Глава XIII Мораль и нравы
Сексуальную свободу, которую мы находим у островитян на Троб-рианах, не следует называть «безнравственностью» и относить тем самым к несуществующей категории. «Безнравственность» — в смысле отсутствия любых ограничений, правил и ценностей — не может существовать ни в одной культуре, какой бы сниженной или извращенной она ни была. С другой стороны, «безнравственность» — в смысле нравов, не похожих на те, что (в идеале) практикуются в нашей среде, — нужно ожидать встретить во всяком обществе, не похожем на наше собственное или на те, что находятся под влиянием христианской и западной культуры. На самом деле благопристойности и внешних приличий у тробрианцев не меньше, чем свободы и потакания своим слабостям. Среди всех обычаев сексуальной свободы, описанных нами на данный момент, нет ни одного санкционированного нарушения нормы, которое не редусматривало бы определенных рамок; нет ни одной уступки сексуальному импульсу, которая не накладывала бы новые ограничения; нет ни одного примера ослабления привычных табу без точной компенсации за это в той или иной форме.
Все тробрианские институты имеют как свою позитивную, так и негативную сторону: они предоставляют привилегии, но они же и предусматривают отказы. Так, брак дает много правовых, экономических и личных преимуществ, но при этом исключает внебрачные сексуальные отношения (особенно для жены) и накладывает ряд ограничений в области нравов и поведения. Институт bukumatula (дом холостяков) имеет как свои табу, так и свои привилегии. Даже такие обычаи, как yausa, katuyausi и ulatile, специально созданные для нарушения нормы, со всех сторон обставлены условиями и ограничениями. Читателю, который после внимательного прочтения предыдущих глав все еще сохраняет ощущение морального превосходства над тробрианцами, на следующих страницах со всей определенностью будет показано, что у тробрианца есть такое же четкое представление о скромности в одежде и в поведении, как и у нас, и что в некоторых случаях он был бы так же шокирован нами, как в иных обстоятельствах мы бываем шокированы им самим. К примеру, в том, что касается выделительных функций, он демонстрирует гораздо больше деликатности, чем большинство европейцев из низших классов, и некоторые «санитарные» нормы, бытующие на юге Франции и в других средиземноморских странах, привели бы его в ужас и не понравились бы ему. Его терпимость в отношении естественных форм сексуальности, несомненно, очень велика, но это компенсируется тем, что он свободен от многих отклонений в проявлении сексуального импульса. «Неестественных пороков», за которые в нашем обществе сурово наказывают, в его жизни нет, разве что к ним прибегают как к забаве, вызывающей презрение окружающих. Его шокирует, когда он видит или слышит, что европейцы танцуют, прижавшись друг к другу, или когда он видит белого мужчину, который шутит и непринужденно себя ведет в обществе своей сестры или публично выказывает нежность своей жене. Фактически его отношение к моральным правилам очень походит на наше собственное, называем ли мы себя христианами или агностиками: он твердо в них верит, смотрит на их нарушение с неодобрением и даже следует им — не вполне и не без усилий, но с достаточной искренностью и доброй волей.
Многое, на что мы смотрим как на нечто естественное, правильное и нравственное, для тробрианца достойно проклятия. Onus probandi[120] в этом случае падает на того, кто утверждает, что мораль тробрианца ложна, а наша правильна, что воздвигаемые им ограничения и барьеры неадекватны и искусственны, тогда как наши — нормальны и естественны. В чем-то его моральные правила более прочны, чем наши, в чем-то — более совершенны и тонки, в чем-то — лучше защищают брак и семью. В других вопросах мы тоже могли бы с полным основанием заявлять о его моральном превосходстве. Лучший способ приблизиться к пониманию сексуальной морали в совершенно чуждой культуре — это вспомнить, что сексуальный импульс никогда не бывает совершенно свободен, как не бывает он и полностью подчинен общественным императивам. Пределы свободы разнятся, но всегда есть сфера, внутри которой эту свободу определяют только биологические и психологические мотивы, и сфера, в которой главенствует обычай и условность.
Нам необходимо было прояснить основание, прежде чем перейти к предмету данной главы, поскольку нет большего источника ошибок в науке об обществе, чем ложная перспектива в области сексуальной морали, — и ошибку эту особенно трудно устранить, поскольку она зиждется на невежестве, не желающем просвещения, и на нетерпимости, страшащейся той сердечной доброты, какую родит понимание.
1. Благопристойность и внешние приличия
Как нам известно, у туземцев есть не только определенные законы, действие которых обязательно и подкреплено угрозой наказания, — но и представления о правильном и неправильном, причем критерии правильного поведения не лишены известной тонкости и деликатности.
Манеры и обычаи, связанные с отправлением таких элементарных физиологических функций, как утоление голода и жажды, дефекация и мочеиспускание, хорошо иллюстрируют вышесказанное, а, кроме того, имеют прямое отношение к непосредственному объекту нашего исследования — сексуальным нравам — и проливают на него определенный свет. Поедание пищи не рассматривается как насущно необходимый для жизни акт; точно так же и ценность самой пищи не признается и не формулируется туземцами с точки зрения пользы. Фактически у них нет представления о том, что существует такая вещь, как физиологическая потребность в питании, или что строительным материалом тела служит пища. Согласно их мнению, человек ест, потому что у него есть аппетит, потому что он голоден или прожорлив.
Процесс еды очень приятен и хорошо подходит для выражения радостного настроения. Накопление пищи в большом количестве (илл. 84), ее церемониальная раздача (sagali) и — иногда — немедленное, хотя и не публичное потребление, образуют ядро всех туземных празднеств и обрядовых церемоний. «Мы будем счастливы, мы будем есть, пока нас не вырвет», — говорят туземцы в предвкушении какой-нибудь племенной церемонии или праздника.
Наделение пищей — это добродетельный акт. Тот, кто снабжает ею, кто организует много больших sagali (раздач), — великий человек и хороший человек. Пища выставляется на всеобщее обозрение во всех видах и при всяком удобном случае, и туземцы выказывают большой интерес к новым посевам, к богатому урожаю огородов и к большому улову рыбы (см. илл. 85). Тем не менее пищу никогда не едят прилюдно, и в целом еда рассматривается как довольно опасное и деликатное действие. Человек никогда не будет есть в чужой деревне, но и в собственной общине обычай ограничивает для него совместную трапезу.
После большой раздачи люди уходят к своим очагам, каждая группа — со своей долей, и поворачиваются спиной ко всем остальным. Настоящего масштабного пиршества не происходит. Даже когда имеет место грандиозное приготовление таро на всю общину, небольшие кучки родственников все равно группируются вокруг того горшка, который им выделили и который они унесли в уединенное место. Там они быстро едят, при том, что никто из посторонних этого не видит (илл. 86).
На самом деле принятие пищи — скорее средство социального разделения и различения, чемспособ собрать людей вместе. Начать с того, что пищевыми табу отмечены ранговые различия. Люди самого высокого ранга практически вынуждены питаться в своем собственном кругу, а люди, имеющие более низкий статус, если они едят в присутствии тех, кто выше их по положению, вынуждены отказываться от части своего обычного меню, чтобы не шокировать их. Застольные манеры, таким образом, затрагивают только домашний круг и не отличаются изысканностью. Еду берут пальцами, а чмоканье губами, шумное выражение удовольствия и отрыжку не считают неправильным поведением. Однако слишком сосредоточивать внимание на чьей-нибудь еде, а также слишком жадно есть считается некрасивым. Обилие пищи — это хорошо и почетно, скудость — стыдно и плохо. Но изобилие в еде есть вопрос привилегии, безопасно пользоваться им могут только вожди и люди высокого ранга. Для простого общинника существует несомненная опасность, если он проявил себя слишком хорошим огородником, имеет слишком большие, слишком богато украшенные и слишком обильно заполненные хранилища ямса. Вождь раздает еду в виде даров, получает же ее — в виде дани. Лишь он один может иметь разукрашенные хранилища ямса, и именно он должен превзойти всякого, выставляя на всеобщее обозрение запасы пищи во время milamala (возвращения духов), на церемониях раздачи и во время сбора урожая. Для нас психологически интересен магический обряд, который называется vilamalia. Он направлен против естественного пищевого инстинкта и отбивает аппетит, так что ямс остается в хранилищах до тех пор, пока не сгниет. Malia (обилие) и molu (скудость или голод) — очень важные категории в туземной жизни[121]. Molu — это плохо и постыдно. Ужасное оскорбление — сказать мужчине, что он голоден, сказать ему «gala kam» («нет еды твоей» — то есть «у тебя нет еды») или «togalagala yoku» («ты — несостоятельный человек»). Использование понятий скудости и голода для нанесения оскорбления иллюстрирует те способы, которыми до сознания туземцев можно довести факт нехватки у них продуктов. Человек скорее вынесет реальный голод, нежели разоблачит себя в ответ на саркастический вопрос: «А что, в твоей деревне нет еды?»
Подведем итог: акт приема пищи рассматривается тробриан-цами как проявление могучего импульса, сильной страсти. И в этом качестве трапеза является важной частью каждодневного жизненного цикла; вечерняя еда — столь же необходимое событие домашней жизни, как и отдых после работы, и разговор с соседями. Наряду с этим трапеза занимает важное место во всяком празднике и в сакральной сфере. Пища является способом подчеркнуть социальные различия, будь то в отношении ранга или племенных группировок; тем самым она косвенно обеспечивает узы социального единства. Что происходит в пищеварительном тракте после того, как пища проглочена, не есть предмет заботы туземцев; не влияет обмен веществ и на культурную жизнь, но только до тех пор, пока пищеварительный процесс не завершится, а тогда его отходы требуют внимания туземцев и нуждаются в обычаях и культурных установлениях для сокрытия выделительных процессов. Ибо, как мы указывали при описании ухода за телом (см. гл. X, разд. 4), в тробрианцах развито эстетическое чувство, направленное против нечистоты, как в себе самих, так и в окружающем их пространстве. Неприятные запахи и нечистые предметы внушают им отвращение, особенно если они имеют выделительную природу.
По этой причине наиболее тяжелое испытание во время траура состоит не в измазывании своего тела древесным углем и сажей, а в табу на мытье. О естественных отправлениях, совершаемых в доме, говорят как об очень тяжком бремени для тех, кто оказался взаперти по причине траура или болезни, а также для их родственников, которым приходится затворников обслуживать. Обязанность принимать испражнения маленьких детей, вкупе с готовностью испачкаться, а также с необходимостью выносить нечистоты в кустарник, часто упоминаются как одно из тяжелых испытаний, дающих родителям, и особенно отцу, право постоянно требовать благодарности от своего ребенка. Все это также называют в качестве основания того, почему ребенок должен позднее присматривать за родителями, а при случае — если они заболеют — отплатить им услугами того же рода. Манипуляции с мертвым телом и всякого рода действия над ним, характерные для ряда погребальных обрядов, а также диктуемое ритуалом проглатывание разложившейся субстанции — что является долгом определенной категории живущих, — все это обязанности, которые требуют поистине героической преданности со стороны тех, кто это делает.
Тробрианцы тщательно следят за тем, чтобы предотвратить накопление грязи в своей деревне, и прежде всего — чтобы воспрепятствовать скоплению каких бы то ни было продуктов выделения вблизи от поселения. Деревни всегда заботливо вычищаются, и все отбросы складываются за околицей в огромные кучи, называемые wawa. Особо противные вещи, вроде гниющей рыбы, обычно присыпают землей. Санитарные устройства состоят из двух укромных мест в кустарнике, на некотором расстоянии от деревни: одно из них посещают мужчины, другое — женщины. Этих укромных мест добросовестно придерживаются, так что деревенские окрестности на Тробрианах, как и здешние дороги, выглядят более благоприятно в сравнении с тем, что имеет место в большинстве европейс- ких стран, особенно латинских. Туземцы никогда не ходят в подобные укромные места вместе и даже никогда не испражняются поблизости друг от друга. Находясь в море, человек погружается в воду и облегчается под ее поверхностью, а сидящие в каноэ его поддерживают. Для дефекации оба пола опускаются на корточки; для мочеиспускания женщины садятся на корточки, а мужчины остаются стоять.
В некоторых деревнях, зажатых между мангровыми болотами и лагуной, за пределами селения сухой земли очень мало, и это затрудняет удовлетворение потребности жителей в санитарии (илл. 87). В такой деревне каждый пол посещает только свою сторону берега и пытается отыскать какое-нибудь место, которое покрывалось бы приливом. Но даже поступая таким образом, они имеют дурную репутацию, и нередко, проходя через такую деревню, я видел, как мои туземные спутники зажимали себе носы и постоянно плевались, и слышал их откровенные высказывания насчет окрестной грязи. И тем не менее в этих рыболовецких деревнях даже рыбные отходы тщательно удаляются, а после приготовления рыбы люди всегда тщательно моют руки и умащают себя кокосовым маслом.
После физиологических выделений соответствующие части тела тщательно вытирают мягкими листьями, называемыми в данном контексте poyewesi (po — корень слова «выделение», ewesi — листья). Детям полагается соблюдать строгую чистоту в этом отношении, и неопрятного ребенка нередко стыдят его родители или старшие:
Маупа рори! Gala kuvaysi
Запах экскрементов! Нет ты вытираешь kosiyam, mayna kasukwanise!
твои остатки экскрементов, запах мы (воскл.) нюхаем!
Социальные различия оказывают значительное воздействие на то, каким образом туземцам позволяется говорить на данную тему. Обычное название экскрементов (рори), как и глагол для обозначения дефекации (рори winpwaya), никогда не употребляются в присутствии guya'u (вождя, человека высокого ранга). Специальное вежливое слово solu, или sola (буквально — «опус- каться»), или даже такие эвфемизмы, как «опускаться» (busi), «уходить и возвращаться» (bala baka'ita), используются в качестве замены. Человек никогда не простит себе, если скажет в присутствии вождя: «Мне нужно пойти и испражниться» (bala bapopu); вместо этого он выразится: bala basolu или bala babusi («я опущусь») или bala baka'ita («я пойду и вернусь»).
Слово «экскремент» используют также как обычную форму сквернословия: «съешь свою грязь» (kumkwam рори или kukome kam рори). Это выражение, если его произносят с добрым юмором, может быть воспринято как шутка и прощено, но оно находится на грани между подшучиванием и оскорблением, его никогда нельзя произносить сердито. Прежде всего оно никогда не должно звучать в присутствии вождя, а уж использовать его для оскорбления вождя — это преступление, которому нет прощенья.
Нижеследующий инцидент, имевший место во время последней войны между То'улувой, верховным вождем Омараканы, и его традиционным врагом, главой Кабваку, служит хорошей иллюстрацией того, как островитяне относятся к этому оскорблению, если оно адресовано вождю. Во время затишья в схватках, когда два войска стояли друг против друга, один из людей Кабваку, Си'улобубу, влез на дерево и громогласно обратился к То-'улуве: «Kukome kam рори, То'улува». То было оскорбление, нанесенное при всех мыслимых отягчающих обстоятельствах. Оно было адресовано вождю, прозвучало громко и прилюдно, и к нему было добавлено личное имя — то есть выражено в такой форме, в которой оскорбление воспринимается как наиболее ужасное. После войны, когда был заключен мир, а все прочие проявления вражды забылись, Си'улобубу средь бела дня был публично пронзен копьем несколькими мужчинами, посланными То' улувой. Семья жертвы и члены его клана даже не выразили протеста, тем более не потребовали они и «платы за кровь» и не затеяли lugwa (кровную месть). Каждый знал, что этот человек заслужил свое наказание и что смерть его была справедливой и адекватной mapula (платой, воздаянием) за его преступление. Оскорблением было бы сказать такое даже свинье вождя в его присутствии (хотя к его собаке и можно обратиться таким образом)[122]. Размежевание между сексом и физиологическими выделениями, точнее, выделительными процессами, очень явственно выражено и в чувствах, и в представлениях туземцев. Как мы знаем, тщательное соблюдение чистоты — главное для них в идеале личной привлекательности. Содомия тробрианцам отвратительна, и их отношение к ней отливается в следующей фразе: matauna ikaye рори («этот мужчина совокупляется с экскрементами»). Испражнениям нет места в магии, обычае или обряде; никакой роли они не играют и в колдовстве. Что касается моего собственного опыта, то я всегда находил туземцев очень чистоплотными и никогда в своих разнообразных социальных контактах с ними не испытывал никаких неприятных обонятельных ощущений. По общему мнению живущих здесь белых, в запахе тела островитян нет ничего неприятного для европейца.
Кишечные газы никогда не испускают в присутствии других людей. Такое действие считается весьма постыдным и может опозорить и унизить любого, кто в этом виноват. Даже в толпе, где это может быть предельно анонимно, такое нарушение этикета никогда не случается в Меланезии, так что туземная толпа значительно более приятна в этом отношении, нежели скопище европейских крестьян[123]. Если такая незадача происходит с человеком случайно, он чувствует себя глубоко опозоренным, а его репутация страдает. Кроме того, как не вспомнить, что именно за взрывной выпуск кишечных газов несчастную вошь из домашней сказки, рассказанной в предыдущей главе, постигла немедленная кара.
Так же сильно, как они ненавидят дурные запахи и пытаются их избежать, островитяне ценят ароматы и повсюду их ищут. Мы уже видели, какую важную роль в туалете туземца играют разнообразно и изысканно пахнущие цветы Тробрианских о-вов: длинные белые лепестки пандануса, butia и целый список душистых растений, первенство в котором принадлежит мяте (sulumwoya); и, кроме того, мы уже видели, как используют масло, ароматизированное с помощью сандалового дерева. Приятные запахи тесно связаны с магическим воздействием, и, как мы уже знаем, многие заклинания в магии kula, в любовной магии, в магии красоты и успеха произносятся над мятой, над цветком butia и над некоторыми душистыми травами, используемыми как vana (пучки растения, засовываемые в браслеты). Личная чистоплотность — главное во всех этих формах магии, и заговаривание kaykakaya (моющих листьев) представляет собой важную часть данного обряда[124]. В самом деле, ощущение запаха — наиболее важный фактор в насылании чар: магия, дабы обрести наибольшую силу, должна войти через нос. Любовные чары проникают в жертву с запахом какой-нибудь заговоренной душистой субстанции. На второй — и очень опасной — стадии колдовства тот объект (или совокупность объектов), над которым производились действия черной магии, сжигается, а дым от него, через ноздри входящий в тело, против которого все это и направлено, порождает болезнь (silami). По этой причине дома на Тробрианах никогда не строятся на сваях, так как это значительно облегчило бы указанный этап колдовских действий. Таким образом, представление о магическом заражении через нос серьезно влияет на культуру туземцев.
Злые колдуны (mulukwausi), как здесь верят, издают запах, напоминающий запах экскрементов. Этот запах вызывает большой страх, особенно у людей, которые плавают по морям, так как колдуны очень опасны на воде. В целом запах отбросов и гниения считается вредоносным для человеческого здоровья. Туземцы верят, что от тела мертвого человека истекает особое вещество. Это вещество, хотя оно и невидимо для обычного глаза, доступно зрению колдунов, которым оно представляется чем-то вроде облака дыма (bwauld), висящего над деревней. Такая эманация, которую тоже называют bwaulo, является особенно опасной для родичей покойного по материнской линии, и по этой причине им не следует ни приближаться к телу, ни выполнять какие-либо похоронные обязанности (см. гл. VI, разд. 2).
