Сексуальная жизнь дикарей Северо-Западной Меланезии

Глава VI Развод и расторжение брака вследствие смерти

Природа брачных связей выявляется, когда происходит их расторжение при жизни, в результате развода, и то же самое имеет место при их распаде в результате смерти. В первом случае мы можем наблюдать, какому давлению они подвергаются, можем увидеть, где они достаточно прочны, чтобы устоять, а где более всего уязвимы. Во втором случае мы можем оценить прочность социальных уз и глубину личной скорби - по тому, как они проявляются в траурном и похоронном ритуале.

1. Развод

Развод, который туземцы называют vaypaka (vay — брак; paka, от payki— отказываться), не является редкостью. Всякий раз, когда муж и жена ссорятся слишком сильно, или же всякий раз, когда ожесточенные перебранки или неистовая ревность заставляют их слишком тяготиться той связью, которая существует между ними, эта связь может быть расторгнута - при условии, что взрыв эмоций не приведет к более трагическому исходу (см. разд. 2 предыдущей главы). Мы видели, почему такое решение проблемы (или, скорее, ее снятие) является оружием, используемым не столько мужчиной, сколько женщиной. Муж очень редко разводится со своей женой, хотя в принципе может это сделать. За измену он вправе убить ее, но обычно наказание ограничивается либо взбучкой, либо простым увещеванием, либо приступом дурного настроения. Если у мужа есть какие-то иные серьезные поводы для недовольства женой, например, ее дурной нрав или лень, то муж, который мало стеснен брачными узами, легко находит утешение за пределами своего домохозяйства, продолжая тем не менее пользоваться брачной данью от родственников своей жены.

С другой стороны, известны случаи, когда женщина оставляет своего мужа по причине дурного обращения или неверности с его стороны, или же потому, что она влюбилась в кого-нибудь еще. Так, если взять уже описанный случай, когда Булубвалога застигла своего мужа Гилайвийяку inflagrante de licto с женой его отца, она ушла от него и вернулась в свою семью (см. гл. V, разд. 5). Еще пример: одна женщина, вышедшая замуж за Го-майю, непутевого наследника одного из мелких вождей Синаке-ты, ушла от него, потому что, по его собственным словам, сочла его нарушителем супружеской верности, а также «очень ленивым». Болобеса, жена предыдущего вождя Омараканы, покинула его потому, что была не удовлетворена, или ревновала, или просто устала от него (гл. V, разд. 2). Дабугера, правнучатая племянница нынешнего вождя, оставила своего первого мужа, потому что обнаружила его неверность и, более того, решила, что он не в ее вкусе. Ее мать Ибо'уна, внучатая племянница нынешнего вождя, вышла замуж вторым браком за Илувака'и — мужчину из Каватарии, служившего в то время переводчиком судьи-резидента. Когда он утратил свою должность, она покинула его, как можно предположить, не только потому, что он был менее привлекателен без своей форменной одежды, но также и потому, что власть прельщает прекрасный пол на Тробрианских островах так же, как и повсюду. Две эти леди высокого ранга проявляют большую взыскательность в отношении мужей, и в самом деле переменчивость этих дам, привилегированных вследствие своего рождения, вошла на Тробрианах в поговорку: «Она любит фаллос, подобно женщине ранга guya'u (вождеского)».

Но и среди людей более низкого ранга тоже много случаев, когда женщина уходит от своего мужа просто потому, что он ей не нравится. Во время моей первой поездки на Тробрианские о-ва Сайябийя, хорошенькая девушка, в которой здоровье, жизненные силы и темперамент били ключом, была вполне счастлива замужем за Томедой — статным, красивым и честным, но глупым мужчиной. Когда я вернулся, она уже ушла жить обратно в родную деревню, как незамужняя девушка, просто потому, что устала от своего мужа. Очень привлекательная девушка из Обураку, Бо'у-сари, оставила двоих мужей одного за другим и, судя по ее любовным связям, находилась в процессе поиска третьего. Ни от нее самой, ни из интимных деревенских разговоров я так и не смог получить никакого надежного объяснения этих двух ее уходов, и было очевидно, что она просто хочет снова быть свободной.

