Самый жаркий день (СИ)

Глава 3

Бунт и в самом деле был, но такой, что граф Аракчеев позволил себе грязно выругаться. Казармы Семеновского полка были тщательно окружены армейскими частями, однако ни единого выстрела сделано пока не было. У рогаток стояли солдаты в красно-синем, время от времени они призывно махали белыми тряпками, вот только до приезда начальства к ним никто не подходил, а сами семеновцы покидать расположение тоже не спешили.

— Что тут у вас? — спросил граф седоусого майора.

— Да не понимаю ничего, — ответил ему офицер. — Торчат, как будто и не бузят. Что-то кричат, но в соответствии с приказом мы позицию держим, в разговоры не вступаем.

Как раз в эту минуту от караульной будки отделился некий человек и, печатая шаг, направился к карете Аракчеева.

Становится все любопытнее.

Подошедшим оказался подпоручик. Он вытянулся струной и доложился, после чего граф и принялся браниться на чем свет стоит.

Весть о кончине Императора разнеслась по столице со скоростью пожара, кажется, последний бродяга уже огорошен этим известием. В Семеновском полку узнали об этом едва ли не в тот миг, когда Павел Петрович ушел во Свет, и некоторые из обер-офицеров по такому поводу умудрились налакаться вина так, что последний разум потеряли. Это больше всего и взъярило Алексея Андреевича, нецензурно сокрушавшегося, что в его время гвардеец мог вылакать ведро полугара и остаться в ясном сознании. Не знаю, правда ли то, но семеновские командиры вновь отличились слабостью ума.

Стремительная пьянка очень быстро переросла в политический клуб, и хмельные офицеры вывалились на плац строить солдат, чтобы маршировать ко дворцу с требованиями о коронации Великого Князя Константина. Мани знает, в какие беспорядки все это могло вылиться, но семеновские нижние чины и рядовые еще помнили, как только милость Павла Петровича и мое заступничество уберегло их и от кровопролития, и от жестокого наказания. Поэтому буйствующих офицеров с почтением связали и заперли на гауптвахте отсыпаться. Те же из оберов, кто в этом нелепом перевороте принимать участия не возжелал, на всякий случай закрылись в своей квартире, успев лишь отправить вестового к полковнику, но того пока найти никто не смог.

— Пойдем поговорим с болезными.

— Они еще пьяные-с, — предупредил подпоручик.

— Посмотрим, — сказал граф и глянул на меня.

Я развела руками: протрезвлять мне еще не приходилось, и неизвестно, сработает ли озарение на страх в таком случае. Но попробовать можно.

Ожидаемо, ничего не получилось. Мой талант сработал, однако результат оказался печальным: десяток офицеров трезвыми не стали, но теперь скулили от ужаса и являли собой зрелище печальное, мундир позорящее. Аракчеев вновь матюгнулся и велел отправить буянов в крепость для дальнейшего разбирательства. С попрятавшимся начальством разговор тоже случился неприятный, граф орал на перетрусивших оберов так, что звенели стекла. Те пытались оправдываться, но тем самым лишь распаляли Алексея Андреевича еще больше.

— Ну зачем сдался им тот Константин, — слегка успокоившись сказал он.

Вопрос остался без ответа. Польский наместник почему-то имел в либеральной среде репутацию человека свободолюбивых взглядов, что меня, с ним знакомую, откровенно смешило. Большего самодура и тирана еще поискать ведь надо, а если кто думает, что старшим из сыновей Павла Петровича можно управлять, то впору ставить памятник его дурости.

Домой вернулась уже под вечер, летняя петербургская ночь лишь намеком заявляла о себе. Ночи уже стали темнее, но полный мрак пока обходит столицу стороной. Я всегда любила эти дни, когда солнышко не спешит покидать небосвод, даруя очаровательные сумерки, словно от полуночи уже начинается рассвет. Вот только плохие вести не закончились.

В квартире меня дожидался Алексей Иванович Крепин — пристав из Управы, знакомый мне больше шапочно, но виденный неоднократно. Лицом он был скорбен, и огорошил новостью, от которой ноги мои подкосились:

— Николая Порфирьевича убили сегодня.

Танька подхватила меня под локоть и помогла сесть.

Пристав Спиридонов, наверное, был тем якорем, который держал воспоминания об отце, оставляя их в реальности. Древний товарищ папы, с которым его связывало множество дел.

И вот два человека — таких разных и по духу, и по силе — которых Платон Болкошин мог назвать друзьями, ушли из мира в один день: Император Павел I и скромный служащий Управы благочиния.

