Счастье с другой стороны

Дорога к храму

Тропинка начиналась у прикрытой туманной дымкой реки, тянулась вдоль песчаного пляжа, потом резко сворачивала вправо и, тяжело отдуваясь, взбиралась на каменистый холм. Холм был высокий, изъеденный некрасивыми морщинами былых оползней и обвалов. Такие холмы не редкость для Фессалии, особенно северной её части, где сразу за плодородными землями Темпейской долины стеной вставали неприступные горы. Добравшись до середины подъёма, туда, где склоны становились более пологими, тропинка ныряла в оливковую рощу, но почти сразу выбиралась на открытое место и, пробежав ещё несколько шагов, упиралась в пропилеи — каменные ворота храма. Было время, когда ворота закрывали тяжёлые дубовые створы, а гипсовые привратники сурово вглядывались в лица паломников. Теперь от створов остались лишь гнилые обломки, валявшиеся на заросшей травой обочине.

Храм стоял в глубине двора едва видимый за зелёными красками молодой растительности. Тонкие лианы дикого винограда стелились по гранитному полу, густо оплетали мраморные колонны, свивались воедино, образуя огромные гирлянды, набрасывались на серые стены и спадали к фундаменту распушившимся веером. Только крыша, омываемая дождями и ветром, как прежде сияла безукоризненной белизной. Некогда величественный и гордый, ныне храм походил на уставшего путника, присевшего под тенью раскидистого дерева и уснувшего. Навечно.

От ворот к храмовому притвору[1] вела аккуратно подметённая дорожка. Она осторожно протискивалась между двумя обрушенными колоннами и останавливалась за алтарём у мраморных ступеней, ведущих к зияющему чернотой входу в святилище. Крышу притвора поддерживали стройные кариатиды[2], потемневшие в отсутствии присмотра, но от того не менее прекрасные. Справа от лестницы виднелись останки разбитой статуи — широко расставленные ноги на мраморном пьедестале. Кто-то положил между ними голову и прикрыл тряпицей, дабы не тревожить божественный взор царившей вокруг разрухой. Боги умерли, но боги остались жить, если не на Олимпе, так хотя бы в душе того, кто с такой тщательностью каждое утро прометал дорожку, надеясь, что люди когда-нибудь вернуться.

Храмовый двор был пуст, но всё же храм ещё действовал. На это указывала тоненькая струйка дыма, курящаяся над алтарём. Невысокий старик в белом жреческом гиматии, воздев руки к небу творил молитву. Солнце, воспринимая его обращение в свой адрес, бросило на старика ласковый взгляд, осторожно провело тоненьким лучиком по седым волосам и побежало дальше, посчитав, что за столь малую жертву такого внимания вполне достаточно. Жертва — несколько капель золотистого вина — вмиг растаяла от лёгкого прикосновения луча и ушла вверх ароматным дымком.

Закончив молитву, жрец поклонился вырезанному на алтаре изображению бога, поблагодарил его за принятую жертву и медленно побрёл к воротам. До ворот было не более ста шагов, но шёл он долго, часто останавливаясь и отдыхая. Один раз он преклонил колени перед заросшим травой камнем, приложил к гладкой поверхности ладони и долго молча вдыхал исходивший от камня запах древности. Когда-то, много лет назад, камень являлся неотъемлемой частью пьедестала великого бога. Вырезанные на нём письмена не стёрлись, но прочитать их жрец уже не мог, глаза отказывались различать буквы. Теперь камень лежал на обочине и пылился. Очистить его и перенести обратно в храм сил уже не было.

Жрец добрёл до ворот и остановился, прислонившись плечом к столбу. Каждый день на протяжении многих лет он вот так останавливался и стоял, глядя на дорогу в надежде, что кто-то вспомнит былые времена и придёт поклониться старым богам. Но всё напрасно. Люди забыли весёлых олимпийцев. Лишь однажды к воротам подошёл молодой монах в чёрной рясе, огляделся, скользнул серыми глазами по лицу старика и, не сказав ни слова, ушёл. Это было несколько дней назад, и старик был уверен, что монах вернётся. Глаза поборника новой веры ожгли жреца подобно огненной молнии Зевса, такой, что может с лёгкостью пройти сквозь гранитную скалу и не затупиться.

Жрец устало вздохнул и поискал взглядом какой-нибудь камень, чтобы присесть. Раньше он часами простаивал на молебствиях и без устали возносил молитвы богам. Теперь всех сил хватало лишь для того, чтобы прочесть утреннее воззвание и дойти до ворот. Не найдя ничего подходящего, впрочем как и всегда, он подобрал полы гиматия и сел прямо на землю.

Солнце уже прошло пол оборота и теперь зависло высоко над головой. Человеку непривычному к жаре, живущему в тенистых долинах на берегах прохладных рек или морского побережья полуденный зной тяжек и неприятен, но старому жрецу он приносил облегчение. Горячие солнечные лучи согревали тело, разгоняли по жилам остывающую кровь и будили засыпающее сознание. Они давали ему возможность вновь почувствовать себя живым и вновь, вот уже в который раз, попробовать ответить на вопрос, ставшим смыслом всей его жизни.

