Счастье с другой стороны

Адаптер

Люблю работать в гостиной: вечер, камин, за окном шум ветра. Воображение просыпается, потягивается, начинает отзываться картинами прошлого: такой же вечер, камин. Что-то это напоминает, кажется, Блок: улица, фонарь, аптека. Интересный автор, жаль, невостребованный. Символизм и прочие атрибуты прошлых веков исчезли из человеческой мысли вместе с прошлыми веками. Увы. Доля поэта известна и определена навеки. Осталась проза. Её ещё как-то терпят, и поэтому у меня до сих пор есть и этот вечер, и камин, и шум ветра за окном.

Я раскрываю книгу, начинаю читать — вчитываться. Разбирая фразы на слова, а слова на слоги, я ищу ту самую суть, которая вдохновила автора на создание своего шедевра, чтобы оттолкнувшись от неё создать свой шедевр. Это нелегко и здесь важен не только настрой, но и обстановка, поэтому камин и чашечка горячего чаю с лимоном помогают мне и в том и в другом, и если угадать с дозировкой, то успех обеспечен. Так получилось с моим ремейком «Лики Тёмных аллей». Им до сих пор зачитываются те, кто ценит настоящее в литературе.

Сзади подходит Кристина, склоняется, обнимает меня за плечи.

— Над чем работаешь?

Голос её тих и приятен, он вызывает волнение в теле. Это отвлекает, не даёт сосредоточиться, поэтому я слегка отстраняюсь и отвечаю:

— Куприн, «Гранатовый браслет». Помнишь самое начало, портрет Анны? Лицо её сильно монгольского типа с довольно заметными скулами, с узенькими глазами, которые она к тому же по близорукости щурила, с надменным выражением в маленьком чувственном рте, особенно в слегка выдвинутой полной нижней губе… Каково, а? Как точно автор передаёт характер женщины, используя всего лишь несколько коротких портретных штрихов. И, заметь, он не навязывает этот портрет читателю, а сообщает его как бы вскользь, нечаянно. Здесь практически ничего не надо менять, добавить новое имя — и образ готов.

Кристина морщится. Носик её слегка приподнимается, от переносицы вниз сбегают, изгибаясь, две тонкие складки, резко очерчивая бледные щёки, и она говорит скучным голосом:

— Не то, совсем не то. Псевдоклассики современного читателя интересуют мало. Пушкин, Лермонтов, Куприн — как давно это было, — она оживляется. — А вот если бы ты взялся за классиков начала века, например, Кулагину, или хотя бы Бакулина. Недавно я читала ремейк Ишкина на роман Петухова — вот где настоящее мастерство! Как изящно сплетает автор старый сюжет с нашей реальностью, словно сам жил в те времена, и воспроизводит их вновь, но уже в новом понимании мира. Разве не славно? Ты только представь…

Я не слушаю её. Нет, она, конечно, права, особенно в том вопросе, который касается сплетения прошлого с настоящим в работах старых мастеров. Но весь вопрос в том, кого считать мастером. Петухова? Ишкина? Куприна? Можно сослаться на то, что у каждого свой вкус и свой взгляд, и что Куприн не во всём идеален… Смешно: Куприн не в во всём идеален. Такое даже подумать трудно, а уж произнести — но произносят, и утверждают, и верят в утверждения.

— Вот она настоящая сила классики, — Кристина продолжает говорить, совсем не замечая моего невнимания. Она, как это обычно бывает, говорит для себя, для портрета над камином, для кушетки в углу комнаты, которые слушают её с большим участием, и совсем не важно, что её не слушаю я. — Ты бы ещё вспомнил Плутарха или этого, как его — Гомера.

Гомера я тоже не люблю, но не потому что он плох, а потому что не понимаю. Бывает и такое. Однако дело в другом. Всё отношение Кристины к литературе сводится в банальную формулу «нравится — не нравится». Это обыденная вкусовщина для литературы опасная, но Кристина осознать этого не может или не хочет и потому я перестал её слушать.

А жаль. Наши споры порой заканчивались ссорами, которые мы разрешали в спальной комнате. Что может быть лучше подобных ссор? Ты опустошён, печален, а примирение вновь наполняет тебя жизнью. И ты рад.

Кристина смотрит на меня, ожидая ответа, но я лишь улыбаюсь и молчу, томик Куприна волнует меня больше. Наверное, это не правильно, это губит наш брак. Кристина отворачивается, стоит так несколько протяжных секунд и уходит. Я вздыхаю, чувство вины накатывает, неуверенно тычется в сердце и почти сразу тает. Я встаю, подхожу к окну. Дождь. Крупные капли скатываются по стеклу, по карнизу… По щеке, как воспоминание, скользит прохладный ветерок, зовёт за собой. Душно…

Ставлю книгу на полку, надеваю плащ, ботинки. Из кухни раздаётся голос Кристины:

— Ты куда?

— На улицу. Немного пройдусь.

— Скоро ужин.

— Успею.

Беру зонт, шляпу, выхожу из дома.

Дождь не сильный и уже почти закончился, открывать зонт нет надобности. Я опираюсь на него как на трость и не спеша иду к центру. Наш городок мал и скромен. В нём нет широких набережных, шумных автомобильных потоков, огромных рекламных плакатов. Приметы современной жизни обошли его стороной. Зато здесь есть пруд — небольшой, подёрнутый тиной и засаженный по берегу плакучей ивой — вторично, но горожанам нравится.

Мне нравится тоже. Приходя сюда, я всегда сажусь на одну и ту же скамейку, облокачиваюсь на высокую спинку и подолгу смотрю на воду. Она всегда разная. Днём зеленоватая, взбитая утиными выводками, замусоренная листвой и размокшими хлебными корками. Вечером — потемневшая, погрустневшая, утомлённая. В дождь — кружевная, будто лента на столе модистки; круги расходятся, сплетаются, исчезают и появляются вновь. Люблю эту воду.

Но сегодня моя скамейка занята. Удивительно, ибо пасмурный вечер не самое удачное время для прогулок. Можно сходить в бар, в боулинг, в театр. Но пруд, да ещё… девушка… Я прохожу вперёд и, пряча взгляд за широкой полой шляпы, стараюсь разглядеть эту неожиданную гостью.

Ей лет двадцать или немногим больше. На голове синий берет, на шее синий шарф, в руках карандаш и блокнот. Она смотрит на пруд чуть прищурившись, словно вчитываясь в его морщинки, потом склоняется к блокноту и что-то записывает. Мне становится любопытно. Никогда раньше не видел я её; может просто не доводилось встречаться, а может она приехала из другого города или из другого мира. Пусть будет из другого мира, так интересней.

Подхожу, прикладываю руку к краю шляпы.

— Извините… — и застываю, не зная, что сказать дальше.

Глупое положение. Только что в голове вертелась фраза вполне подходящая для начала разговора и вдруг всё забылось. Я вздыхаю, напрягаюсь на мгновенье и, наконец, нахожусь:

— Что вы пишите? Праздное любопытство. Видите ли, сам я писатель, и любой пишущий человек вызывает у меня…

Она разворачивает блокнот ко мне.

— Это рисунок. Я рисую, — она смущённо улыбается. — Не профессионально, конечно, но ведь я никому не мешаю и не навязываюсь. Правда?

Я разглядываю рисунок. Не профессионально, да; край берега неестественно искривлён и уходит в сторону, ивы чересчур сильно склонились к воде, фигура мальчика у самой кромки… Он кормит уток? Или нет — он смотрит на воду. Просто смотрит.

— Правда, — соглашаюсь я, хотя до конца не понимаю, в чём состоит эта правда: в непрофессионализме художницы или в том, что она никому не мешает.

— А я вас видела, — вдруг говорит девушка.

— Видели?

— Ваш портрет висит в книжной лавке недалеко отсюда.

Киваю: есть такое. Года три назад или уже четыре мой друг сделал удачный снимок, подретушировал его, чуть состарив и придав ему вид утомлённого духом девятнадцатого века, и повесил в витрине своего магазинчика. Известности мне это не добавило, но ход оказался удачным: мои книги стали распродаваться лучше.

— Значит, вы писатель? И что вы пишите?

Пожимаю плечами.

— Ремейки, — и объясняю. — Переписываю работы классиков.

— Никогда не читала. Я имею ввиду ремейки. Хотя слышала. Просто не представляю, как можно переписывать чьи-то книги.

Мне уже доводилось сталкиваться с подобными высказываниями. Люди с хорошим литературным образованием треплют тебя взглядом по щеке, а потом надменным голосом сообщают, что переписать классику невозможно, что для этого самому нужно быть классиком. Но в голосе девушки надменности не прозвучало, поэтому я говорю так:

— Это совсем не сложно. Берёшь рассказ, скажем, Чехова, упрощаешь сюжет, делаешь его более динамичным, героев облачаешь в новое платье с элементами вызова обществу, рассуждения сокращаешь, авторскую идею выставляешь напоказ, часть действий доводишь до абсурда — и вот вам «Прелестный случай на охоте».

Девушка молчит. Её лицо остаётся безучастным, хотя глаза выдают растерянность. Мои слова производят на неё впечатление, но, кажется, не то, на которое я рассчитывал. Проходит не менее минуты, прежде чем она произносит:

— Непонятно… Зачем это нужно?

— Ну-у-у, — задумчиво тяну я, — как вам сказать. Современный читатель требует прямоты, напора. Ему не нужны рассуждения, никакие мысли не должны тревожить его после прочтения книги — только эмоции, хорошие лёгкие эмоции. Но он хочет быть причастным к классике, хочет иметь возможность прикоснуться к чему-то для него не вполне обычному, хотя при этом совершенно не желает оставаться один на один с тем же Чеховым. И моя задача помочь читателю, облегчить его отношения с мастером.

— И тогда вы переписываете книги.

— Да.

— Но это, — она прикусывает губу, — это даже не вторичность, это…

— Смелее!

— Плагиат.

Усмехаюсь.

— Ни в коем случае. Нынче старую классику можно приобрести только на заказ, на полках магазинов найти её трудно, ибо популярностью она не пользуется. Люди ещё как-то готовы мириться с ней посредством художественных фильмов, но сталкиваться напрямую, извините… Вы, вообще, видели, чтобы кто-то в наше время читал классику?

Она кивает.

— Я. И моя мама, и брат. И вы.

— Ну, это слабое утешение. Сколько ещё таких как… — я вздыхаю, — мы. Таких как мы. К сожалению, людей, которые в состоянии постичь мысль классика, мало, большинству надо объяснять. Растолковывать. И делать это приходится доступным им языком. Поэтому я не ворую, я адаптирую. Я посредник между тем, что есть и тем, что нужно.

Кажется, последняя фраза немного рассмешила мою собеседницу. Уголки её губ приподнялись, но совсем не намного. На ум пришла банальная улыбка моны Лизы — загадочная, блуждающая, не обещающая ничего. Как бы мне хотелось, чтобы Кристина улыбалась так же.

— А вы не пробовали написать что-то своё?

Её вопрос застаёт меня врасплох. Я глубоко вдыхаю и отступаю на шаг, словно столкнувшись с невидимым препятствием.

— Своё? Хм… Хотите сказать: написать нечто равноценное тому, что уже написано? — теперь приходит мой черёд закусывать губу, но не потому что я не знаю ответ — я его знаю — а потому что этот ответ мне не нравится. — Все доступные сюжеты, скажем, использованы ещё лет сто назад. Повторятся? Глупо. Помните, как в сказке Шварца? Как начнут они там внизу обсуждать каждый мой выстрел — с ума сойдёшь! Лису, мол, он убил, как в прошлом году, ничего не внёс нового в дело охоты… Сложно встать на один уровень с гением. А вдруг не получится, вдруг не хватит сил? Страшно, да и не нужно, проще взять уже кем-то придуманное, подправить, изменить, добавить своего. Поверьте, так проще.

— И лучше?

В её голосе слышится осуждение. Это вызывает у меня некоторую горечь, и я спешу объяснить:

— Не лучше, нет. Как это ни обидно звучит, но написать лучше или хотя бы около того, — я развожу руками. — Каждый раз, открывая книгу очередного современного автора, я надеюсь найти что-то, что вызовет у меня… ну хотя бы лёгкую зависть. Увы. Нельзя бесконечно выплёскивать на бумагу одну и ту же мысль, повторять одну и ту же цепь событий и оставаться при этом оригинальным. Понимаете? В конце концов, это даже становиться смешным. И поэтому то, что стоит сейчас на полках магазинов, не более чем мусор, в котором ни сюжет, ни идея не имеют значения — одно лишь действие и красивая обложка. Всё в одном тоне. Одинаково! И по сути, большая часть авторов занимаются тем же, чем и я, только переписывают не классиков, а друг друга. Но от меня хоть какая-то польза. А от них?

Девушка слегка наклоняет голову, и мне не понятно, соглашается она со мной или нет. Блокнот в её руках подрагивает; она смотрит на рисунок, как совсем недавно смотрела на пруд, а потом резко поднимается и спрашивает:

— А если остаться читателем? Обычным читателем? Ведь это так интересно собирать из мелких кусочков задуманные автором образы, искать между строк потаённые мысли. Например, у Бунина: Вот я жив, здоров, а кто знает, что будет через секунду с моим сердцем, которое, как и всякое человеческое сердце, есть нечто такое, чему нет равного во всём творении по таинственности и тонкости… Просто и объёмно. Разве не увлекательно находить такие фразы, разбирать их и наслаждаться ими? Разве это не наполняет нашу жизнь смыслом и радостью? А если вместо этого добавить абсурд и новую одежду, что в итоге получится?

Я растеряно молчу, на этот вопрос у меня нет ответа.

— И что тогда лучше: читать книги или их переписывать?

Она выглядит расстроенной, или нет — разозлённой. Я не понимаю, чем вызвана эта злость, но весь наш разговор, поначалу такой интересный, теперь явно её тяготит. Она хочет уйти. Её пальцы дрожат, и только сейчас я замечаю, какие они тонкие и нежные. Такие пальцы бывают у музыкантов или художников, или у тех, кем хочется дорожить. Я вспоминаю пальцы Кристины — красивые, ухоженные. Мой друг, хозяин книжной лавки, при каждой встрече пожимает их с какой-то трепетной нежностью…

— Хотите кофе? — спрашиваю я. — Здесь недалеко есть ресторанчик, в это время в нём почти не бывает людей и вокруг такой уютный полумрак. Мы могли бы продолжит разговор там.

— Спасибо, — она убирает блокнот в сумочку. — Мне надо идти. Всего хорошего.

— До свидания, — неуверенно отвечаю я, и, всё ещё пытаясь задержать её, предлагаю. — Проводить вас?

Она качает головой и уходит. Я отворачиваюсь, не хочу смотреть ей вслед. Нет ничего хуже, чем смотреть вслед уходящей женщине…

Дождь усиливается. Капли падают чаще, стучат по земле, по скамейке, собираются в ручеёк и грязной змейкой стекают в пруд. Холодно. Раскрываю зонт, иду к выходу из парка. Встречный прохожий приветствует меня, я автоматически киваю: здравствуйте, и вам того же. У газетного киоска бездомный пёс, мокрый, поникший. Перед ним кусок сырой газеты, как шапка для милостыни перед нищим. Есть ли у меня в кармане кость? Нет. Извини.

Подхожу к дому, нажимаю кнопку звонка.

— Господи! — Кристина впускает меня в прихожую, помогает снять плащ. — Ступай к камину. Сейчас принесу тебе горячего молока. И надень, пожалуйста, тапочки!

Суета Кристины раздражает, но я сдерживаюсь, послушно киваю, иду в гостиную. У камина жарко. Сажусь в кресло, протягиваю руки к огню. Как она сказала? Наполняет жизнь смыслом и радостью? Ну да, наполняет. Но разве мои «Лики» не дают читателю такие же ощущения радости? И смысла? И мои книги хотя бы читают. А фразы… Что ж, любую фразу, даже самую неказистую, можно облачить в высокую форму, добавив к ней умное слово — и вот вам новое откровение. Это не сложно…

Вздыхаю. Наверное, следовало изменить своим правилам и пойти за ней. Узнал бы, где она живёт, завтра могли встретиться, поговорить. Некрасиво навязывать себя женщине, согласен, но…

В гостиную входит Кристина протягивает мне чашку с горячим молоком.

— Вот, выпей. Не хватало, чтоб ты простудился. Завтра встреча с читателями, а потом презентация у тех молодых писателей. Не забыл?

— Помню. Спасибо.

Кристина берёт с полки книгу, садиться в кресло напротив. Глотаю молоко через силу, спрашиваю:

— Что читаешь?

Она разворачивает книгу ко мне.

— «Лики тёмных аллей». Ты же знаешь, как она мне нравится.

Киваю: да, знаю. Она нравится многим, потому что каждая фраза и каждая мысль в ней отточены и доведены до совершенства. Интересно, а как долго продержится это совершенство? И не придёт ли время, когда другой автор перепишет мою книгу, адаптируя её под своего читателя, и назовёт, скажем, «Отголоски ликов тёмных аллей»…