Дарованное милостью Государя дворянство Николай Порфирьевич смог воплотить в тихое счастье: он внезапно женился на пухлой вдовушке, прельстившейся, понятное дело, на титул, однако супруга своего обожающей, пусть даже за его статус. Более того, успела родить от него крепкого мальчугана, и, как тихонько проверила Марго, отцом был именно пристав, а не кто-то со стороны. Казалось, что в старость Спиридонов войдет в тихом благополучии, окруженный любовью и заботой, и вот такое!

— Как это произошло? — хрипло спросила я.

— Точно пока неизвестно, — вздохнул Крепин. — Нашли тело Николая Порфирьевича недалеко от Нового канала[1] при впадении того в Черную речку[2]. Обнаружил сторож Секретной больницы[3], пошел отсыпаться и увидел его. Зарезали его, сударыня. И не там, где тело было — тащили его по Екатерингофскому[4], следы четкие.

— Кто?

— Неизвестно, — пристав снова вздохнул. — Полицмейстер велел Вам сообщить и передал просьбу пособить в расследовании.

— Из-под земли достану!

И разрыдалась. Крепин растерянно смотрел на плачущую графиню, мял в руках картуз, не зная, что делать. Таня выпроводила его прочь, успела при этом стрельнуть глазками Аслану, пребывавшему в задумчивости. У них сейчас свои заботы, и мне очень не хотелось обременять их своими тяготами, но что же поделать. И горничная половину ночи провела возле моей постели с утешениями.

Утром явился Тимка, спросил о планах на день. Известие об убийстве пристава его опечалило, с Николаем Порфирьевичем он пребывал во взаимоуважительных отношениях. Охранник поклялся, что ката мы найдем, и в полицию доставим то, что от него останется. Григорий Спиридонова узнал уже после дела с Ост-Индской компанией, поэтому трагедия наша коснулась его не так сильно.

— С чего начнем? — спросил Тимофей.

Я задумалась, но быстро приняла решение:

— К Добрею поедем.

Тимка кивнул, соглашаясь.

«Малинник» не изменился ничуть. Я была здесь два года назад, и с той поры никакого повода или желания вновь посетить этот притон не появлялось. Но мое лицо тут точно помнили, потому как стоило нам только спуститься на пару ступенек в темный полуподвал, как все разговоры стихли, и народ даже стал привставать со своих мест, кланяясь неожиданной посетительнице. От одного из грязных столов почуялись похотливые мысли, наверное, кто-то из новых завсегдатаев залюбовался ухоженной девицей, и так же быстро они исчезли. Вместе со звуком затрещины.

— Александра Платоновна, сердечно рад Вас видеть, — трактирщик Добрей сам стоял за стойкой и теперь кланялся мне с достоинством хозяина и — чего греха таить — боевого товарища.

— Знаешь?

— Знаю, — зло бросил он в ответ. — Не наших рук дело.

Посетители зашумели, соглашаясь с хозяином заведения. В том, что хороших людей здесь нет, я нисколько не сомневалась, но в самом деле — убийцы среди этих воров, мошенников, шулеров не водились. Нет, конечно, при особой ситуации никто из них не постесняется воткнуть нож в человека, и даже со спины, но хладнокровно лишить жизни — и не кого-нибудь, а пристава! — за пределами их понимания. И хотя жизнь петербургских трущоб известна мне только поверхностно, об определенных правилах ее представление уже имелось.

— Ваша Светлость, — проявил осведомленность моим титулом рослый мужчина в заношенном сюртуке, — Николай Порфирьевич не друг нам был, но каплюжный[5] он был добрый и напраслину не наводил! Ежли кто влопался[6] — лишнего приписывать не будет, а облопался — сам виноват, мазурика[7] жизнь такова, что сгореть всегда можно.

— Истинно так! — подтвердил эти слова кто-то из дальнего конца залы. — Нам спуску Николай Порфирьевич не давал, но и за скот не держал! И обещания всегда исполнял!

— А ты, стало быть, на посулы приставские велся? — спросил еще кто-то.

— А то ты не велся, — огрызнулись в ответ. — Все под Богом ходим, потеть[8] никто не хочет! Дать сламу[9] за себя ты тоже никогда не стеснялся общество просить! А на клюя Порфирьич никогда не брал, кстати!

— А ну тихо! — рявкнул Добрей. — Тоже нашлись мне праведники! Хорошего человека порезали, пусть и полицейского. За тем же пришли, Александра Платоновна?

