел бы первым. Да ты не унывай! Девок что звезд на небе! Правда, солнышко меж звезд только одно. И светит и греет. И в жизни… Только не огорчайся. Пускай лучше обожжет. Так-то.

Алексей не совсем понимал его слова. Да и особенно не прислушивался. Почувствовал прохладу, отошел в сторону одеваться.

И тут же Матвей Тимофеевич позвал его:

— Леша, иди-ка ко мне! Посидим, поговорим!

Когда Коноплин присел с ним у костра, старик деревянной ложкой попробовал уху, причмокнул:

— Важнецкая получается! — Потом уже посмотрел на Алексея. — Ты, говоришь, прежде в деревне жил?

— Да. До семнадцати. Потом вот авиация.

— Авиация — хорошо. Только холодно вам там, наверху? — показал Матвей Тимофеевич ложкой на небо.

Коноплин усмехнулся:

— Ничуть. На большой высоте и летом температура низкая. Да одежда у нас теплая, холод не возьмет.

— А-а. Я как-то взглянул наверх, увидел две серебристые точечки — самолеты, значит, а за ними такие белые линии. Это что, газ?

— Нет. Инверсия. От работы турбин. Горячий газ от турбин идет, а там, наверху, мороз. Вот и конденсируются пары, — как мог проще объяснял Алексей.

Матвей Тимофеевич покрутил головой:

— Ну, до этого мне уж не дойти. Стар стал. Вам, молодым, дорога, пути новые.

— Вы, Матвей Тимофеевич, больше нас испытали, больше повидали в жизни. Недаром вас приглашают выступать перед людьми.

— Оно-то да. Но вот хочется посмотреть, а что же дальше будет. Как жизнь повернется. По себе знаю — жизнь штука сложная. И теперь так еще сложнее.

— Почему? Наоборот, лучше стало жить, верно?

— Я не про то. Одних фрицев побили, а ныне, что ни возьмешь газету, все новые им подобные появляются. И откуда только берутся! Жаль, постарел. А хотелось бы вместе с вами в одном строю стоять. Да…

Коноплин смотрел на старика, бодрого еще душой и телом, но сознающего, что годы идут и прошлое никогда уже не возвратится, ему и жаль было старости Матвея Тимофеевича, и в то же время необычайная симпатия к этому неунывающему человеку, который сожалел лишь об одном, что не может встать в строй вместе с молодыми, овладела Коноплиным.

— Да… — повторил Матвей Тимофеевич. — Вам дорога, вам жить. Ну да в случае чего и мы, старики, еще пригодимся. На печке сидеть не будем. Эх, помнится, жаркое дело было под Орлом! Это в гражданскую. Тогда я в группе Орджоникидзе бывал. Рядовым. Трудно поначалу, да как даванули, куда там! Беляки не выдержали, тронулись на юг. А тут Касторная, Буденный подоспел. Тогда-то я тоже малость отличился.

— А как получилось? — поинтересовался Коноплин.

— Не торопись, — остановил его Матвей Тимофеевич. — А потом за конницей едва поспевали. До самого Ростова. Да… Ну, а потом Перекоп, Чонгар. Вот тут-то я и обалдел малость поначалу, когда мне орден дали. Простой боец, а тут тебе такой орден!

— За что?

Матвей Тимофеевич поднял на Алексея глаза:

— Вот молодость! Все торопится! За дело, значит!

Потом он снова опустил глаза к костру.

— А как же вы в Отечественную войну попали на фронт? — спросил Коноплин. Хотел сказать, что возраст был уже у Матвея Тимофеевича немалый, да вовремя сдержался.

— Так вот и попал. Не попал, а сам пошел. В ополчение.

Он опять помешал прутиком угольки.

— Было под Вязьмой дело. Худо было. Война совсем другая, чем в гражданскую. Окружали нас. Тут уже я у Рокоссовского был. Не при нем, конечно, а в одной роте его армии. Тут-то и второй орден заслужил.

— Да как же, расскажите!

— Как, как! Пошли на нас танки, много танков. Иные из молодых, необстрелянных дрогнули, не выдюжили, попятились. Вот и остался при пулемете я один. А тут танк прямо на меня. Лег я на дно окопчика и пулемет не забыл с собой прихватить. Прогрохотали гусеницы над головой. Думаю, пусть себе в наш тыл прет. Там его артиллеристы встретят. А сам пулемет на бруствер. Ну и полоснул по немецкой пехоте как следует. Залегли. То ли кто передал ушедшему танку, то ли это был другой, слышу, грохот надвигается. Я опять с пулеметом на дно окопа. «Поутюжил» окопчик, поганец, ушел. Думал, мне каюк. А окопчик добрый был, глубокий. Сам рыл. Позасыпало землей, да отряхнулся и снова пулемет на бруствер. И опять немцы которые полегли, которые назад побежали.

— Здорово! — не удержался Коноплин. — Вот ведь как! Один, а…

— Чего один? Где-то и другие были. Я-то не слышал, а были, конечно. Одному бы не сдержать фрицев.

Матвей Тимофеевич задумался о чем-то своем, все помешивал едва тлеющие в костре угольки.

— Так-то, Алеша. Всякое бывает. Жизнь — штука сложная, — повторил он. — Уметь надо ее прожить с пользой для всех, не для себя одного.

И неожиданно Матвей Тимофеевич переменил тему:

— Да ты не унывай! Чего старика слушаешь? Ты бы на реке лучше, вон с теми. А вообще-то, — покрутил он головой, — девок что звезд на небе. Найдешь кого надо. Только ищи да не отступай! — с хитринкой в глазах взглянул он на Алексея. — Ищи, брат, и найдешь. Так-то.

И тут же спохватился:

— Господи, боже мой! Уха-то перестоялась! Заболтались, дурные! Кричи скорее своих, спешить надо!..

«ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЫЙ»

— Женька! Сегодня мы увидим надоевшего тебе девяносто девятого! — с порога заявил Коноплин. — Вечером на совещании.

— Какое еще совещание? Любят у нас время отнимать! — с досадой ответил Ладилов. — Хорошо, у кого жена. Если повздорили, есть веская причина скрыться из дому. А нам, холостякам? Летом только и погулять!

— Ты и зимой об этом не забываешь, — съязвил Алексей.

Евгений в одних трусах — после душа — лежал на кровати.

— Все-таки давай вздремнем часок-полтора. Успеем насовещаться.

— Нет. Буду новые донки готовить.

— Опять на рыбалку?! Повар в столовой предоволен, наверное. Регулярно подкармливаешь свежей рыбкой. А мы с Элей решили в воскресенье поехать на катере на остров. У них вылазка или как ее там, культпоход. Между прочим, Ира намекала, чтоб и тебя пригласить. Тут уж я свою инициативу проявил.

— Нужна мне твоя инициатива! — нахмурился Алексей. — Нет, я на зорю поеду. Искупаться и там сумею.

Ладилов зевнул, отвернулся к стене.

— Как хочешь. Смотри сам. А перед совещанием толкни меня. Еще просплю.

— Хорошо.

Алексей возился с удочками неподалеку от гостиницы у сарайчика, в котором уборщица разрешила хранить рыболовные снасти. Проверял лески, менял крючки. Решил покрасить заново удилища — зеленая краска была припасена заранее. Он увлекся и не заметил, как какой-то человек остановился на асфальтовой дорожке, приложив руку ко лбу наподобие козырька, и, прищурив глаза, внимательно присматривался к нему. Потом направился к сарайчику.

— Бог в помощь, Леша! А я смотрю, кто это свои удилища на солнце разложил?

Коноплин оглянулся. Перед ним стоял Матвей Тимофеевич.

Старик принарядился. Черная пара ладно сидела на все еще стройной фигуре. На левой стороне пиджака два ордена «Красного Знамени», три медали.

Коноплин отставил краску, поздоровался.

— Вы, Матвей Тимофеевич, по-парадному сегодня. Опять торжество какое?

— А как же! — улыбался старик, а сам нагнулся, рассматривая разложенные снасти. — Щучиные не стоит брать на реку. У нас редко попадается. — Он потрогал пальцами крючки. — На голавля достань кованых. Или я тебе дам. Да… На парад — к вашим ребятам иду. Пригласили. Ваш замполит, чернявый такой, разговорчивый, позвал на встречу с солдатами. О гражданской рассказать, — он прикоснулся рукой к ордену на красной розетке, — и о последней, Отечественной, — его рука закрыла оба ордена. — Машину, говорит, вышлю. Да я раньше выехал трамваем. Из-за одного старика еще машину гонять! Сам доберусь.

Матвей Тимофеевич улыбался. Видно, был в хорошем настроении.

— Наверное, часто приходится выступать? — поинтересовался Алексей.

— Хватает.

— Так ведь трудно, времени сколько тратите!

— Надо. Ребятам это надо, — посерьезнел Матвей Тимофеевич. — А мне что, пенсионер, время всегда найдется.

Коноплин рассказал ему, как пройти в солдатский клуб. Попрощались.

— Готовишься к воскресенью? — деловито спросил старик.

— Думаю.

— А девчонка моя, непутевая, говорила, что едете на остров. Культурный поход.

— Нет, я не собирался.

— Тогда ко мне на пару. Идет?

— Идет, Матвей Тимофеевич. Согласен.

— Подходи, Леша, к рассвету на старое место. Эх, и ушицу закатим! Ну, бывай! Пойду.

Матвей Тимофеевич отошел на несколько шагов, остановился.

— Слышь, Леша, а может, все-таки с молодыми на остров?

— Нет. Я уже решил.

— Ишь ты — решил! Ты, брат, не очень рыбкой увлекайся. Разве что по воскресеньям.

— Я и так…

— Вот и говорю, успеешь, нарыбалишься еще. Я смолоду по-другому, бывало, поступал. Ну, да за ушицей поговорим. Пока!

Встреча с соседями по аэродромам, летчиками истребительного авиационного полка, обещала быть интересной.

За столом сидел полковник Гончаренко, как обычно, серьезный, даже строгий. Только почему-то сегодня он внимательно, очень внимательно смотрел на каждого входящего в зал. Может быть, потому, что слухи подтвердились: ожидался приказ о его увольнении в запас.

Рядом с Гончаренко заместитель по политической части майор Деев, совсем молодой, с черными как смоль волосами и «ромбиком» на мундире. Справа и слева от них еще несколько офицеров — представители истребительного полка. Немало незнакомых летчиков сидело и в зале.

Речь шла о взаимодействии двух родов авиации, тактике истребителей и бомбардировщиков в современном бою. Выступавшие нередко переходили на разговор об отношении к военной службе в целом, о долге авиаторов в совершенствовании боевого мастерства.

Коноплину понравилось выступление невзрачного на вид, невысокого, но крепко сложенного летчика с погонами подполковника — заместителя командира истребительного полка.

— …В народе говорят — честь берегут смолоду. И я обращаюсь к молодым авиаторам: помните эти слова всегда. Дорожите честью летчика. Только тогда вы станете настоящими мастерами своего дела…

Подполковнику зааплодировали. За ним на трибуну вышел худощавый смуглый летчик-истребитель.

— Двадцать седьмой вашего полка поступает в воздухе странно. Мне доводилось уже несколько раз атаковывать его. Дело случая, конечно. Но что интересно, всегда получалось одно и то же. Бомбардировщик идет к цели с противоположной стороны от солнца, маневрирует слабо. Я незнаком с этим летчиком, но прямо скажу, что, по моему мнению, так может поступать лишь слишком самоуверенный авиатор или тот, кто не желает учиться ничему новому. Считает, что он все изучил. Так вот, дорогой товарищ, я вожу истребитель с хвостовым номером девяносто девять. И я вам говорю совершенно серьезно: будете летать шаблонно, собьют в первом же бою. Я предупреждаю, как друг. Враг будет действовать без предупреждения!..

Коноплин, красный от стыда, искал глазами Ладилова. Значит, неспроста он, Коноплин, задумывался над причинами легкомысленности своего летчика, часто приводившей к ошибкам. Значит, еще плохо понимал характер Ладилова.

Евгения он увидел только на перерыве. Ладилов пробирался к столу президиума, где стоял летчик, летавший на самолете с хвостовым номером «99».

Евгений еще не дошел до капитана, как Полевой громко сказал:

— Вот он, наш герой! Шаблонный, тот самый!..

Капитан из истребительного полка с интересом смотрел на подходившего Ладилова.

— Что же, давай знакомиться!

— Познакомились уже. И не раз, — буркнул Ладилов. — Чего вздумал критиковать? Я не виноват, что цели дают одни и те же. Они истребителям известны заранее, вот и…

— Бывает так. Но не всегда. А ты всегда поступаешь одинаково. Надо было еще в училище получше учиться инициативе у инструктора.

— При чем здесь инструктор? — повысил голос Ладилов.

— Тогда кто же? Пойми, мне, да и локаторщикам, становится неинтересно работать с тобой в воздухе. Пожалуй, я и без станции наведения скоро буду находить твой бомбардировщик в любом районе, где только обозначат цель.

— Еще посмотрим! С трибуны легко критиковать. А в воздухе не раз встретимся. Тогда разберемся, кто прав.

— Что ж, посмотрим, — миролюбиво ответил капитан — Насчет инструктора я, пожалуй, лишнее сказал. А что шаблонно летаешь — это верно. Не обижайся.

Они стояли друг против друга в плотном кольце авиаторов. Хмурый Ладилов, крепыш с растрепавшейся каштановой гривой волос, и капитан из истребительного полка, такого же, как и Ладилов, роста, но худой, щуплый на вид блондин.

— Что, Женя, тебя опять сбили? — раздался за спиной Ладилова голос Полевого. — На этот раз на земле? Сколько очков не в твою пользу?

Ладилов зло посмотрел на Полевого и ничего не сказал. Повернулся круто и стал протискиваться к выходу.

ЖИЗНЬ ДАЕТСЯ РАЗ

Настроение у Ладилова испортилось. В свободное время в гостинице, в городе, он оживал, был, как обычно, веселый. Но на службе, как правило, редко с кем разговаривал, хмурился, в учебных классах забирался в угол, читал книжку.

Как-то Полевой заглянул из-за спины, присвистнул:

— Эге, детективчик? Как это пишут: «Он натянул на уши шляпу и подозрительно оглянулся. Побежал, нырнул в подворотню». Стрельба, яд, кинжал… Ах, ох! Финал — поймали голубчика! Об этом самом читаешь?

Ладилов молча захлопнул книжку, вышел из комнаты.

— Не трогай его, Полевой! — тихо сказал Коноплин. — Переживает парень.

— Критика ему не по нутру пришлась? А тот капитан прав. Гениями в авиации так просто не становятся.

— Не говори так. Некрасиво. Ехидный ты все-таки парень. Не думаю, чтобы в самом деле ему завидовал. Ладилов — хороший летчик. А на ошибках, как известно, учатся.

— Хороший. Если дядя добрый рядом. И ты сам виноват. Зачем нянькой при нем ходишь? Думаешь, не слышал твои вопросы-напоминания: «Горючее проверил?», «Фишку шлемофона поправил?» Ты бы еще его подсаживал в кабину.

Коноплин промолчал. Да, все это было. И больше того. Перед каждым вылетом. Нет, он не хотел опекать летчика. Задание шел выполнять не один он, а весь экипаж. Качеством полета определялась и его, штурмана, работа, и работа техника, механика, всех специалистов, остававшихся на земле. Хотелось, чтобы все было лучше.

Коноплин вспоминал о совместных полетах, спорах в воздухе и на земле и думал: в чем-то Полевой прав. Был он, Коноплин, нянькой. Не всегда. Но часто. Подсказывал летчику действия, за которые отвечал только Ладилов и которые он обязан был знать назубок.

В эти дни неразговорчивым, злым Ладилов бывал и на аэродроме. Как-то заметил кусок грязной ветоши на земле под плоскостью самолета, грубо выругал механика. Засядько стоял вытянувшись, обиженно хлопал белесыми ресницами. Бросил здесь ветошь не он, так как только что вернулся из мастерских, где работал с самого утра. Наверное, кто-то из радиоспециалистов или электриков.

Коноплин отозвал Ладилова в сторону:

— Чего ты злишься? К Засядько нельзя так относиться. Ты же знаешь, парень очень старательный. Такого грубость только расстроит. От ругани такому никакой пользы, только вред.

— Ерунда. Солдата надо в ежовых рукавицах держать. Никогда не испортится в таком случае.

— Это не твои слова.

— Хочешь сказать, у кого-то научился?

— Да. Но не в этом дело. Одна строгость не всегда может привести к успеху. Еще более того — грубость. Так и знай — я против. Мне жаль механика.

— Вот еще жалостливый нашелся! Мне это ни к чему.

— Подумай, Женька! Директора завода помнишь? Танцевал с девчонками, хороводился, не зазнавался. А знамя за первое место получил именно его завод. Вот тебе и панибратство! А любят как его рабочие!

— То — гражданка. А тут — армия.

— Верно. Там и здесь люди одни и те же. Между прочим, и Засядько пришел к нам от станка…

Мнения у обоих так и остались разными. Летчик и штурман разошлись, недовольные друг другом.

В последующие дни даже в гостинице Коноплин и Ладилов сталкивались редко. Говорили больше о пустяках. О выступлении капитана, летчика-истребителя с хвостовым номером «99», никто из них не обмолвился. Словно и не было такого капитана и его выступления.

Ладилов рано уходил в город, возвращался поздно. Едва ли высыпался. Особенно накануне дневных полетов, когда надо было подниматься на рассвете.

Коноплину хотелось сказать, что так поступать вредно — уходить в полет усталым. Но как сказать? Ладилов сам прекрасно знал, что играть со сложной авиационной техникой нельзя. А главное, ведь он каждый вечер бывал с Элей! Подумает еще — зависть!

Нет, лучше молчать.

Однажды в воскресенье, когда Алексей приехал с реки, он удивился: Евгений был в комнате.

— Ты же должен был уехать на остров с Элей! Что случилось?

Спросил и покраснел — о девушке не стоило бы говорить.

Евгений беззаботно рассмеялся:

— Капризы девичьи. Подумаешь, недотрога!

Он махнул рукой. Смех его звучал довольно искусственно.

Расспрашивать Алексей не стал. Принялся переодеваться. Летчик не выдержал и объяснил:

— Понимаешь, пошла Элька цветы рвать. Я с ней. Ушли от реки. Кусты там. Ну и… поцеловал ее. А она как кошка… В общем, поругались. Разъехались по домам.

Краска схлынула с лица Коноплина. Он сел, положил руки на стол. Наступила неловкая пауза.

— Обидел? — глухо сказал Алексей. — Такую девушку!

— Да ты что, ревнуешь? Здорово! Отелло, скажем, имел на это право, а ты? И слушай! — разозлился Евгений. — Если мне по каждому поводу будешь нравоучения читать, ей-ей же поссоримся! Не беспокойся, Элька позвонит, сама прибежит еще! — самоуверенным тоном добавил он. — Подумаешь!..

В свободное время Ладилов подолгу валялся на кровати, иногда читал. Раза два за неделю увязался со штурманом и просидел оба вечера в библиотеке. Отношения стали прежними, дружескими.

Эля не позвонила. И не пришла.

В пятницу Евгений не выдержал. Посидел вечером в гостинице, лениво перелистывая журнал. Потянулся, стукнул кулаком по столу.

— Черт возьми, Лешка! Что мы сидим, как кроты? Пойдем в город!

Алексей посмотрел на часы.

— Пожалуй, можно на последний сеанс в кино успеть.

— Нет уж. К девчатам на танцы.

— А я в кино.

— Жаль. Могли бы вместе.

Евгений быстро стащил с тебя обмундирование, достал из шкафа новый серый костюм.

— Не прозевай, Лешка! Жизнь, брат, дается один раз! Кто это сказал? Есенин, что ли?

— А может быть, кто другой? И после этих слов написано еще кое-что в этой книжке. Забывать нельзя. Не помнишь?

— Нет. Всего голова не упомнит. Иду. И скоро не жди.

Алексей опустил голову. Не удержался, спросил:

— С Элей?

— Кланяться ей? Ну, нет. А с кем — еще не знаю. Девчат на танцах много. Пойдешь, а?

— В другой раз. Пойду в кино.

— Эх ты!

Евгений хлопнул друга по плечу, на ходу крикнул: «Пока!» — и исчез за дверью.

ОДИН РАЗГОВОР

И надо же было такому случиться! Когда Алексей стоял в очереди к кассе кинотеатра, кто-то тронул его за рукав. С недовольным лицом оглянулся. И тут же широко раскрыл глаза, заулыбался: рядом с ним стояла Эля.

— Вы?!

— Разве не узнаете? — засмеялась девушка. — Рассеянный вы, Леша. Я вас позвала, а вы ничего не слышите. Так нельзя.

— Я… я думал о своих делах. Вот и получилось…

— О делах, а сами идете смотреть картину. Здесь уж о делах не думают. Здесь отдыхают.

— Понимаю. Впрочем, когда человека что-то волнует, очень волнует, то он и на футболе, и в кино, и где угодно, чем бы ни был занят, всегда думает о своем.

— У вас какая-нибудь беда?

Алексей замялся.

— Нет. Так просто.

— Если просто, то возьмите и мне билет. Хорошо?

— Обязательно! Конечно! — заторопился Коноплин.

Девушка смотрела на него, улыбалась.

— Вы сегодня удивительно разговорчивый. А всегда были не таким. Я считала, что вы, простите, из породы молчунов.

Тут Коноплин совсем растерялся.

— Молчуном я никогда не был, но…

— Что — «но»? Договаривайте!

В это время подошла очередь Коноплина получать билеты, и «договорить» он не успел. И был рад этому. Рад был и тому, что, лишь только они вошли в зал, как начался фильм.

О чем говорить с Элей, как говорить — этого Алексей не знал. Странно, боялся он ее? Так нет же! Скорее, хотел, чтобы она всегда была рядом. Об этом он если и думал, то тут же отбрасывал подобные мысли.

Что происходило на экране, Алексей видел плохо. Он чувствовал рядом плечо Эли, иногда видел ее профиль. В течение всего сеанса не сказал ей ни одного слова. Втайне завидовал Ладилову. Евгений, когда втроем оказались когда-то в кинотеатре, наклонялся к девушке, что-то шептал. А вот он, Коноплин, так не умеет.

Окончился сеанс, зажегся свет. Алексей пропустил девушку вперед. Еще в толпе, при выходе из театра, Эля повернула к нему лицо:

— Неплохая картина, правда?

— Хорошая, — согласился Алексей.

— Мне больше всего понравился «молодожен» — этот самый дедушка. А вам?

— Его внук. Имя только не запомнил. Все были против брака, неравного брака, как считали, а этот мальчуган оказался один на стороне дедушки.

— Интересный паренек. А как он себя с девочкой вел! Будто настоящий кавалер!

Коноплин шел теперь уже рядом с девушкой, улыбался.

— Помню, в третьем или четвертом классе понравилась мне одна девчушка. Такая серьезная, с косичками, а на них всегда беленькие бантики. Для деревни это было редкостью.

— И что же? Тоже носили ей портфель, провожали?

— Нет. У нас тогда и портфелей-то ни у кого не было. Сумки. Холщовые сумки. А провожать… Я ее всегда стороной обходил.

— Почему?

— Ребята засмеяли бы. Да и… не смог бы.

Девушка рассмеялась весело и задорно. Отчего она так смеется, Коноплин не понял.

Медленно шли по направлению к Элиному дому. Говорили о разном.

— А мой дедушка овдовел рано, да так и остался один. Девочкой еще была, завидовала тем, у кого папы или мамы приходили в школу на родительские собрания или встречали детей. А у меня ни папы, ни мамы. Умерли рано, я их не помню. Один дедушка. Просила даже, чтобы у нас была хотя бы бабушка. Тогда не понимала ничего. А теперь знаю, почему все так получилось.

Коноплин удивился.

— Однолюб мой дедушка. Бывают же такие!

— О, сколько угодно!

— Так и возился все детство со мной один.

— И стирал, и готовил?

— Да, и стирал, и готовил, и уроки учить помогал, и в школу провожал. — Эля вздохнула, посерьезнела. — Теперь я ему за все должна отплатить тем же, хорошим, за все его заботы. Сейчас я на практике, с ним. Зову его переселиться в город, где мой институт, а он не хочет. Правда, приезжает ко мне часто. Но как только окончу учебу, обязательно заберу с собой.

— Правильно сделаете. Только возьмите направление туда, где река есть или озеро. Без рыбалки ему не обойтись, — пошутил Коноплин.

— Тоже верно, — засмеялась девушка. — Да, а вы в эту субботу поедете с дедушкой на реку? Он спрашивал о вас.

— Мы уже разговаривали с ним. Мне нравится посидеть с удочкой на реке. Не для улова, а так просто. — И после большой паузы нерешительно спросил: — А вы… опять в культпоход будто бы собираетесь?

— Едва ли придется. Не знаю еще. С Ирой у нас дела маленькие есть.

Алексей тихонько, чтобы не услышала Эля, вздохнул.

— Знаете, меня удивило, почему вы сегодня один. Я всегда вас видела только с Женей.

«Опять Женя! Ей, значит, нужен был именно он. А я так — забава!» — рассердился Алексей.

— Он… занят сегодня. На аэродроме, — соврал Коноплин.

— Разве? А я думала… — Девушка тут же перевела разговор на другую тему.

Коноплин слушал ее, но теперь больше молчал. «Сватом им не буду! — решил он про себя. — Пусть сами разбираются в своих отношениях!»

Вскоре замолчала и Эля. Несколько раз поворачивала она голову к Алексею, словно собиралась его спросить о чем-то, но не спросила. Так молча они и дошли до ее дома.

— Алеша, так я передам дедушке, что вы в субботу поедете с ним.

— Да, передайте. До свидания, — сухо попрощался Коноплин и, не задерживаясь, ушел.

Когда он украдкой оглянулся, светлое платье Эли все еще виднелось у калитки.

СНОВА НА РЫБАЛКЕ

Ладилов заявился в гостиницу к утру. Завтрак проспал. Алексей ждал, что, по своему обыкновению, Евгений станет рассказывать о своих похождениях. Но летчик в течение всего дня отмалчивался.

Утром, при построении личного состава полка, Ладилов стоял рядом. Но словно и не замечал штурмана. Потом летчики пошли на тренажеры, тренироваться в слепом полете. Штурманы на этот раз занимались отдельно, в своем классе.

Снова Алексей увидел друга лишь вечером.

— Сегодня я пошел бы на танцы. Ты чего это разоблачаешься? Пойдем? — предложил Алексей.

— Спать хочется.

— Не гуляй до утра.

Ладилов промолчал. А когда увидел, что Коноплин собирает рюкзак, поинтересовался:

— Завтра опять на рыбалку? Один едешь?

— Матвей Тимофеевич приглашает. Ему веселее — вдвоем все-таки. Отучил ты Элю с ним ездить.

— Разве она не поедет?

— Откуда мне знать?

Евгений походил по комнате, потом предложил:

— Знаешь, Лешка, давай я добавлю продуктов в рюкзак? И бутылочку с собой прихватим.

Алексей усмехнулся:

— От росы?

— Для настроения. Старикан, наверное, будет не против.

— А как же — «жизнь дается раз»? На танцы не попадешь.

— Ну их!..

Евгений чего-то стеснялся, о чем-то сожалел. Такое с ним случалось крайне редко. Было чему удивляться.

Алексея не очень-то радовала просьба приятеля. Пользы от него немного. Хуже всего — наверняка будет мешать рыбной ловле. Отказать тоже нельзя. Скрепя сердце согласился.

Евгений сбегал в магазин, принес колбасу, сыр, консервы. И «бутылочку» захватил, только не одну, а две.

— Многовато будет, пожалуй, — поморщился Алексей.

— В самый раз. Красного на всякий случай — если нас окажется на реке не трое, а четверо.

— А-а! — протянул Коноплин.

Ему что-то расхотелось вдруг ехать на рыбную ловлю.

Матвей Тимофеевич неопределенно хмыкнул, когда увидел позади Коноплина Ладилова. Но ничего не сказал.

Принялись складывать снасти в лодку. Старик не вмешивался, доверял Коноплину. Только когда увидел, что тот положил рюкзак на сиденье у кормы, остановил:

— Леша, корму не занимай. Там девчонка моя сядет. Сейчас подойдет.

Евгений толкнул друга.

— Что я говорил? — прошептал он, явно обрадованный вестью.

Минут через пять послышались шаги и показалась Эля.

Она весело поздоровалась с друзьями. Алексей решил, что Эля рада видеть Евгения. «Ну и пусть! Тебе-то какое дело?» — пытался он укорять сам себя. Укорял, но понимал, что неспроста прислушивается к каждой фразе, сказанной Элей и обращенной к Ладилову.

Рыбу ловили на прежнем месте. И так же, как в прошлый раз, когда солнце поднялось высоко и над костром в ведре закипала уха, пошли купаться.

Евгений в воде все время держался рядом с Элей. Алексей один поплыл на середину реки.

— Алеша, куда вы? — услышал звонкий голос девушки.

Показал рукой на другой берег.

— Я с вами, подождите!

С девушкой приплыл и Евгений. Посидели на траве, отдохнули. Опять говорил больше Ладилов, а Коноплин молчал. Он и сам не мог понять, почему в присутствии Эли он не может найти нужных слов, по-настоящему поддержать разговор, почему посматривает на нее лишь украдкой.

Алексей поднялся.

— Ну, пора. Матвей Тимофеевич машет, — сказал он.

