Самолет на болоте

ДАМБА Рассказ

— Порядок! — удовлетворенно воскликнул Виктор Иванович Кашлев, добродушный невысокий толстяк с розовыми щеками, бывший военный интендант, укладывая рыбу в плетенку. Потом выпрямился. — А вообще-то, друзья, неужели мы так и уйдем, не искупавшись? В такой день!

— Вот будем у дамбы, там и поплаваем, — предложил учитель Терехов. — Я всегда у моста купаюсь. Вода чище, глубоко.

Все согласились с ним.

Через кустарник пошли к дамбе. Вскоре впереди заблестела гладь воды, и через несколько минут все четверо уже расположились на прибрежном песке.

— Благодать-то какая! — восторгался Кашлев, щуря и без того маленькие глаза.

— Тебе хорошо — лещей каких домой несешь, — заметил Николай Иванович Байгушев. — А нам…

— А ты, Николай Иванович, не расстраивайся. Уж на холостяцкую уху я тебе выделю рыбки.

— Спасибо. Варить некому…

— Смотрите! Неужели прыгнет? — вскричал вдруг молодой учитель.

На самом верху железнодорожного моста, через реку соединявшего два отрезка дамбы, стоял юноша. Его бронзовое тело поблескивало на солнце.

— А чего же, и прыгнет! — уверенно сказал Петр Сергеевич Подобаев, недавний строевой офицер.

— Да ведь метров двенадцать высоты!

— Если храбрый, то и с пятнадцати маханет. Как думаешь, Николай Иванович?

Байгушев пристально рассматривал дамбу, не ответил.

В воздухе змейкой взвилось бронзовое тело, стремглав понеслось вниз. Всплеск воды донесся до лежавших на песке.

— Прыгнул-таки! — растерянно констатировал Терехов.

— Молодец! Отважный парень! — похвалил Подобаев.

— Храбрый, отважный! — передразнил Кашлев. — Наверное, с ребятами поспорил, залез наверх, а спуститься вниз стыдно стало. Вот и прыгнул с отчаяния. Или самолюбие заставило.

— Разве храбрость с отчаяния бывает? — удивился Терехов.

— И такое бывает, Виташа, — подтвердил Подобаев.

— Подвиг — это результат осознанных действий человека в бою. Именно осознанных! Человек понимает, на что идет. Значит, он хладнокровнее рассчитывает свои действия, воля у него сильнее, закалка… — начал было Кашлев.

— Эх ты, закалка! — засмеялся Подобаев. — Впрочем, это я так, — поспешил заверить он Кашлева, когда увидел, что по его лицу пробежала тень. — Истоком подвига может быть не только воля, закалка, умение и прочее такое. Собственно, в каждом из нас, вернее, наших людей, готовность к подвигу живет как бы сознательно, независимо от его качеств. Вот я знаю один случай…

— Все-таки как понимать храбрость, отвагу? Ведь они ведут к подвигу, только они! — горячился Кашлев. Его полные щеки еще больше покраснели.

Бывшие интендант и строевик заспорили. Терехов широко раскрытыми глазами смотрел то на одного, то на другого, на лице его застыло восторженное выражение. Воевать ему не довелось. О подвигах в войне он слышал по радио, видел в кино, читал в книгах. А теперь вот слышал со слов очевидцев. Правда, он все время немножко робел перед Подобаевым, который, как он знал, носил звездочку героя.

Байгушев в разговоре не участвовал. Он лежал на песке вниз лицом, не шевелился.

— А ты, Николай Иванович, что молчишь? — вспомнил вдруг о нем Подобаев. — Тебе есть что рассказать! Дамбу-то помнишь? Ее не забыть!

Байгушев поднял голову. Худое лицо его было угрюмым.

— Давайте окунемся в воду. Пора двигаться к дому, — предложил он.

Молодой учитель и в воде старался держаться поближе к Подобаеву. И когда оделись и пошли по шпалам железной дороги, все забегал вперед, глядел своему спутнику в рот, слушая истории, которые рассказывал Петр Сергеевич.

Байгушев еще у моста отстал. Оглянулся на него и тоже отстал Кашлев.

Долго шли молча. Наконец Кашлев тихонько спросил соседа:

— И чего ты опять приуныл? Тьфу! День расчудесный, а он!.. Дома взаперти будешь сидеть? Может, в шахматишки сыграем?

Нескоро Байгушев согласился:

— Сыграем, пожалуй.

И опять шли, не разговаривали. Кашлев все косился на соседа. Не утерпел:

— Нудный ты, Иваныч! Женился бы, что ли! Неужели всю жизнь так и прожил?

Байгушев отвернулся. На его щеках играли желваки.

— Недавно с тобой рядом живем, соседи. Не говорил. Да я никому никогда!..

Виктор Иванович услышал, как Байгушев заскрипел зубами.

— Дамба, проклятая! Да еще юнец на мосту!

Кашлев остановился.

— Дружище, да ты что? Плохо?

— Куда уж!.. Подвиг, подвиг! Это как кому!.. — Байгушев, побледневший, с горящими глазами, повернулся к Кашлеву: — Дамба, чтоб ее!.. Никому не говорил. А вот, хочешь, послушай о другой дамбе. Там, — махнул он рукой, — далековато…

…Темная ночь. Мрак холодный, приторно липкий, обволакивает тело, все предметы вокруг, туманит зрение. Ни зги не видно. Где-то совсем рядом Одер, река, ее нижнее течение. Недалеко от устья город Штеттин, а дальше, на север, — Свинемюнде, полуостров.

Впереди — и это понимал каждый, — впереди за Одером конец войны, победа. Но ее еще нужно добыть. Пусть последним усилием. Но это усилие должно было стоить еще немало жизней.

Войска двух первых фронтов — Белорусского и Украинского — несколько дней назад начали последнюю операцию — наступление на Берлин. Второй Белорусский здесь, у Штеттина, только еще сосредоточивал свои войска. Впереди победа. Но к ней надо перешагнуть через два полноводных рукава Одера и двухкилометровое заболоченное пространство между ними — пойму.

Плацдармов нет. Их надо еще захватить. А время требует свое: скорее, скорее!..

От реки из туманного черного марева доносятся гулкие очереди крупнокалиберных пулеметов.

Николай Байгушев скребет ложкой в котелке, довольно равнодушно замечает:

— Дурят, черти! И чего им еще надо? Наш будет Берлин! Это же ясно!

Николай, до армии колхозный бухгалтер, по мнению молодых солдат, «в летах». Ему под тридцать. А держится браво. Усы цвета воронова крыла, гвардейские, торчат пиками в стороны. Не то что у других — обвиснут концы усов вниз, не поймешь, сами они видом приуныли, или у их хозяина такой характер.

Его лучшему другу Петру лет поменьше, усов он не носит. Но по росту, комплекции Петр под стать Байгушеву — высокий, стройный, широкоплечий.

— Ты чего молчишь, Петро?

Петро лежит на спине, смотрит в темную хмарь неба.

— А я не молчу — думаю. Прогрохочет когда-то последний выстрел, замолкнет эхо. Смерть не будет больше ходить с нами рядом. На небе звезды проглянут чистые и яркие… И поеду я к своей жинке в родные края. А ты со мной. А Наташа с тобой…

Николай хмурится.

Над Байгушевым в роте частенько добродушно посмеивались. Все знали о привязанности к Николаю бойкой на язычок, миловидной ротной санитарки. Полюбила Наташа Байгушева неизвестно за что. А быть может, за бравую выправку да гвардейские усы. Кто знает…

Ребята посмеивались и втайне завидовали.

Вдали послышались какие-то крики. Николай насторожился.

— Петро, похоже, тебя зовут! — сказал он.

— Эх, домечтать не дали! Я вас с Наташей до дому еще не довез, с женой не познакомил, — пошутил Петр, подхватил автомат, вещмешок. — Собирай-ка ребят. Наверное, пора и нам…

Отделенный исчез, словно растаял в темноте.

Солдаты сбились в кучку, ожидали. Они были готовы, дополнительной проверки не требовалось. Задачу знали заранее. Коротко ее можно было бы объяснить просто: дамба!

За дамбу уже вторые сутки шли бои. Длинная, двухкилометровая, прямая как стрела, она высоко поднималась над заболоченной поймой, и казалось, каждый незначительный бугорок на ней, каждый булыжник пристреляны. И еще казалось, что на дамбе уже нет ни одного, что называется, «живого места». Вся она от начала до конца была перепахана взрывами снарядов, иссечена тысячами тысяч пуль.

Дамба как магнит притягивала внимание обеих сторон — обороняющихся и наступающих. Поиски велись и севернее и южнее дамбы, но слишком широка была пойма и очень много требовалось сил и средств, а главное, времени, чтобы ее преодолеть…

Когда отделение было уже готово тронуться в путь, тоненький голос донесся из той же мутной хмари, которую и назвать-то ночной темнотой было нельзя, — всполохи ракет, взлетавших над дамбой, вспышки разрывов, отсвет пулеметных трасс действительно делали эту темноту колеблющейся, мутной и в то же время непроницаемой.

— Коля!..

Байгушев шагнул на голос. Он мог принадлежать только ей — Наташе.

Солдаты деликатно отвернулись.

— Ты идешь? Ты уже идешь? Ты вернешься? — сбивчиво, торопливо шептала Наташа.

Николай видел ее русые волосы, на которых играл не отблеск луны, как это было бы, случись им встретиться и полюбить друг друга в мирное время, а отблеск огней ночного боя.

— Скажи, ты вернешься?

— Наташенька, некогда! Мне пора. Вернусь я, не думай, жди!

Всего несколько секунд, но сердце забилось гулко, неуемно. «Пришла-таки!..» — подумал Байгушев, и в груди стало тепло-тепло.

— Мне пора, Наташик, иду!..

Тоненькая фигурка в армейской форме растворилась в темноте. Последнее, что видел еще Николай, были светлые волосы на непокрытой голове.

…Начало дамбы выросло перед ними внезапно, словно мираж. Черная, нависшая над солдатами громада насыпи казалась очень высокой. Может быть, потому, что они лежали на самом берегу, у воды. Первый взвод был уже где-то у насыпи. Теперь настал и их черед.

К отделению присоединились трое незнакомых солдат. У одного большой тюк. Другие тащили ящики. «Тол, наверное», — догадался Николай.

— А эти трое чего к нам пристали? — тихо спросил Байгушев отделенного.

От своего друга Николай не отставал ни на шаг. Впрочем, их всегда видели вместе — в бою или на отдыхе, привыкли, что они неразлучны. Люди в отделении часто менялись. Приходили новые. Они не знали того, что связало этих двух словно бы кровным родством или даже сильнее.

Случилось это еще под Москвой, на Угре. Тяжелые тогда были бои. Впрочем, легких, пожалуй, и не бывает. Переправилась группа бойцов на западный берег. Был ли это поиск, или командованию был необходим здесь плацдарм, — этого они так и не узнали.

На этом участке у немцев оказалось слишком много сил. Они «накрыли» переправившихся таким артиллерийским огнем, что вскоре всякая связь с восточным берегом была потеряна. На атаки немцев отвечало все меньше и меньше огневых точек.

К вечеру, в минутное затишье, отделенный позвал соседей. Отозвался один Байгушев. Но и тот был ранен в плечо. Стало ясно: им не устоять. Тогда Петро в наступающих сумерках поволок истекавшего кровью Николая к берегу.

— Брось, брось меня, Петро! — просил между стонами Байгушев. — Со мной тебе не уйти!

— Черта с два! — хрипел в ответ мокрый от пота Петр. — Уйдем, брат, еще как уйдем! Да и вернемся вскорости! Вот увидишь!..

Ледяная вода обожгла — это было глубокой осенью, — Байгушев застонал громче. Шумно пыхтя, ругаясь на чем свет стоит, отделенный упорно тащил за собой Николая. И вытащил-таки на восточный берег, где находилось небольшое разрушенное селение. И не только раненого, а и его автомат, свою бронебойку.

Немцы спохватились поздно. Когда они показались на берегу и открыли огонь, отделенный вместе с Байгушевым уже укрылись за стеной крайнего дома.

После госпиталя Николаю удалось попасть в прежний полк, в свою роту.

— Жив? — спросил отделенный при встрече.

— Как видишь.

— Цел?

— Вполне.

— Тогда повоюем… — закончил разговор Петр и отошел по своим делам.

Оба больше никогда не вспоминали вслух тот бой на Угре, студеную воду реки. А стали большими друзьями. Если теряли друг друга из вида, то после боя каждый первым делом искал другого. И странно: когда находили, то ничем обычно не выказывали свою радость, лишь облегченно вздыхали и расходились.

Такой была фронтовая дружба двух солдат…

— Трое-то? — очнулся от задумчивости Подобаев. — Саперы. В одном месте дамбочку надо колыхнуть. Дот, что ли, успели там немцы сотворить. Нашим никак вперед не пройти.

— А тюк какой-то, что это?

— Много будешь знать — состаришься, — засмеялся отделенный. — Лодка надувная.

— И я пойду с вами?

— Э, нет. Лодка мала. Саперы да еще двое.

— Значит…

— Хватит! Я с ними пойду. А ты и остальные будут прикрывать в случае чего. Идем!

Полусогнувшись, гуськом потянулись к дамбе. Во мраке блеснули майорские погоны, грубый голос властно прокричал:

— Быстро! Не задерживаться! Передовой отряд метрах в двухстах!..

Примерно посередине дамбы, на ней и в воде около нее плескались фонтанчики разрывов. От каждого такого фонтанчика мгновенно возникала яркая дорожка прямо к Байгушеву и так же мгновенно исчезала. Когда на «той» — западной — стороне вспыхивала ракета, огненная дорожка от нее лежала на черной поверхности воды долго, широкая, лишь слегка колышущаяся на легких волнах.

Пробирались вдоль дамбы у самой воды. Миновали воронку, вырытую снарядом в теле дамбы. В ней сидел телефонист, надрывно кричал:

— Ястреб, Ястреб!.. Отвечай, Ястреб!..

На несколько секунд смолкал, прислушивался, зажимая ладонью второе, свободное ухо, чертыхался и снова принимался за свое:

— Ястреб, ты меня слышишь?..

Наверное, «Ястреб» не слышал. Они довольно долго пролежали неподалеку от воронки, а телефонист охрипшим голосом то и дело взывал к неведомому «Ястребу» и все безуспешно.

Насыпь надежно прикрывала их с одной стороны. Как-то успокаивало то, что земля не только под ними. Стоило лишь немного накрениться влево — здесь тоже земля, «тело» этой самой почти отвесно поднимавшейся вверх дамбы. Чужая земля, камни, но в случае чего только она могла укрыть солдата от беды.

Неожиданно дамба оборвалась. Байгушев с трудом разглядел вздыбленную в небо ферму моста. «Ага! Первый рукав реки! — догадался он. — Дошли!..»

У фермы суетилось немало людей. Саперы. Они наводили мост.

Низко, еле выступая из воды, темнели прямоугольники понтонов. «Здорово! Успели! Пехоте есть где пройти!..» Только мелькнула эта мысль, как по цепочке передали:

— По одному, бегом!..

Вслед за отделенным Байгушев ступил на шаткий настил временного моста, побежал. Он был уже на другой стороне, когда позади грохнуло, сильно толкнуло в спину. Тело стало невесомым, ноги потеряли опору. Байгушев шлепнулся лицом в липкую прибрежную грязь, тут же повернулся набок, вскочил.

Осколки его не задели. Пока отплевывался грязью, забившей рот, протирал рукой глаза, услышал протяжный дикий вскрик:

— А-а-а-а!..

Потом крик оборвался.

— Готов!.. — пробасил кто-то, невидимый в темноте.

Временный мост был цел. Только понтоны бешено раскачивались на крутых волнах, возникших от близкого разрыва снаряда. Мост был пуст. Кого-то воздушной волной сбросило в воду.

— Кончился парень! Не дошел!.. — повторил тот же бас.

«Не дошел?! — У Байгушева заколотилось сердце. — Не дошел?! А до победы рукой подать! Как говорил Петро: «Вот отгремит последний выстрел, смолкнет эхо…» А ведь и другие не дойдут!..»

И вдруг перед глазами в темном мареве мелькнули белокурые волосы, бледное испуганное лицо. «Наташик!..» И сердце будто замерло, перестало биться.

Страх, самый настоящий животный страх овладел Байгушевым. А если и он не дойдет! «Не дойдет… не дойдет… не дойдет…» — эта ужасная и единственная мысль билась в сознании. Нескоро расслышал призыв отделенного:

— Вперед, вперед!..

— Петро! — позвал Николай.

Наверное, выговорил имя он невнятно, Петр не отозвался.

До второго рукава было еще далеко, когда трасса пулемета, бившего куда-то в сторону от дамбы, по реке, неожиданно хлестанула по насыпи. Глухое чмоканье пуль в воду, визг рикошета…

Солдаты попадали. Падали «по инерции», уже после того, как трасса погасла.

Байгушев лежал потный, тяжело дышал. «Не дойти!..» Надо подниматься, а руки, ноги стали словно ватные. Ужас перед тем, что, как он считал, должно было неизбежно с ним случиться, не покидал его. В отчаянии крикнул:

— Петро!..

Отделенный подполз к нему. Совсем близко от себя Николай увидел измазанное грязью его лицо.

— Чего ты зовешь?

— Я… — Теперь, когда друг был рядом, признаться в невольном страхе, охватившем его, Байгушев не смог. — …Я с вами поплыву, ладно?

— Еще чего! Сказал уже — группа заранее готовилась. А ты будешь с остальными.

Он отвернулся, привстал.

— Вперед, вперед!..

Такого с Байгушевым еще не было. Нельзя сказать, что он прежде не знавал чувства страха. Разное в боях бывало. Однако служил честно, был настоящим солдатом. Но вот так, чтобы животный страх охватил его вдруг, обволакивал липкой, мерзкой дрянью не только тело, но и сознание, — такого с ним еще не случалось.

Николай спешил за впереди идущими, спотыкался, падал, снова поднимался. Он делал то же, что и остальные солдаты. И так же. Но понимал, что сейчас он не тот, не прежний Байгушев, да и поступал порой не совсем так, как другие. Невольно он кланялся даже далеким трассам. Втягивал голову в плечи и тут же боязливо оглядывался по сторонам — не видят ли этого его товарищи.

Стыдно было перед ними, перед самим собой. И в эти минуты он не мог понять, что же это с ним такое творится…

Ближе ко второму рукаву Одера огонь стал плотнее, разрывы снарядов чаще. А тревожное состояние, в котором пребывал Николай, не проходило.

Движение приостановилось. Впереди на черной поверхности воды заколыхался продолговатый округлый предмет. «Лодку надувают!» — догадался Николай. Ему представилось, что как только уплывет Петро, он останется один, совсем один в этом царстве мрака, блеска разрывов и смерти. О солдатах отделения он почему-то не думал. И снова позвал:

— Подобаев!..

— Что случилось? — услышал он злой голос и поспешил на него.

Резиновая лодка покачивалась у края насыпи. В ней уже сидели саперы. Солдат передал им один, потом второй ящики с толом.

— Тяни! — приказал отделенный. Байгушева он не заметил, скорее всего не обратил на крик никакого внимания.

Солдат за чал повел лодку вперед. За ним шел Петр. Позади двигался Николай. Он как-то быстро успокоился и больше не пытался заговорить с отделенным, молча шел за ним.

Вот снова насыпь дамбы прервалась. «Второй рукав?» — подумал было Байгушев. Но нет, это оказался не второй рукав Одера. Немцы пытались подорвать дамбу в нескольких местах. Здесь это им удалось. Взрывом они разворотили насыпь, вода бурным потоком хлестала в образовавшуюся брешь.

Стало труднее тянуть лодку.

— Помоги! — повернулся Петр к Николаю.

Байгушев послушно взялся за чал.

У самого края проема остановились. Прямо на земле лежали несколько солдат. У их ног плескалась на воде самая обыкновенная старенькая плоскодонка. Каким-то чудом они разыскали ее на берегу, переправили вот сюда.

— Перевезти? — весело спросил один из них. — Это мы мигом!

