Самолет на болоте

В РАЗВЕДКЕ Рассказ

Экипаж ночного бомбардировщика в эту ночь дважды вылетал на боевое задание. Полеты прошли успешно. Цель — железнодорожная станция — противовоздушного прикрытия не имела, потерь в полку не оказалось.

Настроение у всех было приподнятое: нечасто доставались такие «легкие» цели.

Экипаж последним приземлился на аэродром. Серое, хотя и все светлевшее марево рассвета делало предметы вокруг расплывчатыми, бесформенными. Позади в мареве исчезал бомбардировщик. Техники спешно маскировали его сосенками. А впереди — столовая, друзья, с которыми, как обычно, пришлось расстаться на ночь, а теперь, после успешных полетов, доведется встретиться вновь.

У летного состава интересно получается: каждое утро они будто заново встречают друзей, да так, словно не видели их много-много времени. А с вечера, когда полк стоял в строю и получал задание, и прошло-то каких-нибудь шесть-семь часов.

По пути в столовую Жорка Гриневич, летчик, весело заявил:

— Наземные Неман перешагнули, Пруссия под нами, — по всему, конец фрицам приходит!

Собственно, он высказал совсем не новую мысль. Давно уже каждый солдат чувствовал близость победы. А веру в нее он не терял и в тяжелые месяцы лета сорок первого года, и в боях у Волги тоже в нелегком сорок втором.

Штурман Михаил Агеев думал о своем:

— Слушай, Жорк, серия накрыла эшелоны на станции красиво. А ни взрывов, ни пожаров. Обидно!

— Чего тут обидного? Бомбы-тo фугасные! В вагонах могло и не быть никакой взрывчатки. Средний эшелон едва ли уцелел. Сам видел разрывы. И то дело!..

В старом польском замке, где размещалась эскадрилья, лежа на постели, летчик, уже сонный, повторил:

— Нет, славно сегодня поработали… Конец фрицам, ясно!..

Однако поспать экипажу не удалось. Кажется, только-только заснули, как летчика и штурмана растолкал посыльный. Агеев первым открыл глаза и тут же зажмурился: яркие, льющиеся через окно лучи солнца ослепили. Громким шепотом посыльный заявил:

— По тревоге! Требуют в штаб!

Тревога есть тревога. Смущало, почему подняли лишь один экипаж. Да еще утром! А у них ночной тихоходный бомбардировщик.

В штабе никто не спал, все были на местах. Это настораживало. Командир — высокий, пожилой, седоватый подполковник — задачу поставил предельно коротко:

— Разведать переправы через Неман и состояние дорог на Августув. Вылет — по готовности.

Штурман тихонько толкнул летчика:

— Жорк, а ведь по карте это наша территория! Чего же ее разведывать?

Гриневич опять повернулся к командиру:

— Товарищ подполковник, а линия фронта изменилась?

Командир посуровел:

— У нас нет сведений. Линию фронта по данным на вечер вы знаете.

Михаил по пути на аэродром посомневался:

— Что-то не то. Ясно, изменилась. Как думаешь?

А летчик уже забыл о своих сомнениях. Он щурил глаза, улыбался.

— Да ты посмотри, какая красота! Чего хмуришься?

Утро ясное, солнечное. На небе — ни облачка. На зеленом ковре аэродрома поблескивали мириады зернинок росы. Казалось, в каждой из них отразилось по лучику солнца. В росе были и листья обрамлявших опушку леса кустов. И деревья словно с картины — кроны свежие, неправдоподобно зеленые.

В лесу щебетали птицы. Никаких других звуков. Ни взрыва, ни выстрела, ни гула самолетов или машин. Словно и войны-то нет. В самом деле на аэродроме было красиво.

— От Гродно до Августува территория уже наша. Если командир говорит… Да в такую погодку полетать — чудо! Пойдем на малой высоте.

Гриневич явно был доволен предстоящим полетом. Он обещал быть, по его мнению, отличным, тем более, что задание-то самое простое.

Агеев промолчал. Штурман не разделял мнения своего друга. И, как оказалось, был прав.

Вот и взлет. На высоте до ста метров бомбардировщик вышел к Гродно. Поблескивал под лучами солнца Неман. Теперь предстояло лететь на север по реке, искать переправы.

Первую переправу увидели издалека.

Штурман удивленно присвистнул:

— Жорка, посмотри, почему на восточном берегу полным-полно артиллерии!

— Вижу. Колесо к колесу почти. Что им тут делать?

Этого экипаж не знал, не мог знать.

Переправа как переправа. Но никакого движения на ней не было. И у переправы, опять-таки на восточном берегу, большое сосредоточение артиллерии.

Теперь уже и летчик перестал радоваться полету в ясное тихое летнее утро.

А когда обнаружили, что и на второй переправе нет движения, Гриневич возмутился:

— Черт знает что! Ничего не понимаю! Переправы строили наши войска. Командование знает же, где они находятся. Чего их разведывать? Тут какую-то каверзу немцы ночью сочинили, не иначе!

Пролетев заданное расстояние на север, бомбардировщик развернулся на юго-запад, взял курс вдоль шоссе, ведущее на Августув.

Впереди горел город Сопоцкин. Прошло уже немало дней, как он был освобожден нашими войсками. Тот факт, что он горел, ни о чем еще не говорил. Городок мог загореться и после ночного налета немецких «юнкерсов».

В километре от городка штурман увидел на земле противотанковые пушки. Их длинные стволы «смотрели» на юг. Артиллеристы размахивали пилотками и почему-то показывали на восток, кричали. Это хорошо было видно с высоты каких-нибудь пятидесяти метров.

— Чего это они машут нам? — спросил летчик.

— Откуда я знаю? — ответил штурман. — Но что-то им хочется нам сказать. Только что?

— Эх, по радио с ними бы связаться! Да как?..

Вот и окраина Сопоцкина. Дым от пожаров был небольшим, и бомбардировщик полетел над крышами. Может быть, это была ошибка? Нет, задание оставалось заданием — разведать состояние дорог.

И когда самолет уже был над серединой городка, штурман вдруг увидел на левой плоскости почти мгновенно возникшую линию фонтанчиков. Они были очень похожи на те, которые появляются на пыльной дороге, когда на нее падают первые крупные капли дождя.

Но это был не дождь. «Трасса!» — как-то подсознательно возникла мысль, и Михаил инстинктивно отшатнулся: трасса пуль, пробивавших плоскость, «шла» на него.

Тот, кто не летал, пожалуй, этому бы не поверил. Но летным экипажам в воздухе нередко приходится принимать решения, как-то реагировать на изменение обстановки в считанные доли секунды.

Раздался треск, посыпались стекла разбитых приборов. К своему удивлению, штурман увидел быстро проносящиеся крыши. Часть пола кабины вдруг исчезла.

Ни штурман, ни летчик не произнесли ни слова. Обоим было ясно — в городке противник.

Летчик увеличил газ, резко снизил высоту полета. Теперь бомбардировщик летел по-над самыми крышами. Это было правильное решение: по быстро перемещающемуся над крышами самолету вести прицельный огонь было трудно.

А когда самолет буквально «перевалил» скаты последних крыш на южной окраине городка, случилось совсем уж неожиданное: бомбардировщик, имевший теперь высоту полета всего в несколько метров, чуть не столкнулся с… немецкими танками «тигр».

До пятнадцати — двадцати «тигров» и «пантер» разворачивались в боевой порядок на южной околице городка.

Эти секунды запомнились экипажу на всю жизнь. Кино? Такого нельзя было увидеть и в кинокартине. Длинный ряд танков с открытыми люками. Было видно: те немцы, что находились в люках, смеялись. Они-то хорошо понимали, что советский бомбардировщик, случайно или нет, но все же попал в западню, из которой ему не выйти. Уже израненный самолет на такой высоте будет легко сбит.

Бомбардировщик взмыл, «перескочил» через «тигров». Штурман оглянулся. Ему показалось, что бортовые крупнокалиберные пулеметы разворачиваются вслед летящему самолету. И тут же его внимание отвлекло другое.

Справа от городка отходило шоссе, то самое, что связывало его с Августувом. На асфальт легла утренняя роса, и он казался словно умытым. С обеих сторон дорогу окаймляли ровные — одно к одному, — с пышными кронами деревья. И среди «красивости» на асфальте стояли солдаты в серо-зеленых мундирах. Их было около роты. Один ряд с колена, второй стоя в упор расстреливали летящий всего в десяти — пятнадцати метрах самолет.

Лица этих солдат были веселыми. Они знали, что бомбардировщик не может причинить им никакого вреда. Бомбы на такой высоте не сбросишь. Да их и не было. Стрелять из бортовых пулеметов на такой скорости экипаж не сможет.

И в этот момент открыли огонь крупнокалиберные пулеметы. То ли с «тигров», но у них таких пулеметов могло и не быть, то ли опомнились пехотинцы, сопровождавшие немецкие танки, — штурман этого не понял. А летчику некогда было наблюдать: он целиком был занят управлением бомбардировщиком, летящим «стригущим» полетом.

И опять треск, самолет сильно тряхнуло, «положило» было на крыло, но летчик успел выровнять машину. Теперь треск раздался позади. Штурман снова Оглянулся. Киль самолета был сбит со своего места, повернулся градусов на тридцать, но каким-то чудом еще держался. Обшивка отлетала кусками, и, так же как через пол кабины, Михаил увидел сквозь фюзеляж землю. Обшивки почти не осталось.

Мелькнула мысль: «Лонжероны!.. Только бы удержались лонжероны!.. А вдруг оборвутся тяги управления?..»

Плоскости тоже зияли рваными дырами. Наверное, с земли казалось, что это уже не самолет. Это летело будто бы никуда не годное, продырявленное во многих местах решето. Однако оно летело. Чудом? Пожалуй, нет.

Из близлежащих деревень потянулись ниточки трасс. Их хорошо было видно, несмотря на яркий солнечный день. Справа, слева, спереди. Бомбардировщик один против многих противников, взявших его в огненное кольцо.

Самолет разрушался, хотя еще и летел. Штурман взглянул на маленькую зеленую лощинку впереди, невольно подумал: «Там нам лежать!»

И все-таки они летели. Летели, конечно, не чудом. Летели на самолюбии экипажа. И еще из-за одного: задание надо выполнять до конца.

Уже у Августува летчик закричал:

— Где Гродно?

Разведка завершена. Необходимо было уходить на восток.

Штурман ответил просто:

— Курс девяносто.

Гриневич не понял.

— Я спрашиваю, где Гродно?!

— Курс девяносто.

— Какой еще курс! — рассвирепел Гриневич. — Давай мне Гродно, ясно?

И только когда Агеев рукой показал летчику на восток, тот развернул израненный самолет на заданный курс. В кабине штурмана не было уже приборов, но он весь полет, несмотря на отчаянно сложную обстановку, вел самолет, ориентируясь только по карте.

Приборы в кабине летчика были целы. Но из-за нервного потрясения летчик перестал понимать показания компаса. Поэтому-то он и требовал одно: «Где Гродно?»

Вот и Неман. Здесь уже свои. Недалеко за рекой бомбардировщик приземлился на узенькой площадке среди леса. Это была посадочная площадка эскадрильи связи одной из наземных армий. Данные разведки надо было прежде всего доложить командующему армией.

В конце пробега правая нога шасси подломилась, самолет «лег» на крыло, развернулся на девяносто градусов. Скорость пробега была уже малой, и только поэтому он не врезался в деревья.

Экипаж с горечью смотрел на израненный бомбардировщик. Летчик и штурман оглянулись, лишь когда их окликнул подбежавший к ним старший лейтенант в летной форме. Старший лейтенант был бледен, в руках держал раскрытый планшет.

— Ребята, подскажите, как лучше, безопаснее пролететь на Августув?

— И вам туда? — удивились и Гриневич и Агеев. — Мы только что там были. Немцы.

— Знаю. По самолету вижу. И мне вот надо. Я иду на связь. Наши туда улетели, да пока ни один не возвратился.

— На связь? С кем?

— С нашими наземными. Войска наши в лесах…

Только после доклада командующему армией экипаж узнал, для чего нужен был их полет на разведку.

Внезапно, ночью, немцы нанесли сильный танковый удар от Гродно на север вдоль Немана и сумели глубоко вклиниться в тылы наших войск. Обстановка на этом участке фронта менялась в течение ночи настолько быстро, что донесения запаздывали, а средства связи часто отказывали. Поэтому понадобилась помощь авиации.

Жаль разбитый самолет. Очень жаль. Каждый бомбардировщик дорогой ценой доставался труженикам тыла. Но главное сейчас не в этом. Главное, экипаж выполнил задание, привез ценные разведывательные данные. По ним и, конечно же, по данным разведки по другим каналам расположение немецкой ударной группировки было установлено точно, и советское командование в короткий срок организовало ответный контрудар.

Немецкий танковый клин был разгромлен, прежнее положение восстановлено. Советские войска продолжили наступление на восточную Пруссию.

Уже на своем аэродроме, когда оба успокоились после переживаний в тяжелом разведывательном полете, Михаил Агеев с иронией спросил:

— Ну, как, утро ясное, солнечное? Чего хмуришься? Посмотри, какая вокруг красота! В такую погодку летать — одно чудо, а?

Гриневич, не поднимая опущенной головы, пробурчал:

— Погодка, погодка! Она-то в самом деле хорошая. И красота есть. Да лучше ею мы после войны любоваться будем.

— То-то же! — назидательным тоном сказал штурман.

А спросить бы его, он и сам бы не ответил, что означали эти слова: «То-то же!» Независимо от обстановки, за результаты полета он отвечал так же, как и летчик, а летчик так же, как и штурман.

Поспать днем они так и не смогли — не спалось. А ночью на другом бомбардировщике экипаж, как обычно, вылетел на новое боевое задание.