— А ты что здесь делаешь?
Знакомство с этим разбойником у меня вышло мимолетное, но запомнилась его рожа на всю жизнь. И главное — взгляд. Вроде и веселые чертики в глазах, но и пробирает от них до дрожи. Нельзя забывать, что это матерый убийца, что бы он ни говорил про себя.
Бондарь мял в руках шапку, но смотрел на меня с достоинством, присущим воровскому племени высшего порядка. Такие не будут лебезить перед приставом или судьей, любое наказание воспримут, как перст судьбы. Кивнут и пойдут по этапу, кумекая, как можно сей горькой доли избежать по возможности.
— Достал меня Спиридонов, Ваше Сиятельство, — ответил Михайло. — Как знал, где я буду, прямо над телом и повязал. Никакой слам не помог бы, сгорел, как пить дать.
— И так спокойно передо мной явился, душегуб? — взъярилась я.
— Я за вину свою получил, Ваше Сиятельство, — спокойно ответил Бондарь. — То дела наши были. Грех взял на себя — порезал одного мазурика, который совсем законы не только людские, но и Божеские попрал. Трех девок снасильничал и удушил. А такое даже нам, знаете ли, не по душе.
— Врет, — сказал Аслан. — Не полностью, но врет.
Михайло с удивлением посмотрел на черкеса, о чем-то подумал и все же добавил:
— Задолжал он еще многим, потому и в оборот взяли. А как узнали, что он с девками делал, то уже и не выдержал. Ткнул его. Он же каплюжным лил, от того безнаказанность и чувствовал.
— То есть первопричина именно в том, что лил каплюжным?
Каторжник пожал плечами: мол, как хотите, так и понимайте. Кульмин на эту сцену смотрел с любопытством, пытался понять, откуда это графиня, приближенная ко Двору, знает воровской арго, так еще и общается с разбойником чуть ли не как с ровней.
От сторожки прибежал солдат, на ходу сдергивая с плеча ружье. Он только открыл рот с намерением отругать каторжника, посмевшего заговорить с дворянкой, но я его остановила.
— Интересный экземпляр, — хмыкнул полковник. — Убийство, но обрит как срочный. Видите: голова выбрита от уха до уха. Был бы на пожизненной каторге, то брили бы от лба до затылка половину. Презабавно смотрится. Ну-ка, злодей, объясни-ка, почему ты за такой грех не до гроба в кандалах?
Михайло обернулся на Кульмина, раздумывая, отвечать ли, но и сама я нетерпеливо кивнула, требуя рассказа.
— А это заслуга Ее Сиятельства. Помог я ей в одном… важном деле. И пристав о том помнил, поэтому и срок дали. Сюда и попал к счастью своему. Все не камень где-нибудь долбить или канавы в мороз в Сибири копать.
— И в самом деле, — почему-то смутившись подтвердила я. — Сей господин своим злым умением предотвратил побег такого преступника, что мог на милость рассчитывать.
Полковник снова хмыкнул, особой веры в его взгляде не было. Но и поверить в историю, что графиня могла задолжать каторжнику-убийце было бы сложно. Вот только рассказывать все подробности той истории не следует.
— Ваше Сиятельство. Как Николай Порфирьевич поживает? — спросил Бондарь.
Я помрачнела и выдавила из себя:
— Убили его, Михайло. Влез он в дела политические, с тем самым делом, в котором ты помог, связанные.
Каторжник широко перекрестился и прошептал короткую молитву. Это меня удивило, но Бондарь махнул рукой и вытер внезапную слезу.
— Правильный пристав был. Эх…
Солдат из конвойных нетерпеливо переминался с ноги на ногу, однако встревать в разговор не решался. Но тут сам Михайло повинился, что ему пора бы бежать, ведь отправили его с поручением к интендантам, которые должны выдать каторжным недостающую одежду взамен прохудившейся на работах. В Оренбург перевели целую артель проложить еще одну ветку путей на «банхофе» — станции. Долей своей тать был весьма доволен и считал, что повезло ему несказанно. Пусть к труду его руки были непривычны, дело, порученное осужденным, оказалось неожиданно интересным и не самым тяжелым. Условия для арестантов оказались сносными, поэтому и в самом деле побегов пока и не было. Впрочем, держали их лагерем в степи, по которой далеко без коня и припасов не уйдешь, тем более зимой.
— А ружье доброе, Ваше Сиятельство! Мартын наш из такого за пять сотен саженей попадет непременно.
— Мартын может, — подал голос конвоир.
