Сексуальная жизнь наших предков

1

Спускаясь по трапу на взлётно-посадочную полосу аэропорта Доноры, Ада с дрожью в коленях поняла, что впервые возвращается домой, точно зная, что дядя Тан её не ждёт. В последние годы она часто думала об этом, но в реальности чувство одиночества и опустошённости оказалось совсем другим, далёким, словно речь шла о ком-то другом, словно та, былая Ада, глядевшая в будущее, уверенно стоя на вершине прошлого, исчезла, а новая с трудом удерживала равновесие на колышущемся и постоянно меняющем очертания сгустке тумана.

Её встречал доктор Креспи.

– Лауретта пока не может сесть за руль, – объяснил он. – Я думал, дня через три после той статьи она немного успокоится, но со всеми этими перипетиями один истерический кризис сразу перешёл у неё в другой. Сейчас на вилле не лучшая атмосфера. Вот ведь незадача, а?..

– Сперва я хотела бы увидеть, о чём именно говорят наши кузены в исковом заявлении. Полагаю, у Вас дома есть копия?

– Уверена, что хочешь читать его полностью? Может, пусть лучше адвокат сделает краткое резюме по основным обвинениям?

– Нет, доктор, я хочу знать точно и во всех подробностях, что они посмели написать. И нужно немедленно отправить копию Джулиано.

– Предупреждаю, они так и пышут бессмысленной злобой. Приплели даже довоенные воспоминания твоих тёток Санчи и Консуэло. Боже мой, сколько яда! Вытаскивают наружу всякую грязь, от которой и пользы никакой, и вспоминать незачем. В городе обо всём этом, скорее всего, давно забыли, но теперь... Стоило кому-то из прокуратуры проболтаться об иске одному бульварному писаке, как на следующий день наше дело было во всех газетах.

– Вы здесь, в провинции, придаёте слишком большое значение тому, что скажут люди. Такое ощущение, что в Доноре до сих пор пятидесятые, когда кругом царило лицемерное морализаторство христианских демократов. Но времена изменились, людей больше не интересует чужое грязное белье, за него давно никого не осуждают. Даже сама мораль теперь совсем другая. И потом, досужие сплетни меня не волнуют.

– Ада, твой дядя был храбрецом, каких мало, но и он боялся скандалов. Всю жизнь старался от них беречься. И вас берёг.

«Выходит, тётки знали об Армеллине?.. – подумала Ада. – Но разве адвокат не предупредил их, что лучше молчать? Если дядя Тан тоже знал, что Армеллина приходится им старшей сестрой, у него была веская причина внести её в завещание безо всяких там наркотиков и шантажа».

Однако злопыхательство тёток касалось вовсе не экономки: видимо, кроме Джиневры никто в семье так и не узнал о бабушкином дневнике. Чего Ада никак не ожидала найти в исковом заявлении, так это откровенного рассказа о смерти Инес во время бомбардировки – ещё и потому, что та, как справедливо заметил Креспи, не имела ничего общего с завещанием. Чистый выплеск злобы: тётки и кузены не просто позарились на деньги покойного – они решили отомстить тем, кого он предпочёл, причинить им боль, заставить страдать. Ей и Лауретте. Пусть даже Инес приходилась им родной сестрой, любимой младшей сестричкой, пусть они горько скорбели по ней, но без колебаний описали её гибель в доме любовника-фермера. Конечно, откровенных намёков на то, что Лауретта может быть незаконнорождённой, не было – в ней в любом случае текла кровь Ферреллов, mater semper certa est^[87], но вот что касается отца...

Рассказ о её собственном рождении тоже застал Аду врасплох: у неё даже перехватило дыхание. О любвеобильности тётки она слышала с детства, о безумии матери – никогда. И теперь, когда обе они были мертвы, никто не смог бы её успокоить, объяснить, что эта чудовищная история от начала до конца была ложью, чистейшей выдумкой двух мерзких ведьм. Из свидетелей тех времён в живых оставалась только Армеллина, но в 1942 году она была в Цюрихе с дядей Таном. Бабушка при внучках некоторых тем предпочитала не касаться, письма из Доноры давно затерялись... Да и кто теперь скажет: может, изгнанников попросту не поставили в известность о произошедшем или они тоже решили молчать. Но в городе, по словам тёток, об этом скандале знали все: он был настолько грандиозным, что даже попал в газеты.

Старые карги вспоминали, что Маддалена Пратези в принципе не желала иметь детей. Ей не хотелось портить свою изящную фигурку беременностью и кормлением, не хотелось терпеть родовые муки. И тем более не хотелось отказываться от полной удовольствий жизни, променяв её на выводок сопливых щенят, пусть даже ей пришли бы на помощь сотни нянь и служанок. Так и заявляла Диего: мол, выйдет за него замуж только на этих условиях. А он, влюблённый и уверенный, что она передумает, притворился, что согласен. Какой эгоизм! Танкреди с началом войны и след простыл, да и в любом случае он был уже слишком стар и не принадлежал к роду Ферреллов. Так что Диего оставался единственным человеком, способным продолжить в веках их кровь и их двойную фамилию. Как он мог отказаться от наследника (или даже нескольких)?

Через несколько месяцев после свадьбы Маддалена Пратези забеременела. Узнав об этом, она пришла в ярость, расцарапала мужу лицо, а после перепробовала десятки разных способов самостоятельно избавиться ребёнка. Но в конце концов, испугавшись за собственную жизнь, не пошла к повитухам, а только заперлась в доме, чтобы никто не видел, как меняется её прекрасное тело. На девятом месяце беременности, пока муж был на работе, она вызвала такси и поехала в Альбес, в лучшую гостиницу, где зарегистрировалась под ложным именем и следующие три дня провела, не выходя из комнаты в ожидании родов. Рожала она одна, в ванной; голую, перепачканную кровью девочку оставила прямо на кафельном полу, даже не завернув в полотенце, и тут же улеглась обратно в постель «отдыхать». А на следующий день, втянув живот и гордо выпятив грудь, оплатила счёт, вызвала такси и вернулась домой. Диего, который все эти дни сходил с ума от тоски, увидев её снова похудевшей, спросил:

– Где ребёнок?

– Какой ещё ребёнок? Нет никакого ребёнка. Прикажи подать мне чай, – отвечала Маддалена.

Тем же вечером её охватила сильнейшая лихорадка, принёсшая с собой жар и бред. Но и в бреду она продолжала повторять: «Нет никакого ребёнка».

Диего в отчаянии просил помощи у матери и сестёр, но никто, кроме самой Маддалены, не знал, где начинать поиски.