Почему боги умирают? Над этим вопросом старый жрец бился много лет, но ответа не находил. Он искал его в прошлом и в настоящем, пытался предугадать будущее, свести время воедино и вывести логическую формулу, которая непременно даст правильное решение, и освободит его от гнёта тяжёлых мыслей…

У каждого народа свои легенды, свои предания, свои боги. Эти боги есть суть души человека, его внутреннего видения, и потому имеют человеческий облик и нравы. А как же иначе? Ведь человек создан богами по их образу и подобию. Подобию! Жрец верил в это, и когда какой-нибудь варвар, мнящий себя цивилизованным человеком, начинал утверждать, что в каждом камне, в каждой травинке есть душа!.. Глупец! Такие заблуждения ничего кроме удивления или смеха вызвать не могут. Боги сильны и непредсказуемы. Они могут, при желании, обратиться в животное или растение, но лишь в случае необходимости, как Зевс похитивший Европу. Но жить в этой травинке…

Жрец понимал, что вера людей продиктована условиями, в которых они живут. Он не смеялся над варваром, склоняющим голову перед трухлявым пнём. Что можно ждать от человека, ничего кроме деревьев в своей жизни не видевшего? Но странное дело: стоит такому дикарю поселиться в цивилизованной стране, как взгляды его меняются, заблуждения развеиваются, а боги, в которых он верил, начинают обретать человеческий облик. Происходит переосмысление жизненных принципов, которые раньше казались незыблемыми. Подобные открытия многих повергали в шок, иные не выдерживали свалившихся на их головы откровений и сходили с ума. Не от того ли, что начинали понимать, что старые боги умерли?

Великая Греция знала такие примеры. В незапамятные времена миром правили могучие силы, и было их четыре: Хаос — бесконечно пустое пространство, Гея — мать-земля, Эрос — всепоглощающая сила и Тартар — великая бездна. Хаос породил Эреб и Ночь, а те — Эфир и Гелиру-день. Гея извергла из себя Урана-небо, взяла его в супруги и вместе с ним произвела на свет титанов, дав жизнь второму поколению. Их сын Кронос сверг отца с престола и занял его место, после чего женился на сестре своей Рее. От этого брака родились боги третьего поколения: Зевс, Посейдон, Аид. Конфликт отцов и детей это не выдумка людей, это провидение божье. Зевс поднял руку на отца и низвергнул его в Тартар, а потом занял освободившийся трон.

Новое поколение всегда меняет предыдущее — и в этом состоит жизнь. Она должна меняться, должна идти вперёд, иначе синюшные пятна на челе старости начнут расползаться по миру и уничтожат всё живое. В этом и только в этом должен заключаться смысл жизни — в смене поколений. Но от чего же тогда умирают боги? Ведь боги бессмертны!..

По дороге к храму поднимались люди. Первым шёл высокий монах в чёрной рясе, сжимая в руке длинный посох. Он шёл легко и быстро, полный сил, уверенности и стремлений, и было непонятно, для чего этот посох ему нужен. Он не опирался на него, а просто нёс с собой, как необходимый, но до поры бесполезный атрибут его могущества. Лицо монаха скрывал капюшон, опущенный до самого подбородка. Издалека с одинаковым успехом его можно было принять и за монаха и за палача, нацепившего на себя рабочий балахон. Звук его шагов отдавался в ушах старого жреца резкими раскатами грома быстро приближающейся грозы. Грозы невиданной силы, такой, которая в одночасье способна смести с лика земли цветущий город.

Старик встал. Следом за монахом шли солдаты, трое или четверо, и несколько рабов в серых изодранных хитонах. Рабы несли на плечах тяжёлые молотки, которыми в каменоломнях раскалывают прочные глыбы гранита. Однажды старик видел, как такими молотками разбивали бесценные статуи богов в Ларисе, превращая их в мелкое крошево, и в тот день боги плакали от боли.

Монах остановился в нескольких шагах от ворот и откинул капюшон. Горный ветерок тронул чёрные волосы, смахнул со лба волнистую прядь, и стало видно, что он очень красив и молод. Старый жрец вздрогнул и почувствовал лёгкий укол зависти. Красота и молодость всегда вызывают зависть у старости. И не потому, что ностальгия по утраченному грызёт сердце сточенными зубами: И я когда-то таким был!.. Нет. Просто понимание того, что время твоё уходит, а дело, которому посвятил жизнь, остаётся незаконченным, и нет того, кому можно передать его, того, кто сможет защитить и продолжить…

Монах поставил посох на землю, направив навершие, в виде креста, в сторону ворот. Серые глаза равнодушно окинули жреца, пробежались по очертаниям скрытого в глубине двора храма и вознеслись к небу. Тонкие губы задрожали, читая молитву. О чём он просил того, кому поклонялся? Наверное, о том, чтобы даровал успех в деле. Лицо монаха разгладилось и приняло вид умиротворённого блаженства.

Лицо новой веры… Сейчас оно было спокойно и миролюбиво, словно у спящего ребёнка, ничего ещё не знающего о превратностях жизни: спокойно, миролюбиво, безоблачно. Но выражение это было обманчиво. Старику доводилось видеть его, и доводилось видеть, как оно менялось, превращаясь в жёсткую маску воина, едва дело касалось веры. В глазах загорались огни, уголки губ приподнимались, обнажали зубы в защитном оскале, а сжимающая посох рука устремлялась вперёд, посылая проклятие тому, кто осмелился встать у него на пути. Что ж, было время, когда жрецы древних богов точно так посылали проклятья на головы странствующих проповедников, а последователей их распинали на крестах и травили собаками. Теперь всё поменялось…

Монах закончил молитву и открыл глаза. Выражение лица изменилось. Кивком головы он указал рабам на храм, потом повернулся к жрецу и, немного помолчав, сказал:

— Всё старик, время твоих богов закончилось.