Я кивнула:

— Есть что сказать мне? И я — не каплюжный, — обратилась я к ворам, употребив их словечко, — у меня это дело личное. Весь город переверну, и если узнаю, что кто-то знал что, но скрыл…

И ударила Светом. Легонько, но прочувствовали все. Тимка только поморщился, отгоняя воспоминания о схватке в Петербургской части, где мой талант проявился во всю мощь, а «обществу» хватило для осознания, что с барышня с ними шутки говорить не настроена. «Общество» впечатлилось и пообещало, что если что проведает, то непременно донесет, тем более что следствие частное, и помочь тут — не грех. Ну-ну, господа мазурики, так я вам и поверила в вашу добрую волю. А вот страх держит намного лучше.

Добрей кивнул на дверь в свою каморку, и приглашение я приняла. Там он выставил на стол корзинку с мацей, которая тут же захрустела на моих зубах. Жидовский хлеб имеет магическое свойство — его невозможно перестать есть, хотя вкуса как такового вроде и нет. Нет, не зря про него слухи разные ходят, не может так нравиться пресный сухарь.

— Это и в самом деле не мои клиенты, — сказал трактирщик, устраиваясь на своем стуле. — И ничего сейчас сказать не могу. Спиридонов мне, как Вы понимаете, не докладывался о своих делах. И, если уж честно, мне смерть Николая совсем не к выгоде.

— С новым приставом работать придется с начала? — хмыкнула я.

— Да, — согласился Добрей. — Про Колю правильно сказали — справедлив он был, пусть и суров, но по закону. А кто там вместо него будет… слам-то дадим, но когда за мзду работают, а не за совесть, никакие обещания не будут надежными.

— Слам — это взятка?

— Она самая. Или Вы думаете, что каплюжные не берут? Хе, да вся Россия на подношениях построена! У серой шинели жалование — пыль, зато мздоимство, если без наглости, никто и не осуждает даже.

О, мне ли это не знать! И дело даже не в размере жалования, ведь несчастный Пукалов за службу свою у Аракчеева получал немало, что не мешало ему принимать деньги за продвижение ходатайств о награждении медалями или орденами. И не смущало ведь Ивана, что начальник етит его супругу открыто при этом, наоборот — делу помогало!

Варвара, кстати, дело убиенного мужа продолжила без нравственных терзаний, а граф только рукой махнул.

— Что ты знаешь про порядки в Нарвской части?

Добрей пожал плечами:

— Люди там тоже живут. Две руки, две ноги, если от рождения. Живут беднее, порядки там жестче, но нет такого, что зашел незнакомый человек — и обязательно пропал. В основном там селится сейчас рабочий люд, что на Кукуевом[10] промышляет. Что там Коля делал, мне неведомо. Но обещаю, что поспрашивают мои. Тем более что дни предстоят горячие, им повод замолить грехи нужен очень.

Про горячие дни я не поняла, и трактирщик пояснил: похороны усопшего Императора, потом коронация нового — это раздолье для воровского люда, удящего в скорбящей или ликующей толпе. Но вместе с тем не спят и полицейские, выхватывающие мазуриков прямо на месте преступления. Слушать это было почему-то не противно, а интересно. Меня эта жизнь всегда обходила стороной, поэтому погружаясь на дно Петербурга, я ощущала себя героиней авантюрного романа. А для многих это судьба.

В столице проживает три сотни тысяч человек, и это только официально. Сколько из них дворян? А из них тех, кого можно отнести к высшему свету? Числа будут несоизмеримы, и мне — миллионщице, которой богатство осталось от отца, почти невозможно понять коломенскую прачку и тем более проститутку. Я могу оставить в ресторации по счету столько, сколько простая служанка заработает в лучшем случае за год.

Несправедливо?

Наверное.

Испытываю ли я стыд и сострадание?

Последнее — возможно, но вот стыдиться причин не вижу.

— Правда про Императора? — спросил вдруг Добрей.

— Что именно? То, что скончался Павел Петрович — то да, сама его последнюю минуту видела.

Трактирщик охнул, для него дворцовая жизнь представляется чем-то далеким и призрачным, а тут перед ним сидит девушка, имеющая к ней самое прямое отношение. Которая общается и с императорами, и с содержателем притона. Я усмехнулась:

— Ты вот с Николаем Порфирьевичем знаком был.

— Был, прими Господь его душу.

— А он был другом моего отца. А папа при этом дружил с Павлом Петровичем, самодержцем русским. Вот так бывает.