И тут уже мы с полковником заинтересовались — что это за персонаж такой, который непременно пошлет пулю точно в цель на таком расстоянии.
— Из беглых промысловиков, — ответил солдат. — Стреляет — от Бога дар! Мы, пока начальство не видит, ему ружье даем и на спор ставим, попадет ли. Так Мартын просит один выстрел для привычки, а вторым каждый раз, как белке в глаз. И господа офицеры о нем уже прознали, даже на охоту его один раз взяли!
— Надо и нам с этим Мартыном познакомиться, — сказал Кульмин.
Полковник, сам себя считавший стрелком хоть куда, явственно приревновал.
На следующий день состоялось неудачное знакомство с приписанным к экспедиции священником. Закутанный в вытертую шубу дядька не дал мне даже представиться, как огорошил громоподобной речью:
— Покайся, отступница! Отринь бесовского идола своего! Забудь черное колдовство, от него идущее!
Я настолько растерялась, что и не нашла сразу, что ответить. А поп меж тем продолжил яростное обличение меня во всех тяжких грехах, распалялся он все больше и больше, брызжа фанатичным и праведным гневом. Оказавшийся рядом генерал Ланжерон успел подхватить меня под руку и утащить из залы, не дожидаясь моего взрыва. Где и кто выкопал и отряхнул от затхлой пыли этого твердолобого священника, оставалось загадкой, но ума сей человек явно был недалекого. Как можно было назначить в поход, возглавляемый манихейкой, неистового ретрограда!
Поп продолжал исходить громкой проповедью даже тогда, когда за нами закрылась дверь. Александр Федорович посоветовал мне прогуляться на морозце, успокоить жаркий гнев внутри, мне осталось только кивнуть. Григорий и Тимофей пристроились позади, мои же ноги понесли меня на берег Урала, который еще не так давно назывался Яик, но после пугачевского бунта был переименован Екатериной. Дабы даже в памяти не осталось яицкого казачества, замаравшего себя в чудовищной смуте.
Река все также оставалась скованной льдом, а день выдался прелестным. На солнце снег искрился миллионами маленьких бриллиантов, не было ветра, щипающего щеки, только умиротворение. Григорий встал чуть в стороне, приглядывая за прохожими — опасается еще одного покушения. Тимка пинает сугроб сапогом рядом, думает о чем-то своем. В благостной тишине удалось пробыть минут десять, когда на расчищенной тропинке появился еще один служитель Господа, но на этот раз богаче одетый и властным достоинством светящийся. Охранники подобрались, но покорно стянули шапки, когда большеносый священник осенил их крестом.
— Что ж, Александра, дщерью называть тебя не буду, не признаешь ведь Господа нашего Иисуса, — несколько сварливым голосом начал разговор чернорясый.
Даже тулуп на нем был выкрашен в тот же цвет, как и головной убор. Борода без усов казалась неприятной: не жесткая мочалка, что было бы привычно, а будто бы девичьи волосы к подбородку прикрепили.
— Отчего же, почитаем Иисуса из Назарета как одного из пророков. Прошу прощения, не представлены мы…
— Феофил я, епископ Оренбургский и Уфимский.
— Рада приветствовать, Ваше Преосвященство, — кратко поклонилась я. — Это Вы привезли этого… этого…
Слова, которым можно было бы обозвать недавнего попа, чтобы не оскорбить духовный сан, сразу и не подобралось.
— Что, потряс тебя иерей Дионисий? — рассмеялся епископ. — Тверд он в вере своей, да ума для того много не надо. Не сработаешься с ним, а?
— Нет, конечно! Лучше без священника выступить, чем с таким!
— А вот об этом забудь, — строго отрезал Феофил. — Взбунтуются солдаты, чтобы без отца духовного под ведьмой в далекие земли войском выступать. Не перебивай! — остановил он меня, готовую вновь вспыхнуть. — Пойдем, прогуляемся. Хорошо тут, спокойно. И денек Господь даровал светлый.
И, не дожидаясь моего согласия, епископ двинулся по тропинке. Снег поскрипывал под его каблуками, и мне не оставалось ничего другого, кроме как последовать за черной рясой. Разговор я сама первой продолжать не стала, и пауза затягивалась. Епископ щурился на солнце, а его большой — крючком — нос уже основательно покраснел на морозе.
— Манихейство — вера удивительная, — сказал вдруг Феофил. — И не сказать, что сильно противоречит христианству в наставлении к праведности, но отличия таковы, что сложно до сих пор многим признать право таких, как вы, на существование. Слишком сильно отличаются каноны.
— Во многом схожесть есть, — не согласилась я. — Даже Блаженный Августин исповедовал манихейство в юности своей.
— Но отринул с гневом и был самым горячим обличителем его.
— Но дуализм так и остался в нем, в трудах своих он часто упоминал борьбу Добра и Зла, Светлого и Темного. Бога и Дьявола.
Феофил остановился и с интересом посмотрел на меня.
— Ты знакома с трудами Августина?
— Конечно. Я и из Писания многое наизусть помню. Ваше Преосвященство, у манихеев нет цели заменить своей верой православную, но есть желание понять место ее. Мы терпимы к другим верованиям, во многих находим отголосок своей. Не будь в Европе гонений на нас когда-то, то сейчас, думаю, меньше отличий было бы от веры христианской. А так — сохранилась она на востоке, мысли восточные в себя впитала.
— Интересные рассуждения, — аж крякнул священник. — Необычные. Что есть вера сейчас? — он посмотрел на меня, но, не дождавшись ответа, продолжил сам: — Вера в Любовь Христову держит слабого человека от греха, помогает ему жить в гармонии с другими. Внушает слуге почтение к господину, без которого случается кровавая беда. Вот эти стены еще помнят пугачевские пушки. Принесла бы счастье народу победа злой черни? Нет. Забыли бунтовщики законы Божьи, восстали против руки кормящей. И есть в том вина наша, не удержали от злодейства, не наставили. Церковь и государство…
Разговор получался любопытный. Не могу сказать, что много общалась в своей жизни с православными священниками, больше даже с лютеранскими пасторами, и те никаких добрых чувств не вызывали.
— Так повелось, что Церковь православная служит государству российскому, и в этом Ее крест. Кто противился тому, тот проигрывал, пепел костей Аввакума в Пустозерске не даст солгать. Когда царь Петр приблизил к себе первого манихея, требовали сожжения и от него, но государь увидел в вашей братии пользу для трона. И не прогадал. Возвысились вы, но видят в вас угрозу многие. И дворяне, и священники. И то, что мало вас, пока спасает от смуты и раскола. Думаешь, много любви у простого попа к освещенному, который творит чудеса, которые Христу бы присущи были? Вот и скрипит зубами отец Дионисий, что паству свою лишь словом убеждает, а еретик чудо и без молитвы являет.
— Без молитвы и манихею сложно, — буркнула я.
— Знаю, Александра. И похоть ваша души смущает. Да-да, знаю я про освобождение разума от оков, можешь не рассказывать. Сама блудишь?
— Блужу, — взгляд мой стал озорным, но Феофил не смутился, стушевалась скорее я от детской выходки. — Но меньше уже. Нашла призвание в изобретательстве, дает больше сил оно мне.
— Это дело благое, — кивнул епископ. — Так даже легче будет. Дионисия я, конечно, с тобой не пущу, отправлю его в Уральск, пусть там служит. Назначили его через мою голову, да вовремя мне доложили. И тут уж мои интересы некие совпали, о которых тебе знать не следует. Пойдет же с тобой другой иерей — отец Михаил. Прибудет он послезавтра, думаю, до того времени и я тут паству проведаю. С Михаилом ты сладишь, а коль поссоришься, то глупость явишь свою и гордыню, которая и для манихея грех. В пути всякое может случиться, но прошу тебя за человеком этим проследить, чтобы беды его миновали. Будет у него от меня задание, и, если он справится, то и тебя не забуду в молитвах своих.
— За молитвы благодарю.
— Молитвы мои не только Господу уходят, — усмехнулся Феофил. — Прощай, Александра. Благословлять не буду — не положено.
Я смотрела вслед удаляющемуся епископу и пыталась осознать состоявшийся разговор. Иерей Михаил мне заранее не нравился — он будет преследовать какие-то церковные интересы, и как это скажется на одной манихейке…
Полковник Кульмин не успокоился и через коменданта каторги вытребовал все же для «проведения пробных стрельб» бывшего промысловика Мартына, к которому в пару пришел все тот же Михайло Бондарь. Чудесный стрелок оказался мужиком к сорока, хотя по его потрепанному лицу сложно было определить возраст. Худощавый, низенький с очень острым взглядом. И не обритый по положенному по причине природной лысости. Сейчас он стоял на поле с мишенями и мял застиранную шапку. Бондарь примостился рядом с видом несколько независимым, но с интуитивно проявляемым почтением к большим господам.