В некоторых случаях к разводу приводят внешние обстоятельства, чаще всего ссоры между мужем и семьей его жены: так, в результате ссоры между Намваной Гуйа'у и Митакатой жена Митакаты — Орайяйсе — вынуждена была оставить своего мужа, поскольку принадлежала к семье его врага. Когда спорят две общины, браки часто распадаются по той же самой причине. Интересный случай того, как злокозненные обстоятельства смогли привести к распаду брака, — история Багидо'у, законного наследника Омараканы (илл. 64). Его первая жена и ее сын умерли, и после этого он женился на Дакийе — чрезвычайно привлекательной женщине, которая сохраняла следы былой красоты даже в том довольно зрелом возрасте, когда я впервые ее увидел. Младшая сестра Дакийи, Камвалила, была замужем за Манимувой, известным колдуном из Вакайсе. Камвалила заболела, и ее сестра Дакийя отправилась ухаживать за ней. И вот между ней и мужем сестры начались нехорошие дела. Он применил к ней любовную магию. Ее сознание подчинилось ему, и они тут же совершили прелюбодеяние.

Когда после смерти своей сестры Дакийя вернулась к своему мужу Багидо'у, все уже не было так, как раньше. Он находил подаваемую еду жесткой, воду солоноватой, кокосовое молоко горьким, орехи бетеля — лишенными остроты. Кроме того, он стал находить маленькие камешки и кусочки дерева в своем горшочке для извести, сучья, валяющиеся на дороге, по которой привык ходить, куски инородного происхождения в еде. Он заболел, и ему становилось все хуже и хуже, потому что, разумеется, все это были средства вредоносной магии, осуществляемой его врагом — колдуном Манимувой, которому в этом деле помогала вероломная жена. Тем временем его жена встречалась со своим любовником.

Багидо'у бранил ее и угрожал ей до тех пор, пока однажды она не убежала прочь и не отправилась жить с Манимувой, что было совершенно непозволительным поступком. Поскольку от власти вождей теперь осталась лишь тень, Багидо'у не мог воспользоваться

«спецсредствами», чтобы вернуть ее назад; тогда он взял другую жену — широколицую, неповоротливую и довольно сварливую личность по имени Дагирибу'а. Дакийя осталась со своим колдуном-любовником и вышла за него замуж. Несчастный Багидо'у, который явно страдал от чахотки — болезни, в большей или меньшей степени поразившей всю его семью, — приписывал свои несчастья колдовству своего удачливого врага, который даже теперь, как он полагал, действовал против него. Это было очень болезненно, так как к порче от черной магии добавилось оскорбление, нанесенное обольщением жены. Когда я вернулся в Омаракану в 1918 г., я нашел моего друга Багидо'у в гораздо худшем состоянии. В настоящее время (1928 г.) этот мужчина необычайного ума, с хорошими манерами и удивительной памятью, последний достойный хранитель семейной традиции табалу, без сомнения, уже мертв.

Формальная сторона развода столь же проста, как и способ заключения брака. Женщина покидает дом своего мужа со всеми своими пожитками и отправляется в хижину своей матери или в дом своей ближайшей родственницы по материнской линии. Там она остается, пережидая развитие событий, и между тем пользуется полной сексуальной свободой. Ее муж, по всей вероятности, попытается вернуть ее назад. Он направит нескольких друзей с «мирными подношениями» (koluluvi, или lula) для своей жены и тех, с кем она проживает. В некоторых случаях подарки в первый раз отвергаются, и тогда посланцев присылают снова и снова. Если женщина их принимает, она должна вернуться к своему мужу: развод окончен и брак возобновлен. Если она настроена серьезно и решила не возвращаться к замужней жизни, подарки так никогда и не будут приняты; тогда муж должен сделать все, чтобы привести себя в порядок, и это значит, что он начинает искать другую девушку. Расторжение брака ни в коем случае не влечет за собой возмещения начальных брачных даров, обмен которыми в свое время произошел, если только, как мы увидим, разведенная женщина не выйдет замуж вновь.

