Саморазвитие по Толстому

7. Как жить хорошо там, где мы есть: «Три сестры» Антона Чехова (Или: «Не стоит постоянно говорить о Москве»)

Мне часто кажется, что больше всего в жизни я страдаю от ощущения, что я не там, где должна быть, — или, в соответствии с английской пословицей, что на другой стороне трава всегда зеленее. Это ощущение состоит из двух: во-первых, всем остальным лучше, чем мне (да, хнык, давайте я достану свою самую маленькую в мире скрипку [91]), а во-вторых, если бы я сейчас была в другом месте, все было бы хорошо (я понимаю, что это глупость, но стараюсь быть честной). Опасность подобного образа мыслей иллюстрируется двумя русскими пословицами: «За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь» и «От добра добра не ищут». Или, как говорила моя бабушка, когда мне очень хотелось съесть третью корзиночку с джемом (их было три вида, и лимонную я еще не пробовала): «Не жадничай».

Всем нам знакомо чувство, что другие устроились лучше, чем мы. Это синдром «если бы». Если бы ты был не там, где ты сейчас. Если бы эту отличную работу получил ты, а не та тетка, которая так тебя бесит. Если бы ты мог быть в двух местах одновременно. Мы думаем так, даже когда у нас все отлично. «В принципе, все неплохо, но… вот было бы сейчас здорово оказаться на балконе парижской квартиры с видом на Сакре-Кер!» Или, как говорят русские, «хорошо там, где нас нет». Эта фраза, сказанная категоричным и мрачным тоном, — пожалуй, лучшая из русских пословиц. Разве высказывал кто-то за всю историю человечества более фаталистичную мысль?

Проблема состоит в том, что, как бы хорошо нам ни жилось, трава в других местах действительно кажется нам зеленее. Нигде это не изображено лучше, чем в пьесе Чехова «Три сестры», в которой единственное настоящее желание всех трех сестер состоит в том, чтобы вернуться в Москву, где прошло их детство. Москва представляет собой противоположность их нынешней жизни — которой они не желают — и обещание чего-то лучшего. Они хотят в Москву, в Москву, в Москву. И сообщают об этом достаточно часто. Но важно, что на самом деле они хотят оказаться в другом месте, чем то, в котором находятся сейчас. Звучит знакомо, не правда ли?

Это желание свойственно человеческой природе — и, вне всякого сомнения, так было всегда. Но будет, пожалуй, резонно утверждать, что в современную эпоху это чувство может становиться невыносимо острым. Ведь примерно до начала XX века жизненные роли людей были достаточно жестко предопределены. Состояния могли сколачиваться и испаряться, но человек был заложником тех обстоятельств, в которых он родился, нравилось это ему или нет. Можно было сколько угодно мечтать о другой жизни, но реальных возможностей для перемены своей участи почти не было. Не говоря уж о том, что тогда на вас не обрушивалось каждодневно огромное количество визуальной и другой информации о жизни в других местах. В сегодняшнем мире три сестры могли удовлетворять свой интерес, следя по любому из 26 миллионов хэштегов в «Инстаграме» за радостями московской жизни с регулярными обновлениями и фильтром «Техниколор». Кто знает — может быть, им бы в результате немного полегчало и в Москву стало бы хотеться немного меньше. А может, они, наоборот, окончательно сошли бы по Москве с ума.

Чехову великолепно удается ухватить важные изменения, происходящие в жизни его современников: у людей стали появляться возможности влиять на собственную жизнь, переходить в другой класс, вырываться из оков гендера. Мне кажется довольно важным, что пьеса называется «Три сестры», а не «Три брата». Если бы она называлась «Три брата», то братья могли бы просто переехать в Москву. Это была бы очень короткая пьеса, действие которой происходило бы в основном в Москве. (Даже во времена Чехова мужчинам было гораздо проще поменять жизненные обстоятельства, чем женщинам.) В наши дни мы иначе относимся к желанию быть там, где нас нет. Конечно, зависть и сожаление остаются естественными эмоциями, и пока что еще не было эпохи, в которую каждый мог бы получить все, что хочет. Но теперь мы думаем обо всем этом иначе, потому что знаем правду: принимаемые нами жизненные решения играют как минимум какую-то роль в том, где мы находимся. У нас есть выбор. Если мы хотим быть в Москве, а находимся в другом месте — что ж, нам некого в этом винить, кроме самих себя.