Между тем в Альбесе, в гостинице, горничные нашли на полу в ванной, среди пропитанных кровью полотенец, полумёртвую от холода девочку. Началась грандиозная суматоха, приехала полиция, доктора. Девочку вернули к жизни ​​и доставили ​​в дом ребёнка. Из-за выдуманного имени мать долго не удавалось найти. Во всех газетах опубликовали фотографии новорождённой, и многие семьи выразили желание удочерить подкидыша, но предпринять ничего не успели, потому что через два дня в сопровождении матери в Альбес приехал Диего: он прочёл статью в газете и ни на секунду не усомнился, о каком ребёнке идёт речь. Персонал гостиницы признал Маддалену на фотографиях с настоящих документов, которые Диего привёз с собой. Семейство Бертран-Феррелл знали по всей провинции, и если уж оно решило вмешаться в скандал, не оставалось никаких сомнений в том, что ребёнок принадлежал им. Медицинское обследование, которому Маддалена изо всех сил пыталась помешать, подтвердило недавние роды, хотя сама она продолжала всё отрицать. «Случается, что первородящая, сильно мучившаяся родами, теряет рассудок или память», – подтвердил опытный педиатр дома ребёнка. Сам он был только рад избавиться от девочки, понимая, что теперь с ней все будет хорошо – в судьбе остальных своих подопечных (столь многочисленных в нелёгкое военное время) он не был так уверен.

Найдёныша спешно окрестили всё в той же гостинице, назвав именем нашедшей её горничной. Но Диего, отправившись на регистрацию в мэрию, назвал дочь Адой, в честь своей матери, и подтвердил, что она родилась в Доноре, а не в Альбесе: Ада Бертран-Феррелл, дочь Диего и Маддалены Пратези. Маленькую Аду в белой кружевной сорочке и вышитом гладью portenfant^[88], верой и правдой служившем всем новорождённым семейства Феррелл, принесли матери, но та отвернулась к стене и заявила: «Не желаю её видеть». (Читая об этом, Ада не могла не вспомнить рассказ Мириам Арреста.) Пришлось ждать, пока Маддалена оправится от лихорадки. Всё это время малышка оставалась на «Вилле Гранде» с бабушкой, которая выписала ей кормилицу из Ордале. Когда стало ясно, что мать выздоровела, девочку вернули в родительский дом, но реакция оказалась той же: «Не желаю её видеть».

Семья предприняла ещё две попытки, но Маддалена оба раза отказывалась от дочери. Наконец донна Ада сказала: «Бесполезно настаивать, Диего. Раз уж женился на порченой, так и держись за неё. А девочку заберу я».

Именно поэтому, когда через два года начались бомбардировки и бабушка попросила дочерей с мужьями отдать ей внуков, чтобы увезти их в Ордале, Аде разрешения уехать не потребовалось: если не считать трёх первых дней, девочка с самого рождения жила с донной Адой, что и продолжилось после окончания войны.

– Ну как, довольна? – спросил доктор Креспи, когда Ада нашла в себе силы оторвать взгляд от бумаги. – Что-нибудь изменилось? Стоило тебе это читать?

– По крайней мере, теперь я понимаю, почему совсем не помню матери. Неплохой получится рассказ для психоаналитика.

Позже Ада не раз задавалась вопросом, знала ли обо всем этом Лауретта, знал ли дядя Тан. И знал ли Лео – в архиве наверняка были подшивки всех местных газет, начиная с ежедневных листков XVIII века. Она спрашивала себя, была ли бабушка Ада столь строгой к ней и кузине из страха, что любая из них может пойти по стопам матери, и не связано ли её собственное «нежелание» беременности с тем, что она, как и Маддалена Пратези, в принципе не собиралась иметь детей. Может, именно прочтя её подсознательные мысли, существо, которое она в Греции звала «иллюзией Марчелло», предпочло умереть?

Но в тот момент единственной реакцией Ады была обращённая против тёток холодная ярость и желание отплатить им той же монетой. Какую бы грязную историю для них найти? Ада не жалела, что сожгла бабушкин дневник, всё больше и больше чувствуя, что воздала ей там самым дань уважения и благодарности. Но эта парочка, эти две ведьмы...

Продолжив читать, она обнаружила, что тётки решили заодно запятнать и репутацию доктора Креспи. Они утверждали, что его жена, прежде чем выйти за него замуж, была зарегистрирована в полицейском участке как «пансионерка» дома терпимости и даже, получив медицинскую книжку, курсировала из одного города в другой на «пятнашки»^[89]. Доктор был тогда ещё студентом и, не имея возможности платить, каждую ночь «фланировал» по салону борделя в ожидании возлюбленной. Ада была поражена, с каким знанием дела обвинители пользовались жаргоном исчезнувших больше двадцати лет назад заведений, словечками, которые в те годы употребляли только проститутки и их клиенты. Ни стыда ни совести! Вот они, черным по белому! Такого её тётки вспомнить не могли – как, впрочем, и кузены, к моменту принятия «закона Мерлин» ещё несовершеннолетние. Значит, Дино Аликандиа? Или Джироламо Дессарт? Грязные свиньи, думала она. Образцовые мужья, истово верующие отцы семейств – и постоянные посетители этих убогих рынков человеческой плоти! Впрочем, как вспоминали обвинители, дядя Тан тоже частенько туда захаживал – официально в качестве «трубочиста», врача, который еженедельно осматривал «пансионерок» на предмет венерических заболеваний. Эту часть истории Ада знала. Вернувшись из Швейцарии, дядя Тан, хоть и был акушером, а не гинекологом или венерологом, сам вызвался исполнять эту работу после смены в больнице. И несмотря на то, что считал подобные учреждения совершенно бесполезными для общественного здравоохранения, о чём не раз публично заявлял, ежедневно, не дожидаясь четверга, осматривал от двадцати до сорока несчастных, которых называл исключительно «рабынями» и «узницами», чтобы справиться с прибывшей от очередного клиента заразой до того, как та успеет распространиться по цепочке от одной «синьорины» к другой. Он решил стать «трубочистом» не ради того, чтобы защищать здоровье клиентов (никто из которых и не думал проверяться ни до, ни после посещения борделя), а чтобы предложить этим женщинам толику человеческого тепла и оказать им практическую помощь. Все в семье об этом знали, поскольку дядя частенько разражался гневными монологами, поддерживая, насколько это было возможно, кампанию сенатора Мерлин, хотя зятья не упускали возможности поиздеваться над его «смехотворным призванием», намекая, что причина кроется совсем в другом. Теперь же, в обвинительном заключении, они вспомнили про это стародавнее «призвание», чтобы заявить, что доктор Танкреди Бертран познакомился с юным студентом-медиком Оттавио Креспи в одном из публичных домов Северной Италии и, тронутый его несбыточной любовью, диагностировал работавшей там под вымышленным именем пансионерке Клементине болезнь, которой на самом деле не было. Дядя Тан отвёз её в больницу, где делал вид, что проводит терапию. Потом следы девушки затерялись, но через несколько месяцев Клементина возникла снова, уже совсем в другом месте, с помощью небольшого приданого превратившись в девушку из хорошей семьи, и родители Креспи приняли невестку без тени подозрения. Вскоре юная пара перебралась в Донору, под защиту своего покровителя, где невесту с меньшей вероятностью мог узнать кто-нибудь из её былых клиентов.