Нескольких слов будет достаточно, чтобы резюмировать здесь то, что мы уже знаем (см. гл. X, разд. 4) об условностях, нравах и морали в сфере одежды. Те разнообразные функции наряда, которые проявляются в усилении личной красоты, в обозначении социальных различий, в отражении характера того события, по случаю которого он был надет, мы здесь не рассматриваем, но что касается скромности одежды, то тут следует сказать несколько слов. Скромность на Тробрианах требует прикрывать только гениталии и небольшую прилегающую к ним часть тела, что же касается морального и психологического отношения ко всякому нарушению требований в этой сфере, то у туземца оно абсолютно такое же, как и у нас. Плохо, стыдно, нелепо и унизительно не скрывать — тщательно и надлежащим образом — вышеуказанные части человеческого тела, которые должны быть прикрыты одеждой. Более того, существует особое кокетство в подчеркнутой заботливости и изяществе, с которыми женщины обращаются со своими травяными юбками, если опасаются, что их одежда может не справиться со своей обязанностью — по причине ветра или быстрого движения.
Широкий обесцвеченный лист пандануса или арековой пальмы, прикрывающий мужские гениталии, всегда находится на своем месте, причем так точно и надежно, что ни единого случая беспорядка при мне ни разу не было. Когда он на месте, никому не приходится даже поправлять его. Слово для его обозначения (yavigu), используемое с местоимением самой близкой степени принадлежности — как если бы то была часть тела, — является одновременно и неприличным словом, которое нельзя произносить иначе как в интимной обстановке. Интересно тем не менее, что, когда мужчинам по практическим соображениям необходимо снять свою набедренную повязку — как это бывает во время рыбной ловли или ныряния, — это делается без тени ложного стыда и без малейших признаков непристойного любопытства. Туземцы ясно дают понять как своим поведением, так и комментариями, что нагота не является постыдной, когда она необходима, но что она становится таковой вследствие неопрятности или похотливости (см. гл. III, разд. 1, а также разд. 3 и 4 данной главы). И хотя табу, связанные с женской одеждой и произнесением ее названия, менее строги, травяные юбки используются как показатель скромности — не менее старательно, чем набедренные повязки мужчин. Я собрал эти факты, касающиеся определенных аспектов интимной жизни: психологии еды, физиологических отправлений и отношения к анатомическим особенностям тела, — чтобы проиллюстрировать нравы туземцев и показать, что, несмотря на некоторые вещи, которые нас глубоко шокируют, есть ситуации, в которых туземцы выказывают деликатность и сдержанность, и ситуации эти не только разработаны и четко определены, но и выражают реальные моральные установки: подлинное уважение к чувствам других людей и определенные твердые биологические принципы. Нас может шокировать, что какой-нибудь дикарь разрывает пищу пальцами, чавкает, хрюкает и рыгает, наслаждаясь едой, а обычай поедать вшей друг у друга для нас решительно не аппетитен. Но туземцам точно так же не нравится, когда европеец объедается вонючим сыром, или поглощает какую-то непонятную мерзость из консервных банок, или когда он бесстыдно поедает морского кота, мясо дикой свиньи или что-нибудь еще, что дозволяется есть только людям низкого ранга. Их также шокирует обычай белого человека делаться на время слабоумным или буйным с помощью джина или виски. Если меланезийская одежда может показаться какому-нибудь необразованному белому человеку ненормальной, то для тробрианца несообразным и неприличным выглядит странный обычай, с которым он сталкивается, когда бывает в европейских поселениях: у белых женщин превалирует желание сократить, а не увеличить то, что на них надето по случаю праздника
Даже теперь, когда политика европейцев в отношении туземцев строится на более либеральной и просвещенной основе, хорошо бы помнить об этом и отдавать себе отчет в том, что мудрость, как и хорошие манеры, требует уважения к чувствам других людей, если чувства эти продиктованы стандартами присущей им культуры.
2. Сексуальная мораль
Перед тем, как приступить к подробному рассмотрению темы данного раздела, мы суммируем и еще раз кратко изложим те значимые для нас факты, которыми мы уже располагаем, с тем, чтобы их можно было представить читателю в правильной перспективе. Ведь соотношение между фактами и той ролью, которую они играют в туземной жизни, важно для нас не меньше — если не больше, - чем сами эти факты как таковые, если мы намерены прийти к правильным выводам и получить истинную картину общественной жизни тробрианцев. А чтобы увидеть данные факты с точки зрения туземцев, то есть в их реальной связи с племенной жизнью, нам нужно еще раз напомнить себе, что секс как таковой не табуирован.
Иначе говоря, половой акт, при условии, что он осуществляется наедине с партнером и в определенных социальных рамках, не рассматривается как заслуживающий порицания, даже если он не санкционирован узами брака. Те ограничения, в рамках которых обретается сексуальная свобода, те методы, которыми поддерживаются эти ограничения, и те наказания, которые обрушиваются на нарушителей, могут быть в целом поделены на две группы: общие табу, клеймящие некоторые формы сексуальной активности как предосудительные, непристойные или презренные, — и социальные ограничения, лишающие определенных индивидов и целые группы доступа к сексуальным отношениям.
А. Общие табу
1. Второстепенные формы и отклонения в проявлениях сексуального импульса. - Как мы уже знаем, гомосексуальные половые отношения, скотоложество, эксгибиционизм, оральный и анальный секс (если использовать психоаналитическую терминологию) рассматриваются туземцами как ненормальные и достойные презрения заменители правильного проявления сексуального импульса. Туземцы достигают почти полного отсутствия извращений такими средствами, которые можно назвать скорее психологическими, нежели общественными санкциями. Сексуальные отклонения высмеиваются, они являются объектом брани и смешных анекдотов, и, трактуемые таким образом, они не только клеймятся как непристойные, но и действительно становятся нежелательными.
2. Публичность и отсутствие внешних приличий в сексуальной сфере. — Публичная демонстрация полового акта или эротических ласк почти полностью отсутствует в племенной жизни. Отсутствие заботы о приватности секса, проявления любопытства и всякого рода попытки подсмотреть, как другие люди предаются любви, воспринимаются как неподобающие и заслуживающие презрения. Мало таких ситуаций в жизни племени, когда половой акт может совершаться публично, и даже в их порнографическом фольклоре voyeur[125] не присутствует. Единственным исключением из этого правила являются эротические состязательные празднества (kayasa), описанные в гл. IX, разд. 5.
От рассматриваемого табу (на публичность полового акта) навсегда освобождены только души блаженных на Туме, тогда как в легендарных сообщениях о нападениях женщин на мужчин (обычай yausa и о. Кайталуги) открытость происходящего совокупления рассматривается как дополнительное поругание беспомощных жертв. Таким образом, согласно племенным установлениям, половой акт должен совершаться в условиях строжайшего уединения и соблюдения внешних приличий.
3. Сексуальные эксцессы. — Выказывание сексуальной ненасытности или самоуверенная развязность при поиске благосклонности противоположного пола считаются дурными и заслуживающими презрения как у мужчин, так и у женщин, но особенно — у последних. Такое моральное отношение следует четко отделять от осуждения, которое навлекают на себя люди, слишком удачливые в любви и потому возбуждающие в других раздражение и ревность.
4. Отсутствие вкуса. — Мы узнали (гл. X, разд. 2) о разных формах некрасивости и отталкивающего внешнего облика, которые, как считается, отпугивают эротический интерес; туземцы доходят даже до того, что утверждают, будто никто не может и не будет иметь сексуальные отношения с человеком, отмеченным такого рода недостатками.Помимо такого рода декларации бытует и вполне определенное осуждение морально- эстетического свойства, которое базируется на реальном и сильном чувстве, хотя на практике оно иногда и не срабатывает. Скверно, неприлично и заслуживает презрения, если вы поддерживаете отношения с человеком, тело которого вызывает отвращение. Эта категория табу уже рассматривалась (в гл. X, разд. 2), и нет нужды возвращаться к ней.
5. Смешанные и второстепенные табу. — Существует несколько видов деятельности, которые на всем своем протяжении влекут за собой воздержание от сексуальных и всех других контактов с женщинами; таковы, к примеру, война, заморские плавания, работы в огороде и один или два магических обряда. Кроме того, мужчина не должен приближаться к женщине в определенные переломные для нее физиологические моменты, прежде всего в ходе беременности и лактации. Общий принцип, выраженный в такого рода табу, состоит в том, что секс несовместим с определенными состояниями человеческого тела, а также с характером и задачами определенных видов деятельности, и ему нельзя позволить быть помехой для них.
В. Социальные табу
6. Экзогамия. — Сексуальные отношения и брак внутри одного и того же тотемического клана не допускаются. Еще более подчеркнут такой запрет внутри какого-либо подразделения клана, членство в котором означает реальное родство. И еще более строгое табу существует между двумя людьми, могущими т генеалогически проследить общее происхождение. Тем не менее у тробрианцев есть только одно слово — suvasova — для обозначения всех этих степеней экзогамных табу. К тому же в юридической и официаль- ной фикции туземцы обычно утверждают, что все экзогамные табу, будь то клановые, субклановые или основанные на заведомом родстве, являются одинаково обязывающими. Таким образом, в то время как одно впечатление этнограф получает из разговоров, совершенно другое впечатление возникает у него из наблюдения за поведением туземцев. В ходе более подробного рассмотрения данного предмета, которое последует ниже, мы поместим рядом действительность и юридическую фикцию и покажем их совокупное действие.
7. Табу внутри семьи и домохозяйства. — Отец — не родственник своим детям, поэтому он не включается в экзогамные запреты. Тем не менее половые отношения между отцом и его дочерью недвусмысленно и строго воспрещаются. Нет сомнения, что табу, разделяющее членов одного и того же домохозяйства, является в реальности племенной жизни (хотя и не в юридической теории) особой силой, которая дополнительно накладывается на экзогамные табу. Мы обнаруживаем влияние внутрисемейных табу не только в том, что разделены отец и дочь, но также и в том, что инцест с родной матерью и с родной сестрой вызывает несравненно большее моральное негодование, нежели инцест с двоюродными и более дальними сестрами, не говоря уже об инцесте с «классификационной» матерью или «классификационной» сестрой, на что вообще глядят сквозь пальцы.
8. Табу на супружескую измену. — Этот страж института брака здесь следует только упомянуть, так как он в полной мере был рассмотрен в гл. V.
9. Табу на свойственников. — Хотя здесь и нет официального избегания, сексуальные отношения между мужчиной и его тещей являются безусловно неподобающими. Не должен мужчина иметь также сексуальные отношения с сестрами своей жены или с женой своего брата. Брак с сестрой покойной жены, хотя он и не запрещен, воспринимается неблагосклонно.
10. Правила, гарантирующие привилегии вождя. — Этот тип ограничений, а также те, что приводятся далее, не имеют той строгости, что у предшествующих табу. Они представляют собой довольно расплывчатые правила поведения, усиливаемые общим представлением о том, как должно себя вести, и не слишком отчетливыми общественными санкциями. Претендовать на женщину, которой интересуется мужчина высокого ранга, небезопасно. Обычный запрет на супружескую неверность становится гораздо более строгим, когда женщина замужем за вождем. Жена вождя — giyovila - является объектом особой почтительности и подлежит общему табу; таковым объектом она и остается, вне зависимости от того, нарушается или соблюдается запрет. Ведь она — более желанна, чем другие, и обычно не меньше того хочет быть желанной; и в некоторых высказываниях и оборотах речи, где присутствует слово giyovila, всегда есть доля иронии и притворного почтения.
11. Ранговые барьеры. — Различие между высоким и низким происхождением, которое отделяет один субклан от другого, относится как к женщинам, так и к мужчинам. Общий принцип таков, что люди высокого ранга (guyа 'и) не могут быть сексуальными партнерами простолюдинов (tokay). В отношении брака это правило строго соблюдается только в общинах-париях из Бвай-талу и Ба'у, которые волей-неволей вынуждены были стать эндогамными, так как ни одного мужчину и ни одну женщину из других деревень не привлекало вступить в постоянный союз с кем-либо из их обитателей. Члены высшего субклана Табалу из Омараканы (клан Маласи) наиболее подходящих супругов находят себе в двух или трех других dala (субкланах) северо-западного дистрикта.
При добрачных сексуальных отношениях тоже имеет место некоторое подобие дискриминации. Девушка высокого ранга обычно стыдится своей любовной связи с общинником из низшего сословия. Но различий в ранге много, а их трактовка не слишком жесткая, и данное правило, конечно, не так строго там, где дело касается любви. Девушки из деревень высокого ранга, таких как Омаракана, Лилута, Осапола или Квайбвага, не посещают во время экспедиций katuyausi «нечистые» деревни Б'ау и Бвой-талу.
12. Ограничения в отношении количества любовных связей. — Как мы уже говорили, слишком неприкрытый и слишком настойчивый интерес к сексу, особенно когда его проявляет женщина, а также слишком очевидный и слишком повсеместный успех в любви — порицаются, но виды порицания в этих двух случаях совершенно различны. В последнем из них именно мужчина навлекает на себя недовольство своих менее удачливых соперников. Великий танцор, известный умелец по части любовной магии или красавец, использующий свое обаяние, чувствует на себе сильную подозрительность и ненависть, а также подвергается опасности колдовства. Его поведение рассматривается как «плохое»: не как «стыдное», а как, скорее, завидное и в то же время вредящее интересам других людей.
Этим завершается перечень ограничений, налагаемых на свободу сексуальных отношений. Ясно, что моральное неприятие разнится по форме и по степени — в зависимости от категории нарушений, будь то извращение, инцест, нарушение экзогамии или брачных обязательств, а также другие исключительные права кого бы то ни было. Последние четыре категории: супружеская неверность, нарушение границ заповедных владений вождя, сексуальные отношения с социально нижестоящими и чрезмерное количество любовных связей, — охватывают нарушения, не вызывающие ни презрения, ни морального возмущения; степень их тяжести усиливается в зависимости от мощи обиженной стороны, имеющей за спиной пассивную поддержку общественного мнения. Нарушитель супружеской верности, застигнутый in flagrante, может быть убит, и это будет признано законным возмездием и не повлечет за собой кровной мести, особенно если супружеская измена имела место с женой вождя (см. гл. V, разд. 2). Необычайно удачливый человек — особенно если он низкого ранга и выделяется только своими личными качествами — как правило, скорее, подвергается опасности навлечения колдовства, нежели прямого насилия. И опять же колдовство обычно используется против человека, заподозренного в супружеской измене, но не застигнутого на месте преступления.
Интересное этнологическое свидетельство, в какой-то степени проливающее свет на карательное использование колдовства, представлено особыми знаками, которые обнаруживаются на трупе при эксгумации и указывают на ту привычку, то свойство или же те злодеяния, за которые данный человек был убит колдуном.
Наши туземцы тут — подобно самым примитивным народам — не понимают, что такое «смерть по естественным причинам». Смерть, если она не является результатом очевидных физических повреждений, вызвана черной магией, осуществленной колдуном в своих собственных интересах или же от имени какого-нибудь знатного человека, который платит колдуну за то, что тот доводит до смерти его врага. На теле жертвы, когда ее, в соответствии с ритуалом, извлекают из могилы, обнаруживаются знаки (kala wabu), которые показывают, почему он был умерщвлен, и таким образом определяют, от чьего имени это было сделано.
Такого рода знаки в качестве конкретного мотива могут указывать на сексуальную ревность, личный антагонизм, зависть политического или экономического характера, и довольно часто встречается знак, указывающий, что причиной гибели жертвы были ее слишком ярко выраженные эротические наклонности.
Так, иногда на трупе встречаются отметины, напоминающие эротические царапины (kimali), столь характерные для сексуальных игр тробрианцев. Или же тело, когда его эксгумируют, оказывается согнутым, с ногами врозь, что представляет собой позу, принимаемую при совокуплении как мужчиной, так и женщиной. Или же у покойника поджаты губы, как еслибы он собирался издать губами громкий чмокающий звук, каким один пол зазывает другой в темноту, за пределы освещенного деревенскими огнями пространства. Или же тело кишит вшами, а как мы знаем, искать вшей друг у друга и съедать их, поймавши, — это занятие нежных любовников. Все эти признаки указывают на то, что человек был предан смерти посредством колдовства, поскольку он слишком предавался сексуальным удовольствиям или мог похвастаться слишком большим количеством побед, и в их числе такими, которые наносили особую обиду какому-нибудь могущественному сопернику. Существует также ряд стандартных меток, которые можно увидеть на теле покойного и которые вызывают мысли о танцевальном украшении. Это указывает на то, что причиной его смерти была ревность к его внешности, к его славе танцора и в этом качестве — соблазнителя[126].
Такие знаки должны быть замечены родственниками самого покойного, их открыто обсуждают, — как правило, однако, не упоминая имени подозреваемого колдуна или его нанимателя; при этом никакого особого позора на родственников не ложится. Это заслуживает внимания в связи с отношением туземцев к нескольким последним табу, то есть к тем, которые гарантируют права мужа, любовника и общины. Успех в любви, личная красота и исключительные достижения достойны порицания, так как они специально направлены на женщин и всегда посягают на права какого-нибудь мужчины, который, если это в его силах, будет мстить за обиду колдовскими средствами. Но, в отличие от других проступков в сексуальной сфере, супружеская неверность и успехи у женщин не воспринимаются как постыдные или низкие в моральном отношении. Напротив, они вызывают зависть и окружают грешника ореолом почти трагической славы[127].
Возможно, наиболее важным лингвистическим свидетельством, проливающим свет на туземную психологию в отношении табу, служит употребление слова bomala (табу). Это существительное включает свойственные данной части речи суффиксы ближайшей принадлежности — boma-gu (мое табу), Ьота-т (твое табу), boma-la (его табу), — означающие, что табу человека, то есть вещи, которые он не должен есть, или трогать, или делать, лингвистически классифицируются вместе с объектами, наиболее тесно связанными с данной персоной: с частями его тела, с его родичами и с такими личностными его свойствами, как сознание (nanold), воля (magila) и душа (topoula). Таким образом, bomala, то есть то, от чего человек должен держаться подальше, представляет собой неотъемлемую часть его личности, нечто такое, что входит в структуру его нравственности.
Не все ограничения и запреты в нашем списке можно обозначить этим словом. И когда оно используется в своем точном значении, это значение предполагает множество тонких оттенков, передаваемых посредством тона и контекста (в зависимости от ситуации). В своем полном и точном значении слово bomala применяется по отношению ко всем действиям, которые туземцы обозначают особым термином suvasova, — то есть к инцесту внутри семьи и к нарушению экзогамии. В этом контексте слово bomala означает действие, которое не должно производиться, потому что оно противоречит традиционному устройству клана и семьи, а также всем нерушимым устоям, заложенным в древности (tokunabogwo ayguri— «исстари так было заведено»). Кроме такого общего установления, которое воспринимается как присущее изначальной природе вещей, нарушение табу suvasova влечет за собой еще и кару сверхъестественных сил: какую-нибудь болезнь, покрывающую кожу язвами и вызывающую боль и дискомфорт во всем теле (такой сверхъестественной кары можно, однако, избежать, выполнив особые магические приемы, которые снимут вредоносный эффект от эндогамных сексуальных отношений). В случае инцеста между братом и сестрой отношение к этому туземцев, то есть значение слова bomala, приобретает очень сильное эмоциональное звучание, фонетически наделяя термин отчетливой окраской ужаса и морального отвращения. Таким образом, и bomala, и suvasova, даже в наиболее узком и только им присущем смысле, обладают разными оттенками значения и свидетельствуют о сложной системе обычного права и общественного механизма[128].
В присущем ему смысле («табу») слово bomala применяется и к некоторым запретам меньшей значимости, вроде тех, что присущи должности человека, его положению или деятельности, но и в таком приложении оно все равно несет в себе что-то вроде понятия безоговорочной традиционной нормы, которую поддерживают санкции сверхъестественных сил. Но хотя слово bomala — единственно правильное обозначение таких табу, в указанном контексте оно подразумевает иное эмоциональное отношение, более мягкие санкции и иной вид нормы. В менее строгом смысле термин bomala используется для обозначения табу на супружескую неверность, а также для обозначения нецелесообразности вмешательства в сферу сексуальных интересов вождя и нежелательности сексуальных отношений вне круга лиц своего ранга. В приведенных контекстах, однако, данное слово несет лишь представление об определенном правиле и ощущение необходимости следовать ему. Оно не подразумевает ни санкций сверхъестественных сил, ни чувства выраженного морального неприятия, ни даже ощущения строгой обязательности. Такое применение данного термина на самом деле не вполне корректно: более уместным здесь было бы слово babunela («обычай, то, что дано»), использованное в негативном смысле.
Термин bomala было бы неверно использовать для обозначения действий, ощущаемых как постыдные и неестественные, таких, в которых не может быть виноват здравомыслящий и уважающий себя человек. Не применяется оно ни к «отсутствию достоинства и внешних приличий», ни к действиям из разряда рискованных удовольствий, ни к выдающимся сексуальным успехам.
Таким образом, исходя из сложившегося словоупотребления, вышеуказанный термин как бы классифицирует тробрианские табу, деля их на три группы: настоящие табу с санкциями сверхъестественных сил, ясно выраженные запреты без сверхъестественного вмешательства, а также запреты на действия, которые нельзя производить в силу того, что они постыдны, отвратительны или даже опасны.
Но самые широкие лингвистические возможности, позволяющие выразить различие между «законным» и «запретным» и применимые ко всем ограничениям, какие налагают наши двенадцать категорий табу, дает пара терминов bwoyna и gaga («хороший» и «плохой»). Такие общие термины, естественно, носят расплывчатый характер, охватывая широкий спектр значений и обретая какую-то четкость только в зависимости от контекста, в котором их употребляют. Например, такие отвратительные и невыразимо мерзкие действия, как инцест между братом и сестрой, и такие желанные, но опасные, как прелюбодеяние с женой вождя, обычно без разбора называются gaga. В одном контексте gaga означает «морально непростительно и может быть искуплено только самоубийством», в другом — «против закона, против обычая», в прочих контекстах — «нарушающий приличия», «неприятный», «уродливый», «отвратительный», «постыдный», «опасный», «опасно дерзкий», «опасный, а потому восхитительный».
Аналогичным образом слово bwoyna означает все, от «аппетитного», «приятного», «соблазнительного», «привлекательного в силу испорченности» - до «морально достойного похвалы из-за перенесенных лишений». Поэтому действие, имеющее соблазнительный привкус запретного плода, можно с уверенностью называть и bwoyna, и gaga, в зависимости от настроения, контекста, ситуации и эмоциональной окраски конкретного высказывания. Так что эти слова, взятые как изолированные фрагменты лексики, всего лишь неясно указывают на наличие моральной оценки, а для выяснения туземных взглядов и ценностей не дают даже того, что дает нам слово bomala.
Возможно, нет более опасного орудия, чем туземная лексика в руках неосторожного этнографа, когда он на практике не владеет местным языком в полном объеме, а это единственное, что позволило бы ему контролировать значение интересующих его терминов, применяемых широко и в различных контекстах. Записывать изолированные термины с переводом их на пиджин и выставлять эти грубые переводы в качестве «туземных категорий мышления» — значит напрямую искажать действительность. Нет большего источника заблуждения в антропологии, чем использование наблюдателем, недостаточно хорошо знакомым с местными языками и игнорирующим их социальную природу, неверно понятых и неверно истолкованных фрагментов туземной лексики. Ошибочность такого подхода наиболее пагубно сказывается при неправильном сборе в полевых условиях так называемых систем классификационных терминов родства; ее же видим - в пренебрежении правилами при спекулятивном использовании полученного фрагментарного лингвистического материала[129]. Для того, кто свободно владеет туземным языком, сам эмоциональный тон, фонетически переданный в конкретной речевой манере, ясно указывает на оттенки значения, скрытые в словах bwoyna и gaga. Это вкупе с эмоциональной интонацией всего высказывания, а также выражением лица, сопутствующими жестами и определенным поведением, сообщаетисследователю ряд ясно различаемых смысловых оттенков. Таким образом, повторяем, слово gaga может выражать и подлинное моральное негодование, доходящее до истинного ужаса, и опасливые замечания чисто утилитарного характера, и — если «gaga» произносится с ухмылкой — нечто приятное и простительное. Однако такого рода наблюдения — несмотря на то, что они имеют огромную ценность для этнографа, помогая ему ориентироваться, — превратить в бесспорные свидетельства можно только посредством фонографа и кинематографа, использовать которые — опять же в силу природы самого объекта — было бы сложно, если не вовсе невозможно.
К счастью, однажды осознав возможность ошибки и научившись, благодаря непосредственному наблюдению, понимать выразительность интонаций туземной речи и жестов, наш этнограф может подтверждать полученные им результаты другими материалами, которые более легко ложатся в доказательную базу. Существует ряд как иносказательных, так и более ясных выражений, используемых туземцами при уточнении значения терминов bwoyna и gaga. Эти уточнения независимо друг от друга воспроизводят в своих высказываниях разные люди из разных деревень и дистриктов. Они составляют совокупность лингвистических свидетельств, соответствующих эмоциональным оттенкам, но выражающих их в более доступной для восприятия форме.
Когда туземцы говорят о наиболее серьезных проступках: инцесте между братом и сестрой, других прелюбодеяниях внутри домохозяйства или об открытом «неприличии», происходящем между мужем и женой, — они произносят слово gaga очень серьезно, порой с интонацией настоящего ужаса. Затем информатор выражается более определенно: Bayse sene gaga («это очень плохо»); или gaga, gaga — повторение, усиливающее смысл этого слова; или же gaga mokita («поистине плохо»), с добавлением: Sene mwa 'и bayse, gala tavagi («Это очень серьезно, мы этого не делаем»). Или опять же, когда туземца принуждают сказать, что чувствует или делает человек, если он совершает подобное преступление, тробрианец обычно отвечает: Gala!— gala tavagi— taytala ta 'и ivagi — nanola bigaga, binagowa, imamata, Но 'и: «Нет, мы этого не делаем. Если человек это сделал, его разум превратился в дурной и глупый, он пробудится (то есть протрезвеет и осознает свое преступление) и совершит самоубийство». Или он может высказаться более негативно: Gala tavagi — tanumwaylava, или gala tavagi — tamwasawa, bigagabile: «Мы этого не делаем, и потом, мы забываем», или «мы этого не делаем, и потом, мы заводим романы, пребываем в беззаботности». Иногда обычный информатор может вовсе отказаться обсуждать эту тему: Bayse gaga, gala talivala, biga gaga: «Это плохо, мы не говорим об этом, это плохой разговор». Все эти шаблонные фразы, произносимые серьезно, или с отвращением и раздражением, выражают сильнейшее моральное неприятие. Опыт и такт учат наблюдателя, что к такого рода предмету никогда не следует подходить, непосредственно упоминая о самом информаторе, его сестре или жене. Даже наиболее дружественно настроенный туземец, если его случайно задеть такого рода нетактичным замечанием, немедленно удалится и пропадет на несколько дней. Все приведенные сентенции и варианты поведения выражают собой первое значение термина gaga.
Поэтому в одних контекстах gaga может означать «противный», «ужасный», «невыразимый», в других же этот термин относится к противным естеству и достойным презрения действиям, которые шокируют туземцев, с их нормальным сексуальным импульсом. Эмоциональная интонация здесь колеблется от простого отвращения до злобной насмешки. Соответствующие уклончивые высказывания звучат следующим образом: Gala tavagi; iminayna nanogu; balagoba: «Мы этого не делаем, мой разум был бы больным (если бы я это сделал); меня бы стошнило». Tonagowa bayse si vavagi: «Все это - действия умственно ущербного человека». Gala tavagi, kada mwasila: «Мы этого не делаем, потому что нам стыдно». Senegaga — makawala mayna рори: «Очень плохо — пахнет как экскремент». Makawala ka 'ukwa — tomwota gala: «В моде у собак - не у людей». То есть это действия, подобающие грязным животным, а не человеческим существам. Тробрианцы могут дать определенные обоснования того, почему сексуальные отклонения — это плохо: в содомии - отвратительная суть экскрементов; в эксгибиционизме — презренное отсутствие стыда и достоинства; в оральных извращениях — неприятный вкус и запах. Все приведенные высказывания выражают второе значение слова gaga: «неестественный», «отвратительный», «неподобающий здоровому человеческому существу». Используемое так, это слово подразумевает как эстетическое, так и моральное отношение, и здесь ощущается не столько на- рушение традиционной заповеди, сколько то, что попирается закон природы. Еще одна категория высказываний определяет слово gaga в значении опасный. Gaga — igiburu 'a matauna: takokola bwaga 'u, kidama igisayda, sene mwa 'u — boge bikatumate: «Плохо — потому что этот человек (обиженный человек) сердит; мы боимся колдуна, если они увидят нас (делающими это), наказание будет тяжелым - уже нас убьют». Или же - gala tavagi, pela guya 'u, или pela la mwala: «Мы не делаем это из-за вождя» или «из-за мужа». Здесь «плохое» означает «опасное, чреватое местью, то, что вызывает ярость оскорбленного».
Наконец, о более слабых табу нам, как правило, говорили: Gaga pela bomala bagula, то есть «плохо из-за табу на огород». Gaga pela kabilia: tavagi — boge iyousi kayala: «Плохо из-за войны: если мы это делаем — уже копье поражает нас». Здесь слово gaga квалифицирует ряд действий как нежелательные, как такие, которых следует избегать по причине особых последствий.
Из этого явствует, что классификация моральных ценностей, вытекающая из использования слов bwoyna и gaga, приблизительно соответствует той, что выводится из слова «bomala». Теперь мы приведем те подробности относительно табу из нашего списка, которые не были упомянуты в данной и предыдущих главах, и расположим их в следующем порядке: в ближайших двух разделах будет дана первая группа запретов по нашей классификации (общие сексуальные табу); в разд. 5 и 6 речь пойдет о социальных ограничениях сексуальной свободы.
3. Осуждение сексуальных отклонений
Широчайшая категория сексуальной активности, изгоняемой из туземной жизни, — это та, что включает сексуальные отклонения (№ 1 списка в разд. 2). Такие явления, как скотоложество, гомосексуальная любовь (со свойственными ей половыми отношениями), фетишизм, эксгибиционизм и мастурбация, островитяне рассматривают как всего лишь убогую подмену естественного акта, а потому — как действия скверные и достойные только слабоумных. Такое поведение является объектом насмешек, снисходительных или агрессивных — в зависимости от настроения, объектом непристойных шуток и веселых историй. Проступки в сексуальной сфере наказуются общественным презрением, а не определенными правовыми санкциями. Они не влекут за собой никаких репрессий; не верят тробрианцы и в то, что подобные отклонения способны навредить здоровью. Туземцы обычно никогда не используют слово «табу» (bomala), когда говорят об этом, ибо было бы оскорбительно предположить, что здоровому человеку пришло в голову совершить подобное.
Всерьез спросить у человека, позволяет ли он себе подобные действия, означало бы глубоко ранить его самолюбие и чувство собственного достоинства, как, впрочем, и шокировать туземца с его естественными наклонностями. Самолюбие было бы особенно задето тем предположением, что мужчина, вероятно, неспособен естественным путем получить удовольствие от своего сексуального порыва, раз ему приходится прибегать к таким подменам. Презрение, испытываемое тробрианцем ко всякому извращению, подобно тому, которое вызывает у него человек, поедающий плохую или нечистую пищу вместо хорошей и чистой, или же тот, кто страдает от голода из-за того, что в его ямсохранилище ничего нет.
Далее следуют типичные замечания по поводу извращений: «Ни один мужчина и ни одна женщина в нашей деревне не делают это»; «никому не нравится залезать в экскременты»; «никому собака не нравится больше, чем женщина»; «только tonagowa (идиот) смог бы это сделать»; «только tonagowa мастурбирует. Это очень стыдно; и потом, мы знаем, что ни одна женщина не захочет совокупиться с ним; мужчина, который это делает, мы знаем, не может овладеть женщиной». Во всех высказываниях туземцев подчеркивается неудовлетворительная природа заменителя, или паллиатива, а его использование объясняется либо бедностью, либо умственной и сексуальной ущербностью. Кроме того, туземцы, как правило, приводят в пример Орато'у, деревенского клоуна из Омараканы, обладавшего уродливым телом и ущербной речью, нескольких альбиносов и считаное число особо безобразных женщин, — говоря, что только такие люди, а не нормальные мужчина или женщина, могли бы практиковать то или иное извращение.
Разумеется, мы знаем, что такого рода суждения насчет всеобщего и абсолютного правила выражают собой фикцию, идеал, который на деле реализуется лишь отчасти. Большая часть указанных отклонений — практикуется, хотя и в очень ограниченных пределах, точно так же, как ущербные и безобразные люди не полностью исключаются из круга нормального проявления своих сексуальных функций (см. также гл. X, разд. 2).
Рассмотрим теперь различные виды извращений.
Гомосексуализм. — Данную сексуальную ориентацию, если она вообще существует у тробрианцев, можно найти лишь в ее духовном проявлении, то есть в эмоциональной, платонической дружбе. Обычай позволяет, и в действительности для юношей-друзей привычно обнимать друг друга, спать вместе на одном и том же ложе, прогуливаться в обнимку или взявшись за руки. В личной дружбе, которая у туземцев естественно проявляется в таких телесных контактах, обнаруживаются отчетливые предпочтения. Юношей часто видят парами: Монакево и Товийямату, Мекала'и и Тобутусаву, Дипапу и Бурайяму (большинство из них уже знакомы моим читателям) постоянно можно было наблюдать вместе. Иногда такая дружба оказывается просто мимолетной прихотью, но может она и продолжиться, развившись в постоянную связь с взаимной привязанностью и взаимопомощью, как это произошло у Багидо'у и Йобуква'у, а также, как мне говорили, у Митакаты и Намваны Гуйа'у — до того, как эти двое стали непримиримыми врагами. Слово lubaygu (мой друг) используется для обозначения упомянутых тесных союзов между мужчиной и мужчиной, но примечательно, что то же слово означает также любовную связь между мужчиной и женщиной. Но было бы ошибкой считать, что данное языковое тождество подразумевает тождество и в эмоциональной сути, точно так же, как ошибочно предполагать, будто каждый раз, когда француз употребляет слово ami, имеется в виду гомосексуальная связь, — и все из-за дополнительного значения, возникающего в силу того, что один пол использует названное слово в отношении другого. Во Франции, как и на Тробрианах, контекст и ситуация создают различие в способах употребления слова ami (lubaygu) и превращают их в два семантически разных слова.
Если в любом обществе трудно провести четкую грань между чистой «дружбой» и «гомосексуальной связью» (вследствие нечеткости определения и в силу сложности установления фактов), то в таком обществе, как тробрианское, это оказывается почти невозможным. Лично я считаю, что использование термина «гомосексуализм» в том смутном и почти намеренно всеохватном смысле, который, под влиянием психоанализа и поборников -любви, сейчас в моде, только вводит в заблуждение. Если извращение определять как взаимоотношения, в которых детумесценция регулярно достигается посредством телесного контакта в рамках одного и того же пола, то мужская дружба на Тробрианах, широко практикуемая на здешних островах, не является гомосексуальной и не представляет собой извращения. Ведь, как мы знаем, подобное поведение здесь действительно ощущается как дурное и нечистое, ибо ассоциируется с испражнениями, по отношению к которым местные жители испытывают истинное отвращение. И в то время, как обычные, вызываемые симпатией, ласки у представителей одного и того же пола одобряются, любые эротические ласки в той же ситуации — рас-царапывание, откусывание ресниц или взаимные прикосновения губами — рассматривались бы как возмутительные.
Как мы уже говорили, между теорией и практикой всегда существует некоторое расхождение, но, оценивая имеющиеся здесь исключения, мы должны учитывать и неестественные условия жизни, и влияние других цивилизаций. В условиях правления белых многие туземцы ныне оказываются тесно скученными в тюрьме, миссиях и плантационных бараках. Представители разных полов там разделены, и нормальные сексуальные отношения становятся невозможными, тем не менее привычку регулярно удовлетворять сексуальные потребности пресечь нельзя. Влияние белого человека и его мораль, глупо и неправильно использующиеся там, где для этого нет почвы, порождают обстановку, благоприятную для гомосексуализма. Туземцы прекрасно сознают, что в числе тех благ, которыми наградила их западная культура, — венерические болезни и гомосексуализм.
Хотя я не могу сослаться на какой-нибудь совершенно достоверный случай подобного извращения в далеком прошлом, у меня нет сомнений в том, что спорадически эти случаи всегда имели место. В самом деле, существование таких выражений, как ikaye рори («он совокупляется с экскрементами»), ikaye pwala («он залезает в прямую кишку»), а также четко определенное моральное отношение к этому явлению служат достаточным тому свидетельством. Некоторые информаторы заходят настолько далеко, что признают, что гомосексуализм имел место в прошлом, но они всегда настаивают на том, что этим занимались лишь умственно ущербные люди. Поэтому в целом очевидно, что данный запрет не навязывает какую-то чуждую моральную позицию, а вполне укоренен в ощущениях и естественной сексуальности наших туземцев. Насколько такое отношение коррелирует с широкими и разнообразными возможностями для нормальных половых сношений и насколько верно то, что гомосексуализм более эффективно искореняется посредством высмеивания, нежели тяжелыми наказаниями, — это вопросы, которым еще только предстоит стать объектом полевых исследований[130].
Скотоложество. — Оно высмеивается как нечистый и неудовлетворительный паллиатив, даже более неподобающий и комичный, нежели извращение, связанное с переменой половых ролей. Примечательно, что у тотемического народа — то есть у людей, которые претендуют на родственную близость с животными и относятся к своей свинье как к члену семьи, — сожительство с животными тем не менее считается грязным и противоестественным делом. Тробрианцы не видят никакой преемственности или связи между, с одной стороны, тотемными браками и сексуальными отношениями, имевшими место в мифологические времена, и, с другой стороны, тем, что можно было бы назвать тотемным прелюбодеянием в наши дни.
Однако зафиксирован вполне подтвержденный свидетельствами случай скотоложества, в котором действовал некий мужчина, совокуплявшийся с собакой. Примечательно, что случай этот известен всему дистрикту, что имя этого мужчины, все обстоятельства дела и даже кличка собаки (Джек) хорошо знакомы в каждой деревне. Интересно также, что, хотя данный случай описывается и подается как весьма забавный, имеются ясные указания, что все это нисколько не было бы забавным, если бы касалось самого рассказчика или его родственника или друга. «Если бы это сделал я или кто-то из моих материнских родственников или моих друзей, я бы покончил жизнь самоубийством». Тем не менее сам преступник — Монийяла — все еще живет под бременем своего стыда. Он ведет счастливое существование в Синакете, где я имел удовольствие встретить его и вести с ним долгую беседу. Однако о его былом грехе никогда нельзя упоминать в его присутствии, поскольку, как говорят туземцы, если он услышит, что кто-нибудь говорит об этом, он совершит lo'u (самоубийство посредством прыжка с дерева). Обстоятельства данного случая были следующими. Монийяла прислуживал одному торговцу, у которого был кобель по кличке Джек. Они подружились, и однажды некая девушка увидела Монийялу на морском берегу совершавшим с кобелем содомский грех. Разразился скандал; туземный проповедник из миссии представил дело белому судье-резиденту, который посадил Монийялу в тюрьму на шесть месяцев. После своего осво- бождения Монийяла покинул остров, нанялся на плантацию и несколько лет жил на Новой Гвинее. Когда он вернулся обратно, то имел наглость смотреть людям в глаза, но, похоже, все считают, что в былые времена ему пришлось бы покончить жизнь самоубийством. Островитяне сходятся на том, что собака — это хуже чем свинья, поскольку является более нечистым животным.
Садизм и мазохизм. — Играют ли названные извращения сколько-нибудь большую роль в сексуальной жизни туземцев, я сказать не могу. Жестокие виды ласк — расцарапывание, кусание, плевание, — которым мужчине приходится подвергаться даже в большей степени, чем женщине, показывают, что в качестве элементов эротизма они отнюдь не чужды любовным утехам туземцев. С другой стороны, порка как эротическое действие здесь совершенно неизвестна, а мысль о том, что жестокость — активно проявляемая или пассивно принимаемая - сама по себе может привести к приятной детумесценции, непонятна и даже смешна нашим туземцам. Поэтому я бы сказал, что такие извращения в законченной форме здесь не существуют.
Фелляция[131]. — Возможно, практикуется в интимной атмосфере сексуальной близости (см. выше, гл. X, разд. 12). Я получал свои сведения исключительно от мужчин, и мне говорили, что мужчина никогда не прикасается к женским гениталиям таким манером, но в то же время меня уверяли, что penilinctus широко распространен. Однако я не убежден в справедливости этой мужской версии. Выражение ikanumwasi kalu momona («заглатывание сексуальных выделений») обозначает оба вида fellatio.
Мастурбация (ikivayni kwila — «он манипулирует пенисом»; isulumomoni — «он заставляет семенную жидкость переливаться через край») — признанная практика, часто упоминаемая в шутках. Однако туземцы утверждают, что этим станет заниматься только идиот (tonagowa), или какой-нибудь несчастный альбинос, или тот, у кого расстроенная речь; иными словами, только те, кто не может добиться благосклонности женщин. Поэтому указанные действия считаются недостойными мужчины и неподобающими, хотя говорят об этом как о чем-то смешном и вполне простительном. Точно такая же позиция принята и в отношении женской мастурбации (ikivayni wila — «она манипулирует куннусом»; ibasi wila о yamala — «она проникает рукой во влагалище»). Ночные поллюции и сны уже упоминались (см. гл. XII, разд. 1). Они рассматриваются, как мы знаем, как результат магии и доказательство ее эффективности.
Эксгибиционизм. — Воспринимается туземцами с искренним презрением и отвращением; это уже было ясно показано выше, при описании манеры одеваться и тщательно подгонять мужскую набедренную повязку или женскую травяную юбку. Рассматривая все эти сексуальные отклонения, невозможно провести четкую грань в использовании некоторых приемов (таких, как fellatio, страстные и обильные ласки, интерес к гениталиям): с одной стороны, они используются как предварительные и подготовительные виды близости, а с другой стороны, — как явные извращения. Лучшим критерием служит то, выступают ли они в качестве этапа на пути соблазнения, ведущего к нормальному совокуплению, или их достаточно самих по себе, чтобы произошла детумесценция. Уместно вспомнить в этом контексте, что нервная возбудимость тробрианцев гораздо меньше, чем наша собственная, а их сексуальное воображение, в сравнении с нашим, — весьма вялое; что возбуждение и напряжение половых органов обычно достигаются лишь посредством прямого визуального, обонятельного или осязательного стимулирования половых органов, и что оргазм, будь то мужской или женский, требует для своей реализации большего телесного контакта, предварительной эротической подготовки и, прежде всего, непосредственного трения слизистых оболочек. Поэтому вполне правдоподобно предположить, что подготовительные эротические контакты у наших туземцев имеют меньше шансов перерасти в самостоятельные действия, то есть развиться в извращения, чем в случае с расами, более возбудимыми в нервном отношении.
4. Скромность речи и поведения
По поводу общего соблюдения внешних приличий в сексуальной сфере (№ 2 из перечня в разд. 2) мало что можно добавить к сведениям, приведенным в предшествующих главах, и краткого резюме будет достаточно, чтобы восстановить эти данные в памяти. Приличия в речи и в поведении варьируют в зависимости от того, в каких отношениях друг с другом находятся члены какой-нибудь группы. Присутствие сестры и брата требует строгого соблюдения пристойности общей атмосферы и всего разговора; в меньшем масштабе то же самое происходит в присутствии кузенов по материнской линии и членов материнского клана.
Кроме того, когда женщину сопровождает ее муж, должен соблюдаться строгий этикет. Сестра жены — тоже обременительный компаньон, и в меньшей степени это относится к матери жены или к какому-либо из ее ближайших родственников по материнской линии. В присутствии вождя простые общинники не могут шутить или использовать непристойные выражения. Степень дозволенной речевой свободы определяется степенью близости и продолжительностью знакомства. Много раз приходилось мне видеть, как мои друзья, необычайные сквернословы, скромно сидят, вежливо и с достоинством обсуждая такие предметы, как погода, здоровье, прелести путешествия, благосостояние общих друзей и другие универсальные темы малозначительного разговора, по причине присутствия заморских гостей или жителей какого-нибудь отдаленного островного дистрикта. Когда чужаки удалялись, разговор вскоре приобретал особенно шумную и веселую тональность — как бы в компенсацию за такую вежливую сдержанность. Но хотя распущенность в речи допускается и используется в соответствующей компании, по отношению к действию на публике всегда соблюдаются большие ограничения. Напрасно будет кто-нибудь искать на Тробрианах следы и пережитки безудержной распущенности и похоти, якобы существовавшие в первобытные времена. Если сделать исключение для kayasa на юге (гл. IX, разд. 5), здесь нет публичных оргий, в которых мужчины и женщины совокуплялись бы на виду у всех, тех оргий, о которых сообщалось применительно к другим частям Меланезии. Мифы и легендарные обычаи, которые мы описали, конечно, не имеют отношения к делу, но даже в них речь не идет о публичных оргиях для удовлетворения похоти. Для тробрианцев сексуальная открытость совершенно нежелательна. Они обычно говорят, что «стыдятся делать подобные вещи или даже говорить о них», что «такие вещи — это как у собак». В доме холостяков (см. гл. III, разд. 4) большое внимание уделяется поддержанию обстановки исключительной приватности.
Все это гармонично сочетается со свойственной туземцам строгой заботой о скромности одежды. Даже ухаживание происходит в высшей степени пристойно. Сцены, которые после наступления темноты (а то и до этого момента) часто имеют место в каком-нибудь общественном парке в Европе, никогда не увидишь в тробрианской деревне. Держаться за руки, склоняться друг к другу, обниматься — проделывать те жесты, которые, как мы знаем, не считаются предосудительными в отношениях между парнями и которые часто можно видеть в отношениях между девушками, — недопустимы для любовников на людях. Дважды или трижды я наблюдал, как Йобуква'у и его невеста лежат вместе на циновке средь бела дня, вполне прилично, но недвусмысленно склонившись друг к другу и держась за руки в такой манере, которую мы сочли бы совершенно естественной для двух любовников, которым вскоре предстоит пожениться. Но когда я упомянул об этом при обсуждении данной темы с несколькими туземцами, мне сразу же было сказано, что это новая мода, и она противоречит древним обычаям. Токоли-беба, когда-то известный дон Жуан, а ныне вспыльчивый старый ретроград и ярый защитник приличий, настаивал на том, что это была misinari si bubunela («миссионерская мода»), одна из тех новых разновидностей безнравственности, которые принесло с собой христианство. Он говорил с таким же чувством и праведным гневом, с каким покойный преподобный К.М. Хайд из Гонолулу мог бы поносить похотливость язычников.
Теперь мы можем лучше понять ценность эротических игр для тробрианцев. Телесные контакты, возможность которых дают эти игры, ценятся именно потому, что в обычных обстоятельствах люди не могут их себе позволить. Все предваряющие эротические контакты должны происходить под покровом темноты. И поскольку значительная часть приемов любовной магии, которыми туземцы столь часто подкрепляют свои усилия, требует тесного телесного контакта (см. гл. X и XI), упомянутые игры призваны его обеспечить. Заговорённой пальмовой ветвью касаются сосков; наделенный колдовскими чарами палец вводят в вагину; зачарованные благовония подносят к носу — и все это осторожно и в темноте — в те моменты, когда игра дает такую возможность. Это всегда можно заподозрить, но никогда нельзя увидеть; даже когда вспыхивают споры и перебранки — из-за того, что якобы имела место очередная попытка хитростью завоевать чужую любовь, — трудно найти свидетеля этого дела. Эта сравнительно второстепенная сфера деятельности туземцев, между прочим, хорошо иллюстрирует те опасности, которые подстерегают этнографа. В начале моей полевой работы мой повар Уби'уби, которого я вывез с южного берега Новой Гвинеи, был обвинен местными туземцами в таком введении пальца.
В то время я работал главным образом на пиджин-инглише, и нахожу в своих записях сообщение переводчика, что действие моего повара имеет специальное туземное название: «Парень он называть его kaynobasy wila», то есть «этот обычай туземцы называют проникновением через вульву». Я не мог понять, почему у этих беспечных людей данное действие вызвало столь сильные эмоции, и сделал приписку в своем блокноте: «Обычай вводить палец в вагину в моральном отношении весьма порицается туземцами». Таким образом, незнание языка и поверхностное знакомство с туземцами полностью сбили меня с толку. Чтобы увидеть этот случай в правильном свете, необходимо было понять, как троб- рианцы вообще относятся к соблюдению приличий, и в частности — знать их представления о чарах любовной магии. Дело было не в том, что мой молодой повар позволил себе какой-то неподобающий жест, а в том, что его заподозрили в применении сильнодействующего вида магии с целью отвести любовь девушки от ее постоянного любовника.
Таким образом, поведение в отношениях между полами соответствует определенному стандарту внешних приличий, который - излишне это говорить — не есть то же самое, что мораль. Речь же, напротив, предоставляет намного более широкое поле для свободы самовыражения. То, как соотносятся свобода в речи и свобода в поведении, ставит интересную исследовательскую задачу перед сравнительной этнологией, поскольку непохоже, чтобы их развитие шло параллельно. На практике большая свобода в речи, действуя как предохранительный клапан, может быть связана с большими ограничениями в поведении, — и наоборот[132].
Когда обстановка к тому располагает, секс является излюбленной темой разговора. Грубые шутки, непристойные сплетни и анекдоты — общепризнанная форма развлечения, как мы уже убедились в связи с сексуальным фольклором. В этом, как и во всем остальном, я обнаружил значительные индивидуальные отличия. Одни туземцы были умеренны в речах и не слишком интересовались непристойностями, другие, так сказать, специализировались на грязных выражениях и сомнительных шутках. К тому же чувство юмора у них весьма основательно варьировало от угрюмого и неулыбчивого грубияна или наивного простодушного простака — к настоящему остряку, обладающему юмором, всегда готовому пошутить и рассказать интересную историю и редко помнящему обиду, если она не была намеренной. С Палувой и его сыном Монакево, с Токулубакики и Кайла'и я мог позволить себе частые взаимные поддразнивания; эти люди всегда правильно понимали намек или шутку и часто заставляли меня смеяться над каким-нибудь удачным замечанием, нацеленным на меня самого и не всегда безобидным. Кроме того, имеются записные деревенские клоуны, из которых одни персонажи, вроде Орато'у, идиота из Омараканы, обращают свои речевые затруднения в преимущество, тогда как другие, чей юмор носит грубый и небезобидный характер, разыгрывают непристойные шутки, громко выкрикивают свои остроты, позволяют себе вольности даже с людьми высокого ранга и изображают - иногда весьма искусно - отличительные приметы хорошо известных людей.
Но в юморе любого уровня сексуальным шуткам и намекам отводится важное место. Когда никого из людей запретных категорий нет, сексуальная тема обсуждается без всяких околичностей: свободно употребляются анатомические и физиологические выражения, а также термины, означающие извращения и странности.Я процитирую лишь несколько типичных высказываний, показывающих, как такого рода замечания входят в ткань повседневных разговоров. В возбуждении от игры или совместной работы туземец, как правило, выражает свое сильное удовольствие, восклицая: Agudeydes, okay kwim\ («Привет, задействуй свой пенис!»), или, если он обращается к женщине: Wim, kasesaml («Твой куннус, твой клитор!») Шутливое выражение : Yakay, puwagul («О-о-о, мои тестикулы!»). Друзья часто шутливо обмениваются между собой восклицаниями, состоящими из обыгрываемой на разные лады лексики половой сферы, — подобно тому, как мы бы с вами говорили: «Damn your eyes!»[133]
Мы уже познакомились с несколькими такого рода шутливыми намеками в волшебных сказках, особенно в песне рифовой цапли, адресованной старухе Илакаветеге (см. гл. XII, разд. 3). Интерес, проявляемый к уродствам половых органов, можно обнаружить также в историях о мужчине с длинным пенисом, о женщине, уносящей еду в своей вагине, и о старушке-матери, наделенной пятью клиторами. В современной жизни туземец может шутливо сказать: kwaypwase wim («гниющий твой куннус»), или wim ipwase («твой куннус гниет»), или kwaybulabola wim («ужасно широкий твой куннус»), или, напротив, kwaypatu wim («узкий твой куннус»). А при обращении к мужчине: kaykukupi kwim («очень маленький твой пенис»), kaygatu kwim («грязный твой пенис»), kalu паи 'и kwim («покрыт несвежими выделениями твой пенис»), kaypaki kwim («болячками покрыт твой пенис»). Но не только в шутливой форме тробрианцы проявляют большой интерес к предполагаемым уродствам или намеренно преувеличиваемым размерам половых органов. Так, мужчине, обладающему высоким рангом и большой известностью, приписывают чрезвычайно длинный и крепкий орган. Покойному верховному вождю Нумакале молва приписывала пенис, который обычно увеличивался в длину во время совокупления и становился к концу раздувшимся и круглым, как шар. Это все рассказывалось с похвалой и всерьез трактовалось как завидное эротическое достоинство.
Ненормальности в сексуальных делах являются частой темой для шуток. Так, возможное или приписываемое совокупление с женщинами, известными своей безобразной внешностью, такими, как Тилапо'и или Курайяна, часто является, как мы знаем, формой насмешливого обращения. Kwoy Tilapo 7 («Совокупляйся с Тилапо'и!») — это очень мягкая форма бранного выражения. Друга, идущего по направлению от ее деревни, могут окликнуть: Boge kukaye Tilapo'i? («Ты уже совокупился с Тилапо'и?»). На мельчайшую неаккуратность, действительную или воображаемую, в положении набедренной повязки немедленно реагируют: Yavim boge ipwase — tagisepuwam («Твоя набедренная повязка не в порядке — посмотрим на твои тестикулы»). Подобные шутки отпускаются по поводу не полностью сбритых лобковых волос или по поводу предполагаемого прелюбодеяния с какой-нибудь старухой или с женой вождя. Насмешки, подразумевающие интенсивность или недопустимость совокупления, весьма часты: Tokakayta yoku, tokaylasi yoku, tosuvasova yoku («Ты прелюбодей, ты нарушитель супружеской верности, ты повинен в инцесте»).
Однако все такого рода замечания используются главным образом в дружеском добродушном подшучивании, от которого следует отличать серьезные и обидные виды брани. Ругань, как и у нас, используется на Тробрианах в качестве своего рода замещения в ответ на мелкие неприятности и бывает направлена против людей, которых это всерьез не обижает, или против вещей. Наиболее сильные формы оскорблений, однако, не должны употребляться в подобных обыденных обстоятельствах. Ругательства, произнесенные в раздражении, могут повлечь за собой серьезные последствия, если те, кто ими задет, не контролируют свой гнев. Брань может привести к более или менее продолжительному разрыву личных отношений, к драке или даже к длительной вражде между общинами. Кроме того, ругань может быть сознательно использована, чтобы пристыдить или напугать каких-то людей, представив им их злодеяния в крепких выражениях. Это делается, когда нанесенная обида вполне реальна и достаточно серьезна для того, чтобы возмутиться действиями обидчика и сделать ему выговор, но не столь серьезна и позорна, чтобы вызвать такие трагические последствия, как разрыв отношений или самоубийство. Так, жена может пристыдить мужа, заподозренного в дурном поведении, и обратиться к нему прилюдно с разного рода иносказаниями и прямыми обвинениями в нарушении супружеского долга. Обычно она проделывает это только в узком кругу друзей, нарушая по моральным соображениям обычную сдержанность, которую женщина должна соблюдать по отношению к своему мужу. Опять же дядя по материнской линии может употребить такой способ воздействия и устроить нагоняй своему племяннику за какие-нибудь незначительные эпизоды нарушения экзогамии; или же отец может корить свою дочь за слишком неразборчивые или слишком активные половые связи. Такого рода упреки не должны высказываться в присутствии многих людей, но когда это друзья или родственники, такие сцены играют важную роль в регулировании племенной жизни. Kakayuwa («пристыдить», «напугать», «разругать») и yakala («разобраться с кем-либо») — это слова, используемые для обозначения такого рода процедур[134].
В таких обвинениях-предостережениях используются определенные бранные термины, такие как «нарушитель супружеской верности» (tokaylasi), «нарушитель запрета на инцест» (tosuvasova) или, в применении к женщине, — «распутница» (nakakaytd) или «шлюха» (nakaytabwa). Те же термины могут использоваться не в доброжелательных и осторожных выговорах, а для оскорбления, имеющего целью обидеть и только обидеть; и если они действительно так употребляются, то тяжесть оскорбления удваивается. Ибо правда, что на Тробрианах, что повсюду, есть самое жестокое и самое пагубное орудие злобы. Сквернословие используют также в определенных, специфически бранных, выражениях, ставящих своей целью исключительно оскорбление человека и, как правило, не имеющих отношения к реальности, поскольку зачастую они относятся к почти неисполнимым действиям. Большинство подобных выражений начинается с характерного императива, так широко распространенного у всего сквернословящего человечества: в данном случае — «совокупляйся с...», после чего следуют различные неподходящие кандидатуры в качестве предполагаемых объектов для эротических контактов: иногда — отталкивающего вида личность, иногда — собака, а иногда — какая-нибудь непривлекательная часть тела. Это — самая безобидная форма такой брани, и она является оскорбительной, только если произносится намеренно. По-настоящему тяжелым это выражение делается, только когда в качестве объекта упоминается социально запретная личность. Такие два инцестуальных императива, как kwoy inam («совокупляйся с матерью твоей») и kwoy lumuta («совокупляйся с сестрой твоей»), вкупе с kwoy um kwava («совокупляйся с женой твоей»), — образуют фундаментальное трио данной категории ругательств. Первое из этих «приглашений» может быть просто шуткой, оно часто используется в добродушной брани или же, временами, — колко и с раздражением, но никогда не подразумевает нанесения серьезной обиды. Кроме того, это — распространенное бранное присловье, вроде наших «bloody» или «damn». Вариант с сестрой, когда он обращен к какому-нибудь человеку, считается непростительным оскорблением и ощущается настолько чреватым опасными последствиями, что никогда не используется безлично, как просто бранное присловье. Если же упоминается подлинное имя сестры или брата (поскольку слово lumuta означает «сестра твоя», — если говорит мужчина, и «брат твой», — если говорит женщина), то это — второе по значимости из наихудших оскорблений, какие только может вообразить тробрианец. Довольно примечательно, что выражение «совокупляйся с женой твоей» имеет даже более сильное значение. Оно настолько не может быть упомянутым в среде туземцев, что, несмотря на мой научный интерес к сквернословию, я долгое время не знал о его существовании, и даже воспроизводя мне это выражение, мои информаторы были серьезными, притихшими и не желали задерживаться на этой теме. Их отношение к данному выражению соответствует правилу, согласно которому сексуальная жизнь мужа и жены всегда должна оставаться полностью скрытой, а особая непристойность заключается в том, что упомянутое выражение относится к действию, которое и в самом деле имеет место.
Другая форма типичного ругательства — «съешь свои экскременты» (с несколькими вариантами, которые уже упоминались в этой главе). Третья категория, тоже нам знакомая (см. гл. VII, разд. 6), — это утверждение о физическом сходстве с кем-либо из матрилинейных родственников, и хуже всего, разумеется, — с сестрой. Migim lumuta («лицо твое сестры твоей») — одно из наихудших возможных оскорблений.
Богохульства, строго говоря, не существует, хотя туземцы говорят, что они не должны употреблять непристойные выражения по отношению к духам предков и что и на этом свете, и после того, как они его покидают, им следует использовать очень сдержанный язык в отношении Топилеты (см. гл. XII, разд. 5).
Туземные слова, означающие «браниться» или «оскорблять», — это kamtoki и kayluki, которые употребляются с соответствующими личными местоимениями. Например, ikaylukwaygu или ikamto-kaygu означает: «Он поносит меня». Другое выражение — ikavitagi yagagu — означает буквально: «Он испачкал мое имя»; или, если имело место упоминание о сходстве с каким-нибудь родичем по материнской линии, — ikavitagi migigu («он осквернил мое лицо»). Во всех видах брани добавление имени того, кого ругают, а также имени его сестры, жены или матери (в случае нанесения общественно значимого оскорбления), значительно усиливает высказывание. И в этом, и в других контекстах мы обнаруживаем, что всякий раз, когда туземцы касаются чего-то реально происходившего, им требуется большая сдержанность, а намеки и бранные слова приобретают большую остроту. Человек будет свободно говорить о себе и своих любовных делах (фактически лучший материал для этой книги я почерпнул именно из доверительных рассказов самых разных моих друзей), но даже здесь есть свои пределы, и о любовных историях многих моих приятелей, когда это связано с инцестом, супружеской изменой или нарушением табу, мне пришлось узнавать не от них самих, а от их ближайших друзей. И здесь опять, несмотря на то, что такие сплетни свободно передаются за спиной человека, их никогда нельзя пересказывать при нем. Ин-цестуальные связи сыновей вождя в Омаракане, безнадежные брачные поползновения Монакево или Мекала'и никогда не обсуждались в их присутствии. Деликатность в отношении того, что касается интимных дел присутствующих, столь же велика у троб-рианцев, как и у любых благовоспитанных людей в Европе.
Теперь мы переходим к № 3 в нашей классификации табу, направленных против сексуальной ненасытности и разврата (см. перечень в разд. 2). Неспособность обуздать свои желания, при- водящая к навязчивой и агрессивной сексуальности, вызывает презрительное чувство как к мужчине, так и к женщине, хотя реально она ощущается как отталкивающая только в отношении женщин. Так, Йакалуса, дочь вождя Касана'и, обвинялась в том, что она ни с того, ни с сего подходит к мужчинам, заговаривает с ними и предлагает вступить с ней в половую связь. Подобная же репутация была у нескольких девушек в Омаракане. Кроме того, зафиксировано несколько явных случаев нимфомании у женщин, которые не могли удовлетвориться скромными сексуальными отношениями, и им требовалось по нескольку мужчин за ночь. Была еще девушка из Китавы, которая обошла буквально весь остров, ища эротических развлечений. В то время, когда я находился в Синакете, она тоже навещала ее, и об этом весьма активно сплетничали, хотя и без особого осуждения. Говорили, что она обычно уходит в джунгли с группой парней и использует их одного за другим, проводя дни и ночи за этим занятием.
Следует прояснить, что же именно наши туземцы считают неприемлемым в сексуальной ненасытности женщины. Речь идет, конечно же, не об ее интересе к половым контактам и не о том, что она инициирует любовную связь; они протестуют против того, что делается прямое предложение — вместо более подобающего способа обольщения посредством магии, и против того, что подобное назойливое обращение подразумевает бесперспективность личных усилий человека и бессмысленность его достоинств.
Туземный термин для такого рода женщин — nakaytabwa (шлюха), и он был мне разъяснен следующим образом: sene bidubadu tomwota ikakayta; gala ilukwali kalu bulabola — sene nakaytabwa. Это можно передать так: «Очень много мужчин, с которыми она совокупляется; не удовлетворено всегда ее большое отверстие — такую мы называем шлюхой». Здесь мы получаем прямое упоминание о сексуальной ненасытности, другими словами — выражение представления о нимфомании.
Два альтернативных выражения для nakaytabwa — nakakayta (буквально — «совокупляющаяся женщина») и naka 'ulatile («распутница»), что было мне разъяснено следующим образом:
Kidama tayta vivila gala imaymaysi tau'a'u,
В случае одна женщина нет они приходят мужчины,
Ilolo wala titolela imwayki ta'u —
она идет действительно сама она приходит к мужчине yagala naka 'ulatile. имя ей распутница.
Или в свободном изложении: «Когда у женщины нет мужчин, которые к ней приходят, и она берет инициативу на себя и сама идет к мужчине, мы называем ее распутницей». Очевидно, что моральное осуждение, которое навлекают на себя подобные женщины, основано на позоре, связываемом с любовной неудачей.
Осуждение мужского разврата имеет ту же основу. Tokokolosy — это слово, употребляемое для обозначения мужчины, который преследует женщин и навязывает им свое внимание. Интересный случай имел место в моей собственной практике. После примерно восемнадцати месяцев отсутствия я возвратился в Омаракану и возобновил свое прежнее дружеское знакомство с Намваной Гуйа'у. Он, как мы знаем, был побежден Митакатой и пылал к нему бессильной ненавистью, поэтому старался очернить его в моих глазах и возводил против него самые ядовитые обвинения, какие только возможны:
Tokokolosi matauna ibia vivila: boge
Надоедливый этот мужчина он пристает женщины: уже
ipakayse kumaydona. Minana ipayki,
они отказывают все. Эта женщина отказывает,
matauna iyousi, ibia.
этот мужчина хватает, пристает.
Чтобы сделать нарисованную картину действительно зловещей, Намвана Гуйа'у добавлял к ней штрих эксгибиционизма:
Iliku yawila, bitotona kwila;
Он снимает набедренная повязка его, встает пенис его;
iluki vivila: Kuma kwabukwani
он говорит женщине: «Приди схвати
kwigu». Boge ipakayse vivila,
пенис мой». Уже они отказываются женщины,
pela tokokolosi vivila.
потому что сладострастник (по отношению к) женщинам.
В вольном переводе: «Он снимает свою набедренную повязку и позволяет своему пенису подняться. Тогда он говорит женщине: "Подойди и ласкай мой пенис". Женщины уже испытывают отвращение к нему, потому что он такой сладострастник». В этом тексте мы находим выражение туземного презрения к эксгибиционизму, к назойливому преследованию женщин и к неудаче в любви, а также неприятие женщинами слишком энергичных проявлений внимания к ним. Кроме того, здесь перед нами - любопытная связь между снятием набедренной повязки и эрекцией.
В целом отношение тробрианца к сексуальной невоздержанности демонстрирует высокую оценку, даваемую сдержанности и чувству собственного достоинства, а также восхищение успехами — не только потому, что это что-то дает мужчине, но и потому, что это означает, что он выше всякой потребности в активной агрессии. Моральное требование не применять насилие, не приставать и не трогать основано на твердом убеждении, что это постыдно, и постыдно потому, что истинная ценность — в том, чтобы жаждать и добиваться кого-то за счет личного обаяния, красоты и магических приемов. Таким образом, все нити нашего повествования сплетаются в одно сложное целое, где мораль, нравы и эстетические суждения сообразуются с психологией сексуальной близости и идеей завоевания объекта при помощи магии.
Если бы можно было выйти за рамки данного исследования, я бы мог показать, что те же самые модели обнаруживаются и в психологии экономического и ритуального взаимообмена, и в представлениях туземцев относительно обоюдности правовых обязательств. Повсюду перед нами неодобрение прямых просьб, алчности и скаредности, но прежде всего — позор, связываемый с подлинной нуждой и недостатком продуктов.
Напротив, достаток и богатство в сочетании с беззаботной щедростью раздач вызывают восхищение[135]. Единственная категория табу из нашего общего списка, которая теперь осталась, это № 5 из перечня в разд. 2, тот, который включает разнообразные запреты, возникающие в связи с особыми событиями в племенной жизни. Мужчинам, участвующим в военных действиях, следует воздерживаться от сексуальных контактов, будь то с женой или с любовницей. Табу вступает в силу с того дня, когда, в ходе особой обрядовой церемонии, называемой vatula bulami, собирается войско и в ход идет военная магия. Мужчина не только должен воздерживаться от каких-либо сексуальных контактов, но ему не позволено спать на одной циновке или на одной лежанке с женщиной. Мужчинам отводятся особые дома, в то время как женщины и дети собираются в других. Какие-либо любовные развлечения в такое время рассматриваются как снижающие шансы общины на победу в войне, а потому — как постыдные и непристойные. Более того, существуют определенные наказания, которые могут обрушиться на нарушителя. Если он позволит себе сексуальный контакт, вражеское копье может пронзить его пенис или тестикулы. Если он будет спать нос к носу со своей возлюбленной, то будет поражен в нос или куда- нибудь рядом. Даже если он всего лишь сидел на одной циновке с девушкой, его ягодицы уже не уберечь от нападения. То, как мои информаторы говорили об этом, создало у меня впечатление, что военные табу соблюдаются полностью и строго. Нет сомненья в том, что мужчины бывают слишком охвачены возбуждением борьбы, чтобы уделять внимание более привычным и потому, возможно, менее захватывающим любовным забавам. Огороды никоим образом не должны быть связаны с любовными победами. Нельзя, чтобы мужчину и женщину обнаружили предающимися любви на огороде или поблизости от сооруженной вокруг него изгороди. В выражении, обозначающем запретные любовные утехи, особо указывается на полосу кустарников, прилегающую к огороду (tokeda) (см. илл. 88). Иметь сексуальные отношения на огородах или вблизи них туземцы называют isikayse tokeda: «Они садятся в полосе кустарников, прилегающей к огороду». Особенно предосудительны какие-либо поползновения со стороны мужчин во время огородных работ, совершаемых именно женщинами: pwakova («прополка») и koumwali («расчистка почвы перед посадкой»). Вспомним, что легендарный прелюбодей Инувайла'у имел обыкновение домогаться женщин, занятых этими и другими специфически женскими делами, и что это было одной из худших его черт.
Мужчине не подобает даже присутствовать при каком-либо из таких занятий: совместной прополке или расчистке земли, сборе раковин, хождении за водой, собирании хвороста в кустарнике, ритуальном изготовлении травяных юбок. Сексуальные отношения в огородах наказываются особого рода визитами: запах семенной жидкости привлекает кустарниковых свиней, они прорываются сквозь изгородь и портят огороды.
Особое табу предписывает воздержание тем женщинам, которые остаются дома, когда их мужья и любовники находятся в отъезде — в экспедиции kula. Любая их измена влияет на скорость каноэ их мужчин и заставляет лодки плыть очень медленно (см. также выше гл. V, разд. 2). Табу, налагаемые на время беременности и после рождения ребенка, уже были подробно описаны (см. гл. VIII), как и отвращение к половым отношениям во время менструации (впрочем, не подкрепленное карами сверхъестественных сил). Это завершает наш обзор общих табу, и теперь мы переходим к особого рода запретам, связанным с родством и отношениями в браке.
5. Экзогамия и запрет на инцест
Социальные предписания, которые разделяют лиц противоположного пола на категории разрешенных и неразрешенных половых партнеров, которые ограничивают сексуальные отношения в пользу законного брака и которые выделяют определенные союзы с точки зрения их желательности, следует отличать от уже описанных табу общего характера. В этих последних мы находим выражение неодобрения определенных сексуальных действий и контактов, объясняемых психологией или обстоятельствами, в которых они имеют место (спектр неприятия простирается от ужаса до отвращения). Что же касается правил, к которым мы теперь обращаемся, то их можно сформулировать только соотнося с социальной организацией, и прежде всего с институтом семьи и делением на тотемические кланы[136].
Тотемическая организация тробрианцев в своих общих чертах проста и симметрична. Люди делятся на четыре клана (kumuld). Тотемическая природа понимается столь же прочно укорененной в сущности индивида, как его пол, цвет кожи и рост. Эту природу никогда нельзя изменить, и она превосходит индивидуальную жизнь, поскольку переносится в другой мир и возвращается обратно неизменной, в ходе реинкарнации духа. Такое четверное тотемическое деление мыслится как универсальное, охватывающее все подразделения человеческого рода. Когда какой-нибудь европеец приезжает на Тробрианы, туземцы просто и искренне спрашивают, к какому из четырех классов он принадлежит, и совсем не легко объяснить даже самым толковым из них, что то-темическое четверное подразделение не универсально и не укоренено в природе человека. Туземцы соседних областей, где имеется больше, нежели четыре клана, неизменно и с готовностью приводятся в соответствие с данной четверной схемой, причисляя эти чужие кланы к какому-нибудь из четырех тробрианских подразделений. Ведь такое подчинение небольших групп более крупным — это модель тробрианской культуры, где каждый большой тотемический клан включает более мелкие группы, называ-eubK.dala, или, как мы обычно говорим — «субкланы».
Такие субкланы по меньшей мере столь же значимы, как и сами кланы, поскольку члены одного и того же субклана считают себя настоящими родственниками, претендуют на принадлежность к одному и тому же рангу и образуют локальную единицу тробрианского общества. Каждая местная община состоит из людей, принадлежащих к одному и только одному субклану, обладающему коллективными правами на территорию деревни, земли окрестных огородов и ряд местных привилегий. Большие деревни состоят из нескольких более мелких локальных единиц, но каждая единица имеет собственное компактное расположение в пределах деревни и владеет большим прилегающим участком огородной земли. Есть даже разные термины для обозначения членства в субклане и членства в клане. Люди из одного и того же субклана являются реальными родственниками и называют друг друга veyogu — «мой родич». Но по отношению к тому, кто, будучи членом того же клана, принадлежит к иному субклану, этот термин применяется лишь неопределенно и метафорически, а если вы спросите напрямую, то вам скажут, что такой человек — лишь псевдородственник, и обозначат его неодобрительным термином kakaveyogu («мой поддельный родственник»). У каждого из упомянутых четырех кланов есть собственное название: Маласи, Лукуба, Луквасисига, Лукулабута. Такое клановое имя используется мужчиной или женщиной как определение его или ее социальной принадлежности: «Меня зовут так-то и так-то, и я — маласи». Существуют особые сочетания клановых имен и словообразующих корней, которые служат для обозначения мужчин, женщин и смешанных совокупностей индивидов, принадлежащих к одному клану: томаласи — мужчина-маласи; иммаласи — женщина-маласи; мемаласи — люди-маласи; толуку-ба — мужчина-лукуба; имлукуба — женщина-лукуба; милукуба — люди-лукуба и т. д. Когда какой-либо мужчина произносит: «Tomalasiyaygu», он определяет свое социальное положение в пределах универсального четверного деления человечества, а кроме того, устанавливает свою связь с той общиной, в которую только что приехал. Для тробрианца такая принадлежность определяет еще и ряд личных характеристик или по меньшей мере потенциальных качеств, таких как познания в магии, «гражданство» (если субклан тоже упоминается), нравственные и интеллектуальные особенности, определенный исторический опыт, связь с определенными животными и растениями, — а также принадлежность к определенному рангу. Например, маласи претендуют на первенство среди других тотемических подразделений, хотя члены остальных кланов если и соглашаются с этим, то очень неохотно.
Однако у маласи есть одна хорошая штука из разряда геральдических свидетельств, говорящая в их пользу. Близ деревни Ла-ба'и, на северном берегу главного острова, есть место под названием Обукула, которое отмечено коралловым обнажением. Фактически Обукула - это «дыра» (dubwadebuld) или «дом» (bwala), то есть, иначе говоря, одно из тех мест, откуда вышли первые предки линиджа. Ибо прежде, чем появиться на этой земле, человеческие существа жили под землей, причем такой же жизнью, какой живут тробрианские деревни, расположенные на поверхности земли, и организованы были первопредки по той же социальной модели. Они проживали в точно таких же локальных общинах, делились на кланы и субкланы, объединялись в дистрикты и вели почти такую же семейную жизнь, как и сегодняшние туземцы. Они тоже владели собственностью — то есть gugu 'a (повседневной утварью и движимым имуществом) и vaygu'a («ценностями», домами, каноэ и землей). Они занимались искусствами и ремеслами и владели особыми магическими приемами.
И вот, когда они решили выйти на поверхность земли, они собрали все, что им принадлежало, и вышли в том месте, которым хотели владеть. Место их появления обычно помечено гротом, большим валуном, озерком, вдающейся в берег частью приливной бухты или просто большим камнем на центральной площади или улице деревни (см. илл. 89). Таким способом они утвердили свою претензию на владение этой «дырой» и окружающей ее землей (то есть местом расположения деревни, которая часто базируется непосредственно вокруг «дыры»), владение прилегающими землями, а также занятиями и экономическими выгодами, связанными с данным местом. Общим правилом тробрианской мифологии является то, что в начале времен из каждой такой «дыры» появилась всего лишь одна пара, брат и сестра: она — чтобы положить начало линиджу, он — чтобы защитить ее и заботиться о ее делах. Итак, правило выглядит следующим образом: один клан, одна деревня, один участок огородной земли, одна система огородной и рыболовной магии, одна пара предков из брата и сестры, один ранг и одна генеалогия. Эту последнюю никогда нельзя реально проследить, но существует твердое убеждение, что она восходит к той первой женщине, что вышла из «дыры».
Из этого правила «одна-дыра-одна-линия-один-субклан» есть лишь одно исключение — уже упомянутая «дыра» Обукула. В этом случае речь идет об одной «дыре» — для четырех основных кланов, о предках, которые определяют не субклановую, а клановую принадлежность; речь об акте появления на земле, установившем не какой-то особый вид «гражданства» или владения и не привилегии для какого-то одного субклана, а соответственное положение указанных четырех кланов на ранговой шкале. Миф о «дыре» Обукуле таков. Сначала представитель Лукула-буты, то есть его тотемное животное Kaylavasi (игуана, или гигантская ящерица), выбрался на поверхность, разрывая землю, как обычно делают эти животные. Он взбежал на дерево и с этой удобной наблюдательной позиции стал ждать, что произойдет дальше. Долго ждать ему не пришлось. Из той дыры, которую он проделал, выкарабкалась собака (животное клана Лукуба) и, будучи второй на этой сцене, обрела самый высокий на тот момент ранг. Однако слава ее длилась недолго, потому что вскоре после этого пришла свинья — благородное животное, очень близкое по рангу к самому человеку и представляющее клан Маласи. Последним, кто появился, было животное клана Луквасисига, описываемое по-разному: как змея, опоссум или крокодил. Мифы расходятся относительно того, кто это был на самом деле, и действительно, это неопределенное животное играет наименее важную роль как в данной истории, так и в тробрианском тотемизме.