Делать в «Малиннике» больше было нечего, и я велела править туда, где нашли тело пристава. Ехать пришлось долго, дороги оказались забиты грузовыми телегами, шатающимся людом и марширующими солдатами. В городе царило странное настроение ожидания перемен: как оно будет при новом правителе? Наверное, не лучше, главное, чтобы хуже не стало. А простому человеку имя персоны на троне без разницы, у него свои заботы, от властных высот далекие.

— Александра Платоновна, позвольте вопрос? — это Григорий.

— Конечно, Гриша.

На козлах сейчас Тимофей, поменялись они.

— Вы так легко с этими негодяями общаетесь, словно своя у них. Отчего так?

Я улыбнулась. Знакомство и в самом деле странное, и слава Мани, что в высоком свете о нем еще не проведали, а то обсуждений было бы на годы.

— Это нас Спиридонов и познакомил когда-то, просил помочь в одном деле. А потом получилось, что все это оказалось связано с покушением на Императора. Добрей — человек преступный, заведение его — суть притон, в котором воры украденное ему сбывают, да тратятся на веселых девок, которых он же и содержит. Но в той кампании его помощь оказалась очень полезной. Так что в какой-то мере у меня долг перед Добреем есть. И перед еще одним человеком, встречаться с которым в темной ночи не стоит.

— Некоторые долги не грех и забыть.

— Может быть, — не стала спорить я и отвернулась.

По берегам Фонтанки здесь ютились неказистые строения, казармы, родильный дом — ничего такого, что радовало бы глаз. На Екатерингофском, куда мы свернули, вовсю велось строительство, свежевозведенный купеческий дом о двух этажах соседствовал с новой пивоварней. Разительный контраст со строгим центром.

Николая Порфирьевича нашли в траве между двух заборов на просеке, идущей параллельно Болотной[11]. И хотя совсем рядом перевоз через Новый канал, обнаружить его можно было разве что случайно. Тело уже увезли, но на месте все еще трудились несколько городовых. Впрочем, все их усилия оказались исключительно в охране места происшествия. Меня они восприняли изначально за блаженную зеваку, однако Тимка споро поставил их на место, после чего из числа служивых был выделен сопровождающий. Он и повел меня по следам, показывая, где тащили пристава. Гриша внимательно смотрел под ноги, выискивая любые странности, и он и обнаружил примятые кусты справа на Пещаной[12] в стороне от Екатерингофского.

— Кровь, — кратко пояснил охранник, показывая на едва заметные бурые пятнышки. — Если труп тащили, то крови должно было много вылиться, ведь ножом рану делали. А ее почти и нет, но именно что почти. Я ее и выискивал. А вся она тут.

Тимофей раздвинул ветки, открывая моему взору заброшенный пустырь, скрытый со стороны проспекта убогим желтым домом. И никаких сомнений в том, что убийство произошло именно тут, уже не было — трава оказалась измазана кровью настолько, что можно было бы предположить работу мясника.

— Куда ранен был пристав? — спросил Гриша городового.

— В шею, сударь. С левой стороны.

— Покажи точно.

— Грех на живом показывать.

— Грех от следствия скрывать, — сказал охранник и для убедительности сжал кулак.

Служивый щуплую стать Григория оценил правильно, нутром почуял, что ему хватит и этого, поэтому подробно описал ранение, лишившее жизни Николая Порфирьевича. Тимофей взял в руку воображаемый нож и несколько раз изобразил удар, пока городовой не признал, что действительно, похоже, что именно таким образом и было совершено злодейство: со спины и сверху пришлось движение, ибо рану он рассмотрел замечательно, подивившись мастерству неведомого злодея.

— Чей это дом? — показал Гриша на соседнее здание.

— Принадлежал Лунину Сергею Михайловичу, преставился он три года назад. Сейчас сыну его Мишке отошел. Он с сестрой своей по наследству собачился, специально из Парижу вернулся. Сергей Михайлыч ему все имения отписал, а он задумал всех крепостных высвободить, вот сестрица и возмутилась. Разрешилось все так, что имения Екатерине Сергеевне достались, а дом Михаил за собой все же оставил.

— Ты-то откуда все это знаешь?

— Так я здешний городовой, мне положено!

Я пока не понимала, почему Григория заинтересовала эта развалюха, но он внимательно осматривал низкое двухэтажное здание. Потом поинтересовался, где пристав, должный расследовать убийство, выяснилось, что тот сейчас с другим полицейским ходит по окрестностям, выспрашивая людей: вдруг кто видел чего.

— Зови его сюда, и чтобы быстро! Хотя погоди. Ты про этого Лунина нового что сказать можешь?

— Образованный, — с уважением ответил городовой. — Из бывших военных, но и теперь к нему в мундирах часто в гости наезжают. Устраивают порой гулянки, но все чинно, больше разговоры разговаривают. Безобразий от них не бывает.

— Понятно. Беги за приставом.

Когда местный блюститель порядка скрылся, я потребовала объяснений. Уж больно складно все охранник выспрашивал. Тимофей, кажется, понял больше, но и он заинтересованно смотрел на товарища.

— Александра Платоновна, сразу же видно несколько странностей. Первое — место убийства, оно не там, где нашли тело. Кровь, если бы было много, всю не затоптали бы, на месте почти и не ходили. Второе — тело зачем-то тащили, то есть пытались укрыть, где, собственно, убили. Зачем?

— Может быть для того, чтобы отвадить от собственного логова, — предположила я.

— Да, — кивнул согласно Гриша. — Было бы случайное место, то там бы и бросили. Третье еще есть. До этого дома, — он показал на все то же желтое здание, — тропинка не топтана, но вон там трава примята. А тело вытаскивали уже через кусты, и тащили вдвоем самое малое. Вот тут не затопчите: следы сапог имеются, две пары точно, каблуки землю вдавили по-разному. Тело тут лежало, а от него к улице два человека его и несли.

Я с интересом посмотрела на своего охранника. Не прост он, ой как не прост. Интересный подарок Макаров Александр Семенович мне сделал, надо будет спросить при случае.

Пристав явился через пол часа, когда я уже начала изнывать от жары и голода. Представитель Управы отнесся к моей компании изначально со скепсисом, я его раньше не видела, он обо мне только слышал, но считал мой интерес к делам полиции исключительно следствием великосветской скуки, а допущение мое к ним — блажью полицмейстера. Вот только после объяснений Григория господин Нестеров заинтересовался сделанными выводами и даже предложил проехать в холодную для осмотра трупа. Я от этой оказии немедленно отказалась, но Гриша испросил у меня разрешения отлучиться в ближайшее время. Пусть едет, конечно, мне же будет больно видеть дядю Колю в скорбной покойницкой.

А вот общение с хозяином убогого особняка не задалось. Дверь отворил сонный слуга, заявивший, что хозяева изволят быть в отъезде, а отъехали они еще три дня назад. Городовой только собрался что-то сказать, как Тимофей наступил ему ногой на сапог, что заметила я, но не хмурый дворецкий в штопанной рубахе на голое тело. И только когда звякнули изнутри запоры, охранники оттащили служивого в сторону, и Григорий спросил:

— На самом деле ты этого Лунина вчера видел?

— И даже сегодня, — подтвердил тот. — В самом деле уезжать собирались-с.

Вот это было и странно, и нелепо. Если умозаключения Гриши верны, то дело раскрыто уже сейчас. Впрочем, если подумать, то ничего удивительного в его сообразительности нет: что он приставлен охранять меня, не означает глупости, ведь все мои, как говорит Аслан, нукеры — сотрудники не просто Тайной канцелярии, но и Особого при ней отдела, а туда за грубую только силу не приглашают, надо и головой работать уметь.

Лунин… эта фамилия мне ни о чем не говорила, вот только есть чувство, что как-то этот Михаил может быть связан с давешними покушениями.

— Пошлю за подмогой, и будем ломать двери, — решил пристав, услышав о лжи лунинского слуги. — Не будет в чистом деле кто-то врать так нелепо. Будете ждать?

Конечно, будем. Свершившаяся месть насытит лучше любого обеда, так что терпим.

[1] Новый канал — ныне Обводный.

[2] Черная речка — сейчас Екатерингофка.

[3] Секретная, она же Калинкинская больница. Изначально — первая в России венерологическая клиника, позже была присоединена к Военно-медицинской академии.

[4] Екатерингофский проспект — ныне ул. Степана Разина.

[5] Каплюжный — сотрудник полиции.

[6] Влопаться — попасться на воровстве, но при этом успеть сбросить «клей». Облопаться — попасться с поличным. Сгореть — не просто попасться, но и получить приговор.

[7] Мазурик — принадлежащий к воровскому сословию.

[8] Потеть — сидеть в полицейской части, в тюрьме.

[9] Дать сламу — дать взятку за освобождение преступника. Дать сламу на клюя — взятка непосредственно приставу.

[10] Кукуев остров — одно из названий Гутуевского острова, получившего свое имя по владельцу — купцу Конону Гуттуеву (Хуттонену), купившему его в 1800 году под строительство пивоваренного завода.

[11] Болотная ул. — ныне Курляндская.

[12] Пещаная улица — Рижский проспект.