— Нет, — отозвался отделенный. — Мы на своей. А остальных ребят давай на другую сторону!

— Сильно не высовывайтесь на открытое место! — посоветовал солдат с веселым голосом. — Здорово пристрелялись, сволочи!

Байгушеву понравился его голос. «Без страха солдат! Бывалый парень!» — решил он и направился к плоскодонке. С ним вместе в нее забрались еще несколько бойцов отделения.

— Мы тронулись! — объявил веселый. — Давай за нами!..

Байгушев слушал его голос и невольно улыбнулся. И что за напасть приключилась с ним всего несколько минут назад? Почему он так испугался? Другие ведут себя куда спокойнее. Вот, например, этот солдат. А он, Николай, готов был бежать за помощью к Петру, невольно искал какой-то поддержки!

Кажется, все прошло. Услышал веселый голос и вот теперь сам стал прежним, каким был раньше.

Резиновую лодку быстро снесло. Саперы с трудом выгребали к западной стороне проема.

Лодка подошла-таки к насыпи.

— Поддержи! — сказал Петр и швырнул чал.

Байгушев подхватил его, натянул. Отделенный шагнул на берег.

— Далеко дот? — спросил он у низкорослого солдата, который и оказался обладателем веселого голоса. Лица солдата нельзя было разобрать.

— Неблизко. Метров триста — четыреста, а то и больше. Да их два — справа и слева дамбы И не доты, а так… но огрызаются, бродяги! Крепкие орешки! Ну да наши покоя им не дают. Слышите?

Очередь крупнокалиберного пулемета, вторая.

— Наши это! А теперь…

Трасса веером прошлась по воде, погасла.

— Фрицы! То наши, то они! Как по нотам! — заключил солдат, и в его голосе опять послышались веселые нотки.

«Что, он всегда такой веселый или с перепугу?» — удивился Байгушев. Хотел присмотреться к говорившему — не успел.

— Помоги! — передал ему чал отделенный и полез в шаткую лодчонку.

Когда он поставил одну ногу на дно и, опираясь на плечо Николая, хотел перенести в лодку другую, прямо перед их лицами возник огненный смерч. Взрыв оглушил, бросил Байгушева на землю. Но чал он не отпустил.

Позади кто-то громко заохал. На землю оседал веселый солдат. А в двух шагах барахтался в черной как смоль воде Петр.

— Д-дай руку!.. — с трудом выговорил он.

Николай привстал, потянулся. Он уже ухватился за мокрый рукав, и в это время позади звонко рванул второй снаряд. Байгушев не успел оглянуться, как от дамбы, казалось, прямо на него понеслась, все увеличиваясь, цепочка разноцветных шариков. «Дот!» — только и успел подумать он, отшатнулся и упал на насыпь дамбы.

Разрывы плясали на насыпи, по воде — очередной артиллерийский налет. Тут же он прекратился. В наступившей почти полной темноте вдали смутно виднелся силуэт лодки. Ее сносило течением. И будто бы рядом мелькнула и исчезла под водой каска.

«Петро!.. — ужаснулся Байгушев. — Пропал Петро!..»

Николай диковатыми глазами озирался по сторонам. В разных позах лежали солдаты. Некоторые начали приподниматься. Стонал раненый.

«Пропал из-за меня! Руку отпустил!.. — замотал головой Байгушев. — Погиб, не дошел!..»

Еще одна трасса пролетела поверх дамбы, донесся глухой стрекот. Николай поднял голову. «Они, сволочи! Они тоже!..»

— А-а-а-а!..

Байгушев закричал так же, как тот, что сорвался с понтона. Он вскочил и, продолжая кричать, ничего не ощущая, кроме ярой ненависти к себе и еще большей к тем, кто незваными гостями пришел на его родную землю, тем, сидевшим в дотах, полез по насыпи наверх. Кто-то и что-то кричал, один солдат пытался остановить его. Но Николай вырвался. На насыпи он встал во весь рост и с поднятым автоматом побежал вперед. В эти секунды он не сознавал опасности, не думал о ней.

Николай не пробежал и пары десятков шагов, споткнулся и покатился к краю насыпи, а потом по ней ниже и ниже к воде. У воды его задержал незнакомый солдат.

— Пули ищешь? Поверху нельзя! Сбоку надо!..

Байгушев оскалил зубы, рванулся. Теперь он уже не пытался взбираться наверх, а, согнувшись, делал короткие перебежки, полз. Сознание прояснилось. Для него в эти минуты существовала одна цель — доты. Добраться к ним во что бы то ни стало, добраться!

Незнакомый солдат не отставал от него. За своей спиной Николай слышал тяжелое дыхание и других бойцов. Его порыв сделал свое дело: за ним последовали все те, кто мучительными часами под жестоким обстрелом лежал в выбоинах, воронках, наспех отрытых окопчиках, спасаясь от огня многочисленных пулеметов.

На фоне темного неба верху, сбоку насыпи, возник еще более темный приземистый овал. «Дот!» Струи пулеметного огня хлестали из амбразуры. Сбоку дота засверкали вспышки автоматов.

— Бронебойка у кого есть? — крикнул назад Байгушев. И, не ожидая ответа, скомандовал: — Давай по амбразуре! Гранаты готовь!..

В каждый бросок Николай вкладывал всю свою ненависть к врагу. Оставил себе лишь последнюю гранату.

— Тихо! — крикнул он последовавшим за ним.

Но и без того после разрывов гранат наступила тишина. Пулемет дзота молчал. Не подавали признаков жизни немецкие автоматчики.

— За мной! — не сказал, а выдохнул Байгушев. Некоторые отстали, иные остались навсегда лежать на чужой насыпи. Несколько фигур двинулись за Николаем.

Вот и дзот. До него всего метров десять. Николай не успел подобраться к нему, как хлынул ливень огня. Тогда, уже лежа, он вырвал чеку последней гранаты, бросил, прижал голову к земле. Взрыва он не услышал и огня не увидел.

Потом почему-то рядом с ним оказался командир роты. Откуда он появился, Николай не мог понять. Может быть, после броска гранаты прошло уже много времени?

Старший лейтенант чему-то весело смеялся, много говорил, но разобрать его слов Байгушев не мог. Потом командир показал большой палец. О, этот жест был понятнее. Значит, он и другие солдаты, бывшие с ним, сделали нечто хорошее. Ротный опять заговорил, хлопал по плечам. Николай ничего не слышал.

Он был контужен взрывом своей же гранаты.

Его повели в тыл.

— С той ночи нет мне покоя, — после долгой паузы совсем тихо сказал Байгушев. — И Наташу напрасно мучил…

На лице Кашлева появилась улыбка, оно приняло какое-то детское выражение. Потом он посерьезнел:

— А знаешь, мой друг, бросить из-за такого Наташу, прости, глупость, страшная глупость. Говорил, что ты тогда будто стал трусом в душе. Не поверю! Зачем сам себе осложнил жизнь, скрывал, как я понимаю, свои переживания от Наташи? Знаешь, мне кажется, что своими маленькими переживаниями ты сам возводил себя в ранг этакого мученика! Говоришь, поступил, как трус, друга предал, а откуда же взялся подвиг?..

Долго считали ногами шпалы, молчали. Шли медленно — жарко очень, пот покрыл лица. Словно и не было недавнего купания.

Нескоро Кашлев спохватился:

— Э, друзья о нас попросту забыли!

Действительно, Подобаева и Терехова впереди не было.

— Придется догонять. Да… Ну а что сталось с твоим Петром?

— Ничего особенного, живой, — скупо усмехнулся Байгушев. — Только как встречу, не могу отвыкнуть от прежнего — перед ним кажусь этаким напроказившим мальчишкой. Хуже того…

— Значит, живой. Далеко живет?

Байгушев усмехнулся, на этот раз откровеннее:

— Рядом. Вон за тем поворотом дороги.

— То есть? — уставился на него Кашлев.

— Подобаев Петр и есть мой фронтовой друг. Тот, которого я упустил в воде у дамбы.

— Что?! — оторопел Кашлев и остановился.

— Он. Звездочка у него за ту самую дамбу. Там был не только один мой дот. Были и покрепче…