Сексуальная жизнь наших предков

1

Дата начала экзаменов была наконец объявлена, и Ада целыми днями пропадала на факультете. Джиневра в это время гоняла с новыми друзьями по округе на велосипеде, а вечером, за ужином, жаловалась тёте, что, принимая во внимание всю собранную информацию, окончательно убедилась: её интересует только антропология. Хотя учиться в этом случае, как она слышала, следует за границей, в Королевском колледже в Лондоне или в Берлинском университете Гумбольдта, а от итальянских толку мало. Но ведь учёба в Англии или Германии стоит целое состояние, её семья просто не сможет себе этого позволить! Сказать по правде, им даже Болонью не потянуть, если Ада с дядей Таном не помогут. Да и отец с бабушкой никогда не позволят ей уехать одной в эти центры мирового разврата. И всё-таки университеты в Италии – совсем не то...

Подошло время возвращаться в Донору, а Джиневра так и не приняла решения. Поскольку экзамены у Ады закончились, она решила лететь вместе с племянницей. Обе были не в духе.

Аду после встречи с Джулиано охватила неясная тоска, сменившая радость и облегчение первых дней после их разрыва. К тому же она очень беспокоилась за дядю Тана, не в силах побороть предчувствие, что это будет один из последних, если не самый последний раз, когда дядя встретит её в просторном холле «Виллы Гранде». «Что же мне делать, когда его не станет?» – пришло ей в голову пару недель назад, и хотя она тут же в ужасе отогнала эту мысль, та возникла снова, пусть и в другой форме, заставляя Аду просыпаться среди ночи с острым чувством вины и бешено колотящимся сердцем: «Ты что, собираешься оставишь его умирать в одиночестве?». Разумеется, Ада прекрасно знала, что дядя Тан не одинок: есть Лауретта и её дети, есть тётки Санча и Консуэло, племянники, внуки. Есть, в конце концов, Армеллина, тайная сестра и спутница всей его долгой жизни. Так почему же именно без неё, Ады, старик вдруг должен почувствовать себя нелюбимым, забытым и брошенным? Важна ли она для него так же, как он для неё? Не слишком ли она переоценивает свою значимость? Может, он вообще не захочет её видеть?

И всё же... «Я могла бы попросить в университете годичный отпуск. Или даже – к дьяволу этот конкурс! – бросить все и устроиться преподавателем греческого и латыни в каком-нибудь лицее там, в Доноре. Тем более что в Болонье меня больше не удерживает даже Джулиано...»

Перспектива вернуться в крохотный провинциальный городок, из которого она девчонкой столь безоглядно сбежала, казалась Аде невыносимой. Ещё никогда она так не разрывалась между двумя противоположностями: чувством долга (если вдуматься, только мнимым) и отвращением при мысли о том, что прошлое снова может засосать её в крохотный затхлый мирок, где, казалось, любой прохожий имел право судить её и вмешиваться в её жизнь. Начиная, естественно, с Лауретты.

Что касается Джиневры, она знала, что, хотя времени для поступления уже не осталось, с выбором можно потянуть ещё до декабря: придётся только доплатить за просрочку. А если так ничего и не решит, поступит на следующий год. Но куда, учитывая, что Королевский колледж и университет Гумбольдта для неё всё равно что закрыты?

– Не хотелось бы выбирать из двух равно неприятных вариантов, – призналась она тёте. – Единственное, в чём я совершенно уверена, – что хочу убраться из Доноры куда подальше.

Ада почувствовала прилив нежности к племяннице: Джиневра выглядела такой юной, такой наивной... С ней самой к девятнадцати годам все было гораздо яснее. Но обеих вела единственная безумная страсть – вырваться из Доноры, вырваться из семьи. И теперь обе возвращались.

Они ожидали, что в аэропорту их встретит соскучившаяся по младшей дочери Грация, но увидели, что та оживлённо обсуждает что-то с парочкой, прилетевшей другим рейсом и теперь ожидающей багажа. В мужчине, высоком и слегка лысеющем, манера держаться и одежда безошибочно выдавали иностранца – возможно немца или шведа, но вне всяких сомнений северянина. А вот у женщины, высокой элегантной брюнетки, лицо оказалось знакомым, почти не изменившимся за прошедшие годы.

– Ада, помнишь Мириам Арреста, мою лучшую подругу детства? Не виделись, думаю, лет тридцать? Джиневра, это Мириам, о которой ты столько слышала... А это её муж, Геррит ван Ладинга. Геррит – голландец, но прекрасно говорит по-итальянски. Они живут в Амстердаме.

Ада взглянула на Джиневру и, не заметив признаков удивления или узнавания, с облегчением подумала, что фамилия Арреста ей ни о чём не говорит: похоже, содержимое дневника совершенно вылетело у неё из головы. Или же она, вспомнив уговор хранить молчание, умело притворялась. «Будем надеяться, увидев Армеллину, она напустит на себя столь же безразличный вид».

– Мы говорили о дяде Тане, – добавила Грация. – Мириам сказала, что хотела бы его навестить.

– Если не помешаем.

– Нет, что вы, приходите обязательно, это его очень порадует! Только недолго, он в последнее время не слишком хорошо себя чувствует.

– Может, тогда лучше подождать? Мы же в Донору на месяц с лишним! Созвонимся чуть попозже и поглядим.

2

Впрочем, дядя Тан оказался в прекрасной форме. Ада не видела его с начала августа и, хотя они звонили друг другу почти каждый день, удивилась, поняв, насколько ему стало лучше – словно удар был всего лишь не оставившей следа досадной случайностью. Дядя снова стал выходить на послеобеденные прогулки, нередко в гордом одиночестве отправляясь в кино, как бы ни возмущалась по этому поводу Армеллина. Доктор Креспи всякий раз предлагал составить ему компанию, но дядя Тан отвечал: нет, в этом нет никакой нужды, хватит, я и так словно под конвоем! Поэтому Армеллина сразу же отвела Аду в сторону и шепнула: «Сходи с ним, пожалуйста, хоть пару раз, пока ты в Доноре. Ему нравится с тобой гулять, вы ведь так редко видитесь. А нам будет поспокойнее».

По дороге из аэропорта на «Виллу Гранде» Ада продолжала задаваться вопросом, как ей вести себя со старой экономкой, как теперь, когда она «знает», реагировать на её объятия, как, не привлекая лишнего внимания, взглянуть ей в глаза? Как, не выдав внезапно возникшего интереса, вглядеться в знакомое лицо, стараясь найти семейное сходство? Но ни к какому выводу так и не пришла, и когда Грация наконец остановила машину у ворот, сердце Ады по-прежнему билось часто, смущённо и беспокойно.

К счастью, на вилле гостили дети Лауретты, Якопо и Ада-Мария. Девочка, как всегда перевозбуждённая, гоняя на роликах в опасной близости от двух стариков, закружила вокруг новоприбывших такую сарабанду, что Армеллина, рассердившись, пару раз шлёпнула её по вертлявой заднице и, не обращая внимания на возмущённые вопли, отослала прочь, лишь после этого рассеянно поприветствовав Аду, так что той все-таки удалось преодолеть смущение. В тот же миг Ада поняла, что в Армеллине ничего, ровным счётом ничего не изменилось, и сама удивилась, насколько же смешны и нелепы её сомнения. Армеллина была совершенно такой, как всегда: высокой, ширококостной, угрюмой и ворчливой, ласковой и всегда готовой прийти на помощь – в общем, самой крепкой и надёжной колонной их дома. Казалось полнейшей бессмыслицей спрашивать, кем она кому приходится, какую роль играет и что ей известно. Якопо и Ада-Мария, равно как и Ада с Лауреттой поколением раньше, считали её частью семьи, никогда не задаваясь вопросом, почему именно так считают. И что, спрашивается, изменили бы несколько фраз, написанных выцветшими чернилами на листе бумаги, который столько лет был скрыт от посторонних глаз, а теперь превратился в пепел?

Зашедший из клиники поприветствовать Аду доктор Креспи, всё ещё загорелый после нескольких летних выходных, проведённых на пляже, успокоил её насчёт дядиного здоровья: «Сама видишь, он полностью восстановился и очень рад, что ты приехала, – жаль только, ненадолго. Попробуй, может, найти возможность навещать нас почаще?»

Её расспрашивали минут десять: как там конкурс и как Джулиано. Ада решила, что пока никому не скажет об их разрыве: не хотелось портить эту (иллюзорную?) всеобщую благодать.

Оба племянника остались обедать. Якопо под тихий смех дяди Тана уверенно заявил, что собирается есть на десерт вместо фруктов мелкие финики и сухую кожуру, которые весь день собирал под пальмами, а Ада-Мария снова дулась на Армеллину за то, что та заставила её снять ролики, прежде чем сесть за стол.

Заскочившая выпить кофе и забрать детей Лауретта забросала кузину сотнями вопросов о Греции, упирая на то, что отпуск следует проводить на куда более симпатичных и модных Патмосе или Миконосе – так она прочла в каком-то женском журнале. А правда ли, что на Миконос теперь ездят отдыхать одни только гомосексуалисты? Тогда, конечно, и ноги её там не будет!

– Честно говоря, понятия не имею, – призналась Ада. – Я, видишь ли, не знаток модных мест, езжу только на раскопки. А что касается гомосексуализма, то в Древней Греции он был распространён повсеместно, так что дело тут совсем не в моде.

– Не понимаю, зачем ты все время меня провоцируешь...

– А ты читала платоновский «Пир»? Нет? Ну, почитай, а потом поговорим.

Когда Лауретта с детьми удалились, трое оставшихся разбрелись отдыхать по своим комнатам. Ада так устала, что вынуждена была извиниться перед дядей:

– Можно я составлю тебе компанию завтра? Заодно и поболтаем немного.

Наконец-то она могла, облегчённо вздохнув, растянуться на кровати: похоже, жизнь в старом доме после июньского потрясения снова входила в колею. Рассеянно оглядев портреты предков и на секунду задумавшись (впрочем, без особого интереса), как там обстоят дела у Чечилии Маино с поисками «мастера из Ордале», Ада укрылась лёгким одеялом и почувствовала, что тело её, налившись тяжестью, буквально тонет в глубинах матраса...

Но только она уснула, как раздался стук в дверь – это Джиневра выполняла обещание сразу по приезде помочь ей найти кольцо.

– Только давай поспешим, пока дядя с Армеллиной не проснулись и не начали задавать вопросы. Я уже попросила Костантино подняться наверх и подождать нас у гардеробной.

Ада встала, лениво провела расчёской по волосам и последовала за племянницей из спальни в галерею, а затем по лестнице на третий этаж.

Костантино тепло поприветствовал её: он знал Аду ещё совсем крошкой, но до сих пор, хотя ему, как и доктору Креспи, было уже к пятидесяти, оставался сильным и выносливым – идеальный «трудяга», как выразилась бы бабушка Ада. Потом разнорабочий обернулся к Джиневре и шутливым тоном поинтересовался:

– Ну, что ты на этот раз натворила? И чего ради было тормошить тётю?

– Помогите нам передвинуть вон тот комод: у меня туда колечко закатилось, а он для меня слишком тяжёлый.

– Ещё бы, с твоими-то мускулами! Ты его и с места сдвинуть не сможешь. Тощая, как кузнечик. И Адита туда же... говорят, в Болонье не дураки хорошенько набить пузо, но ты, похоже, не по этой части. Ладно, оставь, я сам справлюсь.

– Может лучше сперва вытащить ящики? Всё полегче будет, – предложила Ада.

– Нет нужды, барышня, я ещё достаточно силен.

– Ну смотрите! Только потихоньку и очень осторожно. Мы же не знаем, где кольцо, – забеспокоилась Джиневра. – Не дай бог повредим.

Но Костантино уже просунул пальцы между стеной и задней стенкой комода («Сейчас мы это быстренько!»), потянул вперёд, чтобы освободить немного места, и оперся локтем. Комод заскрипел по полу.

– Вот оно! – воскликнула Ада, увидев сверкнувшее золотом из-под цоколя колечко.

Джиневра быстро нагнулась и издала разочарованный стон:

– Говорила же, Костантино, потихоньку! Смотрите, Вы его раздавили!

Туго сплетённые нити, удерживавшие жемчужину, совсем перекосились, а тонкая золотая окружность превратилась в овал. Ада положила его на ладонь и с тревогой оглядела со всех сторон.

– Как жаль! – вздохнула она, понимая, что у неё просто не хватит духу ругать старика за столь бездумное проявление силы.

Впрочем, Костантино вовсе не чувствовал себя виноватым. Он презрительно взглянул на крохотную ушибленную жемчужинку и пробурчал:

– Позор тебе, Адита! Что ты такое носишь? Болонское золото, которое вмиг чернеет от стыда? Вот у донны Ады были настоящие кольца, благородные, а не это барахло! Столько шуму из-за какого-то пасхального яичка...

Ада не смогла сдержать улыбки.

– Оно вовсе не из Болоньи, Костантино, оно из Англии. Или, может, из Неаполя. И, к счастью, настоящее, золотое, иначе его нельзя было бы поправить. Хотя тебе, Джиневра, стоило послушать моего совета и убрать его в сумку! Теперь придётся везти к ювелиру, а я понятия не имею, где...

– Если хочешь, я об этом позабочусь, у меня есть один на примете, очень добрый. Я ходила к нему в прошлом году прокалывать уши.

– Нет уж, не дам тебе его больше портить. Лучше спрошу у кузины.

Вместе со своей долей драгоценностей, в которых она прекрасно разбиралась, Лауретта унаследовала от бабушки знакомство с лучшими ювелирами города. Ада позвонила ей, и кузина охотно согласилась помочь починить кольцо.

– Пришли его мне с Джиневрой, когда она пойдёт домой, а завтра утром я им займусь. У меня есть один знакомый мастер, который занимается всякой мелочёвкой. Он подрезал мне браслет «Rolex», и антиквариат тоже реставрирует. Увидишь, твоё колечко вернётся к тебе как новенькое.

– Только, пожалуйста, попроси, чтобы поспешил, я на следующей неделе возвращаюсь в Болонью и хотела бы забрать его с собой.

3

Назавтра выдался прекрасный солнечный день. Ближе к обеду Лауретта позвала Аду съездить с ней и детьми на ипподром, где у Якопо и Ады-Марии в четыре часа начинались соревнования по выездке.

– Отлично, я как раз успею пообщаться часок с дядей Таном, пока он не ляжет.

– Тогда мы подхватим тебя в половине четвёртого у ворот.

Когда Ада села в машину, кузина сказала:

– Рада, что ты пришла. Хотела тебе рассказать, что случилось сегодня у ювелира.

– Что-то не так с кольцом?

– Нет-нет, всё в порядке, твоё колечко будет готово к четвергу. Но я хотела тебе кое-что показать.

Добравшись до манежа, дети отправились переодеваться, а кузины, взяв по аперолю, уселись в маленьком баре под соснами. Лауретта, напустив на себя таинственный вид, тут же достала из виттоновской сумочки обшитую синим шёлком коробочку, положив её на середину стола, между бокалами.

– Вот, смотри, – сказала она, щёлкнув замком. – Я купила это сегодня утром.

Внутри оказался медальон на цепочке, размером чуть больше карманных часов.

– Выглядит старинным, – заметила Ада.

– Середина XVIII века, если ювелир не ошибся, но не очень ценный – позолоченное серебро, как в деревнях носят, дешёвая безделушка.

«Болонское золото», – вспомнила Ада, но решила не произносить этого вслух.

– Зачем же ты его купила? На тебя не похоже.

– Конечно, нет. Но мне не хотелось, чтобы он попал в чужие руки. Я увидела его и вспомнила о бабушке Аде.

– При чём здесь бабушка Ада?

– А ты присмотрись.

Ада взяла медальон в руки, внимательно оглядела со всех сторон и глазам своим не поверила, увидев выгравированные на выпуклом металлическом диске знакомые образы: кораблик, олень, латная перчатка...

– Это же герб Ферреллов! – ошеломлённо воскликнула она. – Где ты его откопала?

– У ювелира, говорю же. Какой-то мужичок, из деревенских, принёс его оценить, а я как раз показывала твоё колечко. Ну и совпадение, представь себе! Он нашёл его в каком-то заброшенном доме, в полуразвалившемся старом буфете.

Тут им пришлось прерваться, потому что дети, переодевшиеся в изящные костюмчики для верховой езды, потребовали своей доли внимания и восторгов.

– Это что, часы? – сразу же заинтересовался Якопо, схватив медальон. – А они открываются, как у дяди Тана?

– Осторожней, не сломай! – всполошилась мать. Но тот уже нащупал своими тонкими пальчиками небольшой рычажок на боку медальона, нажал, и крышка откинулась в сторону, открывая выпуклое стекло и клочок выцветшей ткани с вышивкой.

– Ладанка? – предположила Ада.

– Похоже, нет, – покачала головой Лауретта. – Ювелир сказал, вышивка сделана волосом. Человеческим волосом.

– Человеческим волосом?! Фу, какая гадость! – воскликнула Ада-Мария.

– Давайте, детки, идите, инструктор зовёт, – в голосе матери послышались нетерпеливые нотки.

Когда дети ушли, Лауретта продолжила рассказ:

– Ювелир как раз выписывал мне квитанцию на ремонт кольца, когда в дверь позвонили. Вошедший, мужичок лет сорока, одетый как крестьянин или рабочий, с ходу выложил на стол туго набитый бумажный конверт, пожелтевший от времени, и достал из него завёрнутый в салфетку медальон. «Сколько это может стоить?» – прохрипел он, поспешив, впрочем, объяснить, как медальон ему достался: видно, боялся, как бы мы не приняли его за вора. Причём так хотел отвести от себя подозрения, что показал ювелиру удостоверение личности и оставил адрес. Похоже, он и в самом деле человек честный.

Медальон он нашёл в конверте, а конверт лежал в старом буфете на кухне деревенского дома, доставшегося ему месяц назад по наследству от умершего дяди.

«Да разве это дом? Настоящая развалюха, – презрительно бурчал он. – Крыша просела, стены осыпались, двери и окна выбиты. В деревне говорят, там уже лет сто никто не жил. Прямо скажем, чудесное наследство! Повсюду плесень, паутина, в подвале ящерицы, на чердаке летучие мыши, мебель сгнила, в подушках гнездятся крысы – чудо ещё, что они эти бумаги не сожрали. Только в кухне что-то осталось: пара горшков, немного утвари и запертый буфет. Но теперь-то дом мой, верно? Со всем, что в нем есть. В общем, нашёл я отвёртку да и вскрыл замок. Не то чтобы надеялся найти там сокровище, после стольких-то лет... Внутри было полно мусора: старое тряпье, оловянные подсвечники, глиняные тарелки и кружки, рассыпавшиеся корзины... И вот этот конверт, завёрнутый в мешковину. Там какие-то бумаги, вот, смотрите, старинные, мне не прочесть – должно быть, латынь. А среди бумаг ещё медальон. Я сразу понял: этот уж чего-нибудь да стоит, даже если не золотой».

Ювелир почистил медальон салфеткой, взглянул на него в лупу, повертел в руках и открыл. Крестьянин ждал.

«Оценил бы примерно в сто пятьдесят тысяч лир. Что собираетесь с ним делать, продавать?»

«Вообще-то я надеялся выручить побольше», – говорит этот тип.

Ювелир только руками развёл: «Если желаете, можете спросить где-нибудь ещё... – потом взглянул на меня и спросил: – А Вас это, случайно, не интересует? Насколько я помню, Вы коллекционируете подобные безделушки».

Я хотела уже возмущённо ответить, что он ошибается, но по взгляду поняла, что здесь что-то кроется, и решила поддержать игру. А взяв медальон в руки, сразу же узнала герб Ферреллов.

«Недурная вещица», – сказала я, стараясь не выдать своего интереса и одновременно размышляя, откуда на столь малоценном предмете взялся наш герб и как медальон потом оказался в крестьянском доме.

Короче говоря, мы немного поторговались, и я получила его за двести тысяч. Вместе со всеми бумагами.

Когда мужичок ушёл, ювелир сказал, чтобы я не мучилась совестью: он озвучил реальную рыночную стоимость медальона, без обмана, и больше за него никто бы не дал. Но если бы крестьянин понял, что тот представляет ценность именно для меня, то мог заломить цену повыше, спекулируя на моих чувствах.

Ювелир почистил медальон пастой, отполировал оленьей шкуркой, потом открыл, чтобы показать мне внутреннюю часть, и объяснил, что вышивка сделана не шёлком или золотыми и серебряными нитями, как это обычно бывает в ладанках, а волосом – ну, это ты уже знаешь. В середине XIX века такая техника была в моде, сама королева Виктория увлекалась, но корни её уходят глубоко в прошлое: так, сплетая свои волосы с волосами погибшего мужа, вдовы подчёркивали эмоциональную связь с ним. Вот и здесь, смотри, есть три переплетённых инициала: A, К и E.

– Была бы жива бабушка, она сразу сказала бы нам, кому из супругов Феррелл соответствуют эти инициалы, – заметила Ада. – Смотри, волосы разных цветов: одни очень тёмные, другие совсем светлые – скорее всего, какой-то блондинки. Интересно, кому они принадлежат?

– Может, об этом сказано в бумагах? – предположила Лауретта. – У меня пока не было времени даже взглянуть. Вероятно, их можно их расшифровать, даже если они на латыни. В крайнем случае попросим помощи у твоего друга Лео.

Она протянула конверт кузине, и Ада снова почувствовала лёгкое головокружение от дежавю: ей вспомнился жест, которым Джиневра три недели назад на кухне в Болонье отдала ей бабушкин дневник. Как странно, что после стольких лет вдруг появляются документы, о которых никто и не подозревал! Она опять спросила себя, имеет ли, как и в случае с дневником, право читать эти бумаги. Но зная любопытство Лауретты, отказаться – значит нарваться на скандал, а оправдываться перед кузиной Ада не собиралась: ей не хотелось рассказывать о дневнике и его содержимом. И потом, если судить по медальону, бумаги на много поколений старше. Можно не бояться, что в них упоминается кто-то из ныне живущих родственников, чьих тайн ей не хотелось бы касаться.

4

– Ну, дядя Тан, ты бы видел лицо Лауретты! Она ужасно рассердилась: говорит, что всё это, конечно, ошибка, что Лео ничего не понимает или, может, хочет позлословить и нарочно искажает смысл бумаг, чтобы опорочить нашу семью. Никогда бы не поверила, что кузину может так задеть история двухвековой давности! Утверждает, что ничего подобного быть не могло: мол, в XVIII веке такими извращениями не занимались. Хорошо ещё, мы завезли детей домой, прежде чем отправиться в архив! Потом давай меня умолять: «Только ради всего святого, не рассказывай никому. Если слух дойдёт до тёти Санчи и тёти Консуэло, они сгорят от стыда». А Лео сказала: «Помни, твой профессиональный долг – хранить все в тайне», – будто он врач или священник. И бумаги забрала, хотя Лео настаивал, что это важные для истории нашего края документы. Наверное, сейчас они уже в камине. А что она собирается сделать с медальоном, я даже не представляю.

Всё утро Ада размышляла, стоит ли рассказывать дяде об их с кузиной расследовании, раз уж не решилась сообщить о бабушкином дневнике. Но потом подумала, что это совсем другое дело: в конце концов, Клара Евгения – реальная историческая фигура. К тому же никто из ныне живущих Ферреллов, кроме, разве что, какого-нибудь генеалогического маньяка, всё равно не смог бы даже сосчитать, сколько поколений отделяло их от легендарной дворянки, опозорившей свой род пособничеством бандитам. Среди её потомков не было ни одной девочки с таким именем, да и сама память о ней почти исчезла. Кто, кроме этой лицемерки Лауретты, станет думать о ней хуже? Да и какая Кларе Евгении, в сущности, разница, осудят ли её выбор добропорядочные горожане Доноры два столетия спустя? Кого больше унижает их презрение?

– Так что устраивайся поудобнее, дядя Тан, а ещё лучше забирайся под одеяло – сегодня несколько свежо – и слушай. Конечно, напрямую эта история тебя не касается, только меня и Лауретты: ты ведь не Феррелл, а Бертраны во второй половине XVIII века, скорее всего, ещё жили в Бельгии и даже не представляли, что где-то в Средиземноморье может существовать деревушка под названием Ордале.

В общем, слушай. Во-первых, что касается дома, где были найдены бумаги, которыми по странной иронии судьбы завладела вчера утром в ювелирной лавке Лауретта... В конце XVIII века в этом доме жил Никола Оливарес, брат Гонсало. Стены, к тому времени уже полуразрушенные – вот и все, что осталось от родового поместья, конфискованного и уничтоженного после того, как его владельца-бунтовщика казнили на центральной площади, а разрубленное на куски тело выставили у городских ворот.

Всего документов было пять: четыре личных письма и одно официальное. Три из них, адресованные в этот самый ныне разрушенный дом, были написаны в одном и том же году (кажется, 1799-м), с весны до осени. Два других, конверты которых не сохранились, оказались старше примерно лет на тридцать и сильно повреждены, поэтому Лео решил изучить их в последнюю очередь.

Какое счастье, дядя Тан, что я пока не жалуюсь на память: мне удалось запомнить все пять писем почти наизусть, так что теперь я смогу записать их от начала до конца. Наверное, займусь этим после обеда, и к чёрту Лауретту! Но сейчас не стану тебя утомлять, расскажу только суть.

Первое исследованное Лео письмо было написано по-французски, отправлено из Парижа и адресовано «Месье Николя Оливаресу». Отправительница, представившаяся Леонтиной Дюпон, вдовой пятидесяти девяти лет от роду и домовладелицей, выражала месье Оливаресу свои самые искренние соболезнования, поскольку вынуждена была сообщить ему о смерти его невестки и своей квартирантки, Анжелы Оливарес. Смерть эта произошла 3 марта в Париже, в доме вдовы Дюпон на рю де Вье Огюстен 12. Поскольку покойная оставила долги в размере 3500 франков, а среди её личных вещей не нашлось ценностей для их возмещения, вдова Дюпон была вынуждена просить месье Николя Оливареса как единственного родственника покойной оплатить их. Пребывая в полнейшей уверенности, что месье ни секунды не колеблясь встанет на защиту чести семьи Оливарес, отправительница приносила свои извинения, снова выражала соболезнования и указывала, куда и как переправить необходимую сумму.

То ли Николя Оливаресу пришлось долго искать кого-нибудь, кто помог бы ему расшифровать письмо, то ли среди его соседей не нашлось знатоков французского. Или (как ты, дядя, наверное, можешь себе представить) ему попросту не хотелось оплачивать долги, которые наделала в Париже его пропавшая более тридцати лет назад невестка. Как бы то ни было, ответа на первое письмо вдова Дюпон, видимо, не получила, поэтому через три месяца пришло второе, на этот раз из французского консульства в Альбесе, куда вдова обратилась, чтобы перевести своё послание на итальянский и гарантировать, что оно будет доставлено нужному адресату. А консульство в рамках своих полномочий должно было убедить месье Николя выполнить свой долг.

А теперь слушай внимательно, дядя Тан, потому что из второго письма ты многое узнаешь, хотя кое о чём там говорится, скажем, не напрямую.

5

Мадам Леонтина писала, что была неприятно поражена молчанием месье Оливареса, которое объясняла скорее его недоверием к словам незнакомки, нежели желанием запятнать репутацию семьи отказом от уплаты долга. Поэтому отправительница поспешила предоставить доказательства того, что мадам Анжела Оливарес действительно проживала в её доме, где и скончалась, для чего рассказала о её прибытии с Корсики в 1771 году в сопровождении трёх детей-подростков. Она указала их имена и возраст: два мальчика и девочка, чуть постарше. Ещё двое детей, по-видимому, умерли ранее, во время пребывания на Корсике. Мадам Анжеле было тогда тридцать лет – ровесница вдовы, которая как раз недавно, освободив после смерти мужа две не нужные ей, но чрезвычайно милые комнатки, приняла решение взять жильцов. Новоприбывшие, обосновавшись в Париже, не стали прохлаждаться без дела, а благодаря помощи всё той же вдовы сразу нашли работу: мать и дочь шили, старший мальчик по десять часов кряду пропадал у писаря, а младший помогал разгружать повозки на рынке в Ле-Але. Все эти годы Оливаресы регулярно вносили арендную плату. Дети росли живыми и энергичными, к их услугам были все законные развлечения, какие только мог предложить Париж. Мать же, напротив, поначалу тяжко грустила, целыми днями не выходя из дому, всё время плакала и отказывалась принимать утешение или отвлекаться от своего горя.

«Она часто целовала и омывала слезами медальон, что носила на шее, – его Вы найдёте в том же конверте, что и письмо. Он надёжнее всех слов засвидетельствует личность Вашей родственницы. Медальон представляет слишком малую ценность, чтобы оставить его себе в частичную компенсацию долга, но для Вас герб и инициалы, выгравированные на нем, станут ещё одним доказательством, что Ваши уехавшие во Францию родственники действительно проживали у меня.

В конверте Вы также найдёте два письма из тех, что мадам Анжела получала ежемесячно. Эти письма были единственным, что приносило ей радость и желание жить. Ожидая их, она не находила себе места, тысячу раз перечитывала, покрывая поцелуями, днём хранила в корсаже, у сердца, а ночью клала под подушку. Не зная, что она вдова, я первые месяцы думала, что это письма супруга, с которым её разделила судьба, но когда младший из мальчиков с гордостью рассказал мне о геройской смерти отца, я не могла не подумать о любовнике, хотя сама мысль о подобном позоре мне претила. Я пишу это не ради того, чтобы очернить память добродетельной дамы, которая за тридцать лет, что она жила под моим кровом, ни разу не совершила ни единого непристойного поступка. Тем более что мадам Анжела была вдовой и имела право проявить свои чувства, не боясь запятнать себя при этом обвинениями в прелюбодеянии. Письма приходили все три года, в течение которых мадам Анжела почти не выходила из дома. Время от времени её навещал кто-нибудь из соотечественников, изгнанных из своей земли по политическим мотивам и нашедших убежище здесь, в Париже: все они относились к ней с огромным уважением, граничащим с почитанием.

Когда письма перестали приходить, мне показалось, что мадам Анжела сойдёт с ума от боли. Но она оказалась сильной женщиной, и к тому же через некоторое время к ней, на наше счастье, присоединилась сестра. Мадемуазель Эжени была несколько старше и, должно быть, многое перенесла – следы этих страданий читались в её лице, в рано поседевших волосах и истощённом теле. Их радость от обретения друг друга была столь велика, что её невозможно описать. Видимо, сестры очень любили друг друга, и вскоре младшая позабыла печаль, начала выходить из дому и даже, ко всеобщему удивлению, напевать что-то, заплетая свои длинные волосы. Должно быть, мадемуазель Эжени привезла с собой денег, потому что с тех пор Оливаресы жили в достатке и на протяжении многих лет ни разу не задерживали арендной платы. Сестры часто посещали театры и читальные залы, приглашали учителей – музыки для девочки, свободных искусств – для мальчиков. Со временем у детей появились свои семьи: когда девушка выходила замуж, именно тётя обеспечила её приданым и повела к алтарю. Во время Великой революции оба они, и юная женщина, и её муж, присоединились к якобинцам, лишившись жизни в чудовищной резне Девяносто третьего. Трудно сказать, кто страдал по ним больше, мадам Анжела или мадемуазель Эжени: у меня сердце замирало при виде того, как несчастные женщины утешают друг друга, мешая поцелуи и ласки с потоками слёз.

Но жизнь продолжалась. Мы, все трое, потихоньку старели. Теперь я считала их скорее подругами, чем квартирантками, и когда лет пять назад они перестали платить за комнату, я даже и не подумала обращаться к властям, не говоря уже о том, чтобы выгнать обеих на улицу, поскольку верила их обещаниям, что всё дело в задержке пересылки их доходов из Италии, а шить теперь, когда зрение у обеих ослабло, они почти перестали. Я терпеливо ждала месяц за месяцем. Вскоре мадемуазель Эжени заболела; сестра самоотверженно ухаживала за ней. Всё то немногое, что они зарабатывали шитьём, уходило на лекарства, и я, сострадая больной, частенько ссужала им денег. Год назад мадемуазель Эжени умерла на руках у своей безутешной сестры. Мадам Анжела не смогла оправиться от этого удара и сама начала угасать. Несмотря на мои настойчивость и заботу, она отказывалась от еды, нисколько не заботясь о собственном здоровье, и снова впала в ту же мрачную меланхолию, что была свойственна ей ранее. Марта 3-го дня поутру я обнаружила, что она скончалась в своей постели. В руке мадам Анжела держала медальон, который я имею честь переслать Вам, а под подушкой я нашла связку писем, полученных ею в первые годы после приезда. Помимо платья, которое она носила и летом, и зимой, распродав весь свой гардероб, чтобы оплатить необходимые сестре лекарства, других личных вещей мадам Анжела не оставила – мне пришлось даже понести расходы на погребение.

Я перечисляю всё это, чтобы обосновать сумму, о которой вынуждена просить, – не из алчности, а лишь потому, что я небогата и тоже нахожусь на пороге старости, а значит, деньги мне нужны.

Напоминаю, что долги, оставленные вашей невесткой, составляют 3500 франков. Вы можете отправить их мне через французское консульство, с которым я связалась для перевода этого письма и которое позаботится о дальнейшем прохождении платежа».

6

Бедная мадам Леонтина! Её надежды были горько обмануты! В третьем конверте, датированном 17 ноября 1799 года, лежало краткое сообщение, которое французское консульство в Альбесе отправило на адрес вдовы Дюпон, рю де Вье Огюстен 12, Париж, с копией Николя Оливаресу.

Чиновник, ответственный за исполнение поручения, сухим казённым языком сообщал мадам Леонтине, что доставил письмо адресату и впоследствии провёл расследование в отношении указанного лица. В ходе расследования выяснилось, что месье Николя Оливарес – живущий в крайней бедности старик, чьё здоровье совершенно подорвано. У него нет ни земли, ни скота, ни тем более сбережений, его дом был разрушен до основания и теперь едва защищает от непогоды, а единственное, что спасает этого человека от голодной смерти, – овощи с крохотного огорода, выделенного ему приходским священником по доброте душевной.

Сознавая, что вдова Дюпон не сможет получить из этого источника никакого возмещения своих затрат, консул также провёл расследование в отношении семьи его невестки. Члены этого семейства, Унали, принимавшие, как и Оливаресы, активное участие в бунте против вице-короля, были, как и Оливаресы, лишены собственности и казнены, а прочие – заключены в тюрьму или сосланы. Из всей семьи на тот момент в живых оставались только два нищих старика, давно обретавшиеся в приюте для неимущих, и мальчишка-подпасок. Священник, помогавший в расследовании, также позволил консулу свериться с приходскими книгами, из которых выяснилось, что синьора Арканджела Унали, в замужестве Оливарес, не имела, за исключением двух казнённых, ни других братьев, ни сестёр, как старших, так и младших.

Тебе не кажется, дядя, что без этой последней детали вполне можно было обойтись? Я так и представляю себе, как чиновник-француз злорадно потирает руки, не только разочаровав вдову в её ожиданиях, но и заставив мучиться подозрениями, строить догадки относительно личности мадемуазель Эжени. Что же за авантюристка жила в её доме, притворяясь несуществующей старшей сестрой?

Когда Лео дочитал эти строки (а сообщение было на французском, так что, вероятно, бедняга Никола не понял ни слова и просто сложил его в шкаф вместе с другими бумагами), Лауретта занервничала. Она далеко не глупа и прекрасно знает историю нашей семьи, так что ей не потребовалось много времени, чтобы идентифицировать таинственную Эжени. Кроме того, три переплетённых инициала, выгравированные на медальоне (как назло, рядом с гербом Ферреллов), давали нам полное имя: Клара Евгения. Так вот куда она направилась, оставив монастырь и своих детей, когда покинула Ордале, – в Париж, где ждала её любовь! Кто бы мог подумать? Ты, да? Ты уже думал об этом, дядя? И ты оказался прав. Это подтвердили два самых старых письма, полученных Арканджелой в первые годы изгнания, когда Клара Евгения сперва была заключена в крепости, а потом в монастыре вместе с дочерьми.

Лауретта даже хотела порвать эти письма в мелкие клочья, чтобы не дать Лео их прочесть, но он настаивал: «Поверь, я делаю это не из болезненного любопытства, а лишь потому, что это очень важные исторические документы», – так он сказал.

Жаль, что Лауретта их всё-таки порвала: уверена, она сделала это, как только вернулась домой. А ведь это были два чудесных любовных письма, полные поэтических выражений и изящных метафор, какими пользовалась знать в те годы. Сейчас, я попробую вспомнить – дело непростое, поскольку здесь нет нити повествования, только выражение чувств, которые автор письма не может и не хочет скрывать. «Мой ангел, жизнь моя, все, что у меня есть, моё проклятие и моё спасение, мой ад и мой рай! Я завидую бумаге, на которую через несколько дней ляжет твой взгляд, которой коснутся твои лёгкие, слегка надушенные пальцы, страстный поцелуй твоих губ. Нет ни секунды, когда бы я не думала о тебе, ни единой частицы моего тела, которая бы не сгорала от любовной жажды и голода. Я прижимаю к губам уголок письма, что ты мне прислала, зная, что его целовали твои уста. О дорогая, неужели это единственные поцелуи, которые нам теперь позволены? Я умру, если не смогу коснуться тебя, если слияние наших душ не завершится слиянием тел! Прижимаясь к сочащимся влагой стенам этой крепости (или этого монастыря), я чувствую аромат твоего дыхания, твоей шелковистой кожи, в моих ушах звучит эхо твоего нежного голоса. Мой ангел, архангел, являющийся мне во снах, я люблю тебя больше, чем своих детей, которых без колебаний оставила ради тебя, больше собственной чести, больше жизни. Пусть люди думают и говорят, что им угодно, я не стыжусь нашей любви, а напротив, несу её гордо, как знамя победы». Ну, и так далее.

Знаешь, дядя, мне никто никогда не писал таких писем, и оно тронуло меня до слез. Жаль, что ни одна из этих двух женщин не похоронена в Ордале, иначе я бы непременно принесла на их могилы цветы. Может, они на Пер-Лашезе? Если бы тогда, в 1961-м, когда ты повёз нас в Париж, я была в курсе этой истории, обязательно поискала бы. Какое счастье, что бабушка Ада ничего не знала! Она ведь стыдилась даже прапрабабки-бандитки – а представь себе, как бы её поразила новость, что та ещё и лесбиянка!

Дядя Тан слушал, молча поглаживая руку Ады, а ей вдруг вспомнился эпизод с сомнамбулой, описанный в бабушкином дневнике, и совет, данный духом давно умершей Клары Евгении: «Мир не имеет права нас судить. Это твоя радость и твоя боль. Другим не понять».

Если об истории двух любовниц тогда никто не знал, откуда же эти слова? Возможно ли, что медиуму из переулка Красного цветка действительно удалось связаться с покойными? И что тогда могла означать фраза, произнесённая духом Химены: «Ты та, кого не знаешь. Помни, любовь – начало всего»?

7

В кинотеатре «Аристон» давали ретроспективу фильмов, представленных в прошлом году в Каннах. Как это всегда случалось с её приездами в Донору, Ада опоздала к началу, и дядя успел посмотреть «Человека из мрамора» Вайды и «Дерево для башмаков» Ольми без неё. В тот день (а до возвращения Ады в Болонью их оставалось всего пять) он предложил племяннице сходить с ним на «Мольера» Арианы Мнушкиной. Ада тотчас же согласилась, несмотря на то, что уже видела этот фильм вместе с Джулиано: тогда он ей очень понравился, хотя она, как всегда, когда образы на экране глубоко задевали чувства, разрыдалась, и Джулиано пришлось, беззвучно посмеиваясь, её утешать. Как же она тоскует по тому бумажному носовому платочку, который сжимала в руке в тёмном зале, когда слезы впервые хлынули у неё из глаз в его присутствии! Интересно, кого Джулиано теперь водит в кино? Она всё ещё ничего не рассказала никому в семье об их разрыве, но рано или поздно на это придётся решиться.

Они пошли на второй сеанс, чтобы вернуться домой к ужину (доктор Креспи рекомендовал дяде Тану не пропускать приёмы пищи и как можно чётче соблюдать график), без труда найдя два удобных места в среднем ряду, где смогли вытянуть ноги. Старик наслаждался фильмом, а Ада снова всплакнула на том же самом месте, что и в Болонье.

Выходя из кинотеатра, Ада заметила в толпе зрителей Мириам Арресту с мужем и, решив не упускать возможности разглядеть старой знакомой лицо, постаралась найти в нём какие-то семейные черты. Встреча в аэропорту застала её врасплох: опасаясь реакции Джиневры, она тогда не стала привлекать к себе лишнего внимания. Теперь же, обменявшись традиционными приветствиями, она могла спокойно взглянуть на Мириам, хотя, кажется, не обнаружила никакого сходства с Ферреллами, – как, в прочем, не видела этого сходства и в её отце. Может, не стоило верить всему, что писала в дневнике бабушка?

Её, однако, удивило, как тепло дядя Тан поприветствовал Мириам и с какой нежностью та ему ответила – словно их связывало нечто, о чём Ада не подозревала.

– Значит, ты наконец вернулась, – сказал доктор, погладив Мириам по смуглой щеке. – Мужественное решение. Молодец!

Потом он пожал руку её мужу:

– Рад встретиться с Вами лично. Конечно, мы уже разговаривали по телефону, но иметь возможность взглянуть человеку в глаза – совсем другое дело.

Геррит отвечал вежливо, на очень правильном итальянском, но в его речи нет-нет да и проскакивали устаревшие слова или излишне вычурные обороты, как это часто бывает у тех, кто учит язык по книгам.

Ада почувствовала себя лишней. Насколько она знала, уехав учиться на север Италии, Мириам почти тридцать лет не появлялась в Доноре. Грация Аликандиа и ещё пара-тройка друзей ежегодно получали лаконичные рождественские открытки, в которых иногда проскальзывали скудные новости: что она продолжила учёбу за границей, защитила диплом, обосновалась в Голландии, в возрасте сорока двух лет вышла замуж...

Но то, что Мириам всё это время общалась с дядей Таном, что они постоянно перезванивались, оказалось для Ады совершенной неожиданностью и даже пробудило в ней некоторую ревность.

«Дома ему придётся многое мне объяснить», – подумала она, окончательно войдя в роль подозрительной жены. И тут же, не посоветовавшись с ней, дядя, по-прежнему державший Мириам за руку, предложил:

– Почему бы нам не поужинать вместе? У вас ведь нет других планов? Армеллина будет только рада накрыть еще на двоих.

С учетом того, что до «Виллы Гранде» было рукой подать (в Доноре вообще всё близко по сравнению с большими городами), они пошли пешком. Дядя шагал медленно, но когда Ада предложила взять его под руку, наотрез отказался. Едва переступив порог, голландец рассыпался в комплиментах стилю либерти.

– Это сюда ты приходила играть в детстве? – спросил он, нежно приобняв жену за плечи.

Ужин оказался скромным, как того требовало состояние здоровья старика, зато разговор пусть и не до конца, но всё же утолил Адино любопытство. Как оказалось, Мириам действительно прервала отношения с семьёй, за исключением сестры Сперанцы, но поддерживала связь с доктором Бертраном. Она часто писала ему, рассказывая о своей жизни, пару раз в год звонила, часто советовалась по разным вопросам и даже хотела пригласить свидетелем на свадьбу, если бы в таком возрасте столь далёкое путешествие не доставило ему больше неудобств, чем удовольствия.

Из разговора стало ясно, что в первые годы после отъезда дядя Тан также помогал Мириам деньгами, но и слышать не хотел о возмещении долга.

– Так почему же ты не рассказал об этом никому из нас? – удивлённо спросила Ада. Впрочем, Армеллина утверждала, что уж она-то всегда обо всём знала. Сама Мириам в ответ лишь отшутилась:

– Донна Ада никогда бы не согласилась, она всегда старалась держаться от меня подальше. Вот ведь самодовольная женщина! Даже и не знаю, Ада, как ты, да и Лауретта тоже, не сбежали из дома.

– Это только потому, что дядя их защищал, – проворчала Армеллина. – И Адита, став взрослой, всё-таки упорхнула.

Из разговоров Ада узнала другие подробности, уже известные дяде с Армеллиной: что Мириам закончила в Париже факультет декоративно-прикладного искусства и моды, что диплом защищала по творчеству Мариано Фортуни^[70] (работами которого увлеклась, прочтя в La Recherche^[71] статью Орианы^[72] о его платьях), что переехала в Амстердам и работала в художественной галерее, а позже открыла ателье, где шила одежду для торжеств, аксессуары и театральные костюмы, эскизы к которым придумывала сама (и добилась в этом некоторого успеха). Но в Донору Мириам возвращаться отказывалась – даже когда с разницей всего в пару лет скончались родители. Сестра Сперанца ежегодно навещала её в Амстердаме – именно она в итоге стала свидетельницей на свадьбе, когда Мириам после долгих лет отношений с Герритом ван Ладингой всё-таки решила за него выйти. Муж, известный торговец антиквариатом и предметами искусства, руководил сетью магазинов, где коллекционировал и продавал мебель, гравюры, рукописи, ноты, украшения и картины – по возможности старинные, хотя порой встречались и работы малоизвестных современных художников.

– Геррит недавно прочёл книгу одной дамы, американского искусствоведа 1920-х, где говорилось о местных алтарях XV века, – объяснила Мириам, – и сразу же загорелся желанием посетить наши церкви и музеи. Он много путешествовал по другим областям Италии, но здесь ещё не бывал.

– Мириам сопротивлялась, ни за какие коврижки не желала возвращаться, – перебил её муж. – А мне так хотелось увидеть город, где она родилась, и поместье, где прошло её детство! Я мечтал об этом с тех пор, как мы познакомились! Тем более теперь, когда родители ушли в мир иной, почему бы не приехать?

«Лучше бы рассказали, почему она в пятнадцать лет уехала из дома и почему так враждебно относилась к собственной семье», – подумала Ада, когда разговор свернул на другую тему. Она вспомнила, что подростком сама бунтовала против бабушки, но до таких крайностей никогда не доходила, а потом, став взрослой, вернулась домой и все ей простила. Какими же похожими должны были вырасти дети дона Феррандо Феррелла, законная дочь и бастард-сын, чтобы вызывать у своих детей и внуков одинаково стойкую ненависть!

Её размышления прервал вопрос Геррита: голландец интересовался, читала ли Ада книгу Годдард Куин и можно ли сейчас увидеть алтарные росписи на золотом фоне в тех же церквях, где они располагались изначально, или они собраны в каком-то музее.

– Те, что я знаю, до сих пор на месте, в церквях, – ответила Ада. – По крайней мере, что касается окрестностей Доноры. Я знакома с одной молодой исследовательницей, которая уже несколько месяцев по поручению министерства проводит их инвентаризацию. Если хотите, попрошу её составить вам компанию, иначе рискуете найти большинство церквей закрытыми.

Она рассказала о Чечилии Маино и попытках установить имя «мастера из Ордале», который работал здесь через сто лет после создания тех росписей.

– Я помню огромный алтарный образ! – воскликнула Мириам. – И то, с какой гордостью донна Ада показывала нам портреты ваших предков!

«Наших общих предков», – подумала Ада, и в тот же миг с изумлением обнаружила у Мириам те же глаза – миндалевидные, с тяжёлыми веками, – что были ей так хорошо знакомы по образу Химены: насколько она знала, больше никто из Ферреллов эту черту не унаследовал.

– Слушайте, а почему бы нам вчетвером не съездить завтра утром в Ордале? – предложил дядя Тан. – Вы впервые за много лет разбудили во мне тягу осмотреть эти росписи. Поедем на моей машине. Попрошу Костантино, если он свободен, нас отвезти.

– Не нужно, дядя Тан! Я умею водить мерседес, – усмехнулась Ада, довольная тем, что у старика проснулись жажда действий и желание, удовлетворив своё любопытство беседой с экспертом, по-новому взглянуть на знакомые с детства образы. – Но сперва спросим у доктора Креспи, разрешит ли он тебе такую утомительную поездку.

– Видишь, Мириам? Я теперь под особой охраной, – с улыбкой вздохнул старик.

Доктор Креспи, с которым Ада проконсультировалась по телефону, разрешение дал:

– Но только при условии, что вам не взбредёт в голову возвращаться в город обедать. У самой деревни есть прекрасный ресторанчик. А поскольку доктору Танкреди лучше бы после еды не отказывается от сиесты, ты могла бы попросить затопить камины в большом доме?

Он имел в виду родовой особняк, поддерживать который в идеальном порядке Лауретта считала делом чести – ещё и потому, что вместе с мужем Джакомо и детьми частенько проводила там выходные.

Впрочем, Аду Лауретта и слушать бы не стала: она ужасно рассердилась, что та рассказала дяде о бумагах и медальоне Клары Евгении.

– Он ведь даже не Феррелл, а Бертран, – раздражённо выговаривала она кузине. – Дядя, конечно, не станет сплетничать, но эта история должна была остаться в семье. Надеюсь, хотя бы твой друг Лео станет держать язык за зубами.

Может, воспользоваться случаем и пригласить Лауретту в Ордале? Но как она отреагирует на теорию Чечилии о любви «мастера» к их славной прародительнице Химене? Слушать возмущённые комментарии кузины у Ады не было никакого желания.

Зато Геррит ван Ладинга с женой были счастливы.

– Я и надеяться не могла хоть разок посетить Ордале вместе с вами, – повторяла Мириам.

Ада немедленно позвонила Чечилии и спросила, не сможет ли та послужить им чичероне, впрочем, нисколько не сомневаясь в ответе: девушка была рада такой возможности похвастать «своими» росписями. А вот Лео остался вне игры: он собирался в Альбес, чтобы сверить кое-какие документы.

К тому времени пробило уже половину одиннадцатого, и Армеллина дала гостям понять, что пора уходить. Они договорились встретиться завтра в девять.

Когда супруги ван Ладинга ушли, экономка повела доктора наверх, чтобы помочь ему раздеться и совершить вечерний туалет. Проходя мимо Ады, она бросила, словно вдруг вспомнив:

– Пока вы были в кино, звонила твоя подруга из Болоньи – Дария, художница. Просила перезвонить.

Взглянув на часы, Ада решила, что до полуночи Дария вряд ли ляжет. Поэтому она пожелала дяде спокойной ночи, вернулась в гостиную и набрала номер подруги.

8

Дария ответила сразу же, словно ждала звонка.

– Слушай, – начала она без предисловий. – У меня есть кое-какие новости о Джулиано. Его коллеги и друзья уже не знают, что думать: он, похоже, рехнулся.

– Что он такого натворил? – спросила Ада с тревогой, вспомнив отчаяние, которое в последнюю их встречу прочитала в глазах бывшего партнёра.

– Он машину сменил. И ещё купил квартиру.

– Вот уж ничего странного, как мне кажется. У него же теперь новая жизнь. Вот я, например...

– Ада, заткнись и слушай! Он купил виллу на холме, огромную – с садом, гаражом и даже бассейном на крыше; это убиться сколько стоит. И обставляет её безумно дорогой дизайнер по интерьерам из Милана. А насчёт машины – не помню, какой марки, никогда не разбиралась в автомобилях, но Микеле говорит, самая дорогая из тех, что можно достать. Спортивная модель, длинная, приземистая, на торпеду похожа. Кажется, он потратил на эту сладкую жизнь все свои сбережения. Пришлось даже занять в банке – не в том, где служит Микеле, но ты же знаешь, в определённых кругах слухи быстро расходятся... Вот уж действительно новая жизнь!

– Видимо, у его новой подружки большие запросы.

– Похоже, что так. Не иначе как дочь брунейского шейха или наследница американского миллиардера. Круто она за него взялась! Впрочем, пускай себе платит. Ты узнала что-нибудь новое? Джулиано случайно не сказал тебе...

– Ничего он не сказал, мы с ним вообще не разговаривали. И мне, если честно, плевать. Сколько раз я должна тебе повторить, что для меня эта тема закрыта?

– Я что-то не пойму. Болонья – не такой большой город, рано или поздно вы встретитесь. Неужели ты не хочешь быть к этому готова?

– Нет. Мне плевать, он может делать все, что хочет.

– Даже в порыве безумного счастья исполнять прихоти какой-то там шлюхи, словно поганый нувориш, хотя тебе и гроша лишнего не давал? Микеле говорит...

– Дария, вот теперь ты заткнись и слушай! Хватит! Кончай меня мучить! Меня не волнует, что там говорит Микеле. И тем более не волнует, что, с кем и для кого делает Джулиано. Мне-на-пле-вать, ясно? Ещё раз позвонишь мне поболтать на эту тему – сброшу звонок. Спокойной ночи.

И, не дожидаясь ответа, положила трубку. Дария может обижаться – ничего, переживёт.

Но она соврала, ей не было наплевать. Джулиано, которого она знала, считался здравомыслящим, скромным, бережливым человеком, не упускавшим случая иронично пройтись по поводу моды и напрасной траты денег. Долгов он боялся больше всего на свете, наотрез отказываясь покупать что-либо в рассрочку, не говоря уже о кредитах или ипотеке. Неужели он мог так измениться? Что там сказала Дария, «в порыве безумного счастья»? Ей вспомнилось, каким измученным, сломленным выглядел Джулиано, какими холодными были его пальцы, судорожно сжавшие край скатерти. Счастье?

Она поднялась наверх, снова пожелала дяде, который уже лёг в постель, спокойной ночи и сама пошла спать. Но сон всё не шёл. И когда только эта бестолковая сплетница Дария научится не совать нос в чужие дела?

9

Гости оказались пунктуальнее некуда: они явились ровно без пяти девять. Ада и дядя Тан к тому времени уже позавтракали, а Костантино вывел мерседес из гаража, проверил шины, фары и бензин, и теперь сидел за рулём, прогревая мотор.

Мириам сразу вручила Аде изящную бумажную коробочку, перевязанную атласной лентой.

– Это так, чепуха, ничего не значащая мелочь – просто чтобы ты понимала, чем занимается моя мастерская.

Внутри оказалось крайне необычное, но весьма изысканное ажурное колье, свитое из шёлковой тесьмы (типа той, что обычно идёт на отделку штор) и тонкой бархатной ленты трёх разных оттенков фиолетового, тут и там завязанных простыми и сложными, плоскими и объёмными узлами, в переплетении которых, словно в клетке, прятались мелкие белые ракушки и перламутровые жемчужинки.

Ада боялась, что Мириам может подарить ей серьги или ожерелье с камнями, пусть даже крохотными, но от этого не менее дорогими – их пришлось бы надеть, хотя бы из вежливости. Но увидев, что её опасения напрасны, сразу же примерила колье. Оно ей очень понравилось: такое изящное, элегантное.

– У тебя хороший вкус, – сказала она, обняв Мириам в знак благодарности. Дядя Тан так и расцвёл, будто бы вкус Мириам был целиком и полностью его заслугой.

Однако, увидев крошечные жемчужины, Ады вдруг вспомнила о колечке, которое отдала в ремонт. «Сегодня четверг, – подумала она, – тот самый день, когда, по словам Лауретты, оно должно быть готово». Поэтому, сделав вид, что хочет продемонстрировать Герриту живописные закоулочки средневекового квартала, она решила выехать из города не по окружной, а мимо ювелирной лавки.

– Простите, я буквально на минуточку.

Кольцо уже было готово, хотя и не упаковано, чтобы владелица могла проверить качество реставрации. Впрочем, придраться было не к чему: ювелир постарался на славу. Ада расплатилась, отказалась от коробочки («Суну в сумку – снова потеряю!») и протянула в колечко тесьму нового колье.

Вернувшись в машину, она объяснила причину остановки. Геррит ван Ладинга, разумеется, попросил взглянуть на кольцо и сообщил, что это типичная продукция неаполитанских мастерских середины XIX века.

«Так значит, это не недавний подарок какого-то любовника-англичанина, – подумала Ада, – а семейная реликвия. До чего же жаль, что Эстелла его потеряла. Нужно вернуть ей колечко как можно скорее».

Поездка оказалась приятной. Чтобы гости могли сполна насладиться пейзажем, Ада ехала медленно, и автомобиль, чьи рессоры находились, судя по всему, в идеальном состоянии, скользил по дороге, как по гладкому шёлку. Дядя Тан, сидевший рядом с ней, время от времени указывал на деревья, здания, интересные древние руины, увенчанные дубовыми рощицами холмы, ущелья среди скал, в глубине которых виднелось далёкое море, ограждённые каменными стенами поля, где свободно паслись крестьянские лошади.

– Тридцать лет прошло, а ничего не изменилось, – то и дело с ностальгией повторяла Мириам. – Помнишь, Ада, как во время эвакуации мы с Грацией гоняли по этой дороге на велосипедах к пастухам за молоком?

– Помню только, что меня эти велосипеды пугали – такие высокие! Мне ведь тогда было всего два года.

– Значит, это Лауретту мы катали на багажнике! Она всегда страшно боялась, что мы оставим её в деревне. А помнишь, как мы пошли искать дикую спаржу для фритаты?

– Фритату я помню только с крапивой.

– О, я тоже! Ваш кузен Джулио отказывался её есть: думал, она его укусит. Но было вкусно.

– Зато зимние свитера из овечьей шерсти кусались будь здоров. Дома не прогревались, и мы хочешь не хочешь целыми днями в них ходили. Как же у нас все зудело!

– А помнишь, нас учили отличать дикие артишоки от других полевых сорняков? А овощные пюре с гороховыми стручками? Чего только твоя бабушка не придумывала, чтобы стол не пустовал!

– Как я понимаю, ваши семьи были очень дружны, – заметил ван Ладинга, – но родственными узами не связаны.

– Не связаны, – кивнула Мириам. – Хотя мы с Грацией, когда нам было по девять, обменялись кровью – порезали кончики больших пальцев перочинным ножом. Хотели стать кровными сёстрами. Все время писали друг другу записочки и подписывались «Майя» и «Мадху», как персонажи из романа, которым мы тогда зачитывались.

– Это же «Индийский браслет» из «Моей детской библиотеки» издательства Salani! Я тоже его читала, мне тогда было восемь, – воскликнула Ада. – Но Лауретта не хотела ради меня резать пальцы.

– Прости, конечно, но какой в этом смысл? Вы же на самом деле одной крови, дочери родных брата и сестры, – удивилась Мириам.

Дядя Тан и Геррит только посмеивались над этим потоком воспоминаний. Ада же чувствовала себя виноватой, поскольку считала, что никто, кроме неё (и ещё Джиневры, но та, казалось, уже обо всём забыла), не знает об их настоящем родстве, на самом деле существующих кровных узах. Разве могла она сомневаться в бабушке и её тайном дневнике!

Приехав в Ордале, они, прежде чем отправиться в собор, где ждала их Чечилия, заскочили ненадолго в старый особняк Ферреллов. На Мириам снова нахлынули воспоминания. Во время эвакуации семейство Арреста снимало крестьянский домик неподалёку, но всё свободное время она проводила с Грацией в особняке, частенько даже ночевала там. Ада дала им с мужем осмотреться, а сама включила отопление и проверила, на месте ли кровати, чистые ли простыни, сложены ли в ногах толстые зимние одеяла, – климат в Ордале был суровее донорского, и старый каменный дом, несмотря на все усилия Лауретты, слегка отсырел. Оставалось надеяться, что хотя бы дядина комната прогреется за несколько оставшихся до обеда часов.

Мерседес оставили в гараже, перестроенном из старых конюшен, и до собора шли пешком. «Прекрасный образец зрелого романского стиля с некоторыми намёками на готику в розе», – прокомментировал ван Ладинга, пока они поднимались по небольшой лестнице, что далось дяде Тану с некоторым трудом – Аде даже пришлось придерживать его под локоть.

День был ясным, солнечным, и во мраке, царившем под высоким центральным нефом собора, у Ады вдруг на миг возникло неприятное ощущение, будто она ослепла. Где же Чечилия? Кричать явно не стоило: священник и так с подозрением на них поглядывал. Ада уже подумала было, что та ждёт их где-то в другом месте или попросту забыла о встрече, но тут увидела, что в боковой капелле мелькнуло пламя ярко-рыжих волос. Она подождала, пока девушка подойдёт, и представила гостей. Дядя Тан был столь галантен и так усердно рассыпался в комплиментах Чечилии, которую упорно называл «наречённой» Лео, что Ада и Мириам недоуменно переглянулись.

– Всегда питал слабость к женщинам с роскошными рыжими гривами, – признался старик. – А доктор Маино явно одарена сакральным знанием, как укротить её, превратив в изысканную и элегантную корону. Она похожа на Симонетту Веспуччи кисти Боттичелли.

– Или Клеопатру Пьеро ди Козимо, – добавил ван Ладинга, поспешив продемонстрировать эрудицию.

Чечилия рассмеялась: она знала, что очень красива и что ирландский тип – светлая, почти белая кожа, голубые глаза и огненно-рыжие волосы – делает её внешность особенно привлекательной, но к столь откровенным комплиментам не привыкла и, чтобы побороть смущение, обратила внимание посетителей на незаконченную фреску Панталео Гвальбеса, персонажей которой перечислила и пронумеровала на карандашном эскизе.

– Какой кошмар! – воскликнул Геррит. – Если это лучший образец местного искусства, мне придётся оспорить точку зрения миссис Годдард Куин, пусть даже она несколько десятилетий как сошла в могилу. Не понимаю, почему это убожество просто не забелили!

Все расхохотались и пересказали ему историю о художнике-самоучке, монахе и местной знаменитости, а также о его трагическом конце.

– Свалился с лесов, да? – переспросил голландец. – Не удивлюсь, если его спихнул какой-нибудь оскорблённый в своих эстетических чувствах призрак, решивший помешать несчастному маляру плодить уродства.

Правда, при виде двух алтарных образов, репродукциями которых он восхищался в книге американской исследовательницы, Геррит разом умерил свой критический пыл:

– В жизни они ещё красивее!

Компания медленно двинулась в обход собора. Чечилия сыпала рассказами, именами, датами, покровителями, обстоятельствами, по случаю которых были написаны те или иные картины. Часть полиптихов относилась к XIV, большинство – к XV веку, но некоторые доски и холсты явно датировались следующим столетием. Впрочем, как ни странно, они тоже не были подписаны. Остановившись перед главным алтарём, Чечилия, воодушевлённая вдумчивыми замечаниями голландского эксперта, поинтересовалась его мнением.

– Считается, что это ломбардская школа, но я не согласна. А Вы?

– По мне, больше похоже на тосканский маньеризм. Я даже осмелюсь предположить, что художник учился у Понтормо: цвета, расположение персонажей вдоль различных линий схода, змеевидный изгиб тел – все это характерно для экспериментального стиля маэстро.

Довольная такой поддержкой её собственной атрибуции, Чечилия набралась смелости и высказала свою гипотезу о любви художника к владетельнице Ордале. Она обратила внимание ван Ладинги на лицо Химены Феррелл, а потом предложила сравнить этот портрет с многочисленными картинами, изображавшими ту же модель. Голландский антиквар был очень впечатлён.

– Вне всякого сомнения, дама та же, – признал он. – Но у меня необъяснимое чувство, что в этом лице есть что-то знакомое, словно я его уже видел.

«Неужели он не замечает, что форма век у Химены такая же, как у Мириам? – подумала Ада. – Вот откуда он знает это лицо! А Геррит пытается вспомнить какую-то другую картину, что-то старинное, что видел в музее, в церкви или, может, в своём магазине, и даже представить не может, что это лицо, эти глаза смотрят на него каждый день за завтраком». Она спрашивала себя, уместно ли будет упомянуть об очевидном сходстве Мириам и Химены. Семью этим не скомпрометируешь: обе родились в одной и той же местности, и кто знает, сколько вполне законных браков могло связать их семьи за последние несколько столетий. Но в конце концов Ада решила смолчать. Если уж для ван Ладинги с дядей Таном Чечилия так похожа на Симонетту Веспуччи, они со временем сами обнаружат, что Мириам – вылитая прародительница рода Ферреллов.

10

За разговорами незаметно подошло время обеда. Ада подогнала машину и отвезла всех в расположившийся у въезда в деревню ресторан, где уже был заказан столик на пятерых. Блюда выглядели весьма аппетитно – как типичное для осени грибное меню (гордость округи), так и дичь (куропатки, кабанина, зайчатина в горшочках), и невероятное разнообразие мясной нарезки. Ада даже забеспокоилась, не ошибся ли доктор Креспи, выбрав именно это заведение, и не станет ли дяде Тану хуже от кабанов и куропаток. При активной поддержке Чечилии, которая, будучи вегетарианкой, пришла в ужас от проносимых мимо мясных блюд, она предложила дяде взять ризотто с грибами, но тот отказался:

– Ты что же, хочешь отнять у меня последнюю радость в жизни? Я столько лет не ел дичи, дай хоть попробовать!

Кабанина с каштанами оказалась выше всяких похвал, как, впрочем, и куропатки в зелёном соусе. Все, кроме Чечилии, наелись до отвала, запив обед плотным местным вином.

– Думаю, теперь тебе, дядя, было бы неплохо прогуляться, порастрясти всё то, что ты съел и выпил, – сказала наконец Ада.

Но дядя Тан вдруг осознал, что от вина его ноги стали совсем ватными, а от еды клонит в сон.

– Пойду-ка я лучше вздремну, – ответил он. – Устрою себе небольшой послеобеденный отдых, пока вы колесите по церквям.

– Прости, но я не могу тебя оставить в пустом доме. Ещё неизвестно, прогрелся ли он вообще, – возразила Ада.

– Я, пожалуй, останусь с доктором Танкреди, – предложила Мириам. – Я тоже немного устала, учитывая то, обычно за обедом ем только салат, а вина почти не пью.

– Вот взяли бы все ризотто, как я... – с лёгким злорадством проворчала Чечилия.

В особняке уже потеплело. Дядя Тан лёг на большую кровать, некогда принадлежавшую донне Аде, и племянница укрыла его меховым пледом. Мириам уселась на кушетку в ногах кровати – похоже, она хотела побыть с доктором наедине, чтобы посекретничать без свидетелей.

Ада, Геррит и Чечилия зашли в бар на площади и выпили по чашечке кофе, потом наскоро осмотрели три небольшие секуляризованные церкви с интересными росписями (хотя и не такими интересными, как в соборе) – у Чечилии были от них ключи – и сели в машину, чтобы через поля добраться до часовни Гвальбесов.

Всё это время Ада чувствовала, что несколько выпадает из разговора. Её спутники вели беседу о своём, обильно пересыпая профессиональную терминологию десятками имён, и она попросту за ними не поспевала. Чечилия объясняла, что побудило её отнести «мастера из Ордале» к флорентийским маньеристам. Она цитировала то Вазари, которого Ада в своё время читала, то какого-то неведомого Джованни Паоло Ломаццо^[73] – вернее, не ведомого Аде, потому что ван Ладинга, похоже, его знал и соглашался с Чечилией относительно интерпретации его сочинений.

Наконец они добрались до церкви. Увидев фреску с чертями и проклятыми душами в трусах, голландец от души посмеялся и окончательно утвердился в оценке творчества фра Панталео:

– Совершеннейший кошмар!

Чечилия, в свою очередь, рассказала о найденных у входа досках, которые использовали для ограждения курятника.

– В министерстве подтвердили мои подозрения: это алтарный образ конца XVI века, и на части он разрублен почти сразу после окончания росписи. Причём, судя по всему, не художником, которому могло внезапно разонравиться собственное творение: хотя очистка ещё продолжается, уже очевидно, что проявившиеся детали – очень тонкой работы. Да и в любом случае автор вряд ли стал бы уничтожать тщательно подготовленную доску (они тогда очень ценились), а написал бы что-нибудь поверх. Рука «мастера из Ордале», тут сомнений нет: скорее всего, фрагменты первоначально составляли большой образ Мадонны на престоле в окружении ангелов и святых. Но кто решил его уничтожить и почему, до сих пор загадка.

Ван Ладинга слушал очень внимательно.

– Я бы предположил, что речь идёт о ревности – история знает такие случаи. Судя по тому, что Вы, доктор, рассказали, картину могли счесть оскорбительной или, например, посчитать аморальным сам сюжет – это ведь было в самом начале контрреформации. Вам не кажется, что на первоначальном образе могла присутствовать обнажённая натура, которую сочли непристойной?

– Сомневаюсь. Фигуры, которые реставраторам удалось раскрыть, выглядят соответственно времени – в длинных одеяниях, полностью скрывающих тело, в плащах с поясами... И потом, все они выполнены в характерном змеевидном стиле, а наш мастер, если не считать груди «Мадонны Млекопитательницы», никогда не изображал наготу.

– А ты передала в министерство фрагмент с портретом Химены? – спросила Ада, не слышавшая о расследовании с июля.

– Нет, решила притвориться, что нашла его последним, когда остальная часть головоломки уже была собрана. Мне жаль с ним расставаться. К тому же это самый важный для атрибуции элемент, с которым я могу работать. Конечно, рано или поздно его придётся вернуть, но пока я предпочла бы этого не делать.

– Ну, раз уж он до сих пор здесь, покажи его синьору ван Ладинге – может, он что-нибудь придумает.

Пройдя в ризницу, Чечилия открыла шкаф и, развернув ткань, достала перепачканную зелёной краской дощечку. Несмотря на оставшуюся после первичной очистки патину, ярко-рыжие волосы младенца Иисуса сразу же вспыхнули, привлекая взгляд.

Изумлённый Геррит почесал в затылке, прищурился, взял дощечку из рук Чечилии, осторожно поднёс к окну и повертел, стараясь поймать луч низкого закатного солнца. Потом он склонил голову, почти коснувшись дощечки носом, чтобы получше рассмотреть надпись «Diego filius», и с недоуменно обернулся.

– Я уже видел этот образ, – сказал он. – Вернее, не этот, а такой же. И кстати, прекрасно сохранившийся, что, впрочем, и не удивительно: его не замазывали зелёным и не пытались очистить растворителем.

– Быть того не может! – воскликнула Чечилия. – Скорее всего, Вы видели нечто похожее, но не тот же образ. Религиозная живопись часто следовала модным канонам. Например, пейзаж вот в этой части явно восходит к Леонардо...

– Нет-нет, – прервал её голландец, – точно такую же! Если бы речь шла только о лице Мадонны – ладно, но тут ещё и огнекудрый младенец... Таких больше нет. Младенец Иисус, да и вообще святые с рыжими волосами в истории искусства встречаются крайне редко: считалось что так Господь выделяет лжецов и прочих девиантов. Рыжие волосы – атрибут предателей, ведьм, блудниц...

Чечилия инстинктивно поправила выбившуюся прядь.

– ...кающихся Магдалин, героинь, соблазняющих злодеев, чтобы спасти свой народ, Далилы, Иаили, – продолжил антиквар, улыбнувшись девушке, чтобы снять напряжение. – И на том образе, что прошёл через мои руки, тоже была надпись «Diego filius». Это не совпадение.

– Не может быть! – растерянно повторила Чечилия.

– Простите, Геррит, я, может, чего-то не поняла, – вмешалась Ада. – Вы утверждаете, что видели картину, идентичную этой. Где, в Тоскане? Или в Голландии? Когда? И где она сейчас? Кто Вам её показывал?

– Я лично держал её в руках, у меня в магазине, в Амстердаме, пару лет назад. Не помню, кто эту картину принёс, но принесли на продажу, и мы её продали. Та же здесь рука или сделанная кем-то другим копия, я без дальнейших исследований сказать не могу, но если и копия, то прекрасно исполненная.

– Не может быть! – снова повторила Чечилия. Казалось, она сейчас расплачется.

– Невероятно, но вовсе не невозможно, – ответил ван Ладинга. – Художники тогда много путешествовали. Живописцы из Нидерландов часто приезжали в Италию, а многие итальянцы надолго оседали у нас, на Севере.

– Значит, «мастер из Ордале» мог работать в Голландии? – недоверчиво переспросила Ада.

– Кто знает? Возможно, доска, которую принесли ко мне в магазин, была расписана в Италии: картины тоже путешествовали, не только художники.

– Думаете, её можно будет отследить? – Чечилии наконец удалось взять себя в руки, и она снова выглядела спокойной и решительной.

– Думаю, да, мы же ведём реестр покупок и продаж. Через месяц, когда вернусь на работу, я сообщу, кому мы её продали.

– А раньше никак? Я не могу ждать месяц!

– Слушай, Чечилия, а почему бы тебе самой не съездить в Амстердам? Самолётом туда-обратно за пару дней обернёшься, – предложила Ада.

– Мне кажется, идея неплохая, – одобрил ван Ладинга. – Я понимаю, что Вам, доктор, не терпится разгадать эту тайну, да и сам тоже весьма заинтригован. Могу порекомендовать неплохую гостиницу совсем рядом с офисом и попрошу секретаря помочь Вам отследить картину. Возможно, на ней даже была подпись, просто я этого не помню. Если и так, имя не из знаменитых, потому что у меня в памяти осталось только это «Diego filius». Но в реестре наверняка есть все нужные данные.

Чечилия нехотя спрятала дощечку обратно в шкаф.

– Эх, если бы я могла взять её с собой в Голландию... Сравнить их напрямую было бы гораздо проще, – вздохнула она. – Нужно хотя бы сфотографировать всё подходящим объективом и грамотно выставить свет, чтобы разглядеть детали.

11

– Да, ничего не скажешь, удачно мы съездили, – сказала Мириам на обратном пути в Донору, когда Ада и Геррит рассказали о неожиданном открытии.

– Что называется, типичный случай чистого везения: нашли драгоценность, которую даже и не искали, – добавил дядя Тан.

– Погодите пока трубить победу, я ведь мог и ошибиться. Не хотелось бы, чтобы из-за меня доктор Маино понапрасну слетала в Амстердам, – нервно возразил ван Ладинга.

Всё время, пока их не было, его жена проговорила со старым доктором.

– Обо всем и ни о чём, – смущённо опустила глаза Мириам. – Ему просто не хотелось спать.

– Так жарко! И кровать непривычная, совсем на мою не похожа, – пожаловался доктор.

– Ада, у тебя такой чудесный дядя! – рассмеялась в ответ Мириам. – Он даже проэкзаменовал меня на знание «Освобождённого Иерусалима»: хотел знать, помню ли я строфы о поединке Танкреди и Клоринды.

– А ты их помнишь? – удивлённо переспросил ван Ладинга.

– Сперва спутала с тем местом из «Неистового Роланда», где Марфиза, переодетая странствующим рыцарем, сражается со своим братом Руджьером...

– Я поражён. Похоже, ты была блестящей ученицей.

– Ну, и там, и там выясняется, что человек, которого все считали мужчиной, на самом деле женщина, – сквозь смех выдавила Мириам. – Тоже, скажете, повезло? Начала читать из «Роланда» и тут же вспомнила: «Но вот настал тот неизбежный час...» Я, правда, знаю наизусть только самое начало, но доктор прочёл мне эту песнь полностью.

Ада, вцепившись в руль, удивлённо скосила глаза на сидящего рядом дядю Тана: за долгие годы она не раз слышала, как он декламирует разнообразные стихи, но только не те, где говорится о смерти воительницы, в честь которой назвали его сестру. Дядя молчал, на его лице играла лукавая улыбка.

Приехав в Донору, Ада высадила гостей у виллы Сперанцы Арреста и повернула к дому. Армеллина, вне себя от беспокойства, уже ждала их у ворот.

– Вы опоздали, – возмущённо воскликнула она. – К этому часу Танкреди уже должен был поужинать и лечь в постель.

– Никакого ужина, – заявил доктор, выбираясь из машины. – У меня до сих пор тяжесть в желудке. Не могла бы ты заварить мне ромашки? Боюсь, кабана мне без неё не переварить.

– Ты ел кабанину? И ты, Адита, ему позволила? Вот уж не знаю, кто из вас безответственнее, – заворчала экономка. – Может, мне позвонить доктору Креспи?

– Даже и не думай. Хорошенько высплюсь в собственной постели, и всё как рукой снимет, – отмахнулся дядя Тан.

Ада прошла на кухню. Пока экономка помогала доктору готовиться ко сну, она согрела стоявший на плите минестроне и уселась есть в одиночестве, даже не постелив скатерть. Потом поставила кипятиться воду для ромашки и, пока ждала, вымыла испачканную тарелку. Она с раннего детства запомнила эти простые действия, и теперь, в конце долгого, утомительного, но очень приятного дня, проведённого в хорошей компании, делала их автоматически, бездумно.

От горячего супа внутри разлилось тепло. Ромашка в большой бело-голубой фарфоровой чашке наконец заварилась, и Ада понесла её наверх. Доктор в полосатой шёлковой пижаме полусидел в постели, откинувшись на высокие подушки, его белые волосы были влажными и аккуратно расчёсанными, как у мальчишки в первый школьный день. В углу Армеллина приводила в порядок одежду: как раз в этот момент она чистила щёткой пиджак, уже висевший на вешалке.

Ада поставила чашку на комод.

– Ещё слишком горячая, – сказала она. – Подожди минутку, а то обожжёшься.

– А ты пока посиди здесь, хочу тебе кое-что сказать.

– Не наговорился за день? – усмехнулась Ада. – Мало тебе было послеобеденных мучений Мириам? Как у тебя ещё язык-то ворочается?

– Мириам – молодец, но незачем ревновать, все знают, что моя любимица – ты.

Ада взяла его руку и поднесла к губам:

– Не будь таким сентиментальным, дядя.

– Не буду. Но хочу тебе сказать: я рад, что теперь у вас с Джулиано все хорошо. Всегда считал, что главное в отношениях – доверие. Будешь звонить сегодня, поцелуй его от меня.

«Он ни о чём не подозревает, – подумала Ада. – А я его обманываю, и чем дальше, тем труднее будет признаться».

– Слушай, Ада, пообещай мне одну вещь, – продолжал старик. – Что бы ты обо мне ни услышала, помни, как сильно я тебя любил.

– О чём ты? Что за вздор? Что такого мне могут о тебе рассказать? Да любому, кто против тебя хоть слово скажет, я тут же нос расквашу! Ты же знаешь, какой у меня сильный удар, сам меня тренировал, – она тихонько рассмеялась, чтобы скрыть эмоции, протянула руку, словно предлагая дяде пощупать бицепс, как делала в детстве, когда он в шутку учил её боксировать, и подумала: «Он выглядит таким несчастным. Должно быть, проблемы с желудком совсем его вымотали. Или это старость, прихода которой я не заметила?»

– Адита, ты помнишь те строфы из «Освобождённого Иерусалима», которые я хотел услышать от Мириам?

– Конечно, дядя Тан. У меня прекрасная память, ты разве не помнишь? Вся в Бертранов, как говорила бабушка Ада.

– Тогда почитай мне.

Ада глубоко вздохнула. Её взгляд упал на фотографию на стене, и дядина сестра-близнец снова загадочно улыбнулась, напомнив, что эта глава в школьном учебнике называлась «Смерть Клоринды».

– Давай не будем, дядя. Не сегодня.

– Тогда я прочту, а ты послушай. И ты тоже, Армеллина.

Он сел в кровати, обхватил обеими руками чашку, словно пытаясь согреться, и, глядя на увеличенную фотографию сестры, медленно продекламировал:

Но вот настал тот неизбежный час,

Когда Клоринды жизнь должна пресечься:

Танкред ей в грудь прекрасную наносит

Удар мечом; железо входит в тело

И кровью упивается, и вся

В крови её наружная одежда.

– Хватит, старый дуралей! – перебила возникшая в изголовье, словно древняя фурия, Армеллина. Она выхватила чашку у него из рук, поднесла её ко рту властно скомандовала: – Пей молча!

Потом повернулась к Аде:

– Пожелай-ка ему спокойной ночи и ложись спать. Неудачный сегодня денёк. Лучше бы Танкреди сидел дома и не ездил ни в какое Ордале.