Свинья и собака играли вместе, и собака, бегая по кустам, увидала плод растения, называемого noku. Туземцы считают его весьма негодным видом питания, и, хотя конкретно он не запрещен ни одному клану или человеку, его едят только во времена самой крайней нехватки пищи либо при голоде. Собака понюхала его, лизнула и съела. Свинья воспользовалась этим удобным случаем и тут же сформулировала привилегию своего ранга, сказав: «Ты ешь noku, ты ешь экскременты; ты — низкорожденный простолюдин. С этого момента я буду guya 'и — вождем». Отсюда и пошло начало претензий Маласи на более высокий ранг, чем у других кланов; и один из его субкланов, Табалу, действительно обладает наиболее знатным положением: его члены — настоящие вожди, высокий ранг которыхпризнают не только тробрианцы, но и жители соседних территорий. Вот так туземцы и объясняют ранговые различия. Употребление нечистой пищи — важнейший показатель низкого социального статуса — стал причиной падения Лукуба и возвышения Маласи. Но следует помнить, что этот последний клан, кроме наивысшего субклана (Табалу), включает еще и наиболее презираемый субклан, связанный с деревней Бвайталу. Ни один уважающий себя мужчина-лукуба никогда не женится на женщине-маласи из этой деревни; ни один табалу не будет претендовать на родство с кем-либо из ее обитателей, и ему очень не нравится, когда говорят, что люди из этой деревни — его kakaveyola (псевдородственники). Туземцы локальных общин, составляющих три деревни с разнородным населением (Бвайталу, Ба'у и Сувийягила), образуют, как мы уже упоминали, практически эндогамный дистрикт, в котором члены разных кланов вынуждены соблюдать экзогамию в рамках только своего круга деревень, поскольку нет возможности вступить в брак за его пределами. Перед нами, таким образом, эндогамный дистрикт, внутри которого соблюдается тотемическая экзогамия.
Следовательно, с точки зрения ранга значение имеет не клан, а субклан; то же самое справедливо и в отношении местных прав и привилегий. В деревенской общине, принадлежащей клану Луквасисига в лице субклана Квайнама, только члены этого последнего являются «гражданами». Другие люди из клана Луквасисига, которые не принадлежат к упомянутому субклану, чувствуют себя здесь как дома не более, чем если бы то были люди клана Маласи или Лукуба. Выходит, что клан — это прежде всего социальная категория, а не группа людей; это категория, в которую входит ряд животных, растений и других природных объектов. Но тотемическая природа клана не слишком важна, и его религиозная значимость весьма сильно потеснена его социальными функциями. Клан в его полном составе можно увидеть только во время больших обрядовых церемоний, когда все субкланы Маласи, или Лукуба, или Луквасисига, или Лукулабута выступают вместе и поддерживают друг друга. Чтобы представить себе эти группировки как живые и действенные единицы, а не просто условные схемы с цифровыми обозначениями и украшением в виде туземных названий, необходимо было дать какое-то подробное и конкретное описание клана и субклана: их организации, мифологии и социальных функций. Однако в первую очередь нас интересует здесь такой аспект клановой организации, как экзогамия, то есть запрещение сексуальных отношений внутри клана. Все члены одной и той же большой группы обозначают себя, как мы знаем, одним и тем же именем, и это, особенно в более простых культурах, не просто этикетка, но обозначение сущности. Общее имя в известной степени означает принадлежность отдельной личности к группе, а родство подразумевает телесное тождество.
Подлинное значение клана в туземном сознании и туземном обществе иллюстрируется одним интересным лингвистическим различением. Туземное слово для обозначения «друга» — lubaygu, и означает оно «человек, с которым я общаюсь по своему выбору, потому что он мне нравится». Европеец, изучающий тробрианский язык, неизменно делает ошибки в использовании вышеуказанного слова. Всякий раз, когда он видит двух мужчин, которые тесно общаются между собой, которым хорошо вместе и которые явно находятся в дружеских отношениях, он обозначает их связь словом «lubayla» (его друг), не выяснив прежде, родственники они или нет. Но данное слово может быть использовано только по отношению к другу мужчины из другого клана, и не просто неправильно, но даже неприлично употреблять его в применении к родственнику. Когда бы я ни использовал выражение lubaym (друг твой) для обозначения близкого товарища какого- либо мужчины из того же клана, меня довольно резко поправляли: Galal Veyogu matauna, veyoda — kumila taytanidesil («Нет! Этот мужчина — мой родственник; мы родичи — клан один и тот же»). Таким образом, двойная система в отношениях между мужчинами ясно определена лингвистически посредством наличия двух слов, обозначающих друга: одно — «друг внутри пограничной линии», второе — «друг за пределами пограничной линии». Это различение показывает, как сильно понятие клановой принадлежности; оно соответствует и классификационому использованию терминов родства, и всей системе туземных отношений.
Нет нужды говорить, что такое же различение делается, когда говорят или думают об отношениях между мужчиной и женщиной. Слово lubaygu, означающее здесь «возлюбленная или любовница», никогда не может быть применено к женщине из того же клана. В данном контексте оно даже более несовместимо с понятием veyola (родство, то есть тождество субстанции), чем в отношениях между двумя мужчинами. Женщины того же клана могут обозначаться только как сестры (ludaytasi — «наши сестры»; luguta — «моя сестра»; lumuta — «твоя сестра»; luleta — «его сестра»). Женщины других кланов обозначаются общим термином tabu- с присоединением местоимений (tubudayasi — «наши кузины»; tabugu — «моя кузина»; tabum — «твоя кузина», и т.д). Первичное значение этого слова — «сестра отца». Наряду с этим оно включает значения: «дочь сестры отца», «кросскузина по отцовской линии», а также в силу расширения — «все женщины клана отца», а в наиболее широком смысле — «все женщины не моего клана».
В этом своем наиболее широком употреблении данное слово означает «законная женщина», «женщина, с которой возможны сексуальные отношения». В применении к такой женщине может быть с полным правом использован термин lubaygu («моя любимая»), — но этот термин совершенно несовместим с обозначением родственной связи — luguta («моя сестра»). Поэтому такое словоупотребление олицетворяет собой правило экзогамии и в значительной мере выражает лежащие в его основе представления. Двое людей противоположного пола, состоящие друг с другом в отношениях «брат — сестра» в самом широком смысле — то есть принадлежащие к одному и тому же клану, — не должны ни вступать в брак, ни сожительствовать, ни даже проявлять малейший сексуальный интерес друг к другу. Как мы теперь знаем, туземное слово для обозначения внутрикланового инцеста, или нарушения экзогамии, — suvasova.
Насколько нам известно, выражения tosuvasova yoku («ты, совершающий инцест»), kaysuvasova kwim («ты, инцестуальный пенис»), kwaysuvasova win («ты — инцестуальный куннус») попадают в категорию оскорблений или обвинений. Однако они могут употребляться или с легким сердцем и без намерения оскорбить, или же серьезно, как констатация факта — с последствиями вплоть до трагических. Такое двойственное использование данного выражения соответствует глубоко заложенному в нем моральному различению степеней экзогамных нарушений, — различению, которое нелегко понять иначе как в результате длительной полевой работы, так как оно перекрывается официальной доктриной племени, которую тробрианцы неизменно внушают легко- верному этнографу. Позвольте мне прежде всего изложить эту туземную теорию suvasova(обретенную посредством метода «вопрос — ответ»), которая дает лишь первое приближение к истинной позиции туземцев. Если вы пункт за пунктом добиваетесь от умных и bonaflde[137] информаторов сведений о различных сторонах экзогамии и клановой организации и по этим различным высказываниям составляете нужную картину, вы неизбежно придете к выводу, что брак и сексуальные отношения в пределах клана не дозволяются и никогда не имеют места, и что они даже не представляют какого-то серьезного соблазна для наших туземцев. Брак между мужчинами и женщинами одного клана совершенно невозможен — скажет вам кто- нибудь, — и он никогда не совершается. Что же до сексуальных отношений, то они в этом случае — нечто совершенно неподобающее, и возмущенное общественное мнение их осуждает. Виновная в таком поступке пара, если дело обнаружится, навлечет на себя гнев всей общины; нарушители будут глубоко унижены и ужасно опозорены. А на вопрос: «Что они будут делать, если все раскроется?» — неизменно следует ответ, что они покончат жизнь самоубийством, прыгнув с кокосовой пальмы. Этот общеизвестный способ выхода из неприятной ситуации называется lo'u. «Что произойдет, если их не разоблачат?». На это следует обычный ответ, что нарушение экзогамии само по себе вызывает неприятную, хотя и не обязательно смертельную, болезнь. Вздутие живота возвещает приближение этой хвори-возмездия. Вскоре кожа становится белой, а затем покрывается мелкими язвочками, которые постепенно делаются все больше и больше, в то время как сам человек чахнет в изнурительной болезни. Мелкое насекомое, что-то вроде небольшого паука или мухи, должно находиться в таком пораженном болезнью организме. Такое насекомое само по себе заводится как результат реального нарушения экзогамии. Как говорят сами туземцы, «мы находим личинки в трупе. Как они появились? Ivagi wala — именно это их сделало. Таким же образом этонасекомое сделалось в теле tosuvasova (нарушителя экзогамии). Это насекомое вьется вокруг, как маленькая змейка; оно кружится и кружится; оно заставляет глаза раздуться, лицо раздуться, живот раздуться, как прпророта (водянке или любом другом сильно выраженном распухании тела) или при kavatokualo (изнурительной болезни)». И охотноприводят примеры людей, которые раньше болели или сейчас страдают подобной болезнью.
Таким образом, высказывания туземцев предлагают нам последовательную теорию инцеста и экзогамии, которую на данный момент добросовестный этнограф мог бы краткосформулировать примерно так: «Экзогамия абсолютно обязательна для туземцев, идет ли речь о браке или сексуальных отношениях; существует суровое моральное осуждение еенарушений, вызывающее гнев общины по отношению к нарушителям и толкающее их вслучае разоблачения на самоубийство. Кроме того, имеют место наказания за это со стороны сверхъестественных сил — в виде ужасной болезни, от которой можно умереть. Следовательно, экзогамия строго соблюдается, и нарушений ее никогда не случается».
Для подтверждения такой трактовки этнограф обычно приводит лингвистическоедоказательство: существует лишь одно слово для обозначения нарушения экзогамии — suvasova, — идет ли речь об инцесте с ближайшим родственником или просто о сек- суальных отношениях с женщиной того же клана. Более того, такое словоупотребление является типичным выражением клановой солидарности, так называемого добровольного повиновения закону и обычаю. Клановая солидарность проявляется также в едином имени, едином тотемном животном и во многих других формах принадлежности к тотемической группе. И, как дополнительное доказательство ее существования, имеет место классификационное употребление терминов родства.
И тем не менее у нас уже есть указания на то, что ни внутри-клановая солидарность, ни классификационная природа родства, ни полнота экзогамных табу совершенно не поддерживаются в реальной жизни. Не только не существует широкой шкалы наказаний и ответственности за разные степени нарушения экзогамии, но и браки в рамках одного и того же клана не суть нечто неизвестное, и даже наиболее вопиющие нарушения этогорода табу предполагают наличие обходных путей и возможность урегулирования в рамках обычая.
Сопоставляя сущность высказываний туземцев и результаты непосредственного наблюдения, единственное, что я хочу ясно выразить, это то, что между первым и вторым существует серьезное противоречие. Высказывания, о которых идет речь, выражают собой идеал племенной морали, наблюдение же показывает нам, насколько реальное поведение соответствует этому идеалу. Высказывания туземцев демонстрируют глянцевую поверхность обычая, которую неизменно предлагают любознательному чужаку; непосредственное же наблюдение за туземной жизнью вскрывает лежащие в ее основе такие пласты человеческого поведения, которые, бесспорно, сформированы жестким обычаем, но в глубинной своей части испытывают влияние тлеющих костров человеческого естества. Впечатление приглаженности и единообразия, которые, на основании исключительно словесных заявлений, представлялись единственной формой человеческого поведения, рассыпается после более близкого знакомства с реалиями тробрианской культуры.
Поскольку в этом расхождении (между методом сбора данных на основании опросов и опытом изучения жизни дикарей из первых рук) мы имеем очень важный источник этнографической ошибки, то следует пояснить, что вину за эту ошибку нельзя возлагать на туземных информаторов, скорее, в ней повинен сам этнограф, всецело полагающийся на метод «вопрос — ответ». Излагая определенное моральное правило, указывая на его строгость и безупречность, туземец вовсе не пытается ввести чужака в заблуждение. Он просто делает то, что сделал бы любой уважающий себя примерный член общества, где все хорошо отлажено: он игнорирует оборотную и безобразную сторону человеческой жизни, он пренебрегает собственными проступками и даже проступками своих соседей,он закрывает глаза на то, чего не хочет видеть. Ни один джентльмен не хочет знать осуществовании того, что «не принято в обществе», что всеми считается дурным, что неприлично. Традиционное сознание игнорирует такие вещи, и прежде всего при разговоре с чужаком, поскольку грязное белье не стирают на людях.
Меланезиец так же чувствителен к неделикатности и так же традиционен в вопросах соблюдения приличий и пристойности, как какой-нибудь среднего возраста джентльмен середины викторианской эпохи или же старая дева. Вообразите себе этнографа с Марса, расспрашивающего нашего респектабельного джентльмена (или старую деву) о брачной морали в Англии. Ему бы было сказано, что моногамия — это одна-единственная форма брака, что добрачное целомудрие требуется от обеих сторон и что супружеская измена строго запрещается законом, нормами морали, что она противна нашим нравам и кодексу чести. Все это в известном смысле совершенно верно: в этом воплощается религиозный и нравственный идеал. Но если марсианин пойдет дальше и будет выяснять, случаются ли супружеские измены в реальной жизни, наш джентльмен или старая дева будут возмущены подобным вопросом, считая, что в нем содержится оскорбление, и станут в этой связи холодны или начнут горячиться. Ведь вы должны помнить, что они привыкли к тому, чтобы быть информаторами, не более, чем наш меланезийский джентльмен, которому вы даете палочку табака за полученную информацию.
Если такой марсианин, сведущий в современных методах полевой работы, вроде тех, что рекомендуются некоторыми антропологическими школами, обратится к «конкретному опросу», он может нажить себе неприятности. На конкретный вопрос: «Сколько раз вы спали с женой вашего друга и как часто ваша жена спит с другим мужчиной?» — ответ может последовать не словом, а действием. И наш марсианин, если он в состоянии будет это сделать, внесет в свою записную книжку: «Обитатели земной планеты никогда не совершают супружеских измен; существует сильное груповое чувство, если даже не групповой инстинкт, предохраняющий их от данного преступления; даже предположительное упоминание о возможном нарушении священного закона приводит их в необычайное душевное состояние, сопровождаемое эмоциональными всплесками, взрывными выражениями и теми бешеными действиями, которые делают термин "дикие" столь подходящим для грубых туземцев Земли».Такое утверждение было бы явно односторонним, и, однако, земной информатор никоим образом не пытался ввести в заблуждение исследователя. В случае с нашим собственным обществом нам известен ответ на эту загадку. Наш информатор, хотя и знает о возможности нарушений супружеской верности, не только не хочет выставлять их напоказ перед чужаком, но всегда готов сам забыть о них под влиянием сильной эмоциональной приверженности идеалу. В данном случае для меланезийца сам факт возможного инцеста с ближайшей родственницей по материнской линии является в высшей степени шокирующим, тогда как нарушение экзогамии — один из тех сюжетов, которые следует обсуждать лишь в доверительной обстановке и среди друзей. Джентльмен с Тробрианских о-вов так же, как и мы сами, готов обманываться, когда чувствует, что этого требует честь племени. Ему предлагают несколько палочек табака и просят рассказать об интимных и деликатных вещах. Антрополог с его быстрыми и порой проницательными вопросами, с его настойчивостью в отношении фактов и подробностей, вызывает ту же реакцию, какую вызвал бы у нас гипотетический исследователь с Марса. Туземец может почувствовать себя задетым и отказаться обсуждать данные предметы, что и случается время от времени с полевым исследователем на первых порах в его этнографических изысканиях. Или же информатор расскажет о том идеальном положении дел, которого требует его представление о пристойности и которое делает честь ему самому и его соплеменникам, не компрометируя никого из них и никакую из сторон общинной жизни.
Ибо, кроме чувства собственного достоинства и традиционного стремления поддержать честь племени, существует и другая серьезная причина, почему туземец не хочет знакомить какого-то случайного европейского болтуна с изнанкой жизни своей общины. Он привык к тому, что белые люди суют свой нос в его сексуальные дела: одни — чтобы добраться до его женщин, другие (и более скверные) — чтобы читать ему мораль и совершенствовать его, а третьи (самые опасные из всех) — чтобы издавать законы и установления, привносящие в его племенную организацию трудности, порой непреодолимые. Стало быть, элементарная осторожность диктует ему, что не надо выходить за пределы наиболее очевидных общих мест, а надо просто излагать основные контуры своих моральных правил и установлений, которые покажутся безупречными даже самому настырному миссионеру или правительственному чиновнику.
Вывод из всего этого состоит в том, что склонный к поспешности полевой исследователь, полностью полагающийся на метод «вопрос — ответ», в лучшем случае получает безжизненный корпус законов, установлений, моральных правил и условностей, которым следует подчиняться, но с которыми в реальной жизни часто только и делают, что обходят их. Ведь в реальной жизни правилам никогда не подчиняются до конца, так что остается (и это наиболее трудная, но совершенно необходимая часть работы этнографа) установить, каковы масштабы имеющихся отклонений и их механизм.
Однако чтобы добраться до исключений, отклонений, нарушений обычая, необходимо непосредственно познакомиться с поведением туземцев, а это можно сделать, лишь изучив их язык и продолжительное время прожив в их среде. Но самое современное полевое исследование, выполненное с применением быстрых и точных (порой чересчур точных) методов, основанных на вопросах и ответах, страдает чрезмерным упрощением и чрезерной стандартизацией представления об устройстве туземной культуры[138]. К сожалению, такого рода материалы, кроме того, способствуют созданию антропологической доктрины о непогрешимости туземных рас, о присущей им приверженности закону и врожденному, автоматическому, рабскому подчинению обычаю.
Возвращаясь теперь к нашей конкретной проблеме инцеста и экзогамии и применяя по отношению к ней уже изложенные методологические принципы, мы можем задаться вопросом: что еще необходимо выяснить об упомянутых табу и каким образом это можно выяснить? Тот же информатор, который вначале давал вам округленную официальную версию, который с негодованием отвергал любые предположения о нарушениях, казавшиеся нескромными, начинает лучше узнавать вас, а то еще обнаруживает, что вы познакомились с реальными фактами в каком-то конкретном случае. Тогда вы можете поставить перед ним вопрос о возникшем противоречии, и очень часто он сам наводит вас на правильный след и рисует вам подлинную картину тех исключений и нарушений, которые бытуют в отношении данного правила.
Мой очень способный и полезный информатор Гомайа, который несколько раз появлялся на этих страницах, был первоначально весьма чувствителен в отношении темы инцеста и возмущался любыми предположениями о возможности его существования. В силу определенных недостатков своего характера он был ценным информатором. Гордый и обидчивый во всем, что касалось чести племени, он был к тому же весьма тщеславен и склонен к хвастовству. Дальше - больше, вскоре он обнаружил, что не может скрыть от меня собственные дела, так как о них было известно всему дистрикту. Его любовная связь с Иламверией, девушкой из того же клана, что и он, была предметом всеобщих сплетен. И вот, пытаясь совместить вынужденное признание с удовлетворением своего amourpropre, Гомайа объяснил мне, что нарушение клановой экзогамии (он и его возлюбленная принадлежали к разным субкланам Маласи) - это желательная и интересная форма эротического опыта.
