Счастье с другой стороны

Миниатюры

Часы висели на стене и у них был звук: тик-так, тик-так. Маятник слушал их и синхронно раскачивался влево-вправо. Кошка следила за маятником и глаза её двигались влево-вправо. Люстра вздрагивала и тоже раскачивалась влево-вправо. Занавески колыхались им в такт влево-вправо. Всему дому нравилось слушать мелодичное тиканье часов и двигаться влево-вправо.

А у часов был только звук, потому что они не видели маятника.

У него был дом и большая семья. Однажды жена попросила забить курицу к обеду. Он долго ворчал, но всё же отправился в курятник. Поймал курицу, взял топор, замахнулся, но ударить не смог. Вскоре началась война. Он ушёл на фронт добровольцем, стрелял часто и метко, и на гимнастёрке его висела медаль.

В газетах появилась новость: «Несколько дней назад группа туристов заблудилась в лесу. Они пытались определить по смартфонам, где находятся и вызвать помощь, но связи не было. Они проголодались, замёрзли и обессилили. Сопровождавший группу инструктор собрал грибов, разжёг костёр и всех накормил и согрел. Утром их тела нашли спасатели.»

Мальчику казалось, что предчувствие смерти — это катализатор, который раскрывал что-то потаённое внутри него. Он освобождался от запретов, становился открытым, дерзостным и уже ничего не боялся, потому что страх, как таковой, переставал владеть его сознанием. Он ступал на бетонный парапет высотного здания и ходил по нему с закрытыми глазами, удивляя друзей своей смелостью. Однажды он оступился. Люди, наблюдавшие его падение, ахнули, а проходивший мимо пожилой мужчина покачал головой и пошёл дальше.

Он всегда во что-нибудь верил: сначала в то, что его нашли в капусте, потом в деда Мороза, потом в нерушимую дружбу. Когда подошло время умирать, он достал икону и попытался поверить в Бога. Но изображение на иконе его не впечатлило. Тогда он сел у порога и снова стал верить в то, что его нашли в капусте.

У одного человека лицо было выкрашено зелёной краской. Он ходил по улицам и улыбался прохожим. Люди сторонились его, но он всё равно продолжал ходить и улыбаться. В конце концов к нему привыкли и перестали обращать внимание. Тогда он смыл с лица краску, сел на паперти и стал просить милостыню.

На шестидесятилетнем юбилее друзья поднимали бокалы «за здравие» и говорили, что на самый строгий взгляд ей нет и пятидесяти. Муж обнимал за плечи и шептал в ухо, что ей нет и сорока. А она вытирала слёзы и хотела, чтобы ей не было и двадцати.

Тяга к свету движет всем живым, ибо свет и есть жизнь, поэтому я тянулся к нему, едва почувствовал себя, едва ощутил тепло материнской утробы, и моё маленькое сознание обрело чёткую цель — Свет!

Я не знал, как это выглядит, но чувствовал, что это необходимо мне не меньше, чем соки, которыми Мать кормила меня, зародыша, осознавшего своё первое Я, и я рос, питаемый этими соками и тягой к Свету, и расправлял плечи, и шевелил ногами, а Мать радовалась и гладила меня тёплыми ладонями.

Силы мои возросли. Я понял это, когда увидел над головой слепящий луч. Незнакомое, но такое радостное чувство охватило меня и заставило смеяться от счастья. Это и был Свет. Я узнал его, и каждая клеточка окрепшего вдруг тела возопила: Иди, Он ждёт тебя!..

И я рванулся, что есть силы рванулся к нему! Голову стиснули каменные тиски, в глазах потемнело, рот раскрылся в безмолвном крике. Боль, какая ужасная боль! Тело дрожало от страха, в сознании мелькнула трусливая мысль: Не надо! — и я потянулся назад, но что-то уже держало меня и тянуло к себе. Я отбивался, пытался вырваться и цепкая хватка как будто ослабла…

…И в этот миг я родился. Блаженство, какое блаженство! Я возвестил об этом миру громким криком и рокотом, заставив содрогнутся всё вокруг. Людишки внизу бегали и кричали:

— Везувий! Везувий проснулся!

А я смеялся и кидал в них камни…

Люблю смотреть в чужие окна — они как чужие глаза, никогда не знаешь, что скрывается в их глубине. И никогда не знаешь, кто из двоих отведёт взгляд первым, и это завораживает; смотрю, в надежде, что на этот раз первым буду не я, но снова проигрываю. Снова. Уже в который раз. Я слишком неопытен, чтобы выиграть, слишком слаб, чтобы устоять, и на память приходят наставления мамы:

— Не хорошо.

— Знаю.

Но так хочется, так хочется. Что это: простое любопытство или надежда стать частичкой той жизни, которая не сложилась? А может это подсознательная тяга к преступлению, которую вложила в нас природа — вложила и поставила вечный запрет:

— Нельзя!

Можно. Я боюсь произнести это вслух, но внутри всё кипит: можно, можно! И я дожидаюсь того времени, когда день переходит в ночь, и выхожу на улицу.

Темнота мой друг. Прикрывая меня собой, она скрывает моё любопытство и позволяет спрятать стыд и забыть о морали. Дыхание останавливается, кончики пальцев немеют, в висках жёсткий счёт: раз, раз, раз… Будто бомба с часовым механизмом: раз, раз…

Бах!

Хлопнула створка. Удар как взрыв; я оглушённый бреду дальше, к следующему окну, к следующему взгляду. Поднимаюсь на цыпочки, подбородок удобно ложится на карниз, глаза впиваются в стекло… в застеколье…

Что я хочу увидеть? Тёплый свет лампочки, ковёр на стене, диван, шторы. Мелодия: трам-пам-пам — старая. Жизнь идёт на пластинке по кругу, я подстраиваюсь под ритм, начинаю водить плечами. Голоса прошлых лет напевают знакомые слова, я возвращаюсь домой к чёрно-белой фотографии на стене, где мы с мамой. Она снова рядом, мне тепло, мне хорошо. Трам-пам-пам, трам-пам-пам…

Но свет гаснет, шторы сдвигаются, музыка тает — и я кричу в темноту как в стену:

— Откройте! Откройте мне дорогу обратно! Прошу вас…

Но тишина как приговор — уходи. Ухожу.

Грустно, как грустно. Но впереди бесконечные ряды домов, они, словно надежда для одинокого путника, светят мне жёлтыми лампами. Я улыбаюсь и иду дальше: от окна к окну, от окна к окну. Я люблю смотреть в чужие окна. А они любят смотреть в меня.