За ним поднялась и Эля, за ней Евгений. У костра Евгений принялся вытаскивать припасы из рюкзака. Матвей Тимофеевич укорял:

— Какой же это рыбак поедет на реку с колбасой да сыром? Смех! Уха — самое важнецкое дело. Это тебе не домашняя!

Увидел бутылки, смягчился:

— Стопка не повредит. Особенно на пользу, ежели холодновато на реке бывает. Да и для настроения неплохо.

— Дедушка, тебе нельзя пить больше ста граммов, — предупредила Эля. — Сердце!

— Сердце дано человеку на неопределенный срок. Беречь его — оно ленивым станет. Изредка надо и пошевелить его, заставить попрыгать чаще обыкновенного.

Он выпил не одну, а две стопки и захмелел. Эля была недовольна.

— Ну тебя, егоза! — отбивался Матвей Тимофеевич. — Ты лучше ребят побереги. Им долго жить. И… — старик хитро прищурился, — и глаза разуй. Ужо вижу!

— Дедушка!

— Ну-ну, молчу. Пойду в тень, подремлю. А ты, Алексей, поглядывай пока за донками. Смотришь, какой-никакой сазанчик попадется.

Матвей Тимофеевич направился к кустам, улегся на пиджак. Коноплин ушел к удочкам. Эля начала собирать посуду. Потом у плеса долго терла песком закопченное ведро. Евгений не отходил от нее.

Донки «молчали». Поочередно Коноплин вытащил их, переменил наживку. Снова закинул.

Припекало солнце. Клонило ко сну. «Искупаться бы еще!» Но Алексей не мог себя заставить пойти к плесу, пока там были двое, и ушел в тень, к кустам, нависшим над обрывом. Долго сидел, глядя на зеркальную воду…

— Алеша, проверили крючки?

Над обрывом стояла Эля. Она была в купальнике. «Пойдут сейчас с Женькой в воде барахтаться. Ну и пусть!»

— Проверял. Рыба наживку не трогала.

— Тогда пойдемте купаться?

— Нет. Я еще посижу, понаблюдаю.

Он снизу вверх смотрел в лицо девушки, может, впервые вот так, не отрываясь, глаза в глаза. Чувствовал, что краснеет. «Глупо!».

И девушка смотрела. Тоже не отрываясь. Молчала. Потом серьезное ее лицо смягчилось, губы тронула улыбка.

— Какой же вы!..

— Какой?

— Совсем другой, чем ваш приятель.

Алексей нахмурился:

— Угу, другой. Зачем вы его оставили? Идите!

— Самокритику вы любите больше всего на свете? Не всегда полезно. А Женю я уложила спать рядом с дедушкой. Они оба захмелели. И вот пришла…

Что она хотела сказать этим — «И вот пришла»?

— А Женька?

— Я же сказала! Какой же вы! Идемте, слышите?

— Слышу.

Алексей медленно поднялся.

С ОДНОГО ЗАХОДА

— Слушай, Лешка! Как ты думаешь, хорошая девушка Эля?

Алексей взглянул на друга, тут же отвернулся, опустил голову. Он не торопился с ответом.

— Хорошая. Таких беречь надо! — сказал, а самому стало неловко: не выдает ли он себя?

Евгений ничего не замечал. Пока шли к самолету, помахивал сорванной лозинкой, вполголоса напевал.

— А знаешь, друг, если на ней жениться? Раньше я об этом не думал. Какие-то девчата все попадались… А Элька — совсем другое дело.

У Алексея дрогнуло в груди. Но он взял себя в руки. Стараясь говорить беспечно, спросил:

— А она… Эля… согласна?

— Я еще не спрашивал. Согласится! Чего ей надо? Какой из нее инженер выйдет? Все равно замуж пойдет, тем и окончится самостоятельная деятельность. Правда, злится, уверяет, что обязательно будет работать после института. Не верю.

— Ты смотришь на окружающих людей со своей колокольни. Все для тебя! А остальные — неважно? Люди, брат, тоже требуют внимания к себе. А Эля, может, заслуживает особого.

— Что из того? Вот я и говорю, жениться, что ли?

Он беззаботно похлопывал прутиком по голенищу сапога.

Алексей только у самого самолета ответил глухо и коротко:

— Попробуй, — и поднял голову, — только если серьезно думаешь.

Евгений снова не понял тона, которым говорил его товарищ. Он привык к тому, что в отношениях с девчатами никто не может быть ему соперником.

Остановились у плоскости бомбардировщика.

Далеко, на самой границе аэродрома, неожиданно появилась яркая вспышка. Это специалисты опробовали свои прожекторы. В сгущающихся сумерках отчетливо были видны разноцветные огни, ограничивавшие летную полосу, рулежные дорожки.

Началась обычная предполетная подготовка. Ладилов приступил к осмотру материальной части, Коноплин проверял оборудование кабины. Проверку закончили быстро. Самолет был готов к полету по маршруту и бомбометанию на полигоне.

Коноплин принялся уточнять характерные радиолокационные ориентиры вдоль линии пути. Работал он автоматически, а в голове нет-нет да и вспыхивали слова летчика: «Жениться, что ли?» Встряхнул волосами: перед полетом нечего думать о посторонних вещах.

Командир полка Гончаренко посмотрел на часы. Наступило время общего построения. Метеоролог доложил сводку погоды, прогноз на ночь, данные ветра по высотам, время захода луны. Время восхода не требовалось: косой серп луны бледным светом уже залил стоянку, аэродром.

Поверка времени. Все посторонние мысли как будто сами собой исчезли. Летный состав сейчас жил одним — ожиданием начала полетов.

После начальника связи, сообщившего радиоданные, дал последние указания командир:

— В связи с условиями погоды будем производить полеты по второму варианту. Обратить внимание на четкость подачи команд. Очередность вылетов — согласно плановой таблице. Вопросы есть? По самолетам!..

Мощные фары осветили рулежную дорожку. Справа и слева от них движутся красный и зеленый огни. Из-за бьющего в глаза света прожектора самолета не видно, но по движущимся аэронавигационным огням любому авиатору ясно, что бомбардировщик выруливает на взлетную полосу. За ним второй, третий… Ночь заполняется мощным гулом двигателей.

— Я — двести семьдесят два! Я — двести семьдесят два! Разрешите взлет! — услышал руководитель полетов. Ему незачем смотреть в плановую таблицу. Номер знакомый, да и голос легко узнать: запрашивает разрешение старший лейтенант Ладилов.

— Разрешаю!..

После взлета бомбардировщик набирает высоту.

В стороне от аэродрома вспыхивают три мощных луча. Высоко вверху в их перекрестии оказался самолет. Это один из экипажей выполняет тренировочный полет в лучах прожекторов.

А в это время бомбардировщик с хвостовым номером «27» ушел уже далеко от аэродрома.

Высота полета достигла нескольких тысяч метров. Ладилов настроил автопилот. Коноплин занялся промером ветра на высоте, уточнением курса. Стрелок-радист поддерживает связь с аэродромом.

Сейчас нет времени для мыслей о земных делах. Главное — выполнение полетного задания. Экипаж работает как один слитный механизм.

Редкие облака, освещенные луной, остались далеко внизу. Они закрывают землю не полностью. Кажется, между облаками — мутно-серые огромной глубины провалы. Только огни селений, изредка выплывающие из разрывов облаков, напоминают о земле.

Пройден второй этап, третий… Работы Коноплину прибавляется. Нелегко с помощью радиолокационные приборов осуществлять ориентировку, трудно с большой высоты отыскать цель. К тому же профиль полета по высоте не одинаковый.

Перед началом боевого пути Коноплин еще раз проверил ветер. Он оказался очень сильным и, главное, боковым. Значит, боковая наводка доставит немало хлопот экипажу.

Но вот и начало боевого пути.

— На боевом!.. — командует штурман.

Теперь на коротком пути, оставшемся до цели, внимание экипажа напряжено до предела. Летчику надо точно выдержать заданные высоту, скорость, курс, немедленно реагировать на сигналы о доворотах самолета. Малейшая ошибка штурмана, допущенная при расчете ветра, установке данных на прицеле, при определении точки сбрасывания, может привести к невыполнению задания. Ведь заход один и бомба одна. Никакие поправки в повторных заходах невозможны.

— Вправо три!.. Так держать!..

Цель все ближе. Бомболюки открыты. Для Коноплина сейчас ничего не существует, кроме экрана локатора и медленно приближающейся к отметке цели. Для Ладилова эти секунды также проходят в большом напряжении. Надо очень точно выдержать курс.

Подходит трудноуловимый момент, когда мозг мгновенно решает: «Время!»

— Сбросил! — сообщает штурман летчику.

Задание выполнено. Бомбардировщик разворачивается от цели.

На командном пункте о результатах бомбометания узнали через несколько минут.

— Опять экипаж Ладилова выполнил задание на «отлично»! — удивляется кто-то. — Везет же другу!

— Повезет, если на борту у него такой штурман, — буркнул второй.

— Штурман штурманом, а все-таки…

— Найди себе такого, как Коноплин. Он и за себя и за тебя все выполнит. Только вот штурвала в его кабине нет. И без тебя обошелся бы…

В это время в кабине бомбардировщика с хвостовым номером «27» Ладилов тихонько напевает что-то веселое. Коноплин собирает штурманские принадлежности. Он доволен. Приятно все-таки точно поразить цель с одного захода.

УХОДИТ КОМАНДИР

Ничего необычного, кажется, не случилось. Из штаба полка быстро разнесся слух, что полковник Гончаренко увольняется из армии. Все этого издали. Знали, что по состоянию здоровья Гончаренко отстранен от полетов. За этим должен был последовать неизбежный приказ. Да и возраст уже солидный.

Ждали. Знали. А все-таки известие взволновало.

Нельзя сказать, что все в полку были довольны командиром. Да и бывает ли такое? Характеры, а отсюда и поступки людей могут быть разными. Возраст неодинаков. Положение, обязанности — также. Командиру, будь он, как говорят, хоть семи пядей во лбу, всем не угодить. А он один отвечает за всех, за выучку каждого, боеспособность полка в целом.

Находились офицеры и солдаты, которым была не по душе строгость командира. Но за строгость и сыновья, случается, обижаются на отцов, хотя последние применяют ее с одной целью — воспитать из сына настоящего человека. Молодость, задор, азарт, поиски нового приходят в столкновение со знаниями, опытом, мудростью старшего по возрасту.

Гончаренко, после того как ему принесли телеграмму, зашел к своему заместителю по политической части майору Дееву.

— Вот, прочти.

Деев поглядел на телеграмму, положил ее на стол.

— Что же, Иван Афанасьевич, ничего не поделаешь. Годы идут. И я в свое время отлетаюсь.

— Эх, Деев! Ты летаешь недавно. Не понять тебе, как мы начинали. Черт знает на каких этажерках приходилось гонять в воздухе. Да я не жалуюсь на приказ. Пора уходить на пенсию. Жаль другого. Жизнь связал с авиацией, а теперь, когда авиация стала такой — с лучшей техникой в мире, надо уходить. Смотрел «Человек в отставке»? В пьесе все получается хорошо. Но я-то на гражданке найду работу по себе? Еще не знаю. Вдруг получится, с небес опустился, а к земле не пришел. Тогда трудно. Боками продавливать диваны не собираюсь. Не привык.

Замполиту было жаль командира. Но и он, и сам Гончаренко прекрасно понимали, что вечно летать нельзя. Неизбежно наступает время, когда под (воздействием нагрузок, которые летчик испытывает систематически в каждом полете, организм начинает «сдавать» и полеты уже вредно, слишком вредно отзываются на здоровье. Тогда на первый план выступают врачи. А врачи — народ дотошный. В какой-то из дней — рано или поздно — скажут: стоп, летать больше нельзя.

Все это так. Все известно заранее. Но как жаль бывает человека, который покидает боевые ряды, который, если и поднимется когда-нибудь еще в воздух, то лишь в качестве пассажира.

— Работа по душе вам всегда найдется, Иван Афанасьевич. Если, говорите, бока пролеживать на диване не сможете, то ясно, будет у вас и на гражданке любимое дело, — сказал Деев. — Здесь, в городе, думаете оставаться?

— Нет. Поеду на родину. Присмотрюсь. Тогда видно будет.

Закурили. Сидели молча, думая каждый о своем. Гончаренко — в который раз! — о том, как-то ему придется устраивать свою жизнь после увольнения. Деев — о том, что с новым командиром ему придется, видимо, на первых порах трудно, пока тот освоится, узнает личный состав, возможности каждого летчика, штурмана, техника, механика, в общем, любого специалиста.

— Нового командира я сам буду знакомить с личным составом. Но не забывай, Деев, о молодых. Последние месяцы я часто задумывался о своем командирстве, — усмехнулся Гончаренко. — Вспоминал, все ли правильно делал, всегда ли правильно поступал, не упустил ли чего. Вижу, можно было бы добиться большего. Особенно с молодыми.

— Скромничаете, Иван Афанасьевич.

— Ты не понял меня. Если говорю о молодых, то не для красного словца. А для того, чтобы ты знал, чтобы смог в будущем помочь другому командиру полка доделать и исправить то, что не успел, не смог, наконец, сделать и исправить я.

Полковник выкурил папиросу, взял другую.

— Замечаю за собой в последние годы: времени стал тратить на дела полка больше, а результатов становилось все меньше. Учился мало? Было такое. Текучка заедала. Плановые таблицы, розыгрыши, занятия, учения, полеты и полеты. А может быть, не текучка — возраст. Знал, скоро придется уступить место молодому, более энергичному, достаточно подготовленному…

В дверь кабинета постучали.

— Да, — отозвался Гончаренко.

Вошли двое офицеров. Один сделал шаг вперед, приложил руку к головному убору.

— Товарищ полковник, дежурство по гарнизону сдал, все в порядке! — доложил он.

— Товарищ полковник, дежурство по гарнизону принял. Все в порядке! — доложил второй.

С красной повязкой на рукаве перед командиром полка стоял Ладилов.

Гончаренко напомнил об особенностях дежурства, отпустил офицеров.

— Так вот, Деев, о молодых я не закончил. Обрати сам на них больше внимания, подскажи новому командиру. Кстати, только что был здесь старший лейтенант Ладилов. Знаю, тебе он нравится. Да и мне, пожалуй. С первого полета увидел. — прирожденный авиатор. Может летать. Сам ему благодарности объявлял. А вот выступление капитана при встрече с летчиками истребительного авиаполка заставило задуматься. Да и раньше…

— Хороший летчик, Иван Афанасьевич!

— Хороший. Будет хорошим, если не провороним. Смел, храбр — это у него есть. Но что-то в нем настораживает. Я уже тебе говорил об этом. Понимаешь, возникло какое-то сомнение, вижу, опять в чем-то недоработал. Это моя, наша общая вина.

— А я не замечал. В партию недавно принимали. Единогласно. Насколько знаю, и комсомольцем он был неплохим.

— Не так-то просто заметить. Ты хорошо знаешь его штурмана, Коноплина? Присмотрись получше. Звезд с неба не хватает. Скромен, даже незаметен. Показного ничего нет. А однажды я слышал разговор, что он следит за поведением, работой летчика на аэродроме и в воздухе так, как следит за доверенным ей ребенком хорошая воспитательница. Его даже назвали нянькой. Понимаешь?

— Не знал.

— Не нас с тобой назвали так, а штурмана. Чувствуешь? Верно, кому, как не штурману, лучше знать своего летчика? Думаю, храбрость может иметь своим истоком и самолюбие, этакое желание всегда быть впереди, сделать лучше всех, обязательно выделиться, показать свое «я». Это слепая храбрость. От случая к случаю. У Ладилова, возможно, так и получается. Вот я и говорю, — продолжал Гончаренко, — не знал достаточно всех. Особенно молодежь. Кто оступался — строго наказывал. И только. А по душам говорил далеко не с каждым. Времени не хватало, — усмехнулся снова он. — А может быть, и опыта.

— У вас-то, Иван Афанасьевич! — воскликнул Деев. — Напрасно так говорите!

— Да, у меня. Не удивляйся. Опыта не летной работы, а работы с людьми. Еще часто за мундиром мы не замечаем, не видим просто человека. С его не только хорошими качествами, но и недостатками, его слабостями, которые далеко не всегда сразу бросаются в глаза.

Полковник поднялся.

— Еще поговорим. Схожу на полеты в последний раз. А там и новый командир приедет. О моих словах не забудь. Да ведь это твоя обязанность — видеть человека там, где командир может заметить лишь летчика

ЗВОНОК

Дежурная по гостинице позвала Коноплина:

— Вас к телефону!

— Меня?!

Коноплина никогда по телефону не вызывали. «Может быть, в части что случилось или тревога? Странно!»

Он поднял трубку.

— Слушаю!

Он узнал голос с первого произнесенного слова. Звонила Эля.

— Алеша, как вы поживаете? После реки мы так и не виделись, — сказала девушка.

Наступила пауза.

— Не виделись? Да, да! Но Евгения дома нет, он дежурит и освободится только через час-полтора.

Опять наступила пауза.

— А почему вы говорите о Жене? — донеслось издалека. — — Я о нем не спрашивала.

— Конечно, — поспешно ответил Коноплин. — А я думал…

— Алеша, вы всегда думаете только о других?

Голос девушки звучал мягко, ласково. И в то же время в нем слышался невысказанный упрек.

Чего она хочет? И тогда на реке, она сказала как-то странно: «И вот пришла!»

Алексей замялся.

— Что же вы молчите? Впрочем, что мы по телефону разговариваем! Если свободны, приходите в парк. На ту скамейку, где когда-то сидели.

Невольно вырвалось:

— А Евгений как же?

И после новой паузы:

— А вы действительно настоящий друг, Алеша. Что же, оставьте ему записку, он вас найдет. То есть нас. Хорошо?

Алексей положил трубку, постоял у телефона. Потом вернулся в комнату. Идти? Обязательно! А Женька? Он говорил о женитьбе! Говорил. Впрочем, что из того, если Коноплин до прихода товарища посидит с его девушкой в парке? Ничего особенного.

Тщательно выгладил костюм. Оделся. Написал записку и положил ее на видном месте:

В парке он нашел девушку в условленном месте. Эля встала со скамейки, подала руку.

— Алеша, вы опаздываете. Я жду вас уже долго.

— Да. Верно. Извините. Записку я оставил.

Алексей старался не смотреть на Элю. Заговорили о городе, погоде, новой кинокартине.

Говорил Алексей натянуто, все оглядывался на центральную аллею.

— Вы ищете кого-нибудь? — спросила Эля. — Без конца крутите головой.

— Как же? Женя должен вот-вот подойти. Вы его ждете скорее, а не я.

— Да?..

Разговор принял странный оттенок: говорили о пустяках, и оба чувствовали, что-то недоговаривают, скрывают друг от друга. А что?

Алексею казалось, что Эле с ним скучно. Что думала о нем девушка, он старался не угадывать.

— Вы, я слышала, хотите поступать в академию?

Алексей помедлил.

— Как сказать? Желать — еще не значит поступить. Попытаюсь.

— Правильно. Не делайтесь таким, как Женя, — она поправила платье на коленях, глянула просто, серьезно и улыбнулась, — взрослым ребенком.

— А почему вы о нем так думаете?

Девушка пожала плечами.

— Так. Ваш друг не видит и не знает, что ведет себя так, будто ему всего пятнадцать лет.

— Он и ваш друг, — сказал Алексей. — И потом, он отличный летчик, не забывайте.

— Мой друг? — Девушка помолчала. — Как сказать? Так просто назвать человека другом — нелегкое дело. Друг — это очень близкий человек, которому хочется открыть всю душу, в трудную минуту поделиться всем сокровенным, довериться во всем.

Она сделала большую паузу, потом оживилась:

— Представьте, теперь мы с Ирой дружим по-настоящему, не как раньше!

— Как это — раньше? — не понял Алексей.

— Вы же ее поругали, что не хочет учиться. Она даже плакала после того вечера.

— Отругал?!

Алексей вспомнил заводской клуб, случайный разговор с Ирой. Рассмеялся:

— Я только спросил ее о работе!

— А она считает, что отругали. Теперь на танцы почти не ходит. Сидит над учебниками, собирается поступать на заочное отделение. Говорит, что рабочий тоже должен иметь высшее образование.

— Вот как! Это же очень хорошо!

— И все перемены из-за вас!

Алексей не согласился.

— Едва ли. Я-то при чем? А учиться ей надо. Ваш политехнический рядом. Удобно очень. Да и профиль легко можно подобрать.

— Я ее поняла. Очень ей захотелось доказать вам, что она не просто какая-то хохотунья и пустышка.

— Почему же именно мне?

— Не отказывайтесь. Сама мне сказала, значит, что-то есть…

— Не пойму… А вот и Женька! — прервал Элю Алексей и тут же пожалел, что заставил девушку умолкнуть и она не договорила.

…Сгущались сумерки. В ярко освещенных аллеях прибавилось публики. Оттуда доносились смех, громкие восклицания, — парк жил своей обычной жизнью.

Алексей сидел рядом с Элей, но больше уже не разговаривал. Он никак не мог придумать предлога, чтобы: уйти.

— А не податься ли нам, братцы, в ресторан, скажем? — весело предложил Евгений.

Алексей покосился на него, отвернулся. Девушка воспротивилась:

— Лучше давайте походим немного по парку, полчасика. А потом проводите меня.

Она поднялась, взяла обоих друзей за руки.

— Идемте!

Пришлось Алексею шагать рядом с ней. Мучился, понимал, что Евгению хочется остаться с девушкой одному, что он мешает другу.

Незаметно обошли парк, вернулись к выходу.

— Теперь, мальчики, ведите меня домой.

— Так скоро? — недовольно протянул Ладилов. — Можно, конечно.

Коноплин замялся.

— Я, пожалуй, пойду к себе в гостиницу. А по пути надо зайти еще в одно место…

— Не выдумывайте! — перебила Эля. — Уже поздно, никуда вам не требуется заходить. Так проводите меня, мальчики?

Она смотрела то на одного, то на другого. Она приглашала обоих.

Трое вышли из парка. Алексей чувствовал на своей руке руку девушки, шел осторожно, молчал. Потом разозлился. «Я нужен им обоим, как громоотвод! Ей, пожалуй, больше всего. Боится остаться с Женькой!»

Злился на себя, но до самого Элиного дома так и не смог их покинуть.

Друзья возвращались в гостиницу не особенно веселыми. Евгений говорил мало, все курил. Оба остались недовольны проведенным вечером.

ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ

Прошла неделя. Ладилов совсем перестал говорить об Эле. Казалось, он становился серьезнее. По вечерам, если не было полетов, обычно уходил в город. С кем он проводил время, Коноплин не знал и не спрашивал.

Только однажды, глядя на заспанное лицо товарища, осторожно сказал:

— Накануне полетов надо было бы из города пораньше возвращаться. Ты какой-то осоловелый сегодня.

— Ерунда! — усмехнулся Евгений. — Живем один раз!

— Слышал уже. Слабая философия. Ни к чему.

Тем разговор и окончился.

…Прошло всего несколько часов, и как ругал себя Алексей за мягкотелость, уступчивость, нелепые мысли, что в любом его замечании могут играть роль, главную роль их отношения к одной и той же девушке!..

…Впереди линии самолетов строй авиаторов в синих комбинезонах.

— …При подготовке авиационной техники к полетам опробовать двигатели при снятых капотах и проверить топливную систему под давлением, — доносит ветром к командному пункту слова инженера эскадрильи.

Техники, механики расходятся по самолетам. Среди них стоит самолет с хвостовым номером «27». Вокруг немало авиационных специалистов — машина пойдет в полет одной из первых.

— Смотреть пламя! — раздается команда.

— Есть пламя!

Двигатели набирают обороты, усиливается гул.

Вскоре техник-лейтенант Воронков доложил командиру экипажа о готовности материальной части.

Порывистый ветер разогнал редкие облака, и солнце одиноко сияет на чистом голубом небосводе. По рулежным дорожкам снуют спецмашины. У расчехленных бомбардировщиков грозный вид. На остеклении кабин играют солнечные зайчики. Низкий гул турбин то нарастает, то стихает: на других машинах техники продолжают опробование двигателей.

Наконец подготовка окончена.

— Лешка, иди сюда, посмотри! — позвал Ладилов.

Алексей вылез из кабины.

Неподалеку от «квадрата» двое. Высокая грузная фигура полковника Гончаренко угадывается сразу. Рядом с ним кто-то из молодых летчиков. Слов не слышно. Видно, как жестикулирует полковник. Правая рука, согнутая в локте, высоко поднята, ее ладонь с распрямленными пальцами, очевидно, изображает бомбардировщик, левая, ниже, — атакующий истребитель. Гончаренко делает «отворот» правой ладонью, опускается на колени, продолжая эволюции ладонями-«самолетами», почти ложится на землю. Летчик тоже опускается на одно колено.

— Забавляется батя. В последний раз, наверное, руководит полетами. Приказ, говорят, пришел.

Алексей пожал плечами, ничего от ответил. Реплика летчика ему не понравилась.

Через полчаса раздался сигнал на построение летного состава. Последние указания командира. Чувствовалось, что у полковника Гончаренко настроение приподнятое, прямо-таки торжественное.

— Вопросы есть? По самолетам!..

Машина вырулила на старт. Короткая стоянка у начала взлетной полосы, голос командира в наушниках — «Взлет разрешаю!».

Блеснув серебром обшивки на развороте, бомбардировщик лег на курс.

Через некоторое время Коноплин произвел расчет.

— Увеличь скорость на пятнадцать километров! Опаздываем на поворотный пункт! — сообщил он летчику.

— Хорошо, — ответил Ладилов.

Голос его хрипло прозвучал в наушниках.

— Соединительную фишку шлемофона так и не заменил? Сколько тебе напоминать? Поправь, тебя почти не слышно.

Немного погодя Ладилов включил переговорное устройство:

— Лешка, а ты прав. Сейчас выговор получил от бати. Говорит, раз двадцать запрашивал: «Почему молчишь, Орел?», а связи никакой все нет. Чертова фишка!

— А теперь?

— Теперь все в порядке. Выговор по радио получил. Передали нормально.

На полигон вышли точно по времени. Отбомбились не совсем удачно — не удалось довести до конца боковую наводку.

«Сонный какой-то, бродяга!» — подумал штурман о летчике. Только теперь вспомнил, что против обыкновения Евгений весь полет, по сути дела, молчал.

Впереди показался аэродром. За ним река, по обеим берегам которой раскинулся город. Алексей выключил радиокомпас — полет окончен.

Окончен для штурмана. Не окончен для летчика. Еще предстоит посадка. А при ее выполнении необходим максимум внимания. Хотя бы это была тысячная или двухтысячная посадка.

Звонок — пройдена приводная радиостанция. Гул турбин плавно уменьшается — летчик убирает газ. Земля ближе, ближе… Вот и начало бетонки. Самолет на выравнивании.

— Высоковато, высоковато! — заметил вслух полковник Гончаренко, наблюдая за посадкой бомбардировщика.

Алексей в самолете почувствовал удар. «Грубо сажает!» — мелькнула мысль.

И снова удар…

Полковник Гончаренко вскочил:

— Что он делает! Что он делает!..

Майор Деев выпрыгнул из стартового командного пункта на траву. В «квадрате» стали подниматься со скамеек свободные от полетов летчики.

Бомбардировщик Ладилова «скозлил». После первого грубого соприкосновения с бетонкой машина оторвалась от ее поверхности примерно на метр. Потом новый удар передней «ногой» — пневматикой. И снова самолет взмыл, на этот раз выше. Третий удар…

— Что он делает! Отдает штурвал от себя!..

Полковник Гончаренко не отрывал руки от кнопки шлемофона. Он весь напрягся, понимал, что, если летчик в эти несколько секунд не сможет исправить положение, бомбардировщик, теряя скорость, после какого-то «козла» клюнет, последует лобовой удар носом и взрыв…

— Женька! — закричал Коноплин. — Машину разобьешь, Женька!

Ладилов его не услышал.

Еще и еще удары пневматиками о бетонку. Высота очередного «козла» метра два с половиной.

— Орел, бросить управление! Приказываю бросить управление немедленно! — передал команду руководитель полетов.

Приказ был правильным. Только так можно было избежать еще большего увеличения высоты «козла», потери самолетом скорости и катастрофического удара о бетонку.

Бомбардировщик тяжело опускался на полосу. Издали было видно: беззвучно, словно это происходило на экране немого кино, сложилась передняя стойка шасси и одновременно лопнули основные колеса.

Через секунду-две скрежет металла, треск донеслись до командного пункта.

В воздух взвились красные ракеты — запрещение самолетам посадки. На старте вместо посадочного «Т» крест.

От «квадрата», командного пункта, со всех сторон к стоявшему на посадочной полосе самолету с хвостовым номером «27» бежали люди. Много людей…

ПОСЛЕ ПОСАДКИ

Самолет не вспыхнул. Ладилов стоял у плоскости бледный, растерянный. Коноплин освободился от парашюта, спрыгнул на бетонку. Стрелок-радист нерешительно топтался у хвоста.

Первой к бомбардировщику примчалась машина скорой помощи. Но помощь никому не понадобилась, лишь у Коноплина на правой стороне лба багровела шишка — стукнулся при посадке о прибор.

Еще одна машина. С нее посыпались авиаспециалисты. Подбежал майор Деев.

— Целы! Ну вот…

Он потрогал зачем-то рукой обшивку плоскости разбитого самолета, подошел к Ладилову:

— Долетался? Спасибо! А я-то в тебя верил!

Алексей видел, как бледное лицо Евгения побелело еще больше.

Авиационные специалисты, молча смотревшие на летчика, расступились. Подошел полковник Гончаренко. Бегло осмотрел искалеченный бомбардировщик. Остановился рядом с Ладиловым. Не сказал, а выдавил из себя:

— Не сберегли свою честь? И честь полка. Зазнались? Рановато! — Он глубоко вздохнул. — И это в последнее мое дежурство! Память старику на всю жизнь!..

Он махнул рукой, ссутулившись, как-то весь обмякнув, сразу постарев на добрый десяток лет, пошел от Ладилова к машине. Около врача задержался:

— Окажите помощь штурману. Может быть, серьезный удар.

Техник-лейтенант Воронков с мрачным лицом суетился около самолета, заглядывал под плоскости, забрался зачем-то на двигатели, осмотрел их. Было заметно — с каждой минутой он все больше огорчался. Казалось, техник тоже обмяк, постарел при виде того, что сделалось с родной ему машиной.

Подошли тягачи, чтобы оттащить самолет с бетонки, освободить ее для посадки других бомбардировщиков. У машины Ладилова толпа редела. Скоро около нее осталось всего несколько человек.

Коноплин подошел к летчику:

— Женька, не переживай так!

Ладилов отвернулся, ничего не сказал. Опустился на траву, закурил.

Алексей сел рядом.

— Чего тебе надо? — грубо спросил Ладилов. — Ты-то при чем? Я сделал, мне и отвечать.

В его взгляде было столько тоски, что Алексей, встретив его, вздрогнул.

— Женя, не надо! Не ты один, и я виноват!..

Ладилов не хотел слушать. А сейчас ему нужны были именно слова утешения, участия.

— …Виноват и я! Как бы это тебе сказать?..

Перед лицом несчастья, случившегося с другом, было настолько тяжело, что нужных слов не находилось.

Новиков, пока тягачи не потащили бомбардировщик, стоял у своей кабины, испуганно посматривал в сторону летчика и штурмана. Он совсем растерялся.

Евгений на ужин не пошел.

В столовой все разговаривали о происшествии на аэродроме.

— С каждым такое может случиться, — ораторствовал какой-то оптимист.

— Да, опять сбили. Еще один — ноль не в его пользу, как говорил на совещании Полевой. Так? — раздался чей-то голос.

Старший лейтенант Полевой шутки не поддержал. Слова, произнесенные в такой обстановке, прозвучали совсем не шуткой.

— Если и «сбили», то всех нас. Жили рядом, а вот…

Полевой не договорил, уткнулся в тарелку. Толком никто не понял, почему «всех сбили» и что из того, что «жили рядом».

Алексей слышал обрывки разговора, ставшего общим. Аппетита не было. Выпил чай, вышел из столовой, направился в гостиницу.

Евгений, одетый, лежал на кровати. В комнате было полно табачного дыма.

Коноплин понимал, что товарищу надо помочь. Но как это сделать? Думал недолго.

— Женька, пойдем пройдемся, а? — спросил он, стараясь говорить безразличным тоном.

Ладилов шевельнулся.

— Прошелся. По всей бетонке на животе прополз. На глазах у всех. Хватит!

Алексей опешил: чего хватит?

— Что ж теперь голову вешать? Зайдем в парк или давай завернем к Эле, ее позовем погулять.

Впервые он сам позвал Ладилова к девушке.

Евгений молчал долго, курил. Коноплин сидел рядом, ждал.

То, что сказал наконец Ладилов, было неожиданным:

— Чудак! Для меня нет Эли! Она отказалась. Замуж отказалась. А я ей честно предлагал. Никому еще!..

Неудача личная случайно совпала с происшествием на аэродроме. Ладилову было вдвойне тяжело. Алексей чувствовал, каково приходится сейчас Евгению.

— Знаешь, а все-таки пойдем на воздух. Поднимайся. К черту падать духом! И… утро вечера мудренее. Вставай!

Медленно, нехотя Евгений приподнялся, сел на кровати.

— Ты совсем вставай! Побродим по городу, пойдем на набережную. Там видно будет. Завтра рассудим, что и как.

Ладилов встал.

— Что ж, пойдем. Просто так побродим. Только сегодня я тебе не собеседник. Молчать буду.

— Идет. Побродим и помолчим. А фуражка твоя там, за стул укатилась, — подсказал Алексей.

Он пропустил Евгения вперед, закрыл за собой дверь комнаты.

ЧЬЯ ЭТО ЛЮБОВЬ?

Ладилова отстранили от полетов. Снова в полку появились представители штаба округа. На этот раз, конечно, не с наградами — расследовали причины аварии.

На совещании летного состава случай детально разбирался. Ладилов был в центре внимания. И получилось так, что выступавшие волей или неволей давали в той или иной степени характеристику не только Ладилову-летчику, но и Ладилову-человеку.

Это было очень похоже на товарищеский суд.

В перерыве кто-то из летчиков пошутил:

— Да, от великого до смешного один шаг!

Шутка прозвучала грустно. Она относилась не только к Ладилову. Так ее все и поняли.

А Ладилов? Если бы земля могла вдруг провалиться под ним, он бы с радостью согласился.

Алексей на совещании сидел рядом с Евгением. Он мучительно переживал случившееся и считал, что в равной мере виноват и сам. Был ли он нянькой? Нет, дело не во внешнем проявлении его заботы о Евгении. Штурман также отвечал за слаженные действия экипажа. Зная отлично свое дело, считал своим долгом оказывать помощь Евгению не только как командиру экипажа, но и как летчику, летчику хорошему, но слишком порывистому, впечатлительному, пожалуй, чересчур самолюбивому.

Было еще одно объяснение тому, что он часто напоминал Ладилову о действиях, которые должен знать и выполнять летчик в ту или иную минуту при подготовке материальной части и в воздухе. Дело в том, что Алексей подсознательно чувствовал себя старше своего товарища. Совсем не по возрасту — разница у них была всего в два года, — а по опыту. И это действительно было так.

Теперь Коноплина и Ладилова всегда видели вместе. Так было когда-то в самом начале их совместной службы в полку. В свободное время много бродили по городу.

Им не казалось странным, что они разговаривали между собой мало. Только однажды, когда стояли вечером на набережной и долго смотрели на пурпурный закат, оранжевые блики уже невидимого солнца в свинцовой воде реки, Евгений вдруг заговорил о прошлом:

— Пацаном я часто бывал на реке. У нас, в городишке, речка маленькая-маленькая протекала, но рыбы в ней было страшно много. А такого заката, как сейчас, не наблюдал. Не видел. Да и взрослым стал когда, не замечал. Только сейчас…

Он было смолк, достал папиросу. Чиркнула спичка. Евгений сделал жест, хотел, очевидно, бросить спичку в воду, но остановился, оглянулся по сторонам — поискал урну. Вздохнул глубоко.

— Многое не видел, — заговорил он вполголоса, словно обращался сам к себе, а не к Алексею. — Помню, сорванцом был в школе. С уроков убегал, подбивал других. Особенно весной. С немецкого удирали обязательно. То за грачиными гнездами охотиться в парк — был у нас такой, старинный, еще помещичий. То на реку или… А учился хорошо. Странно, не выучишь уроки, думаешь, как-нибудь судьба вывезет. И вывозила. Перед началом занятий за несколько минут пробежишь глазами учебник, вызовут к доске, смотришь, получил «четыре», а чаще «пять». Привык к этому. Все надеялся на случай, удачный случай. Даже поверил, что я какой-то особенный, везучий, что ли. И ребята в это верили. Потому и коноводом у них был всегда. Вот и думаю, не слишком ли привык к этому? Уверовал в себя? А в конце концов где-то должен был сорваться. Помню, я читал, подниматься вверх трудно, а падать — совсем просто. Только больно. И разбиться можно… Это я не о самолете. Просто о жизни всей…

Ладилов говорил долго и сбивчиво, как будто боялся, что его остановят.

Алексей лишь слушал. А Евгению нужен был сейчас именно такой слушатель — молчаливый, ни о чем не спрашивающий.

В жизни каждого человека может наступить такая минута, когда всю душу свою хочется открыть кому-то и немедленно. Так было в этот вечер и с Ладиловым.

Потом Евгений засмущался, словно очнулся:

— Слушай, Лешка! Я плету черт знает что, а ты молчишь! Надоел тебе своими вздохами. Пойдем-ка отсюда. И давай зайдем к… Эле?

Предложение немного удивило Коноплина.

Решение возникло тут же: они найдут Элю, затем он, Коноплин, уйдет, оставит их вдвоем.

— Согласен. Поздновато, правда, но, может быть, застанем.

В маленьком аккуратном дворике их встретил Матвей Тимофеевич. В шлепанцах на босую ногу, выпущенной поверх брюк синей рубашке с расстегнутым воротом, он выглядел совсем по-домашнему.

— А-а, хлопцы! Долго же вас не было! А тебя, Леша, так совсем давно. Ну, дело военное. Проходите в беседку! Потолкуем, а тем временем внучка чаю нам сообразит с вишнями или смородиной. С куста небось и не пробовали?

Евгений оглядывался по сторонам. Алексей заговорил первым:

— Спасибо, Матвей Тимофеевич! Эля дома, кажется?

— Ну-ну. Оно, конешно, со стариком трудно усидеть — скука. А Элеонора за домом. Развела цветник, вот и поливает без конца свои незабудки да георгины разные. Известное дело — женское.

— Эля, гости пришли! — громко позвал он.

Девушка была в стареньком ситцевом платье, тапочках. Светлые волосы растрепались. Она немножко смущалась, хотела уйти в дом переодеться. Евгений ее удержал:

— Мы на несколько минут всего. Вы пройдетесь с нами немного?

Наверное, и Матвея Тимофеевича удивило обращение Ладилова на «вы». Он с интересом разглядывал поочередно всех троих.

Попрощались с ним. Старик откровенно сказал:

— Какие-то вы сумные оба. Никак что случилось? Ну, да молодые, разберетесь, что к чему, сил хватит. А мне вы не объясняйте! — замахал он руками. — Прожил на свете не один десяток лет, слава богу. Гуляйте!