Он сообщил мне также, что собирался жениться на этой девушке, поскольку она не забеременела (подобные браки возможны, хотя к ним и относятся с неодобрением), но его сразила болезнь, которая последовала за нарушением экзогамного табу. Затем он удалился в свою родную деревню Синакету, где ему становилось все хуже и хуже, пока не помог один старый человек, друг его отца, знавший очень сильные магические приемы против данной болезни. Старик произнес заклинания над водой и растениями, и после применения такого лекарства Гомайе постепенно стало лучше. Затем тот же старик научил его осуществлять данные магические действия, и после этого, гордо добавил Гомайа, он предпочитает спать с девушками из своего клана, всякий раз при этом прибегая к профилактической магии.
Все, что он говорил, ясно показало мне, что такое нарушение экзогамии является скореезавидным достижением, поскольку мужчина тем самым доказывает, что сила его любовной магии такова, что он способен преодолеть не только естественное сопротивление женщин, но также и их племенную мораль. Таким образом, даже по одной индивидуальной истории можно уяснить основные линии поведения и понять, какие сложности и явные противоречия существуют в экзогамных запретах. В последующих дискуссиях с другими туземцами, но прежде всего путем сбора конкретных материалов, мне удалось дополнить эти ранние све- дения и уточнить их. Ведь Гомайа, естественно, преувеличил кое-что, дабы удовлетворить свое тщеславие, и тем самым придал фактам неверную перспективу. К примеру, онпредставил самого себя как единственное славное исключение из правила, дал мне понять, что лишь немногие владеют магией инцеста и что нарушение экзогамии является исключительно смелым деянием. И все неправда.
А факты таковы, что нарушения экзогамии в пределах клана, любовные связи с теми, кого сами туземцы называют kakaveyola (родство-по-клану, или псевдородство), хотя и запрещены официально, и определяются как неподобающие, и подвержены санкциям со стороны сверхъестественных сил, — тем не менее повсеместно совершаются. Используя несколько вольное сравнение, можно сказать, что они играют в племенной жизни тробрианцев во многом такую же роль, какую адюльтер играет во французских романах. Нет морального негодования или ужаса по отношению к описанным фактам, но нарушение, о котором идет речь, представляет собой покушение на важный социальный институт и не может официально рассматриваться как дозволенное.
Браки — в отличие от любовных связей — внутри клана с полной определенностью рассматриваются как серьезное нарушение правила. Один или два зафиксированных случая (см., к примеру, выше, гл. XII, разд. 4) показывают, что туземцы обычно не препятствуют им, коль скоро они заключены. Но я обнаружил, что считается неуместным упоминать об инцестуальном характере брака в присутствии самих состоящих в нем людей и даже говорить об этом при их близких родственниках. Даже общих упоминаний об инцесте и экзогамии следует тщательно избегать в присутствии соответствующих нарушителей. Что же касается кары сверхъестественных сил, то уже упоминавшиеся магические обряды, совершаемые над завернутым в листья корнем дикого имбиря и над водой, согретой с помощью раскаленных камней, а также над сухим банановым листом, известны почти повсеместно и используются очень часто.
Итак, правило экзогамии, на практике далеко не являющееся единообразным и всеохватным, применительно к браку и к сексуальным отношениям действует по-разному; при этом со стороны общественного мнения допускается определенная терпимость и разрешено уклоняться от наказания сверхъестественных сил. Чтобы дать ясное представление о механизме экзогамии, все это необходимо изложить подробно.
Существует, помимо этого, любопытное различие в строгости соблюдения табу — в зависимости от клана, где все это происходит. Члены клана Маласи, одного из четырех тотемических подразделений, имеют репутацию наиболее упорных нарушителей экзогамии и инцестуального табу. Все зафиксированные инцес-туальные браки имели место внутри именно данного клана, и мне говорили, что это не случайно и что только Маласи — и никакой другой клан — терпимо относится к такого рода бракам. Миф об инцесте, о котором будет рассказано в следующей главе, ассоциируется с Маласи, — как и магия любви, а также магия борьбы с болезнью, порождаемой инцестом. Гораздо более строгими являются правила экзогамии, которые вступают в силу, когда два человека, составляющие пару, принадлежат не только к одному клану, но и к одному субклану (dald). Таких людей называют настоящими родственниками (veyola mokita, или просто veyola) — в отличие от kakaveyola. Такие люди, если они совершили инцест, соблюдают гораздо большую секретность; тут уже нет никакого самодовольства или завуалированного хвастовства, а брак между ними невозможен. И все же наиболее высокая степень строгости имеет место тогда, когда мы подходим к родству, прослеживаемому по реальной генеалогии. Инцест с дочерью сестры матери — это настоящее преступление, и оно может привести к таким серьезным последствиям, как самоубийство. Случай самоубийства, описанный в другом месте, иллюстрирует тот способ, которым человек, виновный в такого рода инцесте, должен был наказать себя[139]. Инцест с родной сестрой является, как мы уже знаем, ужасным преступлением в глазах тробрианцев. Тем не менее даже в этом случае было бы неверно ожидать абсолютно гладкого и обязательного применения племенного закона, потому что случаи нарушения данного правила в реальности происходят точно так же, как и в фольклоре. И об этом мы должны будем вскоре поговорить.
Так что единообразие упомянутых правил и простота тех мер, с помощью которых они поддерживаются, оказывается поверхностным явлением, под которым движутся сложные токи и противотоки, создающие истинное течение племенной жизни. На поверхности перед нами одно слово (suvasovd), одно клановое родство, одно наказание, одно ощущение правильного и неправильного. В реальности же мы видим различие между браком и просто сексуальными отношениями, между кланом и субкланом (kakaveyola и veyola), между генеалогическим родством и просто субклановой общностью, между родной сестрой мужчины и его классификационными сестрами. Кроме того, мы должны проводить различие между прямым давлением общественного мнения и воздействием сверхъестественных сил, при том, что ни то, ни другое не оказывают свое влияние сразу и неотвратимо. Любая попытка понять это сложное состояние приводит нас к фундаментальному фактору, действующему в социальной организации, то есть к родству, а его опять же невозможно адекватно понять без знания семейной жизни и того, как устроена тробрианская семья.
6. Главнейшее табу
Корни всех социальных подразделений, локальных общин, кланов, субкланов и групп классификационных родственников у тробрианцев следует искать в семье. Лишь изучив становление первичных связей между родителем и ребенком, проследив их постепенный рост и развитие, а также бесконечное расширение через связи с локальными группами и кланами, мы можем постичь систему родства наших туземцев. Фундаментальные принципы материнского права нам пришлось изложить в начале данной книги, так как без знания этих принципов и отношений между отцом и ребенком невозможно описать ни один туземный обычай. Поэтому теперь мы знаем, что в соответствии с племенным законом родство, то есть кровное и телесное тождество, прослеживается только по материнской линии. Мы знаем также, что в глазах туземца отец и ребенок связаны только системой обязательств и взаимных обязанностей, но это не исключает прочных уз эмоционального характера между ними. В этой ситуации нам необходимо будет познакомиться с общими контурами туземной терминологии родства, хотя полное изложение данной темы придется отложить до будущей публикации[140].
Перечень терминов родства
А. Термины кровного родства
1. Табу(гу).— Дед / бабка, внук / внучка; сестра отца, дочь сестры отца.
2. Ина(гу). — Мать, сестра матери; женщина из клана матери.
3. Тама(гу). — Отец, брат отца; мужчина из клана отца; сын сестры отца.
4. Када(гу). — Брат матери и — взаимно — сын сестры и дочь сестры.
5. Лу(гу)та. — Сестра (говорит мужчина), брат (говорит женщина); женщина того же клана и поколения (говорит мужчина), мужчина того же клана и поколения (говорит женщина).
6. Тува(гу). - Старший брат (говорит мужчина), старшая сестра (говорит женщина); мужчина того же клана и поколения, но старший по возрасту (говорит мужчина), женщина того же клана и поколения, но старше по возрасту (говорит женщина).
7. Бвада(гу). — Младший брат (говорит мужчина), младшая сестра (говорит женщина); мужчина того же клана и поколения, но моложе (говорит мужчина); женщина того же клана и поколения, но моложе (говорит женщина).
8. Лату(гу). — Дитя мужского или женского пола.
В. Родство по браку
9. (Уло)мвала. — Муж.
10. (Уло)квала. - Жена.
С. Свойство
11. Йава(гу). — Тесть / свекор, теща / свекровь.
12. Лубоу(гу). — Брат жены, муж сестры.
13. Ива(гу)та. - Сестра мужа, жена брата.
14. Тува(гу). — Старшая сестра жены, старший брат мужа.
15. Бвада(гу). — Младшая сестра жены, младший брат мужа.
В прилагаемой генеалогической схеме мы видим несколько слов, напечатанных заглавными буквами, которые дают ключ ко всей терминологии родства и образуют фундамент как социальной системы туземной культуры, так и ее лингвистического выражения. Это слова, используемые для обозначения обитателей домохозяйства, слова, передающие интересы и эмоции, преобладавшие в детстве. Они указывают на те отношения, которые являются исходной точкой всех социальных связей последующей жизни. Возьмем для начала слово inagu («моя мать») — первое, которое произносит ребенок на Тробрианах, — как, впрочем, и повсюду[141]. Ему соответствует термин, посредством которого мать обозначает свое дитя, - latugu. Стало быть, существуют два термина для выражения отношения между матерью и ребенком, на чем зиждется вся система туземной организации родства (на нашей схеме именно Эго — тот, к кому мать обращается как к latugu, а впоследствии он, в свою очередь, использует это слово по отношению к собственному потомству). Помимо сильного эмоционального влечения, испытываемого матерью к своему ребенку, и ответной привязанности ребенка к организму матери (оба этих составных элемента носят физиологический характер и универсальны для всех человеческих обществ), на Тробрианах данное отношение находит себе еще и социальное выражение в виде ряда ритуальных мероприятий, начинающихся в период беременности и вводящих женщину в тот круг разнообразных обязанностей и табу, связанных с ранними стадиями материнства, который превращает мать и дитя в крошечную изолированную группу из двух человек, тесно связанных друг с другом (см. гл. VIII). Отец (tamd), не рассматриваемый как носитель той же телесной субстанции, состоит, однако, в тесной эмоциональной, правовой и экономической связи с данным ребенком (см. гл. VII). На илл. 90 и 91 мы видим типичные проявления материнского и отцовского отношения, выражающие нежность и гордость.
Когда ребенок подрастает, он постепенно обретает независимость. Но в некоторых аспектах данный процесс в Меланезии более медленный и длится дольше, чем в нашей среде. Отлучение от груди происходит на более поздней стадии; ребенок окружен нежными заботами матери и отца, ему постоянно помогают и оберегают его, пока он не переходит к свободе и независимости, можно сказать, одним махом. Мы уже знаем (см. гл. III), что родители почти не покушаются на сексуальную свободу своих детей и что в этом отношении интересы отпрыска, естественно, направлены прочь от дома, где он легко реализует их среди друзей-сверстников.
Тяга ребенка к удалению от семьи порождена еще и другим фактором, который становится все более значимым и, как правило, окрашивает будущую сексуальную жизнь индивида. Речь идет о главнейшем для тробрианца табу: о запрещении каких бы то ни было эротических или даже каких бы то ни было нежных отношений между братом и сестрой. Данное табу является прототипом всего, что в этическом отношении дурно или ужасно для туземца. Это — первое моральное правило, накладывающее серьезный отпечаток на жизнь индивида, и единственное правило, в полной мере проводимое в жизнь всей силой общественных и моральных средств воздействия. Оно так глубоко укоренено в структуре туземной традиции, что всякий индивид испытывает к нему постоянный интерес.
Родственная связь между братом и сестрой обозначается термином luguta (№ 5 в нашем перечне). Этот термин означает «сестра», когда говорящий — мужчина, и «брат», когда говорящий — женщина. В более широком смысле он указывает на человека противоположного пола, относящегося к запретной категории, то есть человека из того же субклана или клана, что и Эго. В наиболее же широком и метафорическом значении его используют, применяя к любой табуированной персоне или вещи. В качестве метафоры слово «сестра» (luguta) часто используется в магических формулах, когда необходимо изгнать такие неприятные вещи, как тоску или болезнь. Термин luguta используется лишь в применении к табуирован-ным родственным отношениям, поскольку дети одних и тех же родителей и одного и того же пола пользуются разными родственными обозначениями (tuwagu, bwadagu) для упоминания друг о друге; tuwagu означает «мой старший брат» (если говорит мужчина) и «моя старшая сестра» (если говорит женщина), a bwadagu — «мой младший брат» (если говорит мужчина) и «моя младшая сестра» (если говорит женщина).
На ранних стадиях жизненного пути индивида вокруг слова luguta начинает складываться новый порядок понятий и моральных правил. Упомянутый нами ребенок, привыкший к незначительному стороннему вмешательству или даже к полному отсутствию такого вмешательства в большинство своих прихотей и желаний, испытывает настоящее потрясение, когда вдруг с ним обходятся грубо, всерьез выговаривают ему и наказывают всякий раз, как он проявляет какие-то дружеские, теплые чувства или даже шутливые поползновения в адрес другого маленького существа, постоянно находящегося в одном с ним доме. Прежде всего упомянутый ребенок испытывает эмоциональное потрясение, видя выражение ужаса и страдания на лицах старших, когда те бранят его. Такое эмоциональное впечатление, такое ощущение морального противодействия, встречаемого в своем ближайшем социальном окружении, — может быть, наиболее мощный в туземном обществе фактор, посредством которого нормы и ценности воздействуют на личность индивида. Подробно разработанные регламентации и твердые обычаи, препятствующие любой возмжности тесного контакта между братом и сестрой, также, разумеется, весьма важны.
Брату и сестре жестко запрещается совместное участие в любых сексуальных детских играх и даже в любых играх вообще. И это не только правило, установленное взрослыми, но также и порядок, строго соблюдаемый самими детьми. Мы уже знаем (см. гл. III), что, когда мальчик подрастает, а у него есть сестра, живущая вместе с ним в родительском доме, ему следует спать в хижине холостяков (bukumatula). В своих любовных делах девушка должна тщательнейшим образом избегать того, чтобы ее увидел родной брат. Когда в определенных обстоятельствах брат и сестра вынуждены оказаться в одной компании, например, если они путешествуют в одном каноэ или участвуют в домашнем собрании, то строгость поведения и сдержанность в разговоре предписываются всем присутствующим. Поэтому ни в веселую компанию, ни в праздничные увеселения нельзя принимать брата и сестру, так как их одновременное присутствие испортит удовольствие и разрушит веселье.
Хотя в матрилинейном обществе брат является стражем своей сестры, хотя она должнасклоняться при его приближении, подчиняться его приказам и смотреть на него как на главу семьи, он никогда не имеет никакого отношения ни к ее любовным делам, ни к ее будущему браку. Однако после того, как она вышла замуж, он становится главой ее семьи не только в переносном смысле. Дети сестры зовут его kadagu («мой дядя по материнской линии»), и в таком качестве он оказывает огромное влияние — особенно на мальчиков[142].
Я уверен, что тщательное избегание мужчиной любого знания об амурных делах своей сестры является не только идеалом, но и фактом. Меня постоянно заверяли, что ни один мужчина не имеет ни малейшего представления о том, за кого его сестра собирается выходить замуж, хотя для всех остальных это не составляет секрета. И я знаю, что ничто из того, что имеет хотя бы отдаленное касательство к этой теме, не будет обсуждаться в пределах досягаемости его слуха. Мне говорили, что, если он случайно наткнется на свою сестру и ее любовника в тот момент, когда они предаются любви, все трое должны совершить 1о 'и (самоубийство посредством прыжка с кокосовой пальмы). Это — явное преувеличение, которое отражает идеал, а не реальность; если такая оплошность действительно произошла, то брат, вероятней всего, сделает вид, что он ничего не видел, и осторожно удалится. Но я знаю, что предпринимаются очень большие предосторожности, дабы предотвратить такую возможность, и никто даже не помышляет о том, чтобы затронуть эту тему в присутствии брата.
Брат и сестра, таким образом, растут в атмосфере странной домашней близости: в тесном контакте, но тем не менее без какого-либо личного или дружеского общения; близкие пространственно, близкие в силу родства и общих интересов, — и все же в том, что касается личности, всегда скрытые друг для друга и загадочные. Им нельзя даже смотреть друг на друга, они никогда не должны обмениваться даже незначительными репликами, делиться своими чувствами и мыслями. И по мере того, как идут годы и противоположный пол все больше и больше ассоциируется с сексуальной близостью, табу на отношения между братом и сестрой приобретает все более строгий характер. Таким образом, повторяем, сестра остается для своего брата средоточием всего, что сексуально запретно, подлинным его символом, воплощением всего сексуально незаконного в рамках одного поколения и основой запрещенных степеней родства и свойства, хотя данное табу утрачивает силу по мере своего расширения.
Мать — ближайшая к Эго женщина из предшествующего поколения — также окружена табу, которое, однако, в эмоциональном отношении окрашено несколько иначе. На инцест с ней смотрят с истинным ужасом, но и механизм, посредством которого внушается данное табу, и то, как оно воспринимается, существенно отличаются от «братско-сестринского» табу. Мать находится в тесной физической связи со своим ребенком в наиболее ранние годы его жизни и лишается этого положения — хотя и постепенно — по мере того, как он подрастает. Как мы знаем, отлучение от груди происходит поздно, и детям как мужского, так и женского пола позволяется прижиматься к своей матери и обнимать ее, всякий раз, как только захочется. Когда маленький мальчик начинает игровые сексуальные контакты с маленькими девочками, это никоим образом не нарушает его отношений с матерью, и ему не приходится как-то скры- вать новую сторону своей жизни. Он, как правило, не обсуждает эти дела со своими родителями, но нет никакого табу, которое не позволяло бы ему делать это. Когда он становится старше и переходит к более серьезным любовным связям, ему даже могут позволить — при определенных обстоятельствах — спать со своей возлюбленной в доме своих родителей. Таким образом, отношения с матерью и сексуальные отношения четко различаются и развиваются параллельно. Круг мыслей и чувств, вращающихся вокруг секса, с одной стороны, и материнская нежность — с другой, различаются естественно и легко, не будучи разделены жестким табу.
Кроме того, с тех пор, как нормальные эротические порывы стали легко находить себе выход, нежность к матери и физическая привязанность к ней естественным образом теряют присущий им сильный элемент чувственности. Инцестуальные поползновения в отношении собственной матери считаются в высшей степени предосудительными, неестественными и аморальными, но здесь перед нами нет такого ощущения ужаса и страха, как перед инцестом брата и сестры. Разговаривая с туземцами об инцесте с матерью, исследователь не обнаруживает ни того неизменного беспокойства, ни тех эмоциональных реакций, которые всегда провоцирует любой намек на связь брата с сестрой. Туземцы говорят о такой возможности обычно без тени возмущения, но очевидно, что они считают инцест с матерью почти невозможным. Не берусь утверждать, что случаев такого рода инцеста никогда не бывает, но никаких конкретных данных у меня определенно нет; и именно тот факт, что ни в памяти, ни в традиции не сохранилось ни одного подобного случая, доказывает, что тробри-анцы относительно мало этим интересуются[143].
Бабушка по материнской линии и ее внук тоже сексуально запретны друг для друга, но в связи с такими отношениями общество не проявляет никакого ужаса, поскольку возможность подобного инцеста воспринимается просто как нечто смешное. Как мы знаем, сексуальные отношения со старушкой рассматриваются как нечто нелепое, непристойное и неэстетичное, и именно в таком свете воспринимается всякое предположение об инцесте между бабушкой и внуком. Но такое прегрешение перед лицом морали и благонравия не слишком отражается на фантазиях, фольклоре или нравственных установлениях племени. Упомянутые персоны называют друг друга взаимным термином tabugu, который имеет также более широкое значение: «дед (бабка)», «внук (внучка)», — и еще более широкое: «предок», «потомок».
До сих пор мы рассматривали индивидуальное родство по женской линии внутри домохозяйства: между матерью и ребенком, братом и сестрой, а если выйти за пределы домохозяйства, то отношения с бабкой. Я сознательно и тщательно отделял это от так называемых классификационных родственных связей: ведь смешение личных и «классификационных» отношений, которые сами туземцы разводят и в законе, и в обычае, и в понятиях, является наиболее запутывающей и опасной причиной ошибки в антропологии, ошибки, делающей негодными как наблюдение за социальной организацией и родством, так и их теоретическое осмысление. Обратившись вновь к нашей схеме и прослеживая генеалогические связи за рамками семейного круга, мы можем видеть, что некоторые термины, используемые внутри этого круга, повторяются и вне его. В течение жизни человека большинство людей, вступающих в контакт с подрастающим ребенком, частично приравнивается к основным родственникам ребенка из числа членов его семьи или уподобляется им, и термины, используемые в отношении родителей, братьев и сестер, постепенно расширяются. Первый человек из упомянутого более широкого мира, входящий в круг родственников, — это сестра матери, которую хоть и называют тем же термином, что и мать (inagu), но очень четко от нее отличают. Слово inagu, распространенное на сестру матери, с самого начала несет совершенно другой смысл: что-то вроде «второй матери» или «дополнительной матери». Если сестра матери является членом той же деревенской общины, то очень часто наведывается в описываемое домохозяйство: она берет на себя отдельные функции матери ребенка или на время полностью ее подменяет, она заботится о ребенке и выказывает большую привязанность к нему. Взрослые учат ребенка переносить на нее термин inagu, и такое перенесение делается для него естественным и приемлемым в силу значительного сходства его отношений с матерью и с ее сестрой.
Но не может быть никакого сомнения, что такое новое употребление данного слова всегда остается лишь тем, чем и является, то есть расширением термина и, по сути, метафорой. В своем втором значении термин inagu произносится с иным эмоциональным выражением, и существуют всякого рода околичности, грамматические варианты употребления и лексикографические показатели, отличающие вторичную форму от первоначального значения. Только лингвистически неподготовленному европейскому наблюдателю, особенно если он не знаком как следует с туземным языком, слово inagu-2 («сестра матери») может показаться тождественным слову inagu-l («родная мать»). В этом отношении любой разумный туземец, если его правильно спросить, сумел бы исправить ошибку этнографа.
Такое же постепенное расширение и, соответственно, изменение эмоционального содержания происходит и с другими терминами, и слово luguta в отношении дочери материнской сестры передает мальчику понятие «сестринства» уже в разжиженном и выхолощенном состоянии. Родная сестра остается своего рода моделью для новых отношений, и табу, соблюдаемое в отношениях с ней, должно поддерживаться также и в отношениях с этой «вторичной» сестрой, однако различие между этими двумя табу и этими двумя видами отношений четко фиксируется. Настоящая сестра живет в том же доме, что и мальчик; за нее он как ее будущий страж чувствует прямую ответственность; она остается тем объектом, в применении к которому ему внушают первый и единственный серьезный запрет. «Вторичная» сестра живет в другом доме и даже в другой деревне; по отношению к ней нет никаких обязанностей или обязательств, а запрет в применении к ней является перенесением первичного табу в ослабленном виде. Таким образом, родная сестра и двоюродная сестра по материнской линии предстают в совершенно разном свете, не только в смысле степени, но и в смысле сущностного качества родства. Инцест с двоюродной сестрой по материнской линии воспринимается как неправильное, но не ужасное дело, как нечто дерзкое и опасное, но не отвратительное. Первоначальное ощущение этого различия со временем отливается в соответствующую доктрину племенного закона. Мужчина знает и признает, что luguta-\ — это персона, по отношению к которой он несет большое число обязанностей, которую он в некоторой степени должен поддерживать после ее замужества иприменительно к которой ему следует соблюдать главнейшее табу. Luguta-2 не имеет по отношению к нему никаких особых претензий, он для нее не является ни настоящим опекуном, ни главой ее домохозяйства после того, как она выйдет замуж, и сексуальное табу здесь не действует с такой суровостью, как в вышеупомянутом случае.
По мере того, как мы переходим от «вторичных» родственных отношений, обозначаемых терминами inagu-2 и luguta-2, ко все более дальним родственникам, прочность связей и суровость табу стремительно уменьшаются. Возьмем, к примеру, родственную связь luguta: если родословную неких мальчика и девочки можно проследить до общей прабабки по материнской линии, то они являются друг другу luguta. Но здесь табу намного слабее. В пределах более широкого круга точно применить этот термин уже затруднительно, так как родственные отношения здесь генеалогически не прослеживаются. Их расценивают как реальное родство по субклану: luguta, veyogu mokita — dalemasi taytanidesi («сестра моя, родственница моя настоящая — субклан наш один и тот же»).
Когда мы выходим за рамки субклана в пределы клана (kumila), данная родственная связь становится еще менее близкой, а соответствующее табу — еще менее строгим: luguta wala, kakaveyogu — kama kumila taytanidesi («просто моя сестра, моя псевдородственница — мой и ее клан один и тот же»). Здесь слово luguta предстает в его наиболее широком, то есть подлинно классификационном смысле. Оно означает, как мы уже знаем, одну из тех женщин, с которыми закон запрещает сексуальные отношения, но с которыми их можно себе позволить. Таким образом, наиболее широкое значение слова luguta резко отличается от luguta-l — носителя главнейшего табу. Итак, начав с индивидуальных родственных отношений в рамках семьи и следуя за расширением родства на протяжении человеческой жизни, мы пришли к тем же результатам, что и при рассмотрении клановых связей и общих запретов, связанных с экзогамией и инцестом. Слово luguta — лишь один термин из дихотомии, делящей женщин на «запретных» и «законных». Другой термин, tabugu («законная женщина»), — также берет начало внутри семьи, а потом расширяет свое значение. Исследуя этот процесс, мы должны обратиться к другой стороне гене- алогии и рассмотреть родство по отцу.
Наиболее значимой персоной с отцовской стороны является, очевидно, сам отец. Здесь мы сталкиваемся со вторым фундаментальным явлением семейной морали: хотя отец — не родственник своим детям, сексуальные отношения между отцом и дочерью, если они имеют место, не только незаконны и непристойны, но воспринимаются с явным моральным отвращением. Брак между отцом и дочерью не только не допускается — он невообразим для туземцев.
Возможно, наиболее значительный из зафиксированных случаев нарушения вышеуказанного табу — эпизод с главой деревни Лилута Куматалой, из субклана, близкого по рангу к Табалу (субклан Мваури клана Лукуба). Известно, что он живет со своей старшей дочерью, красавицей Бодогупо'у. Другой зафиксированный случай — история со знаменитым колдуном Пирибомату, тоже очень высокого ранга, который «приходит» или «приближается», как называют это туземцы, к своей дочери Бокайлоле. Это согласуется с местной теорией, согласно которой тробрианские мужчины в моральном отношении не проводят различия между родной дочерью и падчерицей, и у них нет особого термина для этого последнего вида родства. Ведь поскольку отношение отца с этой девочкой определяется через мать последней и поскольку инцест запрещен именно из-за матери, то равным образом неправильно иметь сексуальные отношения с любой ее дочерью, будь то от нынешнего или предыдущего брака.
Так, Будийя, вождь Кабулоло, женился на вдове, у которой была дочь по имени Бодулела:
Matauna imwoyki Bodulela, sene gaga bayse,
Этот мужчина приходит к Бодулела, очень плохо это,
boge latula minana. Isuvi wabwala,
уже дитя его эта женщина. Он входит в дом,
minana boge iliku dabela',
эта (женщина) уже развязывает юбка ее;
ikanupwagega, igise
она откидывается назад с разведенными ногами, он видит
matauna wila — ikaya.
этот (мужчина) куннус — он совокупляется.
Это означает: данному мужчине случилось войти в хижину, когда его падчерица сбросила свою травяную юбку на ночь и лежала, может быть, уже в полусне, в соблазнительной позе. Воз- бужденный этим Будийя не выдержал и совершил предосудительное действие. В этой версии причина инцеста приписывается неблагоприятному случаю, но по другим рассказам Будийя долго вожделел к своей падчерице, она ему отказывала, и он обольстил ее с помощью любовной магии.
Любовную магию, как говорят, пришлось применять и Гумабуди, главе Ялумугвы, который имел обыкновение регулярно вступать в половую связь с родной дочерью. Последнюю — Булубвалогу — мы уже встречали, поскольку это она была женой Гилайвийяки, одного из сыновей верховного вождя, и именно она оставила своего мужа после того, как он совершил прелюбодеяние с одной из жен своего отца. Как мы уже сказали, все причины, по которым сексуальная связь отца со дочерью считается предосудительной, относятся к женитьбе мужчины на матери девушки и к его присутствию в данной семье. Sene gaga pela boge iva'i inala, boge iyousi vilakuria — «очень плохо, потому что уже он женат на ее матери. Уже он воспользовался первым брачным даром» (см. гл. IV, разд. 3). Кроме того, мужчина не должен спать со своей дочерью, потому что, когда она была ребенком, он должен был быть с ней нежным, держать ее на руках. Gala tamasisi deli latuda, pela tamala iyobwayli, ikopo'i— «мы не спим с детьми нашими [дочерьми], потому что ее отец [данный отец] ласкает, берет на руки». Или же тробрианцы указывают, что, поскольку отец контролирует замужество и любовные дела своей дочери, он не должен с ней спать.
Только что упомянутые случаи инцеста отца с дочерью были общеизвестны, но о них говорили с большой осторожностью и никогда — в присутствии самих участников событий. Туземцы говорят, что если такого рода преступление обсуждается в присутствии провинившегося мужчины, то он должен совершить самоубийство, прыгнув с дерева. Нужно ясно понимать, что, хотя инцест между отцом и дочерью считается дурным делом, его не обозначают словом suvasova (клановая экзогамия или инцест), никакая болезнь за ним не наступает, да и вся идеология, лежащая в основе данного табу, отлична, как мы знаем, от идеологии suvasova.
Аномальное расширение слова, обозначающего отца (tamo), на сына сестры отца — важное явление, поскольку оно демонстрирует влияние языка на обычаи и представления. Брак и сексуальные отношения с двоюродным братом по отцовской линии не являются строго запрещенными, но на них смотрят с известным неодобрением. Они, может быть, наименее всего осуждаются у маласи из Киривины, и туземцы других дистриктов, не упускающие случая опорочить своих соседей, когда разница в обычаях позволяет это, насмешливо отзываются о людях из Киривины, «которые выходят замуж за своих отцов и спят с ними». Этнограф, не знающий языка и поверхностно знакомый с туземными обычаями и представлениями, вероятно, говорил бы об «ужасе перед браком и сексуальными отношениями с отцом в классификационном смысле», тем самым подразумевая, что они не проводят различия между отцом как «мужем матери» и отцом как «сыном сестры отца». Такое утверждение было бы совершенно неверным. Мужчине не позволяется иметь сексуальные отношения со своей дочерью, потому что она является ближайшей родственницей его жены; поэтому мы вправе ожидать, что и другие ближайшие родственницы жены также табуированы. Так оно и есть. Строгое табу налагается на сестер жены, которых — и это довольно странно — сам мужчина называет теми же двумя терминами (в соответствии с возрастом), которые он использует в отношении своих старших и младших братьев и которые женщина использует в отношении своих старших и младших сестер: tuwagu и bwa-dagu. Таким образом, мужчина применяет к лицам противоположного пола термины, характеризующие тождественный для него пол. Аналогичным образом женщина обозначает теми же двумя терминами старших и младших братьев мужа, сексуальные отношения с которыми ей запрещены. Отмечено небольшое число фиксируемых случаев нарушений данной нормы, наиболее известное из которых — уже упомянутая история Манимувы и Дакийи (гл. VI, разд. 1). Здесь тоже, хотя к данному табу слово suvasova и не применяется, тробрианцы решительно настроены против сексуальных отношений с сестрой жены, которая после женитьбы мужчины становится чем-то вроде его собственной сестры. Мужчина, кроме того, должен воздерживаться от сексуальных отношений с матерью своей жены, но в остальном никаких табу, связанных с избеганием, не существует.
Посредством тщательного опроса нескольких информаторов, а также на основе непосредственного наблюдения я составил нижеследующий перечень сексуальных табу в соответствии с их строгостью. Он имеет целью способствовать скорее пониманию предмета в целом, нежели установлению каких-то жестких градаций.
1. Несомненно, наиболее строгим является запрет инцеста между братом и сестрой; он — сердцевина табу suvasova и очень редко встречается, что в реальности, что в легендах.
2. Инцест с матерью рассматривается как неестественный и немыслимый; не зарегистрировано ни одного случая такого рода; он представляет собой важную разновидность suvasova; о нем говорят не с таким отвращением, как об инцесте между братом и сестрой.
3. Сексуальные отношения с дочерью не называются suvasova; они не подлежат наказанию со стороны сверхъестественных сил; их воспринимают как крайне дурные; есть несколько зафиксированных случаев такого рода.
4. Сексуальные отношения с дочерью сестры своей матери представляют собой разновидность suvasova; происходят они редко, воспринимаются как дело весьма скверное и всегда держатся в тайне; в случае разоблачения подлежат суровому наказанию.
5. Сексуальные отношения с сестрой жены не являются разновидностью suvasova, но считаются дурными; брак с ней — будь то в форме полигамии или после смерти жены — сурово осуждается, но иногда происходит, а вот внебрачные связи такого рода не столь уж редки.
6. Сексуальные отношения с тещей или с женой брата — неподобающи, хотя это не suvasova, и, вероятно, случается, однако не часто.
7. Сексуальные отношения с «классификационной» luguta («моей сестрой») — это suvasova; согласно туземной доктрине, они запрещены и подлежат наказанию со стороны сверхъестественных сил; однако они часто практикуются и, так сказать, в большом ходу.
Любопытный комментарий к данной градации содержится в следующем высказывании: latugu tatougu sene agu mwasila; tuwagu, bwadagu — ulo kwava tuwala, bwadala — agu mwasila. Tabuda kadada, latuda о payomili gala tamwasila, что можно вольно перевести так: «Мое дитя истинно мое — очень большой мой стыд; "старший брат", "младший брат" (как я их называю) — то есть старшая сестра моей жены, ее младшая сестра — мой стыд. Внучки, племянницы с материнской стороны, дети — все они в классификационном смысле, мы не стыдимся». Здесь перед нами несколько градаций, признанных и выраженных самими туземцами, но характерно, что в таком, спонтанном, высказывании мой информатор обычно не упоминает классификационную сестру. Это было бы не вполне прилично. Еще одно замечание в связи с приведенной градацией табу: в то время как мужчина может обругать свою мать: kwoy inam («совокупляйся со своей матерью» sic) или предложить ей вступить в сексуальные отношения с ее отцом (kwoy tamarri), — он никогда не обругает свою сестру и никогда не обругает дочь. Тем не менее, хотя я не сомневаюсь, что инцест между матерью и сыном гораздо более редкое явление, чем меж- ду отцом и дочерью, я поставил его на второе, а не на третье место. Остается еще одна важная родственная категория, называемая tabugu (сестра отца или дочь сестры отца), которая уже упоминалась в качестве противоположности luguta, то есть сестре (если говорящий — мужчина). Сестра отца является прототипом «законной» и даже в сексуальном отношении рекомендуемой женщины, но это — в теории туземной традиции, а в реальной жизни данную роль фактически играет ее дочь.
Применительно к сестре отца санкционируется и одобряется прямо противоположная модель сексуального поведения, нежели та, что должна приниматься в отношении собственной сестры. Сексуальные отношения с сестрой отца подчеркнуто правильны и надлежащи. «Очень хорошо, если юноша совокупляется с сестрой своего отца». Сами туземцы никогда не устают повторять этот моральный принцип, причем вместо вежливых иносказаний massisi deli («спать вместе») или mwoyki («приходить к», «посещать») употребляют в данном контексте непристойное слово kayta. Присутствие сестры отца всегда несет с собой атмосферу сексуальных намеков, нескромных шуток и неприличных рассказов. В непристойных песенках очень часто встречается рефрен: deli sidayase deli tabumayase («с нашими подругами, с нашими тетками по отцу»). Тетка по отцовской линии и родная сестра мужчины никогда не должны находиться в одной с ним компании, потому что в присутствии первой узы приличия слабнут, а присутствие второй создает излишнюю напряженность.
Однако сексуальные отношения между мужчиной и его теткой по отцу имеют большое значение только в теоретическом и символическом смысле, на языковом уровне, а не в реальной жизни. Она для него представляет собой категорию «законных» женщин и вообще олицетворяет сексуальную свободу. Ее могут традиционно советовать ему в партнерши или даже сводить с ним, тем не менее примеры сексуальной связи с ней имеют место не часто. Она принадлежит к предыдущему поколению, и, как правило, то, что остается от ее сексуальных достоинств, не слишком привлекательно. Но в любое время, когда она и ее племянники пожелают, им разрешается спать вместе — при единственном условии, что они позаботятся о соблюдении внешних приличий, если она замужем. Похоже, что брак с теткой по отцу, хотя он разрешен и даже желателен, никогда не имеет места: я не смог найти ни единого случая ни среди живущих людей, ни в исторической традиции.
Реальную практическую замену своей тетке по отцовской линии юноша находит в ее дочери. Данную пару молодых людей традиционно рассматривают как особенно подходящую для сексуальных отношений и брака. Нередко они связаны друг с другом помолвкой, заключенной в детском возрасте (см. гл. IV, разд. 4). Туземцы говорят, что кросскузина со стороны отца должна быть первой, с кем (если возраст позволяет это) юноше следует совокупляться.
Термин tabugu, однако, вскоре распространяется и на других девушек того же субклана и клана. В конце концов, вследствие расширения значения, выходящего за пределы обычных рамок классификационной терминологии, указанный термин становится синонимом понятия «все женщины не из того клана, что сестра». Нужно помнить, что обычно расширение значения классификационных терминов происходит только до пределов клана. Наиболее широкое значение, в котором используется термин «мать», охватывает всех женщин материнского клана. Термин же tabugu, в значении «законная женщина», распространяется на три клана и охватывает примерно три четверти всего женского населения - в противовес одной четверти, которая запрещена. Но данный сюжет - сложности системы родства и родственной номенклатуры - уводит нас за пределы настоящего исследования и должен быть отложен до будущей публикации (уже упомянутой).
Основной принцип сексуальной морали и сексуальной свободы состоит, как мы обнаружили, в противопоставлении двух категорий, обозначаемых соответственно как luguta и tabugu («сестра» и «кросскузина со стороны отца»). Табу на инцест между братом и сестрой — наиболее важная и наиболее драматичная особенность тробрианской социальной организации, особенно если учесть, что единственная трещина в традицион- ной доктрине, ее догматическая несообразность заключается в том, что любовь и любовная магия выводятся именно из инцеста между братом и сестрой. К рассмотрению этого важного мифа мы и приступим в последней главе.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги