Счастье с другой стороны

Осколки

Лик с иконы смотрит на меня без укоризны. Это только в фильмах показывают суровые старческие лица, по которым легко понять, что герою их гнев малым не покажется. В жизни всё не так, по-другому. Или я не герой. Но если я не герой, а лик, обращённый на меня, внешне добрее доброго, то что должно показаться мне?

Пальцы сжимаются в щепотку и тянутся ко лбу. Господи, прости ты дурака меня грешного за мысли глупые. Иже еси на небеси… да будет твое… Уфф… Дожить до сорока и не выучить ни одной молитвы. Интересно, бог покарает меня за это или проявит доброту и простит? Наверное, простит, он же всепрощающий. Но если бог такой добрый, кто тогда горит в аду?

Вопросы, как много вопросов. Голова раскалывается. Словно где-то в глубине черепа засел старательный плотник и стучит своим молотком, вгоняя гвозди в мозжечок — неутомимо, уверенно, с упоением — и, кажется, ничто не может остановить его. Ничто.

Отче наш, иже еси… Помню, как бабушка читала эту молитву — негромко, скороговоркой, но я слышал и понимал каждое слово, и каждое слово отражалось в голове въедливым рекламным слоганом. Красиво. А теперь я не могу вспомнить ничего, всё перемешалось и сложилось в ребус, и почему-то возникает ощущение, что неправильно угаданное слово приведёт меня в иную сторону…

Подхожу к плите, зажигаю конфорку. Чайник… вот он. Где-то в шкафчике оставалась коробочка с настоящим индийским чаем, совсем немного. Хорошего всегда бывает лишь чуть, крупица. Где же…

— На средней полке.

Да, вот она — жестяная коробочка с рыжим налётом времени по углам и на крышке. Открываю…

— Кончился?

Трясу головой — закончился; правильно говорить — закончился. Впрочем, не мне его учить, сам не могу запомнить простейшей молитвы.

— Тогда водки.

На столе появляется бутылка, скатерть шуршит, разглаживается.

— Наливай.

Он сидит напротив меня: худенький, с бегающими глазками. А голова белая. Но это не седина — он альбинос, вот только в глазах чёрные льдинки.

Достаю из шкафчика стакан, наливаю, двигаю к нему.

— Закусывать будешь?

— Сыр и чёрного хлеба.

Открываю холодильник.

— Есть сырок.

— Пойдёт.

Он пьёт, и пока я сдираю с сырка обёртку, наливает второй стакан. Крепкий мужик, если бы не эти льдинки…

— Ты бог или дьявол?

Он пожимает плечами.

— Бога нет.

— Неправда. Если есть ты, значит должен быть бог.

— Демагогия.

— Логика. У каждого конца есть начало, у каждого низа — верх. Всё в этом мире чему-то противостоит, и ты противостоишь Ему.

— Но я не дьявол, а стало быть, бога нет.

— Тогда кто ты?

— Я девочка.

Её белёсые реснички хлопают в такт моему дыханию — и это возмущение. Но стоит ли возмущаться, если вопросов не становится меньше? К тому же в десять лет ты вряд ли способна возмущаться в такт дыханию, это привилегия взрослых.

Меняю тему.

— У тебя белое платье.

Она шмыгает носом и снова тянется к стакану.

— Это халат. Он всегда белый.

Пьёт. Мелкие зубы стучат по стеклу, водка проливается, стекает на подбородок. Морщусь: маленькие рты не способны вместить двести грамм жидкости, надо дать стакан поменьше. Пробегаю взглядом по полкам. Увы, стакан у меня один — и для водки, и для чая; только когда для чая, я ставлю его в подстаканник, чтоб понятнее.

Она вытирает рот ладонью, берёт сырок, занюхивает.

— Сам-то?

В бутылке остаётся немного, на два пальца, хватит, чтобы сделать жизнь легче. Но как я устал от этого, да и надоело; качаю головой — не хочу. Она понимающе кивает и цедит сквозь зубы: напилася я пьяна… Маленький кулачёк подпирает щёку, взгляд безразлично скользит по обоям, по мне, уходит к потолку. Из-под волос на висок выползает синяя жилка, начинает пульсировать, и тогда я узнаю её…

— Светлана Георгиевна?

Чёрные льдинки впиваются в меня со всей силой обнажённого разума, кривые морщины расползаются по скулам и металлический с хрипотцой голос назидательно произносит:

— Крылья растут на спине и никак иначе, потому что крыльям положено расти на спине.

Я не соглашаюсь, но не потому, что не видел крыльев — я не хочу видеть спин. Они исполосованы и пробиты пулями. Крылья на таких спинах не растут. Однако деревянная указка стучит по столу, и моя правда тает в воздухе мятежным туманом.

— Доброта надёжно смотрит тебе в глаза, а значит, она есть то, что ты хочешь.

Опять не соглашаюсь: за деликатностью доброты невозможно разглядеть истинного лица. Кто там: бог, дьявол — нам не дано увидеть, ибо маска доброты может скрывать что угодно и кого угодно, и не обязательно то, что хотим видеть мы. Лик с иконы кивает, а Светлана Георгиевна злится и допивает водку. Стакан летит в стену, разбивается. Из чего я буду пить чай?

В окно заплывает грозовая туча, выжимается, и потоки холодной воды смывают со стола прошлое. Мокрая майка липнет к телу, по коже бегут мурашки — холодно. Встаю, закрываю окно. Вода сверху — это так примитивно. Подбираю с пола осколки, надо склеить.

— Тщетно.

В уши заползают дождевые черви — шепчут, стараются меня запутать.

— Тщщщетно.

Они думают, я не разбираюсь в осколках. Смешно. Осколки имеют фактуру души, и значит склеить их можно любовью. Я знаю это, я в этом уверен, и черви уверены тоже и потому их шёпот созвучен ударам молотка в моей голове: тук-шшш-тук-шшш… Это похоже на мелодию, детскую. Она убаюкивает: тук-шшш…

Хочется прижаться щекой к полу. Как хочется… лечь в угол, воткнуться глазами в плинтус и слушать это непривычное созвучие. И пусть узенькая щель между полом и плинтусом зашевелится жизнью. Рыжий таракан высунет длинные усики, разведёт их в стороны. Открою рот — он будет ему домом. А глаза мои — окнами. Слепой ветер начнёт стучать в стены и гудеть зачарованно: тук-шшш-тук-шшш…

Пальцы снова складываются в щепотку. Отче наш… Господи, отведи! Хватаю нож, начинаю выковыривать червей. Шипение становится злобным — отчаянно злобным. Подпрыгиваю, ору:

— По квадрату двенадцать ноль один!..

Взрыв! В воздухе запах пыли и горелого дерева. Солдатские сапоги стучат по каменным плитам, заглушают шипение. Двое в будёновках хватают меня за руки.

— Наш?

— Наш.

Перед глазами синие звёзды, они как маятники качаются влево-вправо, влево-вправо. Двуглавый рыцарь поднимает копьё, и успокоение ровным потоком разливается по жилам. Руки слабнут, ноги подгибаются. В голове слова: усердием своем да не возгордись… Смотрю вокруг себя: маленькие суетливые менеджеры в длинных одеждах внушают с амвонов прописные истины и собирают за это подношения. А бог — главный менеджер. Но он чужд материальному, поэтому ему не достаётся ничего, кроме жалоб. Иногда эти жалобы настолько ему досаждают, что он идёт и наказывает маленьких менеджеров. Кажется… кажется я понимаю, это маленькие менеджеры горят в аду…

…горят. Как осколки… Маленькие, суетливые, острые. Чуть не доглядел — и обрезался. Кровь капля за каплей падает на мрамор; звук подземелья гулкий и вкрадчивый. В протухшем воздухе образ: яркий, искажённый — это они. Изменчивы, как мираж; искривляют время, мешают видеть… но это не важно — не важно — главное, чтоб они были…

…Иначе нечего будет склеивать.