Девушка, если она еще достаточно молода, теперь продолжает свою добрачную жизнь и ведет свободное, беззаботное существование nakubukwabuya (незамужней девушки), вступая в одну любовную связь за другой и пребывая в домах холостяков. Одна из таких связей вполне

может затянуться и перейти в новый брачный союз. Тогда новый муж должен преподнести какую-то ценную вещь (vaygu 'а) своему предшественнику — в компенсацию за ту, которую тот вручил семье его жены в самом начале ее первого брака. Новый муж должен также подарить другую vaygu 'а родственникам своей жены, а затем он получает от них первый ежегодный дар с урожая — vilakuria — и последующую ежегодную дань ямсом. У меня возникло впечатление, что разведенная женщина гораздо более независима от вмешательства своей семьи в выбор нового мужа, чем это происходило с обычной незамужней девушкой. Первоначальные дары в виде пищи (pepe'i и т. д.) в случае такого повторного брака не вручаются. По-видимому, на девушке или мужчине, которые побывали в браке и развелись, нет никакого социального пятна, хотя — что касается amour propre — никому не хочется, чтобы его (или ее) кто-то бросал. Не стоит и говорить о том, что дети в случае развода всегда следуют за своей матерью; и нет сомнения, что это — другая причина, по которой мужчины обращаются к разводу с меньшей охотой, чем женщины. В это промежуточное время, когда их мать живет как незамужняя, сами дети находятся в семействе ее ближайшего женатого родственника по материнской линии.

2. Смерть и те, кто понес утрату

Когда мужчина умирает, его жена не становится свободной в результате этого события. Можно сказать, отнюдь не впадая в парадокс, что в некотором отношении наиболее суровые и тяжелые обязанности по браку ложатся на нее после того, как реальные узы уже расторгла смерть. Обычай заставляет ее играть тягостную роль главного участника похоронных церемоний и с момента кончины мужа на протяжении месяцев, а иногда и лет демонстрировать скорбь о нем в драматической и крайне обременительной форме. Она должна выполнять свою роль под бдительным взором общественности, ревниво оберегающей точное соблюдение традиционных норм нравственности, и под еще более пристальным наблюдением родственников умершего мужчины, которые будут считать особым и тяжелым оскорблением для своей семейной чести, если женщина хотя бы на единый миг пренебрежет своим долгом.

То же самое до мельчайшей степени применимо и в отношении вдовца, но в случае с ним траур менее разработан и менее обременителен, а надзор за ним не столь неумолим. Обряды, относящиеся к первым стадиям вдовства, самым непосредственным и явным образом обнаруживают наиболее интересный комплекс представлений — некоторые из которых весь- ма грубы и необычны, — касающихся родства, природы брака и чисто социального характера связей между отцом и детьми. Весь похоронный ритуал на деле является, возможно, наиболее трудной и запутанной для исследователя частью тробрианской культуры. В нарастающем обилии обрядности, в сложнейшем лабиринте взаимных обязанностей, выстраивающихся в длинную череду ритуальных действий, необходимо отыскать сокрытый в них мир понятий (социальных, нравственных и мифологических), которые по большей части поражают меня, будучи совершенно неожиданными и труднообъяснимыми с точки зрения общепринятых взглядов на отношение людей к смерти и трауру. На всем протяжении этого ритуала несчастные останки человека никак не оставят в покое. Его тело дважды выкапывают из земли, разрезают на части, некоторые кости извлекают из трупа, перебирают руками, передают одной группе, затем — другой, пока, наконец, они не прибывают к последнему успокоению. Но что делает все представление более всего приводящим в замешательство, так это отсутствие реального героя: Гамлет без Принца Датского. Ведь дух умершего ничего не знает обо всем, что происходит с его телом и костями, и куда меньше этим озабочен, так как уже ведет счастливую жизнь на Туме, в нижнем мире, дыша магией забвения и вступая в новые отношения с себе подобными (см. гл. XII, разд. 5). Ритуальные спектакли у его дважды вскрытой могилы, над погребенными останками, и все то, что делают с его мощами, — это всего лишь социальная игра, где в связи с кончиной человека различные группировки, в очередной раз обозначающие себя в общине, действуют друг против друга. Должен добавить и особо подчеркнуть, что такое виденье соответствует реальному нынешнему взгляду туземцев, и в нем нет места гипотетическим ссылкам на происхождение или прошлую историю данного института. Всегда ли дух умершего пребывал в отрыве от тробрианского похоронного ритуала или исчезал из него постепенно — решать не полевику-исследователю.

В данном контексте нам придется ограничить себя в изучении похоронных обрядов только самыми общими чертами. Полное же их описание с легкостью составило бы том размером с наш. Поэтому мы отберем только те элементы, которые проливают свет на узы брака и представления о родстве и родственных отношениях, но даже и это придется сделать в несколько схематичной и упрощенной форме[50].