Эля о несчастье откуда-то знала. Аэродром рядом, разбитый самолет не ускользнул от внимания любопытных.

Алексей постоял несколько минут, предложил:

— Я сейчас уйду. До свидания, Эля! А тебя, Женя, в гостинице буду ждать.

Его никто не остановил.

— Тебе плохо, Женя? — тихо спросила девушка. — Как это могло случиться?

— А, неважно! — отмахнулся Евгений. Прежняя самоуверенная нотка зазвучала в его голосе. Тут же он изменил тон, заговорил тоже тихо: — Вообще-то… Ясно, мне тут больше не служить, не летать, если еще летать позволят. Впрочем, Эля, я не с этим пришел, Я выкарабкаюсь, увидишь. Я хотел… хотел спросить тебя еще раз: решение твое твердое и окончательное?

Евгению стало холодно. В его голосе не было никакой уверенности. И сказал он последнюю фразу каким-то тусклым тоном. Он только сейчас понял, что напрасно затащил сюда друга, шел сам. Он заранее знал, что ответит ему Эля.

— Не будем об этом, Женя. Мне искренне жаль тебя!

— Жалость — не любовь. И на том спасибо! — усмехнулся горько, осуждающе.

Девушка вспыхнула:

— Я жалею о том, что произошло с тобой, с твоим самолетом. Вот я о чем! Скажи, ты понимаешь, кого или что ты любишь? Чья это любовь, о которой ты мне раньше говорил? Ты только выдумывал все это! Хотя не так. Ты в самом деле полюбил одного-единственного человека — самого себя. Да, да! Как же, Женька Ладилов, покоритель всего и вся, в том числе и девичьих сердец! Эх ты! Обидно за тебя! Ты не такой плохой, на самом деле мог бы быть очень хорошим. А помимо своих достоинств, ничего не видел, ничем не интересовался.

Эля отвернулась, голос ее дрожал.

— Ну что ты, Эля, зачем?

Успокаивал девушку, а холод в груди оставался: его слова ничего уже не могли изменить в их отношениях.

— Прости меня, Женя. Я понимаю. У тебя большое горе, а тут еще я. Но другой я не стану. Какая есть. Прости. И не жди.

— Не нужно так! Ты еще лучше, чем я думал раньше. И теперь забыть тебя мне будет трудно. Особенно после всего.

— Девушку ты встретишь и лучше меня. Только умей видеть в ней человека, человека прежде всего равного тебе, заслуживающего внимания, заботы. Ах, зачем я говорю! Я уверена, ты сможешь быть другим. Сможешь?

— Увидим. Ты мне во многом помогла. Не поминай лихом!

Евгений круто повернулся и пошел в темноту. Издали к нему донеслось негромкое:

— Не забывай, ты сможешь, Женя!

ЭТОМУ УЧИЛА ЖИЗНЬ

Алексей разыскал Ладилова на теннисном корте стадиона. Его приятель играл с мальчишкой лет тринадцати. А между тем счет был не в пользу летчика. Шустрый паренек резво метался по площадке, то и дело норовил выбежать к сетке, «срезать» мяч.

Ладилов увлекся. Ему было стыдно проигрывать партию.

— Женька, в штаб срочно!

Евгений оглянулся.

— В штаб? Значит…

Веселость его была напускной.

Мальчишка спросил:

— А играть больше не будете?

— Не буду, брат. Хотел бы, да пойми, хлопец, требует начальство. Оно всегда невпопад вызывает.

— Женька! Чего рисуешься? Тебя немедленно вызывают!

На какой-то миг Ладилов стал прежним, беззаботным Ладиловым. Но Алексей видел, что его товарищ явно храбрится. Его друг, которого он знал лучше, чем другие, друг, которому — что греха таить? — даже поклонялся отчасти, считая его лучше себя, сейчас волновался отчаянно, так, будто в эти минуты решалась судьба всей его жизни. В какой-то мере это так и было.

Полковник Гончаренко — он все еще не сдал дела — встретил его в кабинете как обычно.

— Сегодня прибывает новый командир полка, — сказал он, и было непонятно, для чего он говорит это. Ладилов был уверен, что новый командир не станет его командиром.

— Так вот, старший лейтенант, пришло предписание направить вас в транспортную авиацию…

Ладилов стоял с побледневшим лицом, а в груди нарастала радость: его не отрешили от авиации, летать он будет!

— Не радуйтесь особенно, Ладилов. — Гончаренко говорил медленно, лицо его было хмурым. — Нелегко это досталось — доказать, что вы настоящий летчик, летчик по призванию. Кстати, помните карикатуру? Только что вылупившийся из яйца желторотый цыпленок раскрыл крохотные крылышки и кричит: «Я лечу!..» Положим, вы далеко не похожи на него. А что-то есть и от цыпленка.

Командир машинально перекладывал на столе бумаги. Поднял голову, взглянул в лицо.

— Вероятно, в молодости я, как и вы, тоже рисовался, считал — все мне по плечу. А когда впервые в сорок первом столкнулся в воздухе с «мессершмиттом», понял, хотя не сразу, что храбрость, отвага, этакая самоуверенность не всегда берут верх. Еще умение, опыт необходимы. И вовремя понял. Ну, а вы как поняли свой тяжелый урок?

— Товарищ полковник!..

Ладилову хотелось сказать многое: что он уже не прежний, не тот, который любил козырнуть перед товарищами своей незаурядностью, даже хвастался при случае, не тот, который считал, что давно уже все знает и умеет и всякие там занятия, розыгрыши для него — пустая формальность, нужная главным образом начальству, не тот, который, впервые получив в руки штурвал самолета, посчитал себя уже законченным летчиком.

— …Товарищ полковник! Я понял… Обещаю вам: на деле докажу! Если мне позволили… Вернусь еще в бомбардировочную авиацию. Обязательно вернусь!

Полковник встал, вышел из-за стола, протянул руку:

— Верю. Потому и отстаивал вас в штабе. Если поняли, будете настоящим летчиком. О своей службе напишете мне?

— Я сам хотел вас просить об этом!

— Буду ждать. И… надеяться на ваш будущий успех.

Ладилов с чувством пожал командиру руку.

На вокзале обычная сутолока. Поезд только что подошел. Ладилов и Коноплин стояли у входных дверей, оглядывались по сторонам.

— Не придет, — сказал Евгений. — Зачем ей? Пойдем, Леша!

Теперь он повторил слова, сказанные у кинотеатра когда-то Коноплиным.

— Стоянка тридцать минут. Успеем. По-моему, придет. Обещала. Сама предложила мне.

— Едва ли.

— Разве… А вот и не угадал! Эля пришла!

— Где?

— У автобуса, видишь?

От остановившегося на углу площади автобуса спешила Эля. В руках у нее был большой букет цветов.

— Я, пожалуй, отойду, Женька. Хочешь? — тихо спросил Алексей.

— Что ты! Больше секретов у нас нет. Мы с ней остались друзьями. Но и только.

— Мальчики, здравствуйте! Автобус чуть было не подвел. Такая досада! А это тебе, Женя, — протянула она букет. — Ни пуха тебе, ни пера на новом месте!

Евгений засмеялся.

— Я вспомнил один случай. В училище у нас был южанин — Махмет. По-русски говорил слабовато. Перед экзаменами обратился к другу, напутствует: «И пух тебе и прах!» Тот пошел сдавать, вернулся бледный, ругается — провалился. Вот как бывает!

Эля засмеялась. Но тут же спохватилась:

— Ой, что же мы стоим? Сейчас же на перрон! Ничего не забыли? Алеша, а вы проследили за товарищем?

— Проследил, — ответил за друга Евгений. — Даже спрашивал не раз, куда путевку положил.

— Какую?

— Путевку в жизнь — предписание в новую часть.

Алексей взял чемодан друга, Эля отобрала сверток. Евгений шел по вокзалу с одним букетом.

— Я как на… — хотел сказать «на свадьбу», спохватился, — …праздник шествую.

Ребята зашли в вагон, положили вещи. Эля ждала на перроне.

Из вагона Ладилов вышел за Коноплиным.

— Хоть и дареные, но примите от друга — лучшим друзьям, остающимся в граде сем! — Он достал из-за спины две большие розы — еще в вагоне успел вытащить их из букета.

И, как всегда бывает у поезда перед его отправлением, все трое заторопились, заговорили сбивчиво, немножко нервно и больше о пустяках.

— Заходи в вагон, не на век прощаемся, — торопил Алексей.

— Ни пуха тебе, Женя!

Девушка подала руку Евгению.

— Спасибо!

— Нет, не так!

— Ах, да! К черту!

— Вот теперь правильно!

Она уронила розу. Евгений быстро нагнулся, подал ей.

— Вы, Эля, меня многому за это время научили. Спасибо вам большое!

Алексей старался смотреть в сторону.

— А ты не отворачивайся! У меня секретов больше нет. Держи руку, поезд уже тронулся, бегу!

Евгений вскочил на подножку.

— Вы мне смотрите, не забывайте тут друг друга без меня! — закричал он уже с площадки вагона. — Не ссорьтесь!

— Счастливо, Женя! — подняла руку Эля. — Не забудем!

— До встречи, Женька! — донесся голос Алексея.

Это были последние слова, которые расслышал Ладилов. Поезд уже грохотал колесами на стрелках.

Фигурки друзей на перроне становились все меньше и меньше. Вот Эля схватилась левой рукой за волосы — их растрепал ветер, другой рукой — за локоть Алексея.

«Красивая пара будет!» — невольно подумал Ладилов.

Остро резануло в груди: впервые в жизни влюбился по-настоящему, и вот…

Алексей и Эля стояли рядом, плечо к плечу, махали ему. Евгений видел их долго, до тех пор, пока поезд не вышел на поворот.

Скрылся перрон. Исчезли двое, стоявшие рядом. Позади оставался город, аэродром, авиационный полк, где столько прожито и пережито. Впереди — другой полк, новые друзья. И служить он, Ладилов, будет по-новому — это твердо. Иначе нельзя.

Этому учила сама жизнь.