О сестрах в пьесе Чехова так сказать нельзя. У них не было возможности распоряжаться собственной жизнью. Но все же у них было больше возможностей, чем у женщин предыдущих поколений, и эта ответственность, судя по всему, непросто им дается. Героини «Трех сестер» Ирина, Маша и Ольга хотят только одного — уехать в Москву. Во всяком случае, такое желание выражают Ирина (младшая) и Ольга (старшая). Ольга живет воспоминаниями. Ирина хочет нового будущего. Маша довольно равнодушна к Москве. Она просто хочет сбагрить своего ужасного мужа с его латинскими изречениями и повеселиться с Вершининым — офицером, женатым на взбалмошной женщине с суицидальными наклонностями.

Из пьесы не становится ясно, где именно они находятся — в каком-то провинциальном городке недалеко от Москвы. Чехову незачем сообщать их точное географическое местоположение — очевидно, что они «в провинции». Но мне кажется, что это могло быть и намеренным. Где находятся сестры — совершенно неважно. Важно, где они не находятся. Ответ на вопрос, где они, звучал бы так: «Не в Москве, где мы хотим быть. Не в Москве. А раз мы не там, то какая разница, где мы?» Чехову известно, что нам гораздо проще определить себя через то, чего у нас нет, чем через то, что мы имеем. В этом, конечно, есть доля жалкой пассивной агрессии. Но Чехов относится к ней серьезно и сочувственно, в то же время понимая, насколько несуразными она нас делает. Мы никогда не попадем в Москву. И никогда не увидим то хорошее, что окружает нас там, где мы есть.

В самом начале пьесы о Москве как о своей конечной цели заявляет Ольга. «Я отлично помню, в начале мая, вот в эту пору в Москве уже всё в цвету…» Ее страстная любовь к Москве кажется немного странной. Ей двадцать восемь лет (возраст указан в списке действующих лиц, как и у Тургенева), она уехала из Москвы семнадцатилетней и тем не менее считает ее своей родиной, домом. Несложно заметить, что нужна ей вовсе не Москва. На самом деле она хочет снова оказаться семнадцатилетней девушкой, полной надежд, у которой вся жизнь впереди. А не почти тридцатилетней женщиной — с ее точки зрения, старой девой.

Привязанность к Москве Ирины еще более странна. На момент отъезда ей было восемь или девять. Зачем ей сдалась эта Москва? Тем не менее она унаследовала негативный настрой Ольги, а также была непосредственной свидетельницей Машиного разочарования в браке. К тому же их брат Андрей, жена которого всех раздражает, исключительно уныл и не сумел реализовать свой потенциал: «Самое большее, на что я могу надеяться, это быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!» [92] Призыв «В Москву! В Москву! В Москву!» — на самом деле закодированное сообщение: «Только не говорите мне, пожалуйста, что это и есть моя жизнь. Где-то же должно быть лучше. Должно же?» А также: «Пожалуйста, заберите меня от этих ужасных людей, которые почему-то оказались моими друзьями и родственниками». Все понятно. Трава всегда зеленее.

Основной темой «Трех сестер» часто считают изоляцию — как буквальную, так и метафорическую. Сестры чувствуют себя в изоляции из-за того места, где они находятся. Но они также находятся в эмоциональной изоляции друг от друга, потому что привыкли выносить суждения о поступках и мнениях остальных. В том «другом» месте, в котором они все хотят оказаться, тебя никто никогда не осудит, тебе никогда не будет грустно, ты никогда не будешь одинокой, тебя будут все любить и ты сможешь достичь ровно того, чего желаешь. Разве есть человек, который бы не хотел получить адрес этого места? Это единственный таймшер [93], на который я бы немедленно подписалась. (Не думаю, что смогла бы жить там постоянно. Надо все же время от времени нервничать, иначе можно сойти с ума. На самом деле не уверена, что хоть кто-то хотел бы в реальности получать все, что пожелает.)

Помешательство на Москве не прекращается. Андрей: «Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим. А здесь ты всех знаешь и тебя все знают, но чужой, чужой… Чужой и одинокий» [94]. Своя жизнь — то, что здесь, рядом, — страшно разочаровывает. А вот там… там все совсем иначе. Ирина: «Чего я так хотела, о чем мечтала, того-то [здесь] именно и нет. Господи боже мой, мне Москва снится каждую ночь, я совсем как помешанная» [95]. Ферапонт, старый крестьянин, конечно, знает правду. Москва, говорит он, — это такое место, где люди съедают не то сорок, не то пятьдесят блинов за раз и от этого помирают [96]. (Мне бы очень хотелось оказаться в этом месте.)

Всем героям пьесы не хватает одного — понимания своей жизненной цели. Пока несколько слуг исполняют их прихоти, принося то одно, то другое и ужасаясь московским конкурсам пожирателей блинов, они только и делают, что жалуются на головокружение, усталость и бессмысленность всего сущего, лениво рассуждая о том, как, должно быть, замечательно быть «рабочим»: «Как хорошо быть рабочим, который… бьет на улице камни, или пастухом, или учителем… или машинистом на железной дороге… лучше быть волом, лучше быть простою лошадью… чем молодой женщиной, которая встает в двенадцать часов дня, потом пьет в постели кофе, потом два часа одевается… о, как это ужасно!» [97] Из этого комедийного отрывка понятно, что сердце Чехова обливается кровью.

Вершинин выполняет в пьесе роль авторского голоса. Он знает, что счастье всегда остается где-то на горизонте. Нам нужно к нему стремиться, но, когда мы достигаем этого места, оно опять отодвигается на горизонт. Так что Москва не может быть решением. Заключенный, о котором рассказывает Вершинин, замечает птиц в небе только в тюрьме, а после выхода на свободу снова перестает обращать на них внимание. Именно поэтому отказ от своей сегодняшней жизни в поисках мечты не может быть ответом. «Так же и вы не будете замечать Москвы, когда будете жить в ней. Счастья у нас нет и не бывает, мы только желаем его» [98]. (Вершинин, впрочем, не обладает иммунитетом от чеховского черного юмора. Вскоре после этой рассудительной философской тирады он говорит: «Жена опять отравилась. Надо идти. Я пройду незаметно» [99]. Мне ужасно нравится эта почти английская сценка. «О, как чертовски некстати — кто-то опять попытался покончить жизнь самоубийством. Прошу прощения, джентльмены».)

Один из мрачных и одновременно занимательных моментов в «Трех сестрах» — начало третьего действия: в городе бушует огромный пожар, бьют в набат, мимо дома проезжает пожарная команда. Ситуация опасна для жизни, и о чем говорят персонажи? О том, что в Москве однажды тоже был пожар. Разумеется! И все же пожар немного возвращает некоторых из них к реальности. Ирина: «Никогда, никогда мы не уедем в Москву… Я вижу, что не уедем…» [100] Впрочем, всего через несколько мгновений она умоляет Ольгу увезти их.

Значение Москвы здесь не только в том, что она олицетворяет настоящую жизнь; она также общая для всех мечта. Самообман эффективен, только когда мы разделяем его с другими. Три сестры поддерживают друг друга. Ни одной из них не приходит в голову встать и сказать: «Довольно, хватит уже притворяться. Никакой Москвы никогда не будет». Самообман — это то, что держит их вместе и дает им общее ощущение цели. В этом смысле Москва может быть и полезной. Она олицетворяет их общую мечту о том, что жизнь вполне может стать другой. И это важный жизненный урок: как бы ты ни обманывал себя относительно того, что может сделать тебя счастливым («Мне надо в Москву!», «Мне надо добиться повышения зарплаты!», «Мне нужно срочно купить себе туфли!»), самообман становится более действенным, если тебя в нем поддерживают другие.

К четвертому действию — единственному, в котором Москва не упоминается ни разу, — все становится совсем плохо. Мы так никогда и не узнаем, была ли Москва надеждой или самообманом. Но, так или иначе, «Москва» как идея к концу пьесы исчезает. Финал плачевен не столько для Ольги, сколько для Ирины. «Мне уже двадцать четвертый год, работаю уже давно, и мозг высох, похудела, подурнела, постарела, и ничего, ничего, никакого удовлетворения… Я в отчаянии, и как я жива, как не убила себя до сих пор, не понимаю…» [101] Выше нос, Ирина!