Возьмем, к примеру, смерть мужчины высокого ранга, в расцвете лет, оставившего после себя вдову, нескольких детей и братьев. С момента его смерти различие между его настоящей, то есть матрилинейной, родней (veyola), с одной стороны, и его детьми, свойственниками и друзьями — с другой, приобретает острую и даже внешне заметную форму. Родичи покойного подпадают под табу; они должны держаться в стороне от трупа. Им не позволяется ни обмывать его, ни украшать, ни ласкать, ни хоронить, потому что, если бы они коснулись его или прошли близко от него, пагубное воздействие его тела настигло бы их и поразило болезнью или смертью. Это вредоносное воздействие предполагается в виде материального испарения, исходящего от трупа и заражающего воздух. Оно называется bwaulo — словом, которое означает также и облако дыма, обволакивающее деревню, особенно в тихие дни, когда парит. Трупное bwaulo, невидимое для обычного глаза, открывается ведьме или колдуну как черное облако, окутывающее деревню. Оно безвредно для посторонних, но опасно для родственников (гл. XIII, разд. 1).

Родственники также не должны демонстрировать никаких внешних признаков траура в одежде или украшениях, хотя они не обязаны скрывать свою скорбь и могут выражать ее своим плачем. Заложенная здесь идея состоит в том, что родственники по материнской линии (veyola) являются объектами поражения лично; что каждый из них страдает потому, что весь субклан, к которому они принадлежат, был изувечен потерей одного из своих членов. «Как если бы была отрублена конечность или ветка срублена с дерева». Таким образом, хотя они не обязаны скрывать свое горе, им не следует и выставлять его напоказ. Это воздержание от внешних проявлений траура распространяется не только на всех членов субклана, помимо настоящих родственников, но и на всех членов того клана, к которому принадлежал покойный мужчина. С другой стороны, табу на прикосновение к трупу распространяется прежде всего на членов данного субклана и особенно на настоящих родственников, для которых, конечно, искушение дотронуться до тела, выразив этим свою любовь, должно быть наиболее сильным.

Совершенно иным в понимании туземцев является отношение к покойнику и к его телу вдовы, а также детей и свойственников. Они должны, согласно правилам морали, страдать и чувствовать себя обездоленными. Однако, чувствуя таким образом, они не страдают напрямую; они не горюют о потере, которая постигла их собственный субклан (dald), а потому и их лично. Их горе не спонтанно, как у veyola (родственников по материнской линии), оно— почти притворная обязанность, выполняемая со рвением, как если бы речь шла о договоренности. Поэтому они должны нарочито выражать свое горе, выставлять его напоказ и всячески демонстрировать. Если они не будут этого делать, они оскорбят живых членов субклана умершего человека. Таким образом, разворачивается интересная ситуация, порождающая очень странное зрелище: через несколько часов после смерти знатного человека деревня наполнена людьми, головы которых обриты, все тело густо намазано сажей, а сами они завывают, как отчаявшиеся демоны. И это — не родственники умершего, эти люди на самом деле не понесли утраты. В отличие от них некоторое число других людей можно видеть в их обычном наряде, внешне спокойных и ведущих себя так, как если бы ничего не произошло. Они представляют субклан и клан покойника — тех, кто на самом деле понес утрату. Так, посредством извилистого хода мыслей, традиция и обычай производят что-то противоположное тому, что кажется естественным и очевидным нам или любому наблюдателю, принадлежащему почти что к любой другой культуре.

Среди тех, кто демонстрирует свое горе, легко различить несколько групп и градаций. На похоронах присутствует толпа народа, включающая всех людей, принадлежащих к остальным трем кланам; так как, когда умирает знатный человек, каждый член деревенской общины включается в траурные действия — исключая членов собственного клана покойного. Небольшая группа занимается телом и могилой; эта группа состоит из сыновей покойного и мужчинсвойственников одного с ним поколения. Ближе всего к телу, глубже всего погруженные в имитацию горя, располагаются несколько женщин, из которых одна — вдова — обращает на себя внимание, ее поддерживают дочери и сестры. В этой группе наблюдатель, хорошо знакомый с данными туземцами, сумеет различить интересное взаимодействие притворного и просто неестественного горя с настоящей и искренней скорбью. И то же самое может касаться группы сыновей.