К испытаниям проявил интерес и генерал Ланжерон, прибывший с небольшой свитой. К нему присоединился и теперь уже бывший военный губернатор, отбывающий в Петербург на днях. Морозец ослаб, но небо все еще было ясным, так что ничто не могло помешать стрельбе. Мартыну сначала вручили простое казнозарядное ружье, к которому он попросил два патрона.
Первым выстрелом он явно поразил чучело на трехстах саженях, присмотрелся, пробурчал что-то недовольно и вложил в камору второй заряд. Теперь прицеливание заняло совсем ало времени: «бах!» — и условная голова взорвалась обрывками соломы.
— Добрый выстрел, — аж крякнул Ланжерон. — Дайте ему это особое!
К новому оружию каторжанин присматривался дольше. Уже привычно открыл запор, заглянул через него в ствол, закрыл и проверил плотность прилегания. Затем он пошевелил винты крепежа прицельной трубки, хмыкнул и посмотрел на собравшихся вокруг господ, испрашивая разрешение обратиться. Генерал кивнул на меня.
— Ваше Сиятельство, а почему нет барана, чтобы вправо-влево настраивать?
— Не знаю, — удивилась я вопросу. — Прислали с завода, а изобретатель не приехал сам.
— Надо переделать. Вверх-вниз можно, но надо и вбок. От выстрелов сбиваться будет, всегда надо мочь подправить. Позволите патроны?
Мартыну подали коробку с бумажными, которых он выгреб сразу пять, а на латунные он посмотрел с изумлением и осторожно взял пару. Но начал с первых.
Мишень установили на шестистах саженях, и ее от нашего места было едва видно. Генералу поднесли зрительную трубу, и он дал команду начинать. Стрелок снял свою куцую куртку, оставшись в овчинной жилетке, расчистил себе место и лег поверх грубого сукна. Первого выстрела пришлось ждать минуту, и он, кажется, офицеров разочаровал.
— Мимо!
Каторжанин проворчал что-то себе под нос и подкрутил «барана», как он назвал винт. Я почувствовала талантом, что труба чуть приподнялась на дальнем конце. Снова выстрел, и даже мне было видно, что пуля прошла мишень навылет.
— Попал! — радостно крикнул Ланжерон.
Но Мартын тихо выругался и покосился на Бондаря.
— Михайло, — тихо окликнул он столичного мазурика. — Куда?
— Кажется, правее на пядь, не разглядеть было, — ответил Бондарь. — Ваше Высокопревосходительство! Дозвольте обратиться?
Александр Федорович нахмурился. То, что с ним посмел заговорить какой-то босяк осужденный, понравиться не могло, но и просьба скорее всего будет по делу. Теперь генерала распирало и от любопытства, и от возмущения. Первое победило.
— Ну, что ты мне поведать хочешь?
— Дозвольте зрительной трубой воспользоваться, — Бондарь являл собой аллегорию скромности, смирения и неловкости за то, что осмелился потревожить глупостью такого большого человека. — Стреляет Мартын далеко, надо помогать.
Промысловик вскочил и вытянулся по струнке, дождался кивка Ланжерона и пояснил:
— В такой дали пуля отклоняется по самым разным основаниям. Она и об воздух трется, и ветром ее сносит, и ствол каждый из себя особенный, навеска разная пороха, хотя тут патроны хороши, — Мартын поклонился мне. — И пули как близняшки, и пороху как Господь отмерил. Дозвольте Михайле присмотреться. Ружье хорошо, но характер его понять надобно.
Генерал переглянулся с Кульминым и молча протянул трубу. Бондарь поклонился и пристроился рядом с лежкой стрелка. Тот снова зарядил оружие и выстрелил.
— Пядь направо было, высотой в грудь, — сказал Михайло, внимательно следивший за мишенью.
Мартын сверкнул глазом, снова вставил патрон и нажал скобу. Даже я со своего места видела, как взорвалась «голова» мишени. Ланжерон и полковник переглянулись, и Александр Федорович несколько раз хлопнул ладонями, выражая свое восхищение результатом. А стрелок пригляделся и указал рукой на дерево, раскинувшее голые, залепленные снегом ветви шагах в восьмистах от его позиции. Кульмин недоверчиво хмыкнул, но Мартын поправил винт на прицельной трубе и приник к ней, оставив между срезом и глазом расстояние в пару пальцев. Я догадалась, что в противном случае отдачей можно получить неприятную рану.
Снова выстрел, из дула вырвался короткий сноп пламени и облако дыма, но Бондарь, лежащий чуть в стороне, крикнул:
— Попал! Как есть попал!
Генерал изумленно посмотрел на Мартына, прищурил взгляд, но высмотреть что-то в такой дали, конечно, было бы невозможно, и Ланжерон повелел подать ему коня.
— Погодите, Ваше Высокопревосходительство, — попросил добытчик. — Еще два особенных патрона.
— Навеска та же должна быть, — сказала я ему.
Оба выстрела Мартын сделал меньше чем за минуту, и здесь интересно стало уже всем. Идти через поле было бы долго, и старый казак подогнал большие сани, запряженные двойкой. Разгоряченный зрелищем Ланжерон внезапно пригласил с собой и каторжан, которые встали на полозья, придерживаясь за борта.
В стволе молодого бука отчетливо виднелись три отверстия в размочаленной коре. Пули ушли глубоко, и достать их можно было бы только расковыряв древесину, но в результате стрельб сомневаться не приходилось.
— Как же это ты, голубчик, попадаешь-то? — спросил генерал. — Ведь едва видно это дерево.
— Наитие у меня, Ваше Высокопревосходительство, и опыт. Я с десяти лет зверя бил из таких ружей, в которых пуля болтается, пока из ствола не вылетит. Глаз у меня зоркий, вот вблизи не очень хорошо вижу, но главное, надо понимать, как пуля летит.
Военные теперь осматривали ружье, Кульмин прикладывал его к плечу, пытался целиться через трубку, и выспрашивал стрелка о его впечатлениях. Тот не скрывал, что из такого чуда ему палить прежде не приходилось, что бой у него превосходный, и легкая пуля при слабом ветре убойно полетит и на версту, и на полторы, скорее всего, но прицелиться будет невозможно, какой бы глазастый солдат не попался. И что хорошо бы было поставить зрительную трубу со стеклами вместо пустой, но от отдачи толку будет только на один выстрел. Потом внутри все линзы сместятся.
— А ведь еще бы сюда барабан добавить, как в том ружье Вашем, Александра Платоновна, — предложил Кульмин.
— Никак нельзя, Ваше Высокоблагородие, — ответил Мартын. — Замок в этом ружье хитрый, но травит все равно при выстреле. Не приведи Господи прорвется искра к остальным зарядам, бахнет так, что пол морды разворотит!
Потом подумал и добавил:
— Хотя с медными патронами можно было бы.
Все посмотрели на меня, но я лишь развела руками:
— Латунные они, но пока их делать сложно и дорого.
На обратном пути, пока лошади продирались через снег, таща загруженные сани, Ланжерон спросил Мартына:
— А это ж тебе, голубчик, обязательно товарищ нужен при стрельбе?
— С ним лучше, Ваше Высокопревосходительство. Он и про ветер подскажет, и как прицел подправить, пока я сквозь дым проморгаюсь. И скажет, что стремать пора, если беда близко, которую я не вижу. Михайло мне в помощниках уже два месяца как, разумный в этом деле. Глаз у него верный.
— Тоже стрелок?
Бондарь смутился, за него ответила я со смехом:
— Александр Федорович, у Михаила оружие — гирька на бечевке. Но пользуется он ею волшебно, а это тоже искусство особенное. У меня вот ничего не получилось. Что смотришь, Бондарь? Да, я, памятуя, как ты того негодяя огорошил, тоже хотела научиться. Представляете, господа, раз — и из рукава как молния вылетает!
— Это как же Вы, графиня, свидетелем такого «искусства» стали? — удивился генерал.
— Дело то особое было, говорить о нем не позволено. Думаю, и Бондарь не распространялся.
— Трепать о таком — себе врагом быть, Ваше Сиятельство, — согласился Михайло. — Возьмите нас с собой, — вдруг сказал он. — В Индию!
На какое-то время установилась тишина, нарушаемая лишь скрипом саней и глухими шагами лошадей по глубокому снегу. А потом Ланжерон расхохотался.
— Уже даже каторжные знают, что мы в Индию выступим! Об этом, наверное, уже во всех лондонских салонах твердят!
Ситуация выглядела и впрямь забавно, если бы не смущала своей нелепой печалью. О какой секретности может идти речь? Хотя, наверное, спасает только удаленность Оренбурга от цивилизации. Скорее в Петербурге слухи могли разлететься, чем отсюда дойти до Индии или Лондона.
— Я подумаю, — сказал генерал. — Неправильно это, чтобы с каторги в солдаты забирать, но повеселили знатно вы меня, да и добрый стрелок пригодиться может. Подумаю. Если нареканий от надзирающих не будет, может, и решусь на такое безобразие.