По пьесе разбросаны намеки на то, что «ужасная» не-Москва, в которой мы оказываемся вместе с героями, — не такое уж отвратительное место, как они считают. Чехов любит упоминать еду и напитки, и у персонажей пьесы с этим все неплохо: у них есть гусь с капустой, кавказский суп с луком, «чехартма» (чихиртма, грузинский суп), шампанское. Зачем ехать в какую-то Москву, когда у тебя есть все это прямо здесь? Чехов прежде всего комедиограф, и трудно отделаться от мысли, что он пытается дать нам понять: тоска сестер по Москве — в общем-то, «проблема первого мира». (Я бы упомянула тут еще квас, как это делает Чехов, но он отвратителен, поэтому я не стала его упоминать. Это ферментированный напиток из ржаного хлеба; на вкус он ровно такой, каким должен быть ферментированный напиток из ржаного хлеба. Его нельзя упоминать в одном перечне с шампанским.)

Набоков как-то описал тон чеховских рассказов как оттенок, «средний между цветом ветхой изгороди и нависшего облака» [102]. Не очень похоже на комплимент. Но это хорошее описание Чехова. Если Достоевский — это темно-алое пятно на топоре, то Чехов — это мыльная пена на грязной тарелке. Но в хорошем смысле. Его метод — мягкий намек, наше восприятие его текстов возникает из небольших деталей. Он не проповедует — и не боится скромных, повседневных декораций. Он не пытается постичь великий замысел или окинуть историю взглядом с высоты птичьего полета. Если Толстой чуть ли не ставит на своих страницах оперу, то Чехов скорее собирает сложный пазл.

Вирджиния Вулф однажды заметила, что только Чехов добивался удивительной точности в описании жизни. Она писала об опыте чтения литературы в переводе и о том, что чувствует читатель в связи с текстом, написанным на другом языке [103]. Зачем мы дурачим себя, надеясь уловить хотя бы часть смысла, когда не факт, что мы с автором разделяем одни и те же ценности? Чтение произведения, написанного не на твоем языке, лишает текст «легкости» и «отсутствия рефлексии», которые Вулф считает крайне важными для понимания. Русские писатели, по выражению Вулф, предстают перед нами как люди, лишившиеся одежды, манеры поведения и индивидуальности после какой-нибудь ужасной катастрофы вроде землетрясения или столкновения поездов. Именно в таком состоянии они добираются до нас, когда мы читаем их в переводе. Имеет ли смысл даже притворяться, что мы их понимаем?

Но Чехов, говорит она, выше всего этого. Он пишет так необычно и с такой простотой, что сначала читатель теряется: «Что он хочет этим сказать? Где тут, собственно, рассказ?» Иногда текст кажется просто непонятным, в нем может не быть начала, середины и конца. Он часто может заканчиваться двусмысленно или вообще не заканчиваться как-то логично. «Люди одновременно и мерзавцы, и святые. Мы любим и ненавидим их в одну и ту же секунду». Но это, говорит Вулф, и есть честное изображение жизни как она есть. Трава на другой стороне ничуть не зеленее. Она ничуть не лучше и не хуже, чем на нашей стороне.

Чехов проникает в суть вещей с хирургической точностью: он пишет просто, прямолинейно, по-человечески. Не зря он был врачом. Задолго до того, как стать одним из величайших мастеров рассказов и драматургов, Чехов окончил медицинский факультет. Он был не из богатой семьи. Когда он только собирался учиться на врача, его отец разорился, в результате чего Чехов сделался по сути единственным кормильцем в семье. Одним из его заработков в то время было разведение щеглов на продажу. Другим — написание фельетонов и юморесок для газет. Чем успешнее он становился как писатель, тем чаще его медицинская карьера давала о себе знать в его творчестве: к концу жизни он изобразил в качестве персонажей больше сотни врачей.

Вопреки своему медицинскому образованию или благодаря ему, Чехов был оптимистом. Почти у всех писателей, которых я до сих пор упоминала, бывали моменты невыносимой депрессии, а иногда даже нигилистические настроения. Чехов по сравнению с ними — как глоток свежего воздуха. Хотя у него не было для этого особых причин. Его детские годы были довольно несчастливыми; его бил и унижал собственный отец. Чехов жаловался, что «в детстве у него не было детства», хотя и случались хорошие моменты, включая ловлю тех самых щеглов в «большом, одичавшем саду».

Отец Чехова не был приятным человеком, хотя это, наверное, компенсировалось тем, что он был довольно колоритным персонажем. У него была бакалейная лавка. Он делал собственную горчицу и любил икру. Согласно семейной истории, однажды в баке с деревянным маслом [104], приготовленным на продажу, была обнаружена утонувшая крыса. Павел Чехов устроил освящение бака с маслом и все-таки его продал. Брат Чехова Николай рассказывал, как четверо братьев спали на одной перине в комнате рядом с кухней, постоянно дыша запахом пролитого на плиту подсолнечного масла.

Чехов писал, что ему еще не исполнилось пяти лет, когда он, «просыпаясь, каждое утро думал прежде всего: будут ли сегодня драть меня?» [105] А после экзекуции, жаловался он, его принуждали целовать руку наказывающего. «Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, то оно представляется мне довольно мрачным», — пишет он в письме от 1892 года [106], имея в виду не столько порки, сколько то, что родители часто ходили в церковь и заставляли его петь в хоре. Он стал атеистом, как только у него появилась такая возможность.

Каким-то образом Чехову удалось подняться надо всем этим и стать человеком удивительных качеств, интересующимся литературой и театром с ранней юности. В тринадцать лет он наклеивал фальшивую бороду и надевал очки, чтобы попасть в театр. Он даже устроил свой собственный домашний театр и играл городничего из гоголевского «Ревизора», подкладывая под фуфайку три подушки. (Это, конечно, не так впечатляет, как Достоевский, три недели подряд изображающий бразильскую обезьяну, но тоже неплохо.)

Чехов больше всех остальных русских писателей имел склонность к эмпатии. Можно также сказать, что его жизнь была меньше всего похожа на писательскую — он продолжал свою медицинскую практику и часто лечил бедняков бесплатно. Я, наверное, сейчас скажу ужасную вещь, но мне невероятно грустно оттого, что Чехов, щедрая душа, великодушный и радостный человек, с обычно позитивным отношением к человеческой жизни, прожил всего сорок четыре года (к тому времени уже много лет страдая от туберкулеза), тогда как Толстой, который бывал исключительно злобным и неприятным человеком, прожил в два раза дольше и использовал вторую половину своей жизни, чтобы укрепиться в крайне мрачном взгляде на человечество. Такие дела. Если верить в судьбу и посмотреть на жизнь Чехова, придется согласиться с правотой Толстого: жизнь случайна и ужасна, хорошие люди умирают без всяких причин, а плохие живут долго, тоже без всяких причин. И никакие «Мысли мудрых людей» тут не помогут.

Чехов имел первостепенное право жаловаться на свою долю и завидовать другим. Однажды вечером, в марте 1897 года, во время ужина в петербургском ресторане «Эрмитаж» с издателем и близким другом Сувориным, у Чехова пошла горлом кровь. Туберкулез стал быстро прогрессировать. Вместо того чтобы жаловаться и злиться, он продолжал работать, создав после этого некоторые самые известные свои произведения. Ему было тридцать семь, жить оставалось всего семь лет — и в это время он пишет «Дядю Ваню», «Трех сестер» и «Вишневый сад», сильно страдая от болезни. Примерно в то же время он прекратил врачебную практику (не считая самолечения), отчего сильно грустил — ему очень нравилось быть врачом. Что касается самолечения, то оно состояло в следующем: «вдыхание паров креозота» и «наложение компрессов». Вскоре он также прибег к «лечению кумысом». (Кумыс — это напиток из ферментированного молока. Тут наблюдается какая-то печальная зависимость между молочными продуктами и смертельно больными русскими писателями. И еще хочу сказать: прекратите ферментировать напитки! Это жуткая гадость!) Через год после постановки диагноза Чехов приобрел землю недалеко от Ялты и стал проводить больше времени в Крыму из соображений здоровья. Считалось, что крымский климат для него полезнее. Но он не был там особенно счастлив. В письме из Крыма в 1900 году он пишет: «Я оторван от почвы, не живу полной жизнью, не пью, хотя люблю выпить; я люблю шум и не слышу его; одним словом, я переживаю теперь состояние пересаженного дерева, которое находится в колебании: приняться ему или начать сохнуть?» [107]

Он часто писал Толстому; они несколько раз встречались. Чехову нравились романы Толстого, но не его благочестивые проповеди. (Понимаете? «Благочестивые проповеди» — это попытки Толстого превратиться в ежа. Чехов, разумеется, лиса. Он готов все принять и любит многообразие. Он даже немного похож на лису внешне.) Толстому, в свою очередь, нравился Чехов как человек, хотя, по мнению Толстого, ему недоставало «определенной точки зрения». Впервые они встретились в усадьбе Толстого, когда Чехов застал Льва Николаевича купающимся в пруду. Так и продолжилась их беседа. Позже Толстой хвалил Чехова за «искренность» и признал, что тот создал новые формы письма. На немногочисленных сохранившихся фотографиях они выглядят странной парой: Чехов в плохо сидящем темном костюме, с подстриженной бородой и в очках в роговой оправе, Толстой в сапогах, крестьянской поддеве (будущей «толстовке») и чем-то вроде белой ковбойской шляпы. На одной фотографии Чехов как будто в чем-то кается; Толстой машет сжатой в кулак рукой и смотрит собеседнику прямо в глаза, а Чехов смотрит в пол как провинившийся школьник. Но на святого, как ни странно, из них двоих похож именно Чехов.

Однажды Толстой, прощаясь с Чеховым, прошептал ему на ухо: «А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже!» Чехов не слишком расстроился, но позднее сказал, что, когда вспоминает об этой оценке своих трудов, его «и смех, и зло разбирает», и цитировал еще одно высказывание Толстого: «Куда я пойду за вашим героем? С дивана до… и обратно, потому что ему и ходить-то больше некуда» [108].

История смерти Чехова стала легендой. Врач хотел послать за кислородом, но Чехов понял, что, пока его принесут, он уже будет мертв. Вместо этого он попросил шампанского. «Давно я не пил шампанского». Он медленно выпил весь бокал, лег на бок и тихо умер. С ним рядом была его жена, Ольга Книппер. По ее воспоминаниям, «ворвавшаяся огромных размеров черная ночная бабочка… мучительно билась о горящие электрические лампочки и металась по комнате…» Потом с громким звуком вылетела из недопитой бутылки шампанского пробка. Честно говоря, мне плевать, если эти детали кому-то покажутся слишком экстравагантными. Мне хотелось бы, чтобы они были невыдуманными, потому что оказались бы очень к месту в какой-нибудь чеховской пьесе.

Чехов был стоиком. В другую эпоху он мог бы увлечься дзен- буддизмом. Он совершенно точно научился смиряться со своими разочарованиями и трудностями и принимать их. Он не хотел быть кем-то другим или оказаться в каком-то другом месте. Хотите еще за что-нибудь полюбить Чехова? Он был романтиком, но не сентиментальным. «Ужасно почему-то боюсь венчания, — делился он своими переживаниями накануне свадьбы с невестой, Ольгой Книппер, — и поздравлений, и шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться». Однажды, когда они были в разлуке, он написал ей: «В Москву… в Москву! Это говорят уже не “Три сестры”, а “Один муж”» [109]. В другом письме он говорит об ощущении подступающей старости: «На душе, как в горшке из-под кислого молока» [110]. Но в первую очередь это человек, крайне доброжелательный к другим. Выполняя просьбу написать краткую автобиографию, он отмечает: «В 1892 г. гулял на именинах с В. А. Тихоновым» [111]. Думаю, здесь имеется в виду, что они выпили по нескольку бокалов. В письме после той вечеринки он пишет приятелю: «Вы напрасно думаете, что Вы пересолили на именинах Щеглова. Вы были выпивши, вот и всё. Вы плясали, когда все плясали, а Ваша джигитовка на извозчичьих козлах не вызвала ничего, кроме всеобщего удовольствия. Что же касается критики Вашей, то, вероятно, она была очень не строга, так как я ее не помню. Помню только, что я и Введенский чему-то, слушая Вас, много и долго хохотали» [112]. Разве это не квинтэссенция хорошего человека — стараться убедить другого, что в том, что тот ужасно напился, нет ничего страшного.

Чехов — апофеоз той эмпатии, о выражении которой в своих произведениях так сожалел поздний Толстой. Чехов — мастер сострадания себе самому и другим. Он настоящий лис. Но он понимает и мучения ежей, понимает, почему они думают, что есть только «одна вещь», которая их спасет. Все три сестры, конечно, ежи; всех их определяет один-единственный недостижимый идеал — Москва. Путь ежа кажется очень привлекательным, потому что это путь определенности. Лисья бесконечность, разнообразие — трудный выбор, потому что это путь неопределенности. Но в конечном счете, если вы хотите остаться в здравом уме, будьте как Чехов. Это урок, который я не могла выучить долгое, очень долгое время.