3. Похоронный обряд и обязанности траура

Имея перед собой эту социальную схему, мы можем теперь проследить за последовательностью событий и ритуалов, которые начинаются автоматически со смертью человека. Когда становится очевидно, что смерть приближается, жена и дети, родня и свойственники собираются вокруг ложа, до предела заполняя маленькую хижину. Наступление смерти отмечается неистовым взрывом причитаний. Вдова, которая обычно стоит у изголовья умирающего мужчины, издает первый пронзительный крик, на который незамедлительно отвечают другие женщины, пока деревня не наполняется странными звуками погребального пения. С этого момента все разнообразные виды деятельности на протяжении последующих дней и даже недель будут происходить под продолжительные причитания, которые не замирают ни на одно мгновенье. Иногда они усиливаются до бешеных и нестройных воплей; затем опять ослабевают до мягких мелодичных напевов, музыкально хорошо выражающих печаль. Для меня этот могучий неровный поток звуков, струящийся над деревней и охватывающий ее так, как если бы все эти человеческие существа выражали слабый, немощный протест против смерти, стал символическим воплощением всего того, что было глубоко человечным и истинным в траурном ритуале (во всех других отношениях жестком, условном и непонятном).

Прежде всего тело обмывают, умащают и покрывают украшениями (илл. 32 и 33), затем телесные отверстия заполняют волокном от скорлупы кокосового ореха, ноги связывают вместе, а руки привязывают по бокам. Подготовленное таким образом, его помещают на колени к женщинам, сидящим в ряд на полу хижины; с одного конца этого ряда находится вдова (вдовец), которая держит голову покойного[51]. Они ласкают тело умершего, поглаживают его кожу ладонями, прижимают ценные предметы к его груди и животу, слегка двигают его конечности и шевелят голову. Это тело, таким образом, заставляют двигаться и извиваться посредством медленных и страшных движений в ритме беспрерывных причитаний. Хижина полна участников траурной церемонии, все они тянут нараспев мелодичные горестные жалобы. Слезы текут у них их глаз, слизь — из носов, и вся эта жидкость, говорящая о скорби, старательно выставляется напоказ, размазывается по телу или же демонстративно вытирается. Снаружи несколько женщин, обычно свойственниц умершего, исполняют медленный ритмический танец (vaysali) с мощами в руках (илл. 11). Между тем сыновья роют могилу, которая в прежние времена всегда была на центральной площади деревни, но которая теперь, по решению белого человека, должна быть на окраине. Через несколько часов после смерти тело укладывают туда, обернутое в циновки, и прикрывают бревнами, которые оставляют над ним пустое пространство. На этот слой бревен ложится вдова, чтобы нести вахту над телом покойного. Рядом с ней может быть ее дочь; вокруг, по краю могилы, располагаются ее сестры, родственницы и подруги, а также другие свойственницы покойного. С наступлением ночи центральная площадь заполняется людьми, так как даже в наши дни предписания белого человека, направлен- ные против похорон на baku, обходятся посредством сооружения там временной могилы или помещения тела покойного прямо на земле. Здесь участники похорон, родственники, все жители деревни и много гостей издалека собираются, чтобы отметить весьма примечательные поминки (yawali).

Главные участники похорон и родственники соответствующими группами занимают главное место вокруг могилы. За пределами этого внутреннего круга сидят жители деревни и гости, каждая община отдельно; их настроение и поведение имеют тем менее трагичный характер, чем дальше они размещаются от умершего, вплоть до того, что на краю этого скопища людей мы найдем тех, кто оживленно разговаривает, ест и жует бетелевый орех. Центральная группа участников похорон издает вопли глубокой скорби, другие поют песни, и, по мере того, как проходит ночь, люди поднимаются и произносят отрывки магических заклинаний в честь покойного, распевая их над головами со- бравшихся.

Телу не дают долго пребывать в покое — если можно так выразиться, имея в виду странный, рокочущий и нестройный шум от пения, воплей и публичных речей. Вечером следующего дня тело извлекают из могилы и осматривают на предмет обнаружения колдовских знаков (см. илл. 33). Такой осмотр дает наиболее важные улики касательно того, кто причинил смерть посредством колдовства и по какой причине это было сделано. Я несколько раз присутствовал при этой церемонии. Снимок для илл. 33 был сделан во время первой эксгумации Инейкойи, жены Тойодалы, моего лучшего информатора в Обураку[52].

Перед рассветом после первой эксгумации тело извлекают из могилы и отделяют от него несколько костей. Эту анатомическую операцию проделывают сыновья человека, которые часть этих костей хранят как реликвии, а остальные раздают определенным родственникам. Этот обычай был строго запрещен администрацией — еще один пример того, как предрассудкам и моральной щепетильности «цивилизованного» белого человека приносится в жертву наиболее священный религиозный обычай. Однако тробрианцы столь глубоко привязаны к этому обычаю, что он все еще подпольно практикуется, и я видел челюстную кость мужчины, с которым разговаривал за несколько дней до того, свисающей с шеи его вдовы (см. илл. 34, 35 и 36).

Отделение костей и их последующее использование в качестве реликвий есть акт почтительности; процесс отделения их от разлагающегося трупа — тяжелая, неприятная, внушающая отвращение обязанность. От сыновей умершего в соответствии с обычаем ожидают, что они смирят и скроют свое отвращение и будут сосать какие-то частиразлагающихся тканей, когда очищают кости. С целомудренной гордостью они обычно говорят: «Я обсосал лучевую кость моего отца; мне пришлось отойти в сторону, и меня вырвало; я вернулся назад и продолжил». После того, как они очистили кости, что всегда делается на морском берегу, они возвращаются в деревню, и родственницы умершего ритуально «моют их рты», давая им еду и очищая им руки с помощью кокосового масла.

Кости подвергают обработке с различными целями, как для практических нужд, так и для украшений: череп превращается в горшочек для извести, которым пользуется вдова; челюстная кость преобразуется в шейное украшение, свисающее ей на грудь; из лучевой, локтевой, большой берцовой и некоторых других костей вырезают лопаточки для извести, которую используют с бетелем и орехом арековой пальмы.

Любопытное смешанное чувство лежит в основании этого комплекса обычаев. С однойстороны, по-видимому, имеет место желание вдовы и детей сохранить какую-то часть любимого усопшего. «Реликвия (kayvaluba) возвращает покойного назад, в наше сознание, и делает нашу душу нежной». С другой стороны, использование этих реликвий рассматривается как тяжелая и неприятная обязанность, как своего рода благочестивая плата за все благодеяния, полученные от отца. Как мне объясняли, «наш разум горюет по человеку, который кормил нас, который давал нам есть лакомства; мы сосем его кости, как палочку для извести». Или еще: «Правильно, что ребенок должен сосать локтевую кость отца. Ведь отец брал руками его экскременты и позволял ему мочить свои колени» (сравните с подобными высказываниями, приведенными в разд. 3 гл. I). Таким образом, использование реликвий является в одно и то же время и помощью понесшим утрату вдове и детям, и актом сыновней почтительности, которая должна строго соблюдаться.

Для родственников покойного по материнской линии (veyold) использование его костей строжайше табуировано. Если они нарушат это табу, они заболеют, у них распухнут животы, и они могут умереть. Такой контакт особенно опасен, когда кость еще влажная от телесных соков покойного. Когда несколько лет спустя кости передаются родственникам, они преподносятся тщательно завернутыми в сухие листья, и тогда их берут руками, но только очень осторожно. В конечном счете их помещают на скалистых рифах, возвышающихся над морем. Так эти кости несколько раз переходят из рук в руки, прежде чем достигают места своего последнего успокоения.

У более отдаленных свойственников и друзей покойного имеются его ногти, зубы и волосы,которые они вставляют во все виды траурных украшений и носят как реликвии. Личные вещи покойного используются таким же образом; и в наши дни, когда телесные останки нередкоприходится прятать, такой обычай пользуется большой популярностью (см. илл. 92).

После второй эксгумации тело захоранивают, поминки заканчиваются, и люди расходятся; но вдова, которая все это время находилась рядом со своим мужем, не ела, не пила, не переста- вала рыдать, еще не освобождается. Вместо этого она отправляется в небольшую клетку, сооруженную внутри ее дома, где будет находиться на протяжении нескольких месяцев подряд, соблюдая строжайшие табу. Она не должна покидать это место; говорить она может только шепотом; она не должна касаться пищи или питья руками и вынуждена ждать, пока ей положат их в рот; она остается заключенной в темноте без свежего воздуха или света; ее тело вымазано толстым слоем сажи и жира, которые не будут смыты на протяжении долгого времени. Она отправляет все жизненные потребности внутри, и ее родственники должны выносить испражнения наружу. Так она живет несколько месяцев, запертая в низком, душном, очень темном пространстве, таком тесном, что, разведя руки, она почти достает до противо- положных стенок; оно часто наполнено людьми, которые помогают ей или утешают ее, и пропитано неописуемой атмосферой человеческих испарений, накопившейся телесной грязи, несвежей пищи и дыма. Кроме того, она находится под более или менее активным контролем и наблюдением родственников ее мужа по материнской линии, которые рассматривают соблюдение ею траура и связанных с ним лишений как свою обязанность. Когда срок ее вдовства близок к своему завершению — его продолжительность зависит от статуса ее мужа и варьирует примерно от полугода до двух лет, — она постепенно освобождается от своего прежнего состояния с помощью родственников покойного мужа. Пищу кладут ей в рот, но уже сопровождая это ритуалом, позволяющим есть своими руками. Затем посредством обряда разрешают разговаривать, и в конце концов она освобождается от табу, предписывающего ей пребывание в заключении: с помощью соответствующего обряда вдове предлагается выйти наружу. На церемонии окончательного освобождения (усилиями женской veyola покойного мужа) ее моют, умащают и облачают в новую яркую трехцветную травяную юбку. Это делает ее вновь готовой к браку.

4. Идеология траура

На всем протяжении сурового траурного ритуала, в котором вдова, сироты и в гораздо меньшей степени другие свойственники покойного чувствуют себя зажатыми в тиски, мы можем наблюдать действие некоторых представлений, характерных для племенной традиции тробрианцев. Одно из них — табу на родственников по материнской линии, которое вынуждает их держаться в стороне (так как опасно приближаться к телу покойного и не нужно выказывать скорбь), — особенно отчетливо видно на протяжении всего хода похорон, эксгумации и заботы о могиле. Согласующееся с этим представление, что демонстрировать скорбь и исполнять все, что полагается на похоронах, есть неотъемлемая обязанность вдовы и ее родственников, подчеркивает, с точки зрения традиции, крепость и постоянство брачных уз. Это, кроме того, — посмертное продолжение той примечательной системы услуг, которые должны предоставляться женатому мужчине семьей его жены, включая саму женщину и ее детей.

Однако на погребальном этапе субклан покойного мужчины должен отдаривать эти услуги чаще и скрупулезнее, чем приходилось это делать при жизни умершего. Немедленно после того, как кости вырезаны из тела, а останки захоронены, субклан покойного устраивает первую большую раздачу пищи и ценных вещей, в результате чего со вдовой, детьми и другими свойственниками, а также с участниками похорон, не являющимися родственниками, щедро расплачиваются за различные услуги (уход за телом и выкапывание могилы). Через установленные промежутки времени следуют другие раздачи. Одна из них специально предназначена для женщин, участвующих в похоронах; одна — для тех, кто заботится о могиле; одна — для массы простых участников похорон; еще одна, несомненно наиболее значительная, — та, в ходе которой вдове и детям передаются ценные подарки и огромное количество пищи, поскольку они, скорбя и проявляя почтительность, использовали кости покойного как палочки для извести (при жевании бетеля) или делали из них украшения.

Эта сложная череда раздач растягивается на годы и тянет за собой настоящий клубок обязательств: члены субклана покойного должны обеспечить еду и отдать ее главному организатору, главе субклана, а тот накапливает ее и затем раздает, кому положено. Последние, в свою очередь, перераспределяют ее (по крайней мере частично). И каждый дар в этом огромном комплексе влечет за собой собственную цепочку ответных подарков и обязательств, которые будут осуществлены в будущем. Нарочитость, с которой вдова и дети должны выставлять напоказ свое горе, бремя (в буквальном и метафорическом смысле) носимого ими траура — поистине поразительны, но в свете вышесказанного сложная психология, лежащая в основе этого, должна стать понятной. Прежде всего это обязанность по отношению к покойнику и его субклану, обязанность, строго вменяемая сводом моральных правил и хранимая общественным мнением, так же как и родственниками. «Наши слезы — они чтобы родственники нашего отца видели», — как просто и прямо сказал мне один из участников похорон. Во-вторых, это демонстрирует всему миру, что жена и дети в самом деле хорошо относились к покойному и что они очень заботились о нем, когда он болел. Наконец, очень важно, что это отводит всякое подозрение относительно их соучастия в его убийстве посредством черной магии. Чтобы понять последний странный мотив, нужно осознавать, что островитяне испытывают крайний ужас, постоянное настороженное подозрение в колдовстве и необычное отсутствие доверия к кому бы то ни было в этом отношении. Тробрианцы вместе со всеми расами своего культурного уровня рассматривают всякую смерть без исключения как акт колдовства, если только она не вызвана самоубийством или очевидной причиной, такой как отравление или удар копьем. Для их понимания связей по браку или отцовству, воспринимаемых как искусственные и ненадежные, характерно, что главное подозрение в колдовстве всегда связывается с женой и детьми. Подлинная заинтересованность в благополучии мужчины, подлинная любовь к нему, естественная невиновность в каких бы то ни было действиях против него приписываются в традиционной системе представлений его родственникам по материнской линии. Жена же и дети — просто чужаки, и обычай упорно не признает никакого подлинного тождества интересов между ними[53].

Насколько такой традиционный взгляд в целом расходится с экономической и психологической реальностью, было показано и проиллюстрировано многими фактами в главе I, разд. 1 и 2. Ведь ясно, что, помимо любовной привязанности, которая всегда существует между мужем и женой, отцом и детьми, дети мужчины с его смертью теряют больше, чем его родственники, которые в качестве наследников всегда получают материальную выгоду, особенно если мужчина был богат, влиятелен и обладал высоким рангом. Действительно, подлинные чувства живых в их естественном проявлении существуют независимо от того, какими мимическими и официально принятыми средствами демонстрируется скорбь. Существование индивидуальных мыслей, чувств и импульсов, которые проявляются наряду с общепринятыми чувствами и представлениями, характерными для традиционных моделей поведения и ими же продиктованными, является одной из наиболее важных проблем социальной психологии, проблемой, для решения которой мы нуждаемся в большем количестве материалов этнологических исследований — детальных и основанных на личном знакомстве с изучаемыми дикарями.

На Тробрианских островах неподдельную скорбь вдовы и детей трудно разглядеть из-за того, что она перекрывается неестественным и театральным выставлением своего горя напоказ. Но подлинные чувства туземцев можно оценить, если проследить за их поведением в другие моменты времени, особенно в критических обстоятельствах. Неоднажды я видел, как муж ночь за ночью ухаживал за своей больной женой. Я видел, как то разгорались, то угасали его надежды, а когда кажущиеся шансы на выздоровление убывали, его охватывало явное и даже глубокое отчаяние. Отчетливо видно, что осиротевшие супруги скорбят по-разному. Одни из них просто следуют обычаю, другие же искренне горюют. То'улува, вождь, при всей его достаточно эгоистичной и поверхностной натуре, не мог говорить о смерти Кадамвасилы, своей любимой жены, без явного и искреннего волнения. Тойодала, самый приятный человек из тех, кого я знал в Обураку (см. илл. 33), на протяжении нескольких недель с тревогой следил за болезнью своей жены и надеялся на ее выздоровление. Когда она умерла, сначала он вел себя как безумный, а затем, во время своего траурного заточения, в ходе которого я часто навещал его, он плакал так горько, что повредилось его зрение. Нет никакого сомнения, что члены родни покойного ощущают потерю в значительно меньшей степени. С другой стороны, их обусловленное обычаем чувство тяжелой утраты и осознание того ущерба, который претерпела их группа, не оставляют их индифферентными. Но здесь мы сталкиваемся с проблемой чувств и понятий, относящихся к солидарности клана, — проблемой, которая, если заняться ею основательно, уведет нас слишком далеко от нашей темы.

Изучение брака отвлекло нас от изучения секса в более узком смысле слова. Нам нужно было рассмотреть проблемы социальной организации, а также правовой, экономический и религиозный контексты отношений между мужем и женой, родителями и детьми. Этапоследняя тема (отцовство и материнство) как раз и будет занимать нас в двух следующих главах, прежде чем мы перейдем к детальному анализу сексуального влечения, каким оно проявляется в культуре наших туземцев.