– Как у них только фантазии хватило выдумать такую историю! Хоть сейчас в бульварный роман, – воскликнула возмущённая и поражённая до глубины души (впрочем, будучи искушённым читателем литературной критики, отчасти и позабавленная) Ада. – Это было бы смешно, если бы не было так серьёзно. Дядя Тан в роли графа Монте-Кристо! Или, скорее, маркиза Родольфа из «Парижских тайн»! И потом, как это связано с наследством? Даже если бы это было правдой... уж простите, доктор Креспи, я сейчас ерунду говорю... так вот, даже если бы это было правдой, то ведь это у дяди появилась бы возможность Вас шантажировать, а не наоборот!

– Ты совершенно права, он мог бы заставить меня делать все, что захочет, в обмен на моё молчание. Но твоим родственникам не интересны логические цепочки – они бьют вслепую, понимая, что непросто выбраться из грязи, если стоишь в ней по уши.

– А синьора Клементина знает? Что она говорит?

– Что тебе сказать, Ада? Моя жена рыдает уже третий день.

2

Рыдала синьора Креспи, рыдала Лауретта, рыдала Армеллина. Ада же, напротив, при виде этой позорной и совершенно абсурдной лавины обвинений вдруг почувствовала столь желанное спокойствие. В кромешном мраке их положения утешало только одно: Грация с детьми, в отличие от всех остальных, отказались подписывать исковое заявление. Единственное, что теперь беспокоило Аду, – обстоятельства её собственного рождения: она не сомневалась, что во всём остальном тётки и кузены солгали, и это было легко доказать.

Пока Джакомо Досси и доктор Креспи перерывали дом и амбулаторию в поисках старых завещаний, она отправилась в редакцию «L'Indipendente» и попросила разрешения свериться с архивом. Процедура доступа к нему оказалась довольно длинной, потому что сперва пришлось обращаться в городской архив, где хранились и подшивки всех прочих газет региона. Конечно, всё можно было бы ускорить, но к Лео Ада пока предпочла не обращаться. Оставшись одна в крохотной пыльной комнатушке, она взяла с полки том, в котором содержались номера газеты за первый квартал 1942 года, отыскала даты, следующие за днём её рождения, и принялась терпеливо, несмотря на волнение, просматривать все рубрики подряд, не ограничиваясь новостями и криминальной хроникой: объявление могло попасться где угодно, а пропустить его не хотелось. Если Ада не сможет его найти, значит тётки солгали, придумали историю на пустом месте. А может, фашистская цензура просто запрещала публиковать сообщения, противоречащие напыщенной риторике о радостях родительства и материнской любви? Нельзя позволить порченым матерям-невротичкам занимать место плодовитых и довольных жизнью городских и деревенских домохозяек!

Наконец она обнаружила то, что искала, в гуще заметок и объявлений под рубрикой «Кто-то теряет, а кто-то находит», среди связок ключей, оброненных кошельков, убежавших собак и вырвавшихся из клетки, попугаев.

«"Мамочка, где ты?" – спрашивает маленькая Лучана, всего двух дней от роду», – гласила подпись под фотографией младенческого личика с размытыми чертами. Далее следовал текст:

Драматическое событие произошло в прошлый понедельник в гостиничном номере города, который власти просят нас не называть. Женщина благородного происхождения, имени которой мы не знаем, потеряв рассудок и память после исключительно тяжёлых родов, заставших её врасплох, когда она в полном одиночестве остановилась в нашем городе, бесследно исчезла. Ребёнок, очаровательная девочка, которую вы видите на приведённой выше фотографии, осталась в абсолютной безопасности в гостинице, окружённая любовью и заботой персонала, а затем была передана в дом ребёнка. Она находится в добром здравии и ищет возможности снова оказаться в объятиях матери. Девочку окрестили именем Лучана, в честь горничной, которая её обнаружила и о ней позаботилась. Любому, кто по этому сообщению сможет опознать несчастную мать или кого-либо из её семьи, следует обратиться в дом ребёнка в Альбесе.

Должно быть, кто-то попросил газету отнестись к ситуации максимально тактично, поскольку в последующие дни не появилось ни сообщения о дальнейшем развитии событий, ни даже коротенького радостного «Лучана нашла семью» без упоминания каких-либо имён: вероятно, бабушка обратилась к одному из многочисленных влиятельных родственников.

Ада проглядела все номера газеты за следующий месяц – ничего. Но и того, что она нашла, было достаточно – по крайней мере, для неё: факты, голые факты, без каких-либо комментариев, деталей, дополнительной информации. А уж как и почему всё произошло, какой была настоящая причина, теперь, конечно, никто не скажет.

Вечером у обвиняемых была назначена встреча с адвокатом Карло Лунетте, бывшим одноклассником Джакомо Досси. С учётом возраста Армеллины, которая к тому же сильно простыла, совещание проходило на «Вилле Гранде». Адвокат в общих чертах повторил те же соображения, что уже высказал Джулиано. Заодно он предложил составить список свидетелей на случай, если дело дойдёт до суда, и в первую очередь включить туда Грацию Аликандиа, которая прислала на «Виллу Гранде» записку, что готова дать показания против матери и братьев, – как она писала, «в защиту справедливости». Под следующими номерами были перечислены многие другие известные горожане разного пола, возраста и социального статуса, регулярно навещавшие доктора Танкреди.

Но что касается запроса об эксгумации, вернулся к тексту заявления адвокат Лунетте, то возражать причин нет. Вероятность такого исхода минимальна, а отказ может означать желание что-либо скрыть.

Армеллина и доктор Креспи, со своей стороны, заявили категорический протест: такую возможность, пусть даже минимальную, не стоит и рассматривать, это противоречит воле покойного. Ада и Лауретта, будучи его ближайшими родственниками, колебались.

– Ладно, как договоритесь между собой, дайте мне знать. И чем скорее, тем лучше, – нетерпеливо бросил адвокат. – Послезавтра нужно подавать документы.

После ужина Ада решила сразу отправиться в постель. Она безумно устала и расстроилась, а нескончаемые мысли о матери только подливали масла в огонь. Признала бы она дочь, если бы не погибла во время бомбёжки? Год, когда Маддалена Пратези произвела Аду на свет и отвергла её, был исключительно трагическим. Возможно, во всём виновата паническая боязнь ужасов войны, будущих разрушений, а не забота о собственной красоте? В мирное время она могла бы передумать, пожалеть об этом решении, принять дочь в своём доме, и Ада выросла бы такой же, как любая другая девочка, воспитанная не двумя пожилыми постоянно конфликтующими родственниками, а молодыми, влюблёнными друг в друга родителями. В нормальной семье. Жаль только, что, как она знала на собственном, годами проверенном опыте, нормальных семей не бывает.

Она пожелала спокойной ночи Лауретте, Джакомо и обоим детям, которые в последние дни вели себя куда тише, чем обычно, с любопытством и беспокойством посматривая на взрослых, хотя те старались себя контролировать и в их присутствии не упоминать об иске.

Но когда она подошла поцеловать Армеллину, экономка решительно взяла её за руку:

– Пойдём-ка со мной, Адита. Хочу кое-что с тобой обсудить.

Интерьер Армеллининой спальни, сообщавшейся с комнатой дяди Тана, не менялся десятилетиями: тёмная мебель, тяжёлые шторы, полки уставлены статуэтками, которые донна Ада считала безвкусными, вазочками с искусственными цветами и фотографиями всех детей семейства в никелированных рамках. У кровати стояло продавленное кресло, где Армеллина коротала ночи, когда приступы астмы не позволяли ей лечь.

Экономка тяжело опустилась в него и качнула головой, предлагая Аде занять стул. Ада обвела комнату взглядом и заметила, что здесь в кои-то веки появилось нечто новое: на смену швейцарскому горному пейзажу, всегда занимавшему место напротив кровати, пришли развешанные Армеллиной (вероятно, с помощью Костантино, поскольку сама она вряд ли забралась бы так высоко) старые фотографии близнецов, которые дядя Тан вытащил из ящика и поместил в рамки всего несколько месяцев назад, в том числе увеличенный до размеров плаката портрет Клоринды, где девочка с широко распахнутыми глазами вызывающе улыбалась, глядя прямо в объектив, словно предлагая узнать её секрет. Лаконичные современные рамки казались в этой антикварной атмосфере совершенно неуместными.

– Ты дверь закрыла? – ворчливо спросила Армеллина. – То, о чём мы будем говорить, никому другому слышать не стоит.

– Закрыла. К тому же все остальные уже поднялись к себе, так что не беспокойся.

– Адита, скажи мне честно... ты ведь знаешь, дядя считал тебя девушкой современной, умной, открытой и не способной на подлость.

– Что ты хочешь узнать?

– Неужели тебя совсем не задевает вся та грязь, что на тебя вылили? Наверняка слыхала, как дядя проявил к тебе неуважение, хотя ты была совсем ребёнком? Мы-то, конечно, знаем, что это неправда. Мы с тобой знаем. Важно только это, а не та чушь, которую болтают или думают другие.

– Ну а что им ещё болтать? Серьёзно, Армеллина, почему тебя это настолько беспокоит? Ты всерьёз считаешь, что хоть кто-нибудь в городе может решить, будто дядя Тан был бесчестным человеком? Каждый может подтвердить, что мы жили у самого порта, в доме, открытом любым посторонним взглядам, у нас ежедневно бывали толпы людей: кузены, с которыми мы играли в саду, одноклассницы, учившие со мной и Лауреттой уроки, бдительная бабушка Ада, дон Мугони, заходивший обедать чуть ли не каждый день, амбулатория на первом этаже, заезжие гости... Ну и скажи, как долго мы могли бы скрывать такую постыдную тайну? Только такие гарпии, как тётки Санча и Консуэло...

– Лучше ты скажи, как мне сохранять спокойствие? Неужели не больно, когда о тебе такое говорят? Будь твой дядя жив, ни за что бы не позволил тебе пострадать из-за него.

– Сколько можно повторять: никто не поверит в эту клевету!

– Ты уверена? Значит, чтобы избавить Танкреди от обвинений, нет нужды во вскрытии? Можешь поклясться, что до этого не дойдёт?

Ада вздохнула. Она всегда считала, что Армеллине присущи интуиция и житейская мудрость, позволяющие ей сразу, не вникая в детали, понять, как обстоит дело, пусть даже самое сложное. Видимо, теперь возраст и обрушившееся горе (а может, простуда, туманящая её разум и затрудняющая дыхание) подкосили старую экономку.

– Слушай, это две совершенно разные вещи. Наверное, тебе плохо объяснили. Доказательства того, что дядя, как ты говоришь, проявил ко мне неуважение, следует искать в другом месте – в крайнем случае во мне, а никак не в нём. Впрочем, в этом наверняка не будет необходимости. Но вскрытие относится к другому обвинению, оно послужит доказательством, что вы не пичкали его наркотиками.

– Его не должны трогать. Никогда. Даже теперь, когда он в лучшем мире. Не после того, через что мы прошли. Поклянись, что ты этого не допустишь. Клянись.

– Ладно, насколько это от меня зависит – клянусь. Давай спать, у нас был очень тяжёлый день.

3

На следующее утро, услышав звонок будильника, Армеллина, как обычно, сразу спустила ноги с кровати. И тут же её сразил такой приступ головокружения, что она едва успела схватиться за край одеяла и медленно осела, растянувшись на ковре. Когда около половины десятого Ада, видя, что экономка не спускается в кухню, отправилась её искать, то обнаружила на полу, оцепеневшую и совсем продрогшую. Пришлось позвать Костантино, чтобы помочь поднять старушку, уложить обратно в постель, укрыть одеялом и измерить температуру – без малого тридцать девять!

– Господи, что же ты не позвала на помощь?

– Не хотелось никого беспокоить.

И так всегда: Армеллина годами тратила на них все свои силы, всю свою энергию, но вот чтобы они о ней заботились – нет, этого она себе представить не могла и даже сейчас продолжала командовать, одновременно извиняясь, что вечно доставляет всем неудобства:

– Как там Лауретта, уже достаточно хорошо себя чувствует, чтобы заняться обедом? А ты, Адита, убери-ка отсюда свои руки!

Она потребовала сейчас же прислать ей Витторию, и дала той подробные инструкции, что купить и как готовить, причём, несмотря на жар, прекрасно помнила, в какой лавке продают самую свежую рыбу, на какие бобы аллергия у Якопо, что Ада любит баклажаны, зажаренные в тесте, а не тушёные, и даже сколько доз порошка для посудомоечной машины осталось в пачке. «И вовсе она не сдала, просто вчера мы обе были слишком усталыми и слишком расстроенными», – решила Ада.

Лауретта позвонила доктору Креспи, который пришёл ближе к полудню. Он осмотрел Армеллину, послушал лёгкие.

– Мокрота, и прескверная: боюсь, простуда превратилась в бронхит. Пока ничего серьёзного, но учитывая возраст лучше перестраховаться, не дожидаясь ухудшения. Я бы сразу проколол курс антибиотиков. Вот тебе рецепт, Адита: первая инъекция в четыре, тогда к полуночи можно сделать вторую. И посмотрим, как отреагирует организм. Я загляну около восьми.

За столом, пока Аурелия отошла к больной, Ада заявила:

– Боюсь, температура у неё поднялась из-за угрозы вскрытия дядиной могилы. Мы с тобой, Лауретта, должны поддержать её в этом вопросе, мы ей слишком многим обязаны. И потом, кто лучше неё знает, чего на самом деле хотел дядя?

Кузина вздохнула:

– Если ты считаешь, что это может её успокоить... ладно, согласна, я тоже выступлю против. Джакомо, позвони адвокату Лунетте.

– Его это совсем не обрадует. Он говорил...

– Без тебя знаю, что он там говорил! – истерически выкрикнула Лауретта, с такой силой грохнув стаканом об стол, что вода пролилась на скатерть. – Адвокаты думают только о своей тактике, сердца у них нет! – она бросила салфетку на пол и разрыдалась. – Ты что, не знаешь, как я люблю Армеллину? Хочешь, чтобы Ада решила, будто я мне приятно видеть, как она мучается? Как места себе не находит из-за того, что наболтал Романо? И как только тётки додумались до такой низости?

– Остынь, не бросайся такими словами. Что это на тебя нашло? Хорошо ещё, дети сегодня обедают у подруги Ады-Марии.

– Дети все понимают гораздо лучше, чем ты думаешь!

– Не будем спорить, просто успокойся. Сейчас допью кофе и позвоню адвокату, сообщу ему о твоём решении.

Ада как раз сделала больной инъекцию и прижала место укола ватным тампоном, когда раздался робкий стук в дверь. Это была Грация в сопровождении старшей дочери.

– Можно? Не помешаем? – кузина пыталась говорить спокойно, даже небрежно, но совершенно очевидно смущалась. Лукреция молчала. Она ещё выросла с тех пор, как Ада в последний раз её видела, и стала настоящей женщиной – не такой красивой, как Джиневра, не такой яркой, но такой же прямой и решительной, что сразу же и продемонстрировала.

– Да ты вся горишь! Давай-ка поправляйся скорее! – воскликнула она, нагнувшись, чтобы поцеловать Армеллину. Тон был возмущённым, словно болезнь экономки нанесла ей личное оскорбление. Потом она глубоко вздохнула и выпалила: – То, что они сделали, отвратительно. Я решила пойти с мамой, чтобы сказать от имени всей семьи; мы, Ланчьери, с вами. И нам очень стыдно за остальных, вот. Если мы можем что-нибудь сделать, мы это сделаем, только скажи, – и она по-солдатски щёлкнула каблуками.

Ада не смогла сдержать улыбки:

– Спасибо, Лукреция.

– Мне ужасно обидно за дядю Тана. Никак не пойму, зачем они хотят выставить его идиотом. Он ведь всегда побеждал меня в шахматы. А когда я начала встречаться с Маттео, объяснил много всякого, чего я не знала: о контрацепции и все такое. Что ты так скривилась, мама? Хочешь, чтобы мы с Джиневрой брали пример с тебя? Дядя был замечательным человеком.

– Это правда, – слабым голосом подтвердила Армеллина, чуть приподнявшись в постели. – Он был замечательным человеком. Великим.

– Знаешь, тётя Адита, – продолжала Лукреция, – я тут как-то вечером в пиццерии встретила твоего друга, Лео Кампизи, с невестой – Чечилией, кажется. Так вот, она все повторяла, как ей в тот день, в Ордале, понравился дядя Тан и как он рассуждал о живописи, какие умные замечания сделал. Это ведь было за день до смерти, да? Наверное, её можно было бы вызвать свидетелем.

– Надеюсь, ты не сказала ей об иске? – спросила Лауретта.

– Нет, мама же мне все объяснила. А это я сама додумалась. У меня уже три дня все мысли только о том, кого мы позовём в свидетели.

– Надеюсь, это не понадобится, – вмешалась Ада.

Лукреция, взяв Армеллину за руку, села у кровати, а её мать отошла в сторонку, чтобы шёпотом переговорить с кузинами.

– Можешь уже идти, радость моя, – сказала вскоре экономка. – Думаю, у тебя найдутся дела поинтереснее, чем приглядывать за хрипатой старухой. Нет, не целуй меня снова, я вся вспотела.

– Значит, лекарство действует, температура начала спадать, – заметила Лауретта, коснувшись шеи больной тыльной стороной ладони.

– Если у вас есть дела, я могу посидеть с Армеллиной, – предложила Грация, когда дочь вышла.

– Мне нужно забрать детей из школы, – поморщилась Лауретта.

– Давай. Я остаюсь с Грацией. Нам давно не удавалось спокойно поболтать, – ответила Ада.

Армеллина задремала. Кузины переставили стулья к окну, чтобы её не тревожить, и вполголоса продолжили разговор. Грация была обескуражена поведением братьев, которым удалось перетянуть на свою сторону Умберту, но ещё больше – жестокостью матери.

– К чему было вспоминать эти старинные сплетни?

Ада сперва не хотела поднимать эту тему, но поскольку Грация сама об ней упомянула, собралась с духом и спросила, помнит ли та что-нибудь о её рождении или о характере её матери.

– Ничего особенного: мне ведь было тогда всего семь лет, а в это время детям врут с три короба – про аистов и все такое. Мама говорила, моих братьев нашли в капусте. Я помню только, что тётя Маддалена была очень красива. Наша няня тогда сказала, что аист, который тебя принёс, клюнул твою мать в ногу, поэтому ей пришлось отлёживаться в постели. Прости, больше вспомнить нечего. Зато я могу многое рассказать о том времени, когда тебе исполнилось двенадцать, потом тринадцать, четырнадцать, пятнадцать – в общем, до тех пор, пока ты не уехала в Болонью. Я ведь все время находилась рядом – и теперь уже совсем не ребёнком. Помнишь, бабушка Ада решила научить меня вышивать и каждый день давала мне уроки? Я постоянно торчала здесь, на вилле. С трудом могу представить, что не заметила бы, случись у тебя какие-то проблемы или если бы дядя вёл себя с тобой неподобающим образом. Инцест, беременности, аборты – и всё это применительно к девочке, которая каждый день ходила в школу, была первой в классе! И потом, ты уже в средней школе закрутила роман с этим мальчишкой Кампизи, причём с благословения дяди Тана! Это каким нужно быть сексуальным маньяком, чтобы такое вообразить! Надеюсь, эту гадость не придётся обсуждать публично. Но если понадобится, можешь смело на меня рассчитывать: я на вашей стороне.

– Я тебе очень благодарна, честно-честно.

– Благодарна? Мне! И это после всего, что ты сделала для Джиневры? Бедная моя девочка, она была так несчастна, так беспокоилась, пока не съездила в Болонью. Уверена, это ты сказала дяде, что мы не можем наскрести денег на учёбу в Королевском колледже, и предложила ему дать Джиневре шанс. Кстати, я говорила с ней вчера вечером: говорит, искала тебя в Болонье, но не нашла – она ведь не знает, что ты вернулась в Донору. И обо всем этом деле не знает. Обещала позвонить тебе вечером сюда, на «Виллу Гранде». Хочет что-то рассказать, уж не знаю, что именно, о твоей подруге-англичанке. Я смотрю, у вас, девушки, завелись секреты!

Около семи Армеллина проснулась и попросила пить. Она пропотела, температура окончательно спала. Грация помогла Аде сменить простыни, потом попрощалась и собралась домой.

Пришла Лауретта с детьми, которые захотели поздороваться с больной. Им было ужасно любопытно: за всю свою жизнь они ни разу не видели экономку в ночной рубашке, тем более в постели, поэтому глядели на неё широко раскрытыми глазами, будто на динозавра.

– Мамочка, – поинтересовалась Ада-Мария, – а когда Армеллина умрёт, ты ведь правда покажешь её нам, прежде чем спрятать в ящик? И не станешь отсылать играть к Ванессе, как когда умер дядя Тан.

– Что ты такое говоришь? – возмутилась мать.

– Им волей-неволей придётся позволить нам её увидеть. Мы ведь теперь живём здесь вместе с ней, – серьёзно сказал Якопо, желая успокоить сестру. – А я вот ещё никогда не видел покойника, – объяснил он экономке.

– Святая простота! – смеясь воскликнула Армеллина, пока смущённая Лауретта выгоняла детей из комнаты:

– Ну-ка, вы двое, быстро в душ, папа скоро придёт ужинать.

Ровно в восемь появился доктор Креспи. Он осмотрел пациентку, обнаружил, что та дышит гораздо легче и сказал, что если она проголодается, может позволить себе лёгкий ужин. Но курс антибиотиков придётся продолжать.

– И не оставляй её на ночь одну: если решит, что ей нужно в уборную, не станет никого звать, встанет сама и снова упадёт. Не дай Бог сломает шейку бедра – в её возрасте, да с таким бронхитом всё возможно.

Упрямство экономки было Аде знакомо: та ни за что не согласилась бы воспользоваться ночным горшком. Поэтому когда ужин был готов, она попросила Аурелию подменить её на часок, пока она поест.

– И если будет настаивать на том, чтобы встать, позови меня. Можешь просто позвонить в колокольчик.

Как уже упоминалось, спальня Армеллины соединялась с комнатой доктора Танкреди, и в последние годы дверь между ними всегда оставалась открытой.

– Можешь поспать на дядиной кровати, – предложила Лауретта, когда Ада заявила, что всю ночь просидит рядом с больной, – это все равно что в одной комнате. А на тумбочке на всякий случай есть телефон.

– Пожалуй, не стоит, – покачала головой Ада. И не потому даже, что два месяца назад в этой самой постели умер их дядя – просто ей показалось, что таким образом она нарушает границы его личного пространства. Пока дядя Тан был жив, он никогда не разрешал племянницам забираться к нему в кровать. Когда Ада приходила составить ему в компанию во время болезни или забегала поболтать после обеда, приезжая на каникулы, она не могла заставить себя даже присесть на край.

– Здесь есть два кресла, – говорил дядя Тан. – Выбирайте то, что больше нравится, но ко мне не лезьте.

Так что сейчас Ада попросила Джакомо помочь ей поставить в комнате Армеллины раскладушку и оставила дверь открытой, чтобы не пропустить телефонный звонок.

Первым позвонил Джулиано, по-прежнему нежный и заботливый: хотел узнать новости и поделиться своими. Через друзей-адвокатов ему передали, что в прокуратуру Доноры недавно был назначен новый магистрат, довольно молодой и, по словам коллег, не поощрявший агрессивных кляузников.

– Правда, в вашем случае речь идёт о существенной сумме, но обвинения пока бездоказательны... Надеюсь, вы подадите протест – не затягивайте с этим.

Он спросил о Лауретте и её семействе, обеспокоился, узнав о болезни Армеллины, и распрощался, бросив напоследок: «Обнимаю». Сейчас он казался тем, былым Джулиано. Ада спрашивала себя, знает ли его нынешняя пассия об этом разговоре и не замышляет ли она какой-нибудь новой вульгарной выходки. За себя, пока она находилась в Доноре, Ада не боялась, но Джулиано жалела: «Когда вернусь, обязательно надо все прояснить».

Сразу после этого позвонила Дария. Чтобы оправдать свой внезапный отъезд, Ада сослалась на некие бюрократические проблемы. Может быть, позже она расскажет ей об иске, но только когда все закончится: сейчас ей совершенно не хотелось выслушивать гневные тирады подруги по поводу кузенов и тёток. Дария в ответ рассказала ей о клиенте, который решил не платить ей за trompe-l'œil, который был закончен уже два месяца назад.

– А ведь он несметно богат. Какой позор!

Потом она описала пальто, которое видела в витрине на виа Басси и теперь хотела попросить у Микеле на Рождество:

– Не такое красивое, как то, что мы нашли тебе в Венеции, но такого же плана. Не сказать чтобы мне так уж нужно было новое пальто, но оно мне очень идёт. И у него есть капюшон. Как сейчас в Доноре, очень холодно? И эта здоровенная вилла хоть прогревается? Смотри не подхвати простуду. Когда возвращаешься?

В общем, обычная болтовня: хорошая подруга (а Дария была хорошей подругой) не думает о продолжительности телефонных звонков, если чувствует, что Аде нужно выговориться, пусть даже Микеле потом закатит ей сцену из-за астрономических счетов за междугородную связь.

4

Джиневра позвонила из Лондона, когда Ада уже уснула:

– Прости, тётя Адита, я была на вечеринке в Челси у подруг-датчанок, а телефона у них нет. Да и в любом случае не могла же я звонить в Италию за их счёт! Сейчас иду домой, нашла по дороге телефонную будку.

– Ну, рассказывай, какие новости? – спросила Ада осипшим спросонья голосом.

– Никаких, к сожалению. Знаешь, я, конечно, поискала, но, похоже, в университете никто не слышал о твоей подруге Эстелле. И об этом её профессоре тоже. Ты уверена, что они были из лондонского Королевского колледжа, а не из другого университета?

Уверена ли она? Ада не помнила, сверялась ли с программой конференции, тогда это просто не пришло ей в голову. Но зачем бы Эстелле врать?

– А знаешь, что я ещё сделала, тетечка? – продолжала Джиневра. – Мы с моей соседкой по комнате, Брендой, сходили на телефонный узел, просмотрели список всех абонентов Манчестера... И, к нашему безумному удивлению, не обнаружили ни единого Йодиче!

– Наверное, это фамилия матери, а они записаны под отцовской.

– Мы тоже так подумали. Работники телефонного узла нам сказали, что у них есть какая-то новая программа, и хотя по номеру имя абонента узнать нельзя, зато можно проследить адрес. Мы попросили их посмотреть, и теперь я знаю, где живёт твоя таинственная подруга – улицу и номер дома. Не спрашивай, я все равно не запомнила их наизусть, но в блокноте записала. Бренда (она из Манчестера – помнишь, я тебе говорила?) утверждает, что это какой-то район на окраине. Так что мы решили проверить все на месте.

– Ну нет, Джиневра, хватит! Неужели ты специально туда поедешь?

– Представь себе! Я все равно собиралась на следующие выходные в Манчестер: мы пишем курсовую по индустриальной революции, а там, кажется, расположен самый важный в Соединённом Королевстве музей по этой теме. Не волнуйся, остановлюсь у родителей Бренды. Ну, и узнаем наконец, почему эти люди не подходят к телефону.

Ада спросила себя, как это ей раньше не приходила в голову мысль, что звучащие в тишине телефонные трели могут попросту означать, что квартира необитаема: например, если после их июньской встречи семейство Йодиче выселили за неуплату. Она вспомнила ироничные слова Эстеллы про итальянского шарманщика с обезьянкой, готового за медный грош предсказать судьбу. Комедианты, шарлатаны, лжецы... Но зачем лгать ей?

– Ой, тётя, тётечка, прости, у меня монетки кончаются, а больше с собой нет. Я позвоню на следующей неделе. Спокойной ночи!

Вернувшись на раскладушку, Ада попыталась снова заснуть. Ей вспомнилось нежное лицо Эстеллы, её печальные глаза, неохотное подчинение «шаману», потоки слез и отказ стать для него медиумом... С тех пор прошло всего шесть месяцев, но ей казалось, что все случилось в какой-то другой жизни.

В темноте заворочалась Армеллина: наверное, разбудил телефон или звук голоса, хотя Ада и пыталась разговаривать тихо. Она взглянула на светящийся циферблат будильника на стуле и поморщилась: почти час, а Креспи просил сделать вторую инъекцию ровно в полночь. Как можно было забыть?

Она встала, накинула халат, не включая в комнате свет, прошла в ванную, где уже было приготовлено все необходимое, тщательно вымыла руки и намочила ватный тампон спиртом. Потом, мысленно благословляя изобретение стерильных одноразовых шприцев, которые не нужно перед употреблением долго кипятить, достала один из упаковки, надломила ампулу с антибиотиком, аккуратно набрала жидкость и, вернувшись в комнату, тихонько потрясла Армеллину за плечо:

– Просыпайся. Придётся на минутку включить лампу: пора делать укол. А потом снова ляжем спать. Поворачивайся на бок.

– У тебя такая лёгкая рука, – вздохнула Армеллина. – Совсем как у Танкреди.

Покончив с неприятным, Ада сразу же погасила свет, оставив только тусклый ночник на тумбочке. Коснувшись больной, она почувствовала, что та вся горит.

– Пока ты не уснула, давай-ка измерим температуру, – она достала термометр и уселась в кресло, поглядывая на часы. После вечернего спада снова начался жар: тридцать восемь и пять. – Как ты себя чувствуешь?

Головой Ада понимала, что причиной ухудшения не может быть задержка с уколом на три четверти часа, но все равно чувствовала себя виноватой. «Ужас, а не медсестра!» – думала она. Словно услышав эту мысль, Армеллина сжала её руку:

– Ты у меня такое сокровище, Адита! Так заботишься о несчастной старухе! Не переживай, я прожила уже достаточно долго.

– Не говори так!

– Но это же правда... Единственное, чего я сейчас хочу, – скорее присоединиться к моей Линде. Ты не представляешь, как я по ней скучаю.

– Мне казалось, ты уже столько лет о ней не вспоминала, – удивлённо заметила Ада.

– Нет, я только и делаю, что думаю о ней. Всегда думала, всю мою жизнь с тех пор, как сор Гаддо поручил её мне.

– А дядя Тан? О нем ты больше не думаешь? Говорят, так у всех стариков: им легче вспомнить давно прошедшее, чем то, что было совсем недавно.

– Эта девочка забрала мое сердце, – продолжала Армеллина. – Она была куда нежнее брата, куда ласковее... А какая милая улыбка!

– Да, я видела фотографии. Но ты не думай об этом сейчас, те времена давно прошли.

– Ты права. Давай спать, – с трудом проговорила экономка.

Ада погасила ночник и вернулась в постель. Из-за непривычно жёсткой раскладушки и множества роившихся в голове мыслей спала она мало и плохо, а проснулась рано и сразу встала. Армеллина ещё спала, но температура оставалась высокой. В без четверти восемь вошла Лауретта с чашкой кофе.

– Ты плохо выглядишь, Адита! На твоём месте я бы сейчас съела что-нибудь, приняла душ и снова легла. Только в своей спальне и в своей постели, как тебе привычнее. Не беспокойся, я подежурю.

– В восемь нужно сделать третий укол, помнишь? Я уже все приготовила, лежит на столике в ванной.

Дети завтракали на кухне, собираясь в школу в сопровождении Виттории, поскольку Джакомо уже ушёл. Они макали печенье в молоко, и от этого зрелища у Ады голова пошла кругом: она вдруг снова увидела, как они с Лауреттой сидят за этим самым столом, а бабушка Ада, стоя в дверях, ворчит: «Ну-ка поднимайтесь уже! Иначе Джина не успеет зайти в лавку и всю свежую рыбу расхватают!» А сквозь эту картинку проглядывает другая: Санча, Консуэло и Инес, совсем девчонки, и та же донна Ада, только моложе, гонит их из-за стола: «Поднимайтесь, поднимайтесь!»

А до того? До того – ничего, поскольку и самого дома ещё не существовало. Бабушка Ада завтракала в доме тёти Эльвиры (но его больше нет: уничтожен бомбами). Если углубляться в прошлое, то прабабушку Инес Ада знала только по скорбным заметкам в дневнике её дочери, хотя вполне могла представить себе и её, и всю череду предков, начиная с Химены (тогда ещё не прелюбодейки), детьми, начинающими новый день с завтрака.

«Неужели я подхватила от Армеллины склонность вспоминать о далёком прошлом, а не о том, что случилось недавно?» – вдруг пришло ей в голову. Только в октябре, во второй в этом году свой приезд в Донору, она не раз готовила поднос с завтраком для дяди Тана, но теперь никак не могла вспомнить, какую чашку он больше любил, белую или с голубым узором, и что предпочитал, яйцо всмятку или йогурт.

Сон как рукой сняло. Она поднялась в комнату, выглянула в окно: был чудесный декабрьский день, воздух казался прозрачным и хрупким, как хрустальный бокал. По стене сада каскадом струились жёлтые кусты жасмина. Откуда-то из-за них появился доктор Креспи, аккуратно прикрыв за собой калитку. Ада быстро оделась и присоединилась к нему в комнате Армеллины.

– Никакого улучшения по сравнению со вчерашним, – буркнул доктор, осмотрев экономку. – Хотя, может, ещё слишком рано: бронхит лечат курсами. Сколько антибиотика ей пока вкололи, три? Нужно хотя бы девять, чтобы был виден результат. И не давайте ей мёрзнуть.

– Я тебя сменю, – сказала Ада, когда Креспи ушёл. – Спать всё равно не выходит. Сейчас, подожди только минутку, схожу за бумажками и поработаю немного, пока я здесь: надо доделать лекции.

Лауретта отправилась одеваться и краситься: каждое утро она гуляла по центру города, время от времени поглядывая на витрины и делая покупки, а потом встречалась с подругами за аперитивом. Последние три дня кузина проплакала дома, но теперь, немного успокоившись, решила разузнать, слышно ли что-нибудь в городе об иске и, естественно, постараться распространить собственную версию событий: она считала, что сплетни нужно не игнорировать, а опровергать.

Ада разложила на столе книги и бумаги так, чтобы краем глаза видеть кровать и лежащую на подушке голову Армеллины: сейчас глаза её были закрыты, а щеки слегка побледнели.

Среди прочих бумаг обнаружился сложенный пополам листок «под машинку», подписанный крупными печатными буквами: «Франческа Вольтри». Ада сразу вспомнила чудаковатую студентку с фиолетово-зелёными волосами и её презрительное замечание: «Знаю, что сама выбрала метаморфозу, не похожую на другие, и это меня ужасно злит. Первый раз такое».

Наверное, стоит хотя бы взглянуть, прежде чем выбирать фрагменты для следующих лекций, подумала Ада и начала читать. К счастью, писала Франческа вполне разборчиво и без глупостей вроде многократных подчеркиваний или узорных колечек над i.

Протест

Я выбрала этот миф потому, что речь в нём идёт о трансгендерах. Мне эта тема кажется очень актуальной, хотя все трансгендеры, которых я знаю лично (они, в основном, пиликают на виолончелях в каких-нибудь оркестрах), изначально были мужчинами, но предпочли превратиться в женщин.

А в выбранном мной мифе говорится о женщине, которая становится мужчиной. Считается, что это самый древний из известных западной культуре фактов перемены пола. Овидий повествует о нем в двенадцатой книге «Метаморфоз». Пересказывает миф старец Нестор – греческий герой, участник осады Трои. Речь, на первый взгляд, идёт о неуязвимости, но на самом деле всё не так просто. Мой персонаж – воитель из племени лапифов, которые на свадьбе Лаодамии и Пирифоя сперва пировали вместе с кентаврами, а потом перессорились и сразились с ними. Этот бой изображён на фронтоне храма Зевса в Олимпии, хотя моего героя там нет.

При рождении мой герой был лапифкой по имени Καινεύς (в латинском варианте Кенида), очень красивой девушкой («Славилась дивной красой... краше всех дев фессалийских...»^[90], – пишет Овидий), которая, несмотря на предложения многочисленных женихов, никак не хотела выходить замуж. Однажды она гуляла в одиночестве по берегу моря, где ее увидел бог Посейдон (он же Нептун). Влюбившись в неё (так греки эвфемистически описывают безудержное желание полового сношения), Нептун вышел из воды и, поскольку она его не захотела, взял Кениду силой. В мифологии полно изнасилованных богами смертных женщин, которые впоследствии оправдывают этот поступок, – но не Кенида. Её насильник, в свою очередь, тоже ведёт себя довольно необычно, как будто считает, что она оказала ему большую честь. Кажется даже, что он чувствует себя виноватым и хочет как-то скомпенсировать содеянное, потому что говорит: «Проси у меня всё, что захочешь, выбирай – и получишь».

А она отвечает: «Оскорбление, которое ты мне нанёс, настолько серьёзно, что заставляет меня просить наибольшего дара: чтобы никто никогда не смог обойтись со мной подобным образом. Сделай так, чтобы я перестала быть женщиной, лучшего я пожелать не могу». Нептун удовлетворил её просьбу, в мгновение ока превратив в доблестного воина и к тому же наделив неуязвимостью.

В принципе, этой метаморфозы уже было бы достаточно: дальше мы могли бы сделать отсылку к феминизму, если считаем, что жизнь тогдашних женщин действительно была хуже, чем у мужчин (или наоборот, что у такой жизни все-таки есть некоторые преимущества, поскольку преобладание мужчин в обществе влечёт за собой уважение к правам женщин).

Однако история на этом не кончается. Кенида, ставшая Кением, обошла всю Фессалию. Её все знали и все восхищались, хотя, разумеется, понимали, что в прошлом она была девушкой. Но когда она встала на сторону лапифов в битве с кентаврами, один из противников, Латрей, несмотря на то (или именно потому), что сражалась она храбро, стал оскорблять юношу/девушку, говоря: «Я не стану с этим мириться, для меня ты навсегда останешься Кенидой. Забыла, кем ты родилась и какую цену заплатила, чтобы стать (или, точнее, казаться) мужчиной? Вспомни: ты ведь была женщиной, причём изнасилованной. Так что бери веретено и корзинку, садись прясть, а войну оставь мужчинам».

Это высказывание тоже кажется мне очень актуальным: например, когда мы садимся за руль и какому-нибудь наглецу не хватает смелости нас обогнать, он кричит в окно: «Иди лучше вязать носки!»

Только вот быть неуязвимым означает всего лишь, что тебя не могут ранить мечом или копьём. Но ты по-прежнему можешь задохнуться. Поэтому кентавры, объединившись против Кения, завалили его таким количеством вырванных с корнем деревьев, что буквально похоронили, и герой умер от удушья. Его метаморфоза уже случилась, но Овидию этого мало: из-под завала вылетает невиданная птица с большими алыми крыльями. Конец истории? