Сексуальная жизнь наших предков

1

Через пять дней, подписав все необходимые бумаги, Ада улетела в Болонью. Причин задержаться не осталось – ей ведь и так придётся нагонять расписание. С Лео она больше не виделась и даже не позвонила попрощаться перед отъездом.

Она покидала Донору со странным ощущением, что никогда не вернётся, хотя теперь, несмотря на смерть дяди или, скорее, благодаря ей, большинство её источников дохода сосредоточилось в родном городе. Давно прошло то время, когда, не желая поступиться принципами (и терпеть саркастические замечания бабушки Ады), она избавилась от фамильных драгоценностей. Теперь, если ей вдруг придёт в голову абсурдная мысль снова всё поменять и отказаться от наследства (в пользу Лауретты? или в пользу бедных? каких именно бедных? может, в пользу Ассоциации итало-кубинской дружбы, куда ежегодно платила членские взносы?), так или иначе придётся вернуться в Донору и оформить миллион разных документов. Даже будь Джулиано по-прежнему с ней и согласись он озаботиться формальностями, она бы, наверное, не решилась.

Эти мысли вызывали у Ады беспокойство и дискомфорт. Она чувствовала себя виноватой, что, потеряв самую большую привязанность всей своей жизни, вообще способна думать о деньгах.

В аэропорт её отвезла Лауретта, фонтанировавшая тысячами планов и предположений, как разделить наследство, – словно Армеллина уже умерла. Не обращая внимания на сопротивление Ады, она решила (и убедила мужа) как можно скорее перевезти семейство на «Виллу Гранде».

– Места хватит на всех, – заявила она. – Даже для тебя, если вернёшься. Держать её пустой – настоящее расточительство.

– Сперва стоило бы спросить разрешения у Армеллины.

– Какое ещё разрешение? Мы с тобой там хозяйки. Хватит и того, что приютим её, пока не изволит протянуть ноги.

Ада была слишком подавлена, чтобы спорить. Ей казалось, что Лауретта с каждым днём становится все больше похожей на тётю Санчу и тётю Консуэло. Она поговорила с Армеллиной, извинившись за поведение кузины, но экономка, похоже, не возражала.

– Что ты, я буду только рада, если на вилле станет поживее – теперь в доме так тихо... Мне хотелось бы вернуть те дни, когда здесь жили вы с Лауреттой. Конечно, её малышка (в отличие от брата) куда энергичнее, чем вы вдвоём вместе взятые. Донна Ада – да, она бы эту девчонку в два счета приструнила, а мать только сюсюкается. Ты тоже возвращайся поскорее, Адита. Помни, мне уже за девяносто, и то обещание, что я дала сору Гаддо, потеряло силу.

– Не говори так! – воскликнула расчувствовавшаяся Ада. – Ты и до ста дотянешь!

– Мне теперь незачем, – сухо ответила Армеллина.

Чуть позже с Адой тепло распрощался и доктор Креспи:

– Постарайся следить за собой, не забывай поесть и на работе не засиживайся: ты совсем исхудала, выглядишь измождённой. Соберись! Дядя так тобой гордился, не разочаруй его. Мир не рухнул, жизнь продолжается.

«Как быстро они утешились, – думала Ада. – Может, это только со мной что-то не так? Не могу смириться, не умею принимать неизбежные изменения! Но эта продолжающаяся жизнь как раз из одних изменений и состоит».

А у неё, как и у Армеллины, похоже, просто пропал смысл жить.

– Что за упаднические настроения? Сходи поскорее к психоаналитику, если сама не сможешь справиться! – посоветовала Дария, встречавшая Аду в аэропорту. – Ужас какой, так убиваться из-за мужика на девятом десятке! Нет, я всё понимаю: это твой дядя, брат твоего отца, именно он тебя воспитывал – я в курсе. Но ты ведь больше не ребёнок, ты взрослая, а взрослые теряют родителей и продолжают жить дальше сами, это закон природы.

С началом нового учебного года студенты, снимавшие Адину квартиру, переехали, оставив жилье в ужасном беспорядке: грязные полы, стены, сломанная мебель, текущие краны – а у неё пока не было времени нанять бригаду, чтобы это исправить.

– Куда тебя отвезти? Не на твою же помойку? Может, на виа дель Олмо? Или ты уже освободила квартиру? – спросила Дария, заводя машину. – Поживи у нас. Займёшь кабинет Микеле, он ему редко нужен.

– Спасибо, но все мои вещи у Джулиано, и я могу остаться там до Рождества. Если честно, он сказал мне «сколько захочешь», это я сама определила сроки.

– Кстати о Джулиано, ты же не знаешь последних новостей. Он тут в аварию попал. Ничего страшного, к счастью, но ты бы видела, как горела машина...

– Что случилось? Где он?

– В больнице Св. Урсулы.

– Отвези меня туда, я хочу его видеть.

– Даже и не думай. Помнишь, он теперь встречается с другой? И потом, волноваться не о чем, Микеле уже туда сходил. Джулиано ничего не нужно, завтра его выписывают.

– Но всё же... как это произошло? На новой машине, да?

– Нет, новая машина стоит себе в гараже на виа Мадзини без единой царапины. Джулиано попросил Микеле её перегнать, она была не очень удачно припаркована. А в аварию он попал на чужой и, как обычно, не желает говорить, на чьей именно. Похоже, эта сука даже водить не умеет.

– Прекрати, Дария! Просто расскажи, что случилось.

– Видимо, он сидел на пассажирском, не пристегнулся и влетел в лобовое стекло. Плечо и рука сломаны: рука в гипсе, плечо нет, только бандаж. Плюс перелом переносицы, рассечение правой скулы, а под глазами синяки... ну, знаешь, как у баб бывают, когда их мужики бьют. Микеле говорит, похож на панду или на енота, такой смешной.

– Ничего смешного, Дария.

– О, ты так великодушна! А должна бы «пылать желаньем мести».

Подруга настояла, чтобы Ада хотя бы в первый вечер ужинала не дома.

– Мы с Микеле отвезём тебя в ресторан. В «Диану», ладно? Хоть не будешь шляться по магазину с тележкой полуфабрикатов. А там, глядишь, и печаль пройдёт.

Между переменами блюд Дария снова с жаром заговорила о квартире.

– Твой дуплекс в ужасном состоянии. Даже если ты его полностью отремонтируешь, там слишком мало места – тебе ведь уже не двадцать. Прости, но раз уж ты стала богатой наследницей, почему бы не прикупить себе уютный маленький домик? Может, какой-нибудь старинный особнячок на бульваре? Заодно покажешь Джулиано и этой...

– Прекрати, – вмешался Микеле.

– Ты пойми, я ещё ничего не унаследовала, – сказала Ада. – Пока жива Армеллина, я не получу и лиры.

– Да брось! Хочешь сказать, банк не даст тебе нужной суммы? Под такие-то гарантии? Ты ведь сможешь помочь ей с кредитом, Микеле?

– Я даже не знаю, останусь ли в Болонье.

– Тогда знаешь, где нужно купить виллу? В Греции, на Патмосе. И мы будем ездить к тебе каждое лето.

Да, Дарию не переделаешь: если уж она начала строить воздушные замки, её практически невозможно остановить. Ада слушала вполуха, размышляя о завтрашнем дне и вступительной лекции, которой должна обозначить начинающийся курс: ввести понятие метаморфозы, напомнить о том факте, что все эпизоды, изложенные Овидием на латыни, ссылаются на греческие мифы. Она даже попыталась представить, какими будут новые студенты, но сохранила связь с реальностью и после ужина решительно заявила, что оплатит счёт.

– В конце концов, я теперь богатая наследница, – воскликнула она, заставив себя улыбнуться.

Из ресторана до виа дель Олмо было недалеко, и они решили прогуляться. Уже холодало. Ада шла и думала о том, как впервые занималась любовью с Джулиано, а после, демонстрируя собственную независимость, возвращалась этой же дорогой домой. Потом ей вспомнился Лео, их безумные объятия и сон, неожиданно глубокий, – словно кто-то щёлкнул выключателем. Тоже урок тебе, Ада. Нужно стереть тот случай из памяти и не подавать виду, когда они снова встретятся.

В квартире было чисто и прибрано, водонагреватель включён, кухонный стол сервирован к завтраку, холодильник забит продуктами. Сперва Ада подумала было, сама себе не веря: «Вернулся!» – но сразу вспомнила: «Как бы не так, он же в больнице». А уже через мгновение, по расположению прихваток узнав руку синьоры Тильды, вспомнила, что собиралась позвонить ей и попросить заехать. Что за рассеянность!

Стопка заметок к лекциям, так и оставшихся после её отъезда лежать на столе в кабинете, была тщательно выровнена и прижата, чтобы не разлеталась: синьора Тильда воспользовалась тяжёлой рамкой дагерротипа Клоринды в качестве пресс-папье. «Завтра же спрячу его в комод, не хочу больше видеть это фото», – подумала Ада.

Она ужасно устала. Застеленная идеально отглаженными и туго натянутыми простынями кровать (сама Ада никогда их не гладила) – настоящее произведение искусства, совсем как в пятизвёздочном отеле, – так и звала забыться сном, а дела отложить на завтра.

2

Да, окружающие были правы: жизнь продолжалась. Несмотря на боль и острое чувство потери, не покидавшие её ни на секунду, Ада вернулась к работе. Новым ученикам она сразу понравилась, они живо интересовались курсом, задавали умные вопросы. Тема метаморфоз была для них созвучна не только реальной жизни и политическим изменениям, но и тому, что каждый из них ощущал внутри себя. Это были первокурсники, многие из которых впервые очутились вдали от семьи и столкнулись с самостоятельной жизнью. Наиболее прозорливые уже сейчас разрывались между радостным чувством внутреннего роста, завоёванной собственным трудом духовной и материальной свободы – и страхом, даже смятением от ненужности былых успехов, от исчезновения детской уверенности.

«Как же они, с этими своими колебаниями между ценностями прошлого и привлекательностью будущего, отличаются от нашего поколения, – думала Ада. – Мы-то хотели начисто забыть прошлое, отменить его, стереть с лица земли. Мы презирали безопасность, нас привлекал риск, нас тянуло к новым грандиозным приключениям. И кто бы тогда мог подумать, что мы закончим вот так? Что меня, надменную Лизетту, смогут сломить тоска и одиночество?»

А ведь это, в конце концов, тоже метаморфоза. И чтобы это понять, не нужно возвращаться на пятнадцать лет назад: достаточно сравнить уверенную (и даже слегка самоуверенную) Аду, прилетевшую в июне в Кембридж ради минуты славы, с задумчивой, вечно сомневающейся женщиной, которая каждое ноябрьское утро мучительно заставляла себя покинуть убежище, где ждал покой и сон, и решиться на робкий шаг в новый день.

Ей периодически названивала Джиневра. Она тоже казалась преображённой (похоже, это становилось Адиной навязчивой идеей): чересчур довольной, чересчур радующейся той свободе, которую давали ей деньги дяди Тана. Печаль, вызванная его уходом, более не омрачала её существование. Ещё только поступив в лицей, Джиневра надеялась, что дядя поможет ей с университетом, хотя думала скорее о небольшом пособии, чтобы только уехать из дома в какой-нибудь итальянский городок, поскольку видела, что родители не смогут платить за учёбу и одновременно снимать квартиру или комнату в пансионе. То немногое, что она получала, приходилось выбивать по капле, да и то с угрозой в любой момент вообще перекрыть кран, если Джиневра перестанет соответствовать ожиданиям семьи.

Но унаследованные миллионы позволяли ей в мгновение ока воплотить мечту, о которой она раньше и думать не смела: изучать свою любимую антропологию, не беспокоясь о том, будет ли у неё работа и стабильный источник дохода. При этом учиться она могла там, где советовали болонские друзья: в лучшем в этом плане университете, пусть даже и самом дорогом, – Королевском колледже в Лондоне.

Бабушка Санча всеми силами противилась этому решению: английская столица ещё со времён Мэри Квант^[81] и «Битлз» представлялась ей логовом разврата, и она никак не могла понять, как её мать, донна Ада, могла отпустить туда на каникулы Адиту с Лауреттой, тогда подростков (и, в случае с Адой, добиться после этого неплохих результатов в учёбе). А теперь и внучку, в свою очередь, увлекло пение сирен – а всё из-за Танкреди! Лучше бы оставил деньги Романо и Витторио – те всегда найдут, как заработать! Она набросилась на Грацию и зятя с упрёками, напугав и отчасти убедив их. Но времена, когда донна Ада вела успешные боевые действия против желания Адиты поступить в университет, давно прошли. В 1975 году законы поменялись: теперь совершеннолетие наступало в восемнадцать, а Джиневре уже исполнилось девятнадцать, и она могла делать все, что хотела, и доктор Креспи как душеприказчик обязан был выдать ей деньги по первому требованию. Авантюрный дух девушки, во время недавнего пребывания в Болонье, казалось, никак себя не проявлявший, теперь вырвался на свободу, и Джиневра, собрав всю информацию, сдав предварительные экзамены и став, наконец, студенткой, уже паковала чемоданы.

– Только я ещё не купила билеты, тётечка. А поскольку прямых рейсов нет, придётся где-то сделать пересадку. Что скажешь, если я полечу через Болонью и переночую у тебя?

– Буду только рада. Обещаю, на этот раз я не забуду про будильник и встречу тебя в аэропорту вовремя.

Ада действительно обрадовалась, что Джиневра будет учиться в Лондоне, и не просто в Лондоне, а именно в Королевском колледже, который закончили Китс, Вирджиния Вульф, Рёскин и другие интеллектуалы из её личного пантеона, причём на том же факультете, где писала диплом Эстелла. Она посоветовала племяннице отыскать девушку, если на первых порах понадобится помощь: независимо от масштабов университета, выпускников всегда легко отследить через секретариат. А в самом худшем случае Джиневра могла бы справиться о ней у профессора Палевского.

За всё это время Аде так и не удалось узнать адрес Йодиче в Манчестере. Она звонила днём и ночью, уже не боясь никого побеспокоить, но телефон не отвечал, и в конце концов Ада пришла к выводу, что Эстелла неправильно записала номер.

Хотя нет, номер-то существовал, но трубку так ни разу не сняли. Возможно ли, чтобы на том конце никогда не было ни единой живой души? Уж кто-нибудь, пусть даже не из членов семейства Йодиче, мог бы подойти – Ада бы тогда извинилась и вежливо попросила свериться с телефонной книгой. Как-то она попыталась заменить 3 на 8 (предположив, что Эстелла попросту не справилась с перьевой ручкой), но механический голос сообщил ей по-английски, что такого номера не существует. В общем, колечко так и лежало у неё в тумбочке, надёжно привязанное к подаренному Мириам колье.

Сперва она подумывала опять доверить его Джиневре, дав ей, таким образом, веский повод встретиться со старшекурсницей, но потом, вспомнив, что племянница учудила в бельевой на «Вилле Гранде», отказалась от этой идеи: «Кончится тем, что она снова его потеряет, на сей раз окончательно».

Лучше свести их с Эстеллой, а потом найти более безопасный способ вернуть кольцо. Опять же, это было бы прекрасной возможностью для неё, Ады, на ближайших каникулах под предлогом посещения племянницы съездить в Лондон. В Греции мысль о приезде Эстеллы в Донору пугала Аду, теперь же при воспоминаниях о задумчивом прерафаэлитском лице, чуть хрипловатом голосе и лёгком неаполитанском акценте её вдруг одолела такая томная ностальгия, такое желание снова увидеться с девушкой, что она сама удивилась.

«Надо бы не забыть сказать Джиневре, чтобы искала профессора Палевского только в случае крайней необходимости и ни в коем случае не записывалась на его курс, – подумала она. – Будем надеяться, экзамен у "шамана" не входит в число обязательных».

3

Ада снова начала посещать сеансы психоаналитика. Плакала она так же много, как раньше, но теперь выходила с чувством, что эти слезы во благо. Доктор не позволял ей слишком уж распространяться о дяде Тане, всё время настойчиво возвращая к погибшей под бомбами матери. Возможно ли, чтобы такая потеря в столь нежном возрасте не причиняла ей боли? Конечно, она была тогда ещё совсем крошкой, но что-то же должна была почувствовать! За два года между матерью и дочерью развивается достаточно сильная привязанность – почему она не может об этом вспомнить? Или не хочет?

Ей частенько названивали Дария или кто-нибудь из подруг: приглашали сходить с ними в кино, в театр, на выставку, на интересную конференцию, за покупками в какой-нибудь из центральных бутиков или просто посидеть на лавочке в парке Монтаньола. Кристина, державшая неплохой книжный магазин на Страда Маджоре, не сказав ей, пригласила на ужин своего шурина, инженера из Пьяченцы – Ада не поняла точно, холостяка или разведённого, но совершенно точно свободного. Правда, увидев при встрече выражение её лица, инженер не позволил себе не только каких-либо авансов, но даже старомодных ухаживаний.

– Слушай, может, Клаудио и не твой тип, – отчитывала Аду подруга на следующий день. – Но нельзя же все время тешить самолюбие воспоминаниями о Джулиано! Ты должна убедить себя, что с ним покончено, и начать оглядываться по сторонам. Тебе скоро сорок, пора прекращать бездарно тратить время.

Но Ада не имела никакого желания оглядываться. Острой боли, как в первые несколько дней после разрыва, она больше не испытывала, но появилась неприятная заторможенность, словно после анестезии: состояние сонного угря, пришло ей в голову, ещё живого, но уже распластавшегося на ледяном мраморном прилавке рыбника в ожидании, пока его нарежут на куски. Аду не заставило встряхнуться даже сообщение секретаря, что должность внештатного профессора, за которую она так долго и упорно боролась, отошла кому-то другому – обладателю более высоких званий и большего количества публикаций или, как возмущалась Дария, более могущественных «святых покровителей».

Тем же вечером, возвращаясь домой, Ада встретила под портиком на виа Индипенденца Джулиано. Выглядел он плохо: желтизна под глазами, где постепенно проходили синяки, наброшенное на плечи широкое пальто, чтобы не тревожить висящую на перевязи руку.

«Не стоило ему выходить на улицу одному в таком состоянии, – подумала Ада. – Если споткнётся и потеряет равновесие, даже ухватиться ни за что не сможет. Почему эта женщина не с ним? У неё что, совсем мозгов нет?»

Джулиано тоже был удивлён встрече.

– Думал, ты ещё в Доноре. Слышал о твоём дяде, мне очень жаль, – сочувственно произнёс он. – Пойдём присядем в баре, расскажешь.

Они заказали два чая. Аде пришлось положить и размешать сахар в его чашке.

– К счастью, через пару дней этот проклятый гипс снимут, – фыркнул Джулиано.

Говоря о дяде, она тщетно пыталась сдерживать слезы. Он, казалось, был искренне расстроен, а узнав о наследстве, несколько удивился.

– Думал, он оставит тебе всё, а не пополам с Лауреттой. Она редкостная зараза, будет спорить до хрипоты, когда настанет пора делиться.

– Пусть забирает все, что захочет, мне плевать.

– Так нечестно. Скажи мне, когда придёт время, я твою кузину прижучу.

О конкурсе Ада не упомянула – не хотела очередной порции сочувственных комментариев, – зато рассказала, как разозлилась Лауретта, узнав тайну Клары Евгении. Она думала повеселить этим Джулиано, но тот лишь натужно улыбнулся, ограничившись сухим: «Бедняжка». Ада не поняла, имел ли он в виду кузину или легендарную прародительницу, но не успела спросить, как он уже сменил тему:

– Ты, значит, вернулась на виа дель Олмо? Молодец. Живи сколько хочешь, не торопись съезжать. А то, глядишь, прикупишь что-нибудь побольше – ты теперь можешь себе это позволить.

– Дария сказала то же самое.

– Если интересно, могу порасспросить коллег и клиентов. Заодно и узнаю, как дела на рынке.

– Не стоит, мне пока рано об этом думать. Поговаривают, кстати, что ты нашёл себе чудесный дом, – сказала Ада и сразу поняла, что сболтнула лишнего.

Джулиано напрягся, явно не желая говорить на эту тему. Он взглянул на часы, висевшие над стойкой:

– Прости, должен тебя оставить. Клиент ждёт, я уже опаздываю.

– Конечно, извини. Иди. Поправляйся скорей.

Обниматься на сей раз не стали, Ада лишь похлопала Джулиано по руке. Гипс глухо отозвался: тук-тук – будто стучали в наглухо заколоченную дверь, и они разошлись в разные стороны.

Вечером Ада была приглашена на ужин к Дарии. Рассказывать о конкурсе подруге она тоже не стала: надоели вечные обвинения власть предержащих в предвзятости и кумовстве. И потом, за столом ожидались и другие гости, с которыми подобная откровенность была бы неуместна.

Она пошла пешком: перспектива ехать на велосипеде в моросящий дождь не казалась ни полезной, ни приятной. «Мини» стоял возле дома (вернувшись из Доноры, Ада забрала его из подземного гаража, чтобы всегда был под рукой), но она редко брала машину, если собиралась в центр. А прогулка от виа дель Олмо до дома Дарии, пускай и длительная, обычно служила ей прекрасной разрядкой после напряжённого дня.

Ближе к полуночи, после ужина, один из гостей подбросил Аду до дома, но не стал дожидаться, пока она войдёт. Пытаясь нащупать в сумочке ключ, Ада краем глаза заметила, что припаркованный чуть дальше по улице «мини» как-то странно завалился набок. Она подошла ближе и увидела, что три из четырёх колёс пробиты каким-то острым предметом и совсем сдулись, а единственная целая шина высоко задирает капот.

Такое случалось в их районе уже не в первый раз. Из-за раскидистых крон деревьев на улице было темновато – настоящее раздолье для вандалов. «Но чёрт возьми, почему всегда я?» Она чувствовала горечь, раздражение, но никак не страх. Интересно, вписан ли такой ущерб в страховку?

Поднимаясь на лифте, Ада задумалась, пытаясь вспомнить адрес ближайшего автомагазина, и никак не ожидала увидеть, что горшки с цветами на галерее опрокинуты, кафельный пол засыпан землёй, а дверь квартиры распахнута настежь. Войти она не решилась: теперь её пугал даже лифт, даже лестница. Она бросилась к консьержу; изо всех сил нажав одной рукой на кнопку звонка, другой отчаянно забарабанила в дверь. Синьор Доменико долго не отвечал, но в конце концов появился: заспанный, на ходу запахивая халат.

– Воры! Воры! – выдохнула Ада. – Взломали дверь! Может, они ещё внутри! Звоните в полицию!

– Успокойся. Пойдём сперва всё осмотрим, – консьерж, высокий грузный мужчина, мало чего в жизни боялся. – Не нервничай так. Хочешь стакан воды? Или останешься здесь, с моей женой?

– Так Вы один пойдёте? Это слишком опасно.

– Конечно, нет. Сейчас пошумим немного – если они внутри, убегут, только их и видели.

И он оглушительно загромыхал по перилам большой медной стойкой для зонтиков, стоявшей при входе. На лестнице зажегся свет, тут и там стали открываться двери, послышались возмущённые возгласы.

Ада почувствовала, что самообладание возвращается к ней.

– Я поднимаюсь с Вами.

Квартира, казалось, пережила нашествие варваров: шкафы распахнуты, стулья перевёрнуты, шторы сорваны с карнизов, торшер опрокинут. Бузуки, который Ада оставила на кресле в кабинете, разбили о стену, одежду вытащили из шкафов, раскидали и топтали ногами. В спальне сильно воняло, и Ада с неохотой была вынуждена констатировать, что воры мочились на кровать, а одеяла заляпали дерьмом. В других комнатах всё выглядело столь же ужасно – настоящая катастрофа: даже в ванной ящики с косметикой выворочены на пол, кафельная плитка перепачкана выдавленной из тюбика зубной пастой, а на зеркале помадой накарябаны непристойности.

– Взгляни, не унесли ли они чего ценного, – бросил консьерж.

– Да нет у меня ничего ценного! – воскликнула Ада.

– Проверь хотя бы драгоценности, – настаивал синьор Доменико.

– Нет у меня драгоценностей!

И тут Ада вспомнила о колечке, которое так и не вернула Эстелле. Она с отвращением подошла к кровати и, стараясь не дышать, заглянула в приоткрытый ящик тумбочки. Кольцо лежало там, всё так же привязанное к подаренному Мириам колье – его воры не взяли: может, просто не заметили среди тесьмы и мелких жемчужин, а может, как предположил консьерж, приняли за дешёвую бижутерию.

– Потому-то здесь все и разгромили, – уверенно заявил синьор Доменико. – Не нашли ничего ценного и решили отомстить. Такое часто случается.

Телефонный провод в гостиной был обрезан у самой стены. К счастью, хотя бы аппарат в кабинете уцелел.

– Надо вызвать полицию, – сказала Ада.

– Чего ради? Если они и приедут в столь позднее время, то будут крайне недобры. Спускайся вниз и поспи у нас, а завтра утром позвонишь.

Выходя, консьерж взглянул на замок.

– Дверь-то, оказывается, вовсе не взламывали! – удивлённо воскликнул он. – У них был ключ.

– Ключ? Откуда?

– Ну, или, может, дверь просто была открыта. Ты точно помнишь, что с утра её запирала?

– Да бросьте! И потом, там же защёлка.

В этот момент зазвонил телефон. Ада поморщилась (два часа ночи!), но бочком двинулась к аппарату, словно тот был ядовитой змеёй.

– Может, уже ответишь? – спросил консьерж.

Она дрожащей рукой взяла трубку.

– Ада! Ада! – донесся голос Джулиано. – Ты в порядке? Что там случилось, Ада?

– Но... – пробормотала она, – откуда ты знаешь? И почему звонишь в такое время?

– Ада, скажи, что ты в порядке!

– Я-то да, но квартиру разнесли полностью. Как ты...

– Ты не пострадала? Они тебя не тронули?

– На моё счастье, они меня даже не видели. Вломились, пока меня не было.

– Да уж, твоё счастье. У меня прямо камень с души свалился.

– Прости, но откуда ты узнал...

– Я боялся, что это может случиться. Прости меня, Ада. Я звонил в десять, как только понял, что у меня украли ключи, но ты не отвечала.

– Я была у Дарии. Что там с ключами?

– Их у меня украли, целую связку, прямо из кармана куртки. Там были и те, что от виа дель Олмо, ещё и брелок с адресом. Не нужно было...

– Но кто мог их украсть? Где?

– Куртка висела на вешалке у входа в контору, это мог быть кто угодно. Ты же знаешь, мы работаем с уголовными делами, да и всякие хулиганы шастают. Завтра узнаю, кто ко мне заходил, но пока... Как же я рад узнать, что тебя не было дома, когда они вломились! Ты одна? А, с синьором Доменико? Уже лучше. Поспи сегодня в гостинице, а завтра смени замок.

– Они здесь все разгромили!

– Не волнуйся, всё починим, я кого-нибудь пришлю. И прости ещё раз, это я виноват. Не стоило держать эти ключи на общей связке.

– Да уж, не стоило.

Но в глубине души, несмотря ни на что – ни на случившееся несчастье, ни на ужас от мысли, что она могла столкнуться с этими отморозками лицом к лицу, – её почему-то обрадовало, что Джулиано оставил себе возможность в любой момент вернуться в дом, где они вместе прожили целых пять лет.

Успокоив его и распрощавшись, Ада вышла из квартиры и, даже понимая, что теперь это бессмысленно, всё-таки закрыла дверь на ключ, а только потом вслед за консьержем направилась к лифту.

Пока они спускались на первый этаж, её вдруг осенило: «Машина. Пробитые шины. Нигде не написано, что она моя, но они все-таки как-то узнали об этом и выместили на бедном «мини» злость за то, что не нашли дома ничего ценного? Нет, не сходится. Они явно меня знают. И хотели досадить именно мне».

4

Остаток ночи Ада провела у консьержа. Ей так и не удалось сомкнуть глаз. Разве можно предположить, что воры сочли её достаточно богатой, чтобы вторжение имело смысл? Она вела скромную жизнь, не носила дорогой одежды, а машину купила уже больше семи лет назад. Может, они прознали о наследстве и были ли убеждены, что, уезжая из Доноры, она захватила деньги и драгоценности с собой?

Наутро она сменила замок, но не чувствовала в себе сил остаться в этом доме, который теперь воспринимала не иначе как осквернённым. На пару ночей её приютила Дария: этого времени как раз хватило, чтобы договориться о номере в пансионе, где университет время от времени размещал приезжих лекторов.

Сейчас она и сама чувствовала себя приезжей, нежеланным гостем в городе, куда в возрасте двадцати одного года так упорно стремилась и который привыкла считать своим больше, чем тот, где родилась.

Позвонив Лауретте, она не стала объяснять ей настоящих причин, по которым переехала в пансион, как не сказала и о разрыве с Джулиано, придумав в качестве оправдания напряжённую работу с кое-какими иностранными коллегами, которым на виа дель Олмо просто не хватило бы места.

Джулиано звонил дважды: хотел узнать, отошла ли она от шока или ещё напугана; несколько раз повторил, что очень виноват. Он так и не смог узнать, кто украл ключи: в тот день в конторе кого только не было, сказали ему, и кроме ключей пропало кое-что ценное, включая кинокамеру одного из коллег и кольца, которые секретарша снимала, садясь за печатную машинку. Я тоже сменил замки, добавил он, включая те, что в машине. Ада рассказала о пробитых шинах, но Джулиано не верил, что это могли быть те же люди, которые от злости писали помадой непристойности на зеркале в ванной и пачкали зубной пастой стены.

– Это совпадение. Просто неудачное совпадение, – уверенно заявил он. – Сколько раз такое уже случалось на виа дель Олмо! Тебе совершенно нечего бояться, что кто-то заимел на тебя зуб.

Так прошло два-три дня. Подруги старались ни на минуту не оставлять Аду в одиночестве, так что за стенами университета ей почти не удавалось уединиться даже для того, чтобы подготовиться к лекциям. Учитывая энтузиазм студентов, она предложила каждому из них выбрать миф о метаморфозе, перевести его на итальянский и прокомментировать, пусть даже в свободной форме. И теперь ожидала получить хотя бы полдесятка хороших, самостоятельных работ, в которых студенты проявят свою индивидуальность, что поможет ей адаптировать курс к их потребностям.

С собой в пансион Ада взяла совсем немного вещей, не считая документов и необходимых для подготовки к лекциям книг: вся одежда отправилась в мусорный бак вместе с простынями и одеялами. Ей предстояло полностью обновить гардероб, но сильно тратиться она не собиралась, ограничившись парой спортивных курток, чтобы ходить на работу, и несколькими комплектами хлопкового белья с развала в Монтаньоле. Там же, на лотке с бижутерией, Ада нашла чёрную кожаную ленту-чокер, которую носила на шее, продев в неаполитанское кольцо: после случившегося в квартире разгрома рисковать не хотелось.

Джиневра ещё не звонила ей из Лондона, так что новостей не было, и Ада не знала, начала ли та поиски Эстеллы.

На выходные они с Дарией поехали в Венецию на выставку пейзажистов XIX века, которую подруга сочла полезной для вдохновения на новые trompe-l'œil. Они гуляли по узким улочкам Мерчерии, заглядывали в бутики. «Интересно, почему здесь, в Венеции, можно найти куда более элегантные вещи, чем где-либо ещё?» – восклицала Дария, убедившая подругу купить пальто с необычным вырезом, две блузки и пару обтягивающих брюк. Они вернулись воскресным вечерним поездом, нагруженные пакетами и с опухшими от долгой прогулки ногами.

Когда Ада забирала у портье ключи от номера, тот сообщил:

– Вас спрашивала кузина... секундочку, я записал имя... синьора Досси. Звонила четыре или пять раз – судя по всему, что-то важное.

«Точнее, неприятное», – возмущённо перевела для себя Ада. Что такого могло случиться в Доноре? Первой её реакцией было не звонить, притвориться, что не слышала, развернуться и немедленно уехать обратно в Венецию, не оставив адреса. С неё хватит! Она так устала от несчастий, устала от скорби, от разочарований и нападок! Устала! Всё! Почему её никак не оставят в покое?

Поднявшись в номер, Ада сбросила туфли, заскочила в ванную, нехотя съела банан, чтобы не принимать аспирин на пустой желудок, проглотила две таблетки, запив их водой, рухнула в кровать и уже начала было набирать старый номер Лауретты, но вспомнила, что кузина теперь живёт на «Вилле Гранде».

Лауретта ответила сразу, словно ждала звонка. Она была взволнована, взвинчена почти до истерики.

– Наконец-то! Куда ты пропала? Вечно тебя нет на месте, когда ты нужна!

– Что у тебя случилось?

– Эти твои приятели – редкостные подонки! Опозорили нас на весь город!

– Какие ещё приятели? – вздохнув с облегчением, переспросила Ада. Опозорили? Очередной бзик Лауретты. Неужели она узнала, почему загородный дом отошёл Мириам? Нет, вряд ли: в таком случае опозорены были бы Арреста.

– И ты ещё спрашиваешь? Читала воскресное приложение к «L'Indipendente»?

– Ты же знаешь, я не покупаю донорских газет. Их здесь даже в киосках не бывает.

– Там статья на целую страницу, даже на разворот, с кучей фотографий. И всё против нас!

– Против каких именно нас?

– Против нас, Ферреллов. Кого же ещё?

– Моя фамилия Бертран. Как, впрочем, и твоя девичья...

– Не уходи от темы. С бабушкой Адой случился бы инфаркт. Вот она, благодарность твоего дружка! Мы его чуть ли не в семью приняли, а он вывешивает наше грязное белье по всему городу!

– Лауретта, ты можешь сказать прямо, что случилось? Про какое грязное белье ты говоришь и что это за «мой дружок»?

– Да архивариус твой, на чужих тайнах помешанный, ты что, не поняла?

«Господи, – подумала Ада, не зная, смеяться ей или сердиться на Лауретту. – Похоже, история Клары Евгении выплыла наружу».

А кузина продолжала, уже перейдя на крик:

– И ещё эта его экзальтированная римская невеста! Как будто всем и так не понятно, что за статьёй стоит эта парочка! Но я их засужу, Богом клянусь, засужу! И ты тоже должна! Спроси Джулиано, если не веришь.

– И в чём же мы собираемся их обвинить?

– Слушай, ты, похоже, не понимаешь, что дело серьёзное. Ничего смешного тут нет. Это они нас обвинили.

– В чём?

– В том, что все мы бастарды и не имеем права ни на наше имя, ни на наше наследие, ни на нашу семейную честь!

– Какого черта! – теперь Аде было не до смеха. – Где обвинили? Это статья в газете или роман «плаща и кинжала»? Успокойся, иначе я вообще ничего не пойму.

– Так и знала, что ты будешь на их стороне. Настоящая маоистка: чем слабее кровные узы, тем лучше!..

– Честно говоря, не понимаю, о чём ты, но была бы рада хоть что-то узнать.

– Так вот, надеюсь, ты будешь рада узнать (как уже знают все в Доноре), что ведёшь свой род от союза прелюбодейки, шлюхи, каких поискать, с нищим бродягой – точнее, с сыном арестованной за бродяжничество проститутки, пьяницей, жиголо и, если этого тебе мало, убийцей. А ещё – что у нашего предка были огромные ветвистые рога.

Обычно Лауретта такими словами не бросалась: случившееся, по её мнению, явно выходило за всякие божеские рамки.

– И всё это написано в сегодняшней газете? – переспросила Ада. – С именами и фамилиями?

– Что касается имен, то упомянут один бедняга Гвальбес. Но все знают, кто владел в то время Ордале. А сын Диего, от которого мы все происходим? Он, выходит, ублюдок, бастард? Его-то имя написано ясно. Какой позор! Тётя Санча и тётя Консуэло уже сказали, что и носу на улицу не высунут: у них просто не хватит смелости взглянуть людям в глаза.

– Диего, фра Гвальбес... теперь я, кажется, начинаю понимать... Не смеши меня, Лауретта, с тех пор прошло четыреста лет! Тётя Санча, тётя Консуэло, да и мы с тобой имеем к этим беднягам такое же отношение, как к Адаму и Еве. Или, если хочешь, к Люси, праматери всего человечества^[82].

– Говори за себя, Люси была темнокожей.

– Слушай, я правда не знаю, что сказать. Признаю, для наших тёток это может быть довольно неприятно, но представить, что и тебя это затронет... Помнишь, как мы смеялись над аристократическими замашками бабушки Ады, когда с ней жили?

Лауретта на том конце провода расплакалась.

– Ты не понимаешь, просто не понимаешь...

– Ладно, ты права, я действительно ничего не понимаю, и у нас с тобой получается односторонний диалог. Сделай вот что: пришли мне газету, и я перезвоню, как только прочту статью.

Утром в среду почтальон принёс в пансион заказное письмо с воскресным приложением к главному донорскому ежедневнику. Оскорбительная статья занимала весь центральный разворот. Текст перемежался цветными иллюстрациями (фотографией Чечилии Маино за работой и несколькими репродукциями) и был подписан журналистом, известным обзорами текущих событий. Две строчки заголовка красовались на первой странице.

Увидев их, Ада была поражена в самое сердце:

ТАЙНА ЗАГАДОЧНОГО ХУДОЖНИКА РАСКРЫТА

«МАСТЕР ИЗ ОРДАЛЕ» НАКОНЕЦ-ТО ОБРЁЛ ИМЯ:

РУТИЛИЙ ФЛАММИЙ ПО ПРОЗВИЩУ КОРТОНЕЦ,

проклятый художник, преступник, как и Караваджо,

прелюбодей и убийца, зарезанный в пьяной драке.

Однако его творения, по мнению экспертов, божественны.

Молодая, но уже довольно известная искусствовед Чечилия Маино в конце концов сумела атрибутировать и назвать имя автора алтарного образа (и многих других картин нашего региона), до вчерашнего дня известного как «мастер из Ордале» и ложно причислявшегося к ломбардской школе. Другие эксперты-консультанты городского управления культуры подтверждают, что речь, вне всякого сомнения, идёт о работавшем в Нидерландах в конце XVI века тосканском художнике, который подписывался как «Рутилий Фламмий, Кортонец».

На фото: слева – д-р Чечилия Маино, в течение двух лет по поручению Министерства культуры занимавшаяся каталогизацией произведений искусства XVI века в нашем регионе. Справа – алтарный образ (Ордальский собор).

Открытие произошло благодаря странному совпадению. Руководствуясь указаниями известного голландского торговца предметами искусства, д-р Маино последовала за неизвестным художником в Амстердам, а затем в Брюгге, где обнаружила расписанную рукой «мастера» доску с подписью и датой: «1583». Доска изображает Мадонну на престоле с младенцем, идентичным как по физиономическому сходству моделей, так и по композиции, живописному стилю и колориту, с росписью, обнаруженной недавно в часовне Сан-Панталео, расположенной в сельской местности в пяти километрах от Ордале.

На фото: слева – Мадонна на престоле из Амстердама (частная коллекция, Брюгге); справа – сравнительные фрагменты двух надписей «Diego filius».

Прежде всего, даже раньше портретных особенностей обеих моделей, в глаза бросается разительное сходство огненных волос младенца Иисуса на обеих досках. Также в обеих картинах наличествует небольшая, но крайне любопытная деталь: надпись «Diego filius» по краю одеяния божественного младенца.

Эта надпись отсылает нас к истории региона и позволяет пролить свет на ещё одну неразгаданную тайну, касающуюся смерти Панталео Гвальбеса, монаха-художника, который, как считалось, стал жертвой случайного падения с лесов в процессе росписей Ордальского собора.

В ходе исследования д-ра Маино выяснилось, что произошедшее правильнее трактовать как убийство. Человеком, столкнувшим Гвальбеса с лесов, был его соперник-художник, Рутилий Фламмий по прозвищу Кортонец, а причиной стала женщина.

Об этом рассказывает фламандец Мандель ван Карер, подражатель нашего Вазари, который в своём трактате 1607 года «Книга о живописцах» привёл жизнеописания многих более или менее известных художников, своих земляков и современников.

На фото: «Страшный суд», незавершённая фреска Панталео Гвальбеса (Ордальский собор).

Ниже мы попытаемся обобщить наиболее важные сведения.

Настоящим именем того, кто до вчерашнего дня звался «мастером из Ордале», было Дуччо (Гвидуччо) Бисдомини. Происхождения он был весьма скромного (рождён в тюрьме близ Кортоны около 1535 года проституткой, арестованной за бродяжничество, отец неизвестен), вырос в сиротском приюте и неполных пятнадцати лет отправлен во Флоренцию, где поступил учеником в мастерскую Понтормо. Там он выделялся не столько быстротой и лёгкостью изучения манеры своего маэстро и тонкостей тосканского маньеризма в целом, сколько самоуверенностью и тем, что готов был увиваться за каждой юбкой и драться с соперниками, как в любви, так и в живописи, до последней капли крови. Из-за вспыльчивого, раздражительного характера и ярко-рыжего цвета волос его и прозвали Рутилием^[83] или Фламмием^[84].

После смерти Понтормо ученик, достигший уже двадцатилетнего возраста, перебрался в Северную Европу, где его высоко оценили фламандские коллеги и местные меценаты, которым он был известен как «Рутилий Фламмий, Кортонец», и где продолжал шлифовать своё мастерство.

На фото: автопортрет Рутилия Фламмия, Кортонца (частная коллекция, Брюгге).

Десять лет спустя, так и не смирив своего нрава, Рутилий вернулся в Италию, то спускаясь к Риму, то снова отправляясь на Север, участвуя, в основном, в коллективных подрядах и никогда не подписывая свои работы. В 1569 году он отправился в район, который Мандель ван Карер называет «далёким средиземноморским захолустьем» (и который мы теперь смело можем отождествлять с нашим регионом), где провёл несколько лет, выполняя по заказу высшего духовенства и представителей знати росписи, о которых будет сказано позже.

Однако в 1575 году Рутилию пришлось спешно уехать оттуда и пробираться в Брюгге, где он нашёл убежище у своего старого покровителя. Именно ему художник по секрету поведал о причине своего бегства, а после смерти Кортонца, когда арест тому больше не грозил, покровитель пересказал эту историю биографу.

Выдающееся мастерство, многочисленные заказы, высокие гонорары и престиж, которого Рутилий добился среди духовенства и аристократии, вызвали зависть к нему у довольно посредственного местного художника. Тот не только пользовался любой возможностью, чтобы повредить или уничтожить ещё не представленные заказчику работы соперника, но и обнаружил, что Кортонец вступил в любовные отношения с супругой могущественного и богатого местного аристократа, для которого ранее исполнил алтарный образ.

На фото: картина Кортонца, предположительно изрубленная Гвальбесом. В настоящее время проходит реставрацию в Донорском управлении культуры.

От этой тайной связи родилось двое детей, которых обманутый муж считал своими, хотя мальчик оказался точной копией своего настоящего отца, включая огненный цвет волос. Рутилий Фламмий обожал ребёнка и часто использовал его в качестве модели для написанных им путти^[85]. По собственной беспечности он даже однажды пометил край одежды младенца надписью «Diego filius».

На фото: фрагмент с головой младенца Иисуса с огненно-рыжими волосами работы Рутилия Фламмия, Кортонца (частная коллекция, Брюгге).

Когда Рутилий понял, что его соперник-художник, узнав об измене, собирается на него донести, он решил заставить Гвальбеса замолчать навсегда. Именно он столкнул монаха с лесов и не покидал пустынной в это время церкви, пока не удостоверился, что тот действительно мёртв. Затем, опасаясь, что убийство будет раскрыто или что о тайной связи станет известно кому-то ещё, он бросился к берегу и сел на первый попавшийся корабль, направлявший свои паруса к северу. (Здесь мы должны сообщить, что страх оказался необоснованным, ведь смерть его соперника списали на несчастный случай, а в отцовстве двух детей и верности синьоры никто никогда не сомневался, поскольку у неё было множество других детей от законного мужа – по крайней мере, так мы предполагаем.)

Остаток жизни Рутилий Фламмий по прозвищу Кортонец провёл в Нидерландах, часто переезжая между Брюгге, Гентом, Антверпеном и Амстердамом. Он стал подписывать свои работы, но ни одна из них не могла сравниться с его юношескими произведениями. Причиной тому стала привычка художника к выпивке; его рука утратила твёрдость, он постоянно нуждался в деньгах и, как следствие, писал наскоро, настаивая на том, чтобы, вопреки пожеланиям заказчика, изображать всех путти с огненно-рыжими волосами, напоминавшими его собственные, что перевело его в категорию «малозначимых» и «чудаков», к каковым он и отнесён в «Книге о живописцах» Манделя ван Карера. По слухам, Кортонец был тяжело ранен в пьяной драке и скончался, не дожив до пятидесяти.

5

«Какая романтическая история, – подумала Ада. – Интересно, действительно ли всё было именно так, история ведь базируется на исповеди беглого художника... Может, он попросту наврал с три короба».

Правда, в рассказе присутствовали две вполне конкретные детали, правдивость которых она лично наблюдала в Ордале: выбор Химены в качестве модели для всех сделанных в те годы росписей и надпись «Diego filius». Filius meus?^[86] Или filius женщины, которую я люблю, и того, кто меня презирает? Увидев необычайное сходство огненнокудрого младенца с автопортретом художника, обнаруженным в газете, она все больше склонялась к «meus».

С другой стороны, так ли важно, кто был биологическим отцом ребёнка? Гарсия Феррелл, сознательно или нет, признал его, передал ему своё имя, титул и, вероятно, любил. А теперь, четыре столетия спустя (четыре столетия!), за время которых в альковах предков могло случиться все что угодно, мы будем стыдиться, обижаться, пытаться скрыть грехи, за которые сами не несём ответственности, – это же наше «грязное белье». Эх, Лауретта-Лауретта, почему бы тебе не вспомнить о себе, о своём «грязном белье», обо всей твоей лжи, обо всех кознях, обманах, уловках, интригах твоей беспечной юности, случившихся до того, как ты отказалась от любовных приключений, стёрла этот опыт из памяти и реинкарнировала (здесь я действительно не могу подобрать более подходящего глагола) в одну из самых благопристойных дам донорского высшего света?

Ада сложила газету и сунула её в ящик комода. Она не собиралась ни рассказывать обо всем этом Джулиано, ни интересоваться у Лео причинами произошедшего, как того желала бы Лауретта: о его вмешательстве она догадалась по отсутствию имени и фамилии «аристократа» и его супруги. Лео близко дружил с главным редактором газеты, с которой время от времени сотрудничал сам, и, вероятно, попросил удалить эту информацию ради Ады и её родственников, а также из уважения к памяти донны Ады, об аристократических замашках которой помнил с детства (и не смеялся, в отличие от Ады и Лауретты). Но с надписью «Diego filius» он ничего поделать не мог, поскольку она обнаружилась сразу на двух картинах, что и стало основополагающим фактором для идентификации «мастера».

Скорее всего, журналист не имел намерения кого-то оскорблять или, паче чаяния, связывать эту романтическую историю о рогоносце с кем-то из ныне живущих горожан. Он, вероятно, не подумал, что в городе могли ещё остаться Ферреллы, считающие себя потомками легендарных персонажей. Носителей этой фамилии по всей провинции было пруд пруди, но только в семье донны Ады культ предков сохранился в таком смехотворно анахроничном виде, хотя те, кто нечасто навещал Ферреллов, могли этого не заметить.

«Какая глупость! Просто буря в стакане воды», – пришла к выводу Ада, решив не поощрять кузину в её благородном негодовании.

Той ночью ей приснилось, что они с Лауреттой отправились в переулок Красного Цветка, чтобы проконсультироваться с сомнамбулой. Сопровождаемые Армеллиной, они поднялись по узкой полутёмной лестнице, провонявшей плесенью. Им было восемнадцать и двадцать, а консультация имела первостепенное значение. Медиум оказалась пожилой дамой, хотя щеголяла копной восхитительных огненно-рыжих волос, уложенных в сложную причёску из тонких косичек, закрученных в пышный узел. Именем её (ни разу не упомянутым, но известным обеим кузинам, как часто бывает во сне, когда что-то ясно без слов) было Симонетта Веспуччи.

– С каким духом ты бы хотела поговорить, юная Лаура? – спросила она Лауретту.

– С любым, кроме этой дрянной лесбиянки, Клары Евгении.

– Мне жаль, но в этом случае все прочие духи не пожелают с тобой общаться, – сурово сказала сомнамбула. – А ты, малышка Ада?

– Я бы хотела поговорить с дядей Таном.

– Он не хочет приходить: обиделся на все ваше семейство, потому что вы его забыли.

– Забыли! Нет! – возмутилась Ада. – Я всё время о нем думаю!

– Попробуй позвать другую душу, – сказала медиум.

– Позови Клоринду, – предложила Армеллина.

– Она ещё не готова: только что прибыла и ещё не умеет возвращаться, – ответила Симонетта Веспуччи. – Пришла другая, у которой было много времени, чтобы подготовиться.

– Мама? – взволнованно спросила Ада.

– Я сказала «много времени». Четыре века.

И тогда, по яркому свету с металлическими отблесками, осветившему заднюю часть комнаты, и по вибрации воздуха, Ада поняла, что на зов явилась Химена.

Невидимая рука в один момент расплела все косы медиума, и огненно-рыжие волосы взметнулись вокруг её головы, словно огромный веер, а потом вуалью опали на лицо. Из-под завесы волос послышался женский голос, чужой, незнакомый:

– Ты та, кого не знаешь, малышка Ада. Любовь – начало всего.

Наутро Ада тщательно записала сон, который прекрасно запомнила, в блокнот для разбора у психоаналитика. Дойдя до последней фразы, прозвучавшей так знакомо, она спросила себя, где могла её слышать, и вспомнила бабушкин дневник, уничтоженный всего пару месяцев назад.

Ты та, кого не знаешь. Чего же ты не знала, бабушка Ада? Что принадлежишь к роду Бисдомини, а вовсе не к Ферреллам? В основе генеалогии, которой ты так гордилась, у самых истоков твоей семьи лежит запретная любовь, прелюбодеяние, в тебе тычет кровь бездомных бродяг, пьяниц и дебоширов. Но как Метильда Порелли, пусть даже никакая не шарлатанка, а самая настоящая сомнамбула из переулка Красного цветка, могла узнать о столь тщательно скрываемых грехах Химены?

6

В тот же день из Лондона ей позвонила Джиневра. У племянницы всё складывалось как нельзя удачнее: она нашла неплохое жилье у самого факультетского корпуса, разделив квартиру ещё с четырьмя студентками.

– Две австралийки, американка и англичанка из Манчестера. Я решила, что лучше с ними, тётечка, чем с итальянцами, даже если там будет дешевле: хотя бы язык подтяну.

– Неплохая мысль. А мою подругу Эстеллу найти не удалось?

– Пока нет. Университет такой большой, а со всеми этими лекциями и бумажной волокитой у меня остаётся не так много времени. Я даже не поняла, где взять списки дипломников. И кстати, тётя, профессора Палевского среди преподавателей нет.

– Очень странно. Может, его предмет просто не стоит в твоём учебном плане? Попробуй поискать среди курсов этнографии или истории религий.

– Попробую, как только выкрою время.

Стараясь говорить коротко, чтобы не истратить всё наследство на междугородные переговоры, Ада упомянула племяннице о приведшей Лауретту в отчаяние статье в газете.

– Говорит, твоя бабушка и тётя Консуэло из дома и носу не кажут. Разве мама тебе не говорила?

– Нет. Мы общались только вчера вечером, но она мне ничего не сказала. Но ты же знаешь, как это бывает. К счастью, помешательство бабушки Санчи нас не касается. Так что не волнуйся, тётя Адита.

Видимо, скандал в Доноре не был таким чудовищным, как утверждала Лауретта, если уж Грация о нем не знала или не посчитала достаточно важным, чтобы обсуждать с дочерью. Ада решила не перезванивать кузине, как обещала, чтобы рассказать о своих впечатлениях от статьи: «А то мне своих неприятностей мало! – мысленно возмущалась она. – Ещё и эта истеричка на мою голову! Посмотрим, хватит ли ей наглости позвонить самой. Пошлю её лесом, клянусь!»

Когда позвонила Дария, чтобы, как обычно, поболтать перед сном, они от души посмеялись над предполагаемым скандалом.

– Твои родственники будто вчера из Средневековья вышли, – заметила подруга. – Вот уж фанатики! Только знаешь что? Мне вдруг захотелось вернуться в Ордале, чтобы получше рассмотреть эти картины. Никогда бы не подумала о них в связи с тосканским маньеризмом или фламандцами.

После ужина, когда Ада, уже в пижаме, смотрела по телевизору старый черно-белый детектив, снова зазвонил телефон.

– Лауретта, кончай уже! – воскликнула Ада, услышав срывающийся от слез голос кузины. – Завязывай. Я не собираюсь поддерживать твою экзальтированную паранойю.

Кузина на другом конце провода всхлипнула, не в силах произнести ни слова.

– Чего ты хочешь и зачем все время названиваешь, если не можешь сказать хоть что-нибудь разумное? Что ты за дурища, если из-за такого пустяка трагедию устроила? Делать больше нечего?

– Ада, Адита, понимаешь... – бормотала Лауретта. Потом послышался приглушенный мужской баритон, шумное движение, сдавленные рыдания, и в трубке раздался строгий голос Джакомо Досси:

– Ада, на этот раз дело серьёзное, и вопрос не в паранойе моей жены. У вас большие проблемы. Мне нужно как можно скорее поговорить с Джулиано.

– Прости, Джакомо, я не понимаю. Из-за чего у нас проблемы?

– Не из-за чего, а из-за кого. Из-за ваших кузенов – обоих Аликандиа, Джулио Артузи и молодого Дессарта. Они подали в суд о признании вашего дяди недееспособным. На вас двоих, доктора Креспи и экономку. Пытаются оспорить завещание.

– Прости, но они уже делали это – в кабинете нотариуса. Повозмущались, конечно, только Олдани сказал, что все по закону.

– Они утверждают, что вы промыли старику мозги. Что Армеллина и доктор, при молчаливом соучастии Лауретты, долгое время давали ему лекарства, чтобы одурманить и лишить беднягу воли. Вот почему в июне, когда у него был инсульт, его не отвезли в больницу – опасались, что там их выведут на чистую воду. И ещё кузены намекают, что дядя Тан, возможно, умер от передозировки психотропных препаратов.

– Они там что, с ума посходили? Да кому это нужно?

– Твои тётки и их мужья готовы это засвидетельствовать. И кое-кто из кузин – они, наверное, ожидали получить долю, равную вашей, а их вставили в завещание между горничными и привратником.

– А что насчёт моего участия в этом заговоре?

– О тебе они пишут совершенно чудовищные вещи, Ада, мне даже стыдно читать. Может, нашему адвокату лучше поговорить с Джулиано?

– Я уже взрослая, Джакомо, мне почти сорок лет, я способна решать сама. А потом, извини, что я могла сделать такого, что хуже отравления?

– Слушай, я в это не верю, а упоминаю только потому, что тебе лучше об этом знать, когда придётся защищаться. Они говорят, что между тобой и вашим дядей, ещё когда ты была девчонкой, началась кровосмесительная связь. Вот почему он так никогда не женился: ты его шантажировала, могла погубить его репутацию. И вроде как эта история началась, когда тебе было двенадцать.

– Двенадцать! Вот ведь свиньи! И главное, они ведь сами тогда пытались нас лапать, меня и Лауретту. Особенно Романо.

– Подожди, это ещё не конец. Они утверждают, что дядя был у тебя в руках, потому что ты до совершеннолетия четыре или пять раз сделала аборт.

– Поверить не могу...

– Я тоже. Но я читал копию искового заявления, написанного их адвокатом.

– Бабушка Ада была жива: она умерла, когда я уже уехала в Болонью. Значит, всё это происходило у неё на глазах? Возможно, даже с её согласия?

– Вы часто путешествовали вместе с дядей, ты и Лауретта.

– А зачем нам нужна была твоя жена? Свечку держать?

– Не шути так, Ада.

– Я не шучу, но это какой-то абсурд. Кто поверит в такую ерунду?

– Я не закончил. Кузены требуют эксгумацию тела вашего дяди. Они хотят доказать, что он был отравлен, накачан психотропными препаратами и не мог мыслить здраво. Что вы заставили его написать завещание и следовать вашим указаниям, словно зомби, даже если не были с ним, когда он ходил к нотариусу. Я уже говорил с адвокатом, и он сказал, что мы должны разрешить вскрытие.

– Бедный дядя Тан... выкопать его из могилы...

– Мне тоже очень жаль. Но это единственный способ доказать вашу невиновность.

– Но не мою, не коварной шантажистки-нимфетки. Я одна останусь виноватой.

– Если мыслить логически, в таком случае ты бы потребовала, чтобы он оставил все тебе. Но раздел имущества, а именно это и было сделано, предполагает соучастие нескольких людей. Нам только было интересно, почему иск не касается Мириам Арреста. Но адвокат сказал, что трудно привлечь по этому делу человека, который тридцать лет не был в Доноре. В любом случае, раз обвинение касается остальных, оно касается и тебя.

– А что говорят Креспи и Армеллина?

– Это и есть проблема, Ада. Они категорически против вскрытия. Адвокат считает, что это неправильно.

– Я их понимаю. Они делают все, чтобы защитить его волю, его право распоряжаться собой. Дядя даже ради спасения собственной жизни отказывался ехать в больницу – подумай, захотел бы он попасть под скальпель патологоанатома? И это всего через месяц после смерти! Какой кошмар!

– Но такой отказ порождает подозрения. Спроси у Джулиано, если не веришь.

– Нет, ты прав. Я спрошу у Джулиано. Как думаешь, может, мне стоит приехать в Донору?

– Пожалуй, так было бы лучше. И пусть он тоже приезжает. Вместе мы могли бы согласовать нашу линию обороны.

7

На этот раз ей пришлось смириться и, отбросив остатки гордости и самоуважения, всё-таки обратиться к Джулиано, поскольку это действительно стало необходимо. Других юристов Ада не знала, а попроси она о помощи коллег бывшего партнёра, вышло бы ещё хуже. С другой стороны, разве не сам Джулиано сказал ей в последний вечер в «Гроте Св. Михаила»: «Помни, что ты всегда можешь на меня рассчитывать. Если понадобится помощь, позвони мне. В любое время и по любому поводу»? И потом, совсем недавно: «Скажи мне, когда придёт время, я твою кузину прижучу».

И вот время пришло, хотя речь теперь шла вовсе не о том, чтобы договориться с Лауреттой, какой серебряный сервиз и какая супница должны отойти одной, а какие – другой.

Домашнего номера Джулиано, чтобы связаться с ним после работы, у Ады не было, поэтому ей пришлось ждать утра и звонить ему в офис.

Ночь прошла тревожно, в голове мельтешили десятки противоречивых мыслей, и сильнее всех – стремление выпутаться из этой прискорбной ситуации, уехать за тридевять земель, лишь бы только избежать перепалки с кузенами. Чёрт с ним, отказаться от наследства – пусть подавятся, стервятники! (Интересно, была ли среди авторов заявления Грация? Лауреттин муж упомянул об этом как-то вскользь, и подозрение, что кузина могла подписать иск, только усиливало Адины мучения.) Бросить всё, отказаться! И в то же время в ней поднимало голову чувство долга, обязанности не столько защитить себя, сколько не позволить смешать с грязью дядино имя, перевирая историю о девочке, доверенной его попечению. И это о дяде Тане, который не позволял себе лишний раз погладить её или Лауретту по голове, избегал любого физического контакта, если тот не был необходим, который в повседневных привычках был сдержаннее и скромнее девственницы-весталки!

Бабушка Ада, несмотря на всю резкость и строгость, часто позволяла внучкам забираться в свою огромную двуспальную кровать, поодиночке или даже вдвоём, нисколько не беспокоясь, если они спали прижавшись спиной к её боку, а когда девочки толкались или стягивали одеяло на свою сторону, она лишь улыбалась. А вот дядя Тан, такой ласковый, такой нежный, не любил, чтобы они его хватали. Ему не нравилось катать их на спине, как на лошади, и объятий он тоже не любил. «Ну, ну, что за телячьи нежности! – хмурился он. – Вы уже большие, так и ведите себя, как девушки, а не как сопливые малыши».

Помимо естественного желания защитить дядю от клеветы, Ада считала необходимым уважать его волю. Теперь, когда он больше не может сам отстаивать свои решения, не время поддаваться слабости, не время трусить. Да, она могла бы продолжать жить по-спартански, тратя только то, что зарабатывала. Но у Лауретты двое детей, ей нужно подумать об их будущем. Сыновья доктора Креспи тоже скоро отправятся в университет. А Армеллина? Конечно, у неё были какие-то сбережения, наследство, оставленное ей много лет назад Гаддо Бертраном (которое Танкреди, вероятно, помог выгодно инвестировать), и ежемесячное жалованье, которое экономка продолжала получать и откладывать. Она вполне могла позволить себе хороший пансион для престарелых. Но в её-то возрасте оставить дом, в котором провела почти полвека, даже если считать перерывы на дядину учёбу и бегство в Швейцарию! Дом, который, пусть сама она об этом и не знала, принадлежал её отцу!

И потом, если завещание аннулируют как недействительное, Джиневре, скорее всего, придётся вернуться из Англии, отказаться от своей мечты. А другие девочки? Санчу и Барбару прокормят эти стервятники, их отцы, но как быть с Адой-Марией?

Вопрос о вскрытии стал для Ады отдельным источником сомнений и мучений. Она была более чем уверена, что труп (как же все-таки ужасно называть дядю таким словом) будет признан «чистым». Разумеется, никто не накачивал старого доктора психотропными препаратами, так что их отсутствие было бы признано неопровержимым доказательством, которое очистило бы их доброе имя. Но они, все племянники и внуки, поклялись дяде, даже против собственной воли, что не позволят врачам, кроме доктора Креспи, «наложить на него руки». Могла ли эта клятва быть применима и к его безжизненному телу? И есть ли у Креспи с Армеллиной законное право выступать против? Они ему не родственники, хотя, боюсь, и родственники не смогут ничего поделать, если судья потребует вскрытия.

Когда в половине восьмого зазвонил будильник, она не смогла раскрыть глаз. Считая короткие периоды полудрёмы, после которых она внезапно вскакивала, не понимая, где находится, Ада спала не больше двух часов.

Она умылась, оделась, села в автобус и поехала в университет. Машина была в ремонте, и она не знала, стоит ли её забирать. Парковаться снова придётся на улице, только теперь возле пансиона. А что, если те отморозки ещё следят за ней?

Дойдя до факультета, она набрала номер конторы Джулиано. Секретарша, как обычно, тепло поприветствовала её (они были знакомы лет шесть, если не больше), выразила соболезнования в связи со смертью дяди, и Ада почувствовала себя обязанной сказать в ответ:

– А я сожалею о Ваших кольцах.

– Каких ещё кольцах? – удивлённо переспросила та.

– Тех, что у Вас украли.

– Простите, о чём Вы? У меня ничего не крали.

«Наверное, я что-то перепутала», – подумала Ада. Возможно, Джулиано говорил вовсе не о синьорине Лидии, а о бухгалтере, которая время от времени приводила в порядок счета их юридической фирмы, и она, Ада, всё неправильно поняла.

– Позовите, пожалуйста, адвоката Маджи.

– Простите, он уже уехал в суд. Сегодня слушается важное дело. Боюсь, до часу дня он не вернётся.

– Мне срочно нужно с ним поговорить. Если увидите его, попросите мне перезвонить, я буду в университете.

– Хорошо. А вообще, знаете, как мы можем поступить, если Вы не сможете с ним связаться? Я назначу вам встречу в 17:45, – предложила синьорина Лидия. – У него в расписании как раз есть час между совещанием с коллегами и встречей с клиентом. Впишу туда Ваше имя, договорились?

– А нельзя ли сразу после обеда?

– Нет, к сожалению, с половины третьего до половины четвёртого у синьора адвоката реабилитационные процедуры в центре физиотерапии.

«И правда, – подумала Ада, – гипс, наверное, уже сняли».

– До четырёх он обычно не возвращается: от виа Гандольфини идти около получаса, – продолжала секретарша. – С четырёх до половины шестого у него совещание. Может, Вы подъедете чуть раньше? Получится?

– Да, если удастся освободиться. Спасибо.

– Отлично, тогда увидимся в 17:20 или чуть позже. Удачного дня!

Видеться с Джулиано по предварительной записи, перед «другим клиентом»! Дожили! Как это печально! И что только подумает синьорина Лидия? Интересно, Джулиано уже познакомил её с новой пассией?

К счастью, Ада заранее подготовила блок из пяти лекций, и это была только третья. Ей удалось объяснить тему и прочитать выбранные фрагменты, не потеряв нити повествования, хотя мысли блуждали где-то далеко. Вскоре лекция закончилась, студенты покидали аудиторию, и Ада стала собирать разложенные по кафедре материалы. В этот момент к ней подошла, пожалуй, самая странная девушка из всех, кто посещал её курс. Одежда, расшитая бусинами и бахромой, выдавала принадлежность к одной из групп «столичных индейцев». Но коротко, почти под ноль стриженные волосы, зелёные в фиолетовых полосах и квадратах, а также множество серёжек и шипованных браслетов сразу напоминали Аде о тех чудаках, которых она видела в Оксфорде: они оккупировали перила мостов, высмеивая посетителей (одетых одновременно элегантно и безвкусно, как умеют только англичане), приехавших в колледж, чтобы принять участие в церемонии вручения дипломов их детям и внукам. Всем своим видом девушка выражала бунт против буржуазного конформизма. Впрочем, за то недолгое время, что длился курс, она проявила настоящую страсть к древнегреческой культуре и необычную для её возраста и образования (художественный лицей) компетентность в области языка и литературы. Она плохо ладила с однокурсниками, обычно напуская на себя агрессивный и скучающий вид, как если бы посещала лекции по принуждению, а не по собственному выбору. Открывая рот, она каждый раз выдавала что-нибудь провокационное, хотя её суждения обычно оказывались неглупыми и оригинальными, так что Ада поневоле чувствовала к ней приязнь, смешанную с лёгким беспокойством о том, что могло ждать эту девушку в дальнейшей жизни.

– Все в порядке, проф? – поинтересовалась девушка, опираясь обеими руками на кафедру.

– Да. А почему ты спрашиваешь?

– Да так, ничего. Наверное, показалось.

– Спасибо, но, повторюсь, всё в порядке. Ты ради этого задержалась?

– Типа, нет. Просто хотела оставить свою работу.

– Уже закончила? Так быстро?

– Ну, типа, мне как-то особенно нечего было сказать. Слишком много всего не сходится. Я знаю, что сама выбрала метаморфозу, не похожую на другие, и это меня ужасно злит. Не смейтесь, проф, первый раз такое.

– Я рада, что тебя это настолько зацепило. Не хочешь ещё немного работать над темой? Не обязательно сдавать так быстро.

– Это не окончательная диспозиция, но мне, типа, хотелось бы, чтобы Вы прочли и сказали мне своё мнение. Может, тогда переделаю выводы.

– Договорились, – удивлённо сказала Ада. – Сейчас я не смогу этим заняться, но как только у меня выдастся минутка, обязательно посмотрю. Прости, не помню, как тебя зовут.

– Франческа Вольтри, типа. Я написала это на листочке, с обеих сторон.

– Ладно, Франческа, поговорим позже.

От всех этих «типа» у неё закружилась голова. Но так теперь выражалось абсолютное большинство студентов.

8

В час дня Ада перекусила сэндвичем в баре, но это не принесло ей долгожданного спокойствия – скорее, наоборот: она только больше разнервничалась, не в силах решить, отсидеться ли до пяти часов в пансионе или остаться на факультете и потратить это время на подготовку к очередному блоку лекций. Но сможет ли она сконцентрироваться? Мучительные ночные мысли, словно стая летучих мышей, зловеще хлопали у неё в голове своими черными крыльями. Ей категорически необходимо было поговорить с Джулиано, причём немедленно. Ада почувствовала, как изнутри прорывается неконтролируемая истерика, какой она ещё ни разу в жизни не испытывала. Ей была ненавистна сама идея обратиться к Джулиано, она воспринимала это как личное унижение, признание собственной слабости, – и вместе с тем страстно хотела, чтобы он её выслушал: так наркоман в ломке готов на все, лишь бы получить свою дозу. В конце концов она решила, что попробует пересечься с ним в центре физиотерапии: учитывая серьёзность проблемы, он мог бы и отложить сеанс. Или выслушать все обстоятельства параллельно с процедурами, в чём бы они ни заключались. Ада Бертран, как мы уже говорили, была женщиной рациональной, но на этот раз совершенно потеряла голову.

Она проглядела «Жёлтые страницы» и нашла спортивный центр на виа Гандольфини – единственный, где практиковали как традиционную физкультуру, так и реабилитационные физиотерапевтические процедуры. Ада поймала такси и назвала адрес.

На месте она была в 14:40. Сеанс, должно быть, уже начался, но её это не остановило, хотя в таком возбуждённом, совершенно непривычном для неё состоянии: дрожащие от волнения руки, пылающие щеки – Ада даже не была уверена, что сможет говорить.

Центр располагался на первом этаже весьма современного здания: огромный вестибюль с высокими окнами, множество цветущих растений в кадках, удобные кресла для посетителей... Световое табло на стене за стойкой регистрации перечисляло различные виды спорта, залы и время групповых занятий. Для индивидуальной терапии были указаны только номера кабинетов.

Ада подошла к стойке и обратилась к администратору, молоденькой девушке, старательно полировавшей пилочкой ногти:

– Вы не могли бы позвать адвоката Маджи? Мне нужно с ним поговорить, это очень срочно.

Собственный голос показался ей на удивление высоким и пронзительным. Несколько посетителей, коротавших время в креслах, листая журналы, поглядели на неё крайне неодобрительно. Ада почувствовала, что голова снова закружилась, и схватилась руками на край стола.

– Пожалуйста, это срочно, – повторила она, на этот раз шёпотом.

Девушка заколебалась, собираясь ответить: «Нет, подождите до конца процедур», но потом в ней проснулось сострадание и она сверилась со списком.

– У адвоката сейчас сеанс электрофореза, его нельзя прерывать. Но через четверть часа он закончит и перейдёт в 7-й кабинет на лечебную физкультуру. Можете поговорить с ним в перерыве.

Четверть часа. Сможет ли она продержаться так долго? Придётся попытаться держать себя в руках – всё лучше, чем ждать до половины шестого. Стараясь не встречаться взглядом с другими посетителями, Ада уселась в кресло у самой стойки и наугад схватила какой-то женский журнал, открыв его на середине, но не смогла сосредоточиться даже на иллюстрациях, не говоря уже о тексте. Тем не менее, опустив голову и спрятавшись за водопадом распущенных волос, она стала перелистывать страницы, словно читая. И даже когда краем глаза увидела, как кто-то сел в соседнее кресло, решила не поднимать глаза.

– Такой красивой женщине, как Вы, не стоит плакать, – произнёс мужской голос, и только тогда Ада поняла, что по щекам тихонько катятся слезы. Она ничего не сказала: а что тут ответишь? – Что, всё как-то не так, да?

Тон был слегка насмешливым. Обернувшись через плечо, Ада узнала молодого человека, которого увидела, как только вошла: тогда он сидел в противоположном конце вестибюля. Несмотря на истерическое состояние, её поразило смутное сходство соседа с одним из любимейших актёров, демонически привлекательным жестоким соблазнителем Пьером Клеманти. Она сразу вспомнила, сколько сексуальных фантазий породила в ней «Дневная красавица» и его роль – Марсель, психопат в длинном чёрном плаще и с тростью в руках: как он забирается на кровать и ложится на хрупкую Катрин Денёв, не снимая лакированных черных сапог. Ада потом долго не могла считать мужчин сексуально привлекательными, если те носили мокасины – они её просто не возбуждали. Хотя через некоторое время, конечно, пришлось адаптироваться к тому, что предлагала судьба. Как странно осознавать, что эти ощущения могут вернуться из далёкого прошлого от одного только смутного сходства.

– Нам стоит познакомиться поближе, – продолжал молодой человек, добавив на это раз к своей иронии пару успокаивающих ноток. – Уверен, мы быстро поладим.

– Оставьте меня в покое! – огрызнулась Ада.

«Марсель», чьё сходство с героем «Дневной красавицы» стало теперь ещё более разительным, если не считать пары металлических зубов на левой стороне челюсти, пожал плечами и погрузился в чтение журнала о мотогонках, всё-таки то и дело косясь на Аду. Волосы его, тёмные и кудрявые, довольно длинные, но чистые и ухоженные, рассыпались по плечам дорогой проклёпанной кожаной куртки – «косухи», как сказали бы Адины студенты. Она вытерла слезы и попыталась расчесаться. К ней не первый раз клеились мужчины, когда она, по выражению Дарии, «чувствовала себя дерьмовей некуда». Или когда валилась с ног от усталости, провоняла потом, была не одета или в потёках дешёвой туши. Однажды это произошло даже на палубе катера, когда она, перегнувшись через борт, утирала рот после приступа рвоты. Механизм собственной притягательности в такие моменты от неё как-то ускользал.

– Зачем мы теряем здесь время? – снова начал молодой человек. – Разве не лучше было бы прогуляться? Только мы вдвоём? Согласны на свидание?

– Нет, – твёрдо ответила Ада, пересев в другое кресло. Вскоре раздался звонок, и администратор указала ей на коридор, ведущий в сторону процедурных кабинетов, откуда как раз появился Джулиано в белом халате и шлёпанцах. Увидев Аду, он замер.

– Что ты здесь делаешь? – ни приветствия, ни радости, ни удивления: скорее, он выглядел рассерженным, агрессивным. – Как ты посмела шпи...?

Она всхлипнула и перебила:

– Ты должен мне помочь. Они настаивают на вскрытии дяди Тана. Подали на меня в суд.

Джулиано как будто подменили: его тон снова стал заботливым и обходительным, как в их последнюю встречу.

– Не плачь, – первым делом заявил он, усадив её на скамейку в коридоре. – Вот увидишь, мы всё исправим. Жди здесь. Я сейчас оденусь, отменю следующий сеанс, и вместе поедем в контору.

Пока он вернулся, прошло целых десять минут, но Ада больше не волновалась и не торопилась, а наоборот, вдруг чувствовала, что голова наливается тяжестью и, привалившись спиной к стене, закрыла глаза. Зловещие крылья летучих мышей продолжали хлопать, но теперь где-то вдалеке.

Должно быть, Джулиано всерьёз обеспокоился: он даже попросил администратора вызвать такси, и машина уже стояла у входа. Когда они выходили, Ада заметила, что у тротуара припаркован спортивный автомобиль, за рулём которого сидел давешний «поклонник». Видимо, он кого-то ждал.

«Марсель» поймал её взгляд и взмахнул рукой в знак приветствия. «Вот ведь нахал! Кем он себя возомнил?» – возмущённо подумала Ада. Но даже сознавая, насколько бессмысленными и абсурдными были его ухаживания в столь тягостный момент, где-то в самом дальнем уголке души она почувствовала себя польщённой, гордой, уверенной в себе. И микроскопическая Ада, затерявшаяся там, в мрачной бездонной глубине, почти на грани сознания, сделала, говоря словами Кардуччи, «крохотный, но славный шаг вперёд».

К счастью, Джулиано ничего не заметил.

9

Приехав в контору, Джулиано усадил Аду в кабинете, попросив синьорину Лидию принести ей стакан воды и таблетку успокоительного, и вышел объяснить руководству, что в связи с неотложными делами до конца дня отменяет все встречи и не сможет присутствовать на совещании.

Потом он с большим вниманием выслушал её рассказ, время от времени сосредоточенно делая на листе бумаги какие-то пометки, и покачал головой:

– Нужно взглянуть на текст искового заявления. Скажи кузине, пусть переправит мне его заказным письмом. Сам я поехать с тобой в Донору не смогу, по крайней мере, не сейчас: у меня назначено несколько встреч, и пропускать нельзя, дело очень важное. Возможно, чуть позже смогу выкроить время. Но на твоём месте я бы не слишком беспокоился. Твой дядя ведь не сидел безвылазно дома, а вёл социально активную жизнь. Насколько я знаю, он до самой смерти совершал самостоятельные прогулки, навещал огромное количество людей, и далеко не все из них были членами семьи, так что свидетелей ясности его ума найдётся множество. Не думаю, что из-за подобных сомнений, скорее даже инсинуаций, стоит эксгумировать тело. И ещё: помню, несколько лет назад, когда я первый раз приехал в Донору, твой дядя спросил у меня совета по поводу нового завещания, которым хотел заменить предыдущее. Я так понял, у него вошло в привычку каждые два-три года обновлять этот документ. Кое-что добавлялось, кое-что удалялось, но некоторые пункты не менялись никогда: что большая часть отходит тебе (вот почему я так удивился, что придётся делиться с Лауреттой) с сохранением за Армеллиной права пользования и что племянникам мужского пода не достанется ничего. Эта последняя деталь показалась мне несколько странной, и я спросил его о причинах. «Поверь мне, причины веские», – ответил Танкреди. Честно говоря, я этого не понимаю, ведь он, по твоим словам, обделил даже Якопо, которого так любил и который в свои семь, разумеется, не мог причинить ему зла или показаться недостойным наследства. Впрочем, это было его право. Но может, где-то сохранились старые завещания? Поищите у него в ящиках, среди бумаг, или в сейфе, попросите Креспи посмотреть в амбулатории. Если найдёте, они очень пригодятся.

– Тогда скажут, что он завещал мне большую часть имущества, потому что я много лет его шантажировала.

– Какой идиотизм! Как будто он не мог показать тебе завещание, а потом написать у нотариуса другое, с более поздней датой, особенно после того как ты переехала в Болонью. Те, кого шантажируют, обычно именно так и делают. Да и к чему заботиться о посмертной репутации? Всё равно никакие обвинения в непристойности уже ничего не изменят: наоборот, тебе же будет хуже. Чем, кстати, и пытаются воспользоваться эти ублюдки, распространяя о вас слухи. Хочешь, поймаем их на этом и подадим в суд за клевету?

– Ну нет, ещё не хватало, у меня в Доноре и так дурная репутация: безнравственная бунтарка, недобиток 1968-го – такую замуж не возьмут (хотя никто, по-моему, и не собирался). Их не переделаешь.

– Думаю, Лауретта не сильно обрадуется, если память вашего дяди будет запятнана подобным обвинением.

– Скорее уж Армеллина.

– И всё-таки подумай. Но это в любом случае только следующий шаг. Сперва нужно доказать, что завещание действительно. И мы этого добьёмся, не сомневаюсь.

Ада вернулась домой совершенно измученная, но успокоенная и утешенная тем, что сказал Джулиано и как он это сказал – с готовностью отменив сеанс физиотерапии и совещание с коллегами, даже не отругав за истерику, а, наоборот, показав, что она действительно может на него рассчитывать. И теперь Ада больше не чувствовала себя совершенно беспомощной и одинокой.

А ещё больше, хотя и совсем по-другому, утешала глупая мыслишка, ничтожная дань собственному тщеславию: «Марсель» ведь правда хотел пригласить её на свидание.

В отличие от предыдущей ночи, на этот раз она спала очень крепко, и снился ей незнакомец из спортивного центра. Она видела себя в борделе из «Дневной красавицы» на месте блондинки Северины, а «Марсель», сбросив лакированные сапоги, тёрся ногой в дырявом носке о её обнажённую лодыжку. Сон был удивительно подробным, словно сам Бунюэль следил за ними через объектив кинокамеры, наблюдая, как она занимается любовью и испытывает сильнейший оргазм, совсем как в ту ночь в Кембридже.

Проснувшись, Ада попыталась вспомнить и записать сюжетную линию сна в блокнот: вечером её как раз ждал очередной сеанс у психоаналитика. Специально ради этого она отложила отъезд ещё на день – доктор считал, что в последнее время Ада и так слишком много пропустила, да и ей самой хотелось почаще иметь возможность выговориться и привести в порядок мысли.

Пообедать она на этот раз решила не в университете, а в пансионе.

– Вам тут кое-что принесли, доктор. Похоже на торт, – встретил её портье.

И действительно, на крышке высокой квадратной коробки красовался золотой вензель одной из кондитерских в самом центре города. Ада понятия не имела, кто мог послать ей торт – в последнее время её не за что было благодарить и не с чем поздравлять: ни именин, ни дня рождения.

«Отдам Дарии, – подумала она. – Завтра утром самолёт в Донору, я просто физически не успею столько съесть».

Но любопытство заставило Аду всё-таки заглянуть внутрь. Она поставила коробку на стол, разрезала ленточку, отогнула стенки... и почувствовала тошнотворный запах. На дне лежала дохлая кошка. Похоже, она была мертва уже несколько дней и совершенно одеревенела, хотя ни следов от ударов, ни отверстий от пуль не наблюдалось. «По крайней мере, несчастное создание, ты умерла не из-за меня, – мелькнула мысль, – тебя просто подобрали на какой-то помойке. Но кому это могло понадобиться?»

Возле кошачьего трупа обнаружился большой конверт, в какие кладут поздравительные открытки. Сдерживая отвращение и стараясь касаться бумаги только кончиками пальцев, Ада достала его. На открытке кривыми печатными буквами, чтобы скрыть почерк, было написано:

ПОЧЕМУ БЫ ТЕБЕ НЕ СВАЛИТЬ ОТСЮДА ПОДАЛЬШЕ, СУКА ДРАНАЯ? ЧЕГО ТЫ ДОБИВАЕШЬСЯ, УВИВАЯСЬ ЗА НИМ, КАК МАРТОВСКАЯ КОШКА? ПОГЛЯДИ, ЧТО БЫВАЕТ С КОШКАМИ, КОТОРЫЕ НЕ ЗНАЮТ СВОЕГО МЕСТА! ОН ТЕПЕРЬ МОЙ. И ДОМ ТОЖЕ МОЙ, УБИРАЙСЯ ОТТУДА НЕМЕДЛЕННО! ИЛИ НУЖНО РАЗНЕСТИ ТВОЮ ТУПУЮ БАШКУ, ЧТОБЫ ТЫ ПОНЯЛА?

Ада задохнулась от негодования, ей даже пришлось присесть на край кровати. Как Джулиано мог впутаться во все это, как мог бросить её ради столь жестокой и наглой хамки? Откуда ей вообще знать, что Ада была в конторе? Неужели следила? А Джулиано она тоже закатила сцену ревности или для него у неё только нежность да ласка? Стоит ли его предупредить? С другой стороны, а он поверит? Может, решит, что я из мести хочу оклеветать соперницу?

Она решила смолчать. Коробка со всем содержимым отправилась в мусорное ведро, – хорошо ещё, Ада заглянула внутрь, а ведь могла просто отвезти Дарии.

Похоже, несчастья так и сыплются на неё, словно ей мало дядиной смерти! Сколько вокруг агрессии, сколько жестокости! Сперва воры, потом иск кузенов, теперь вот ревность и угрозы какой-то бабы – а ведь она даже имени её не знает!

– Вы не задавались вопросом, откуда у Вас комплекс жертвы? – спросил Аду психоаналитик.

– Думаете, я сама во всем виновата? – возмутилась она. – Всё это действительно со мной произошло, я ничего не придумываю. Я вообще стараюсь не нарываться на неприятности.

– А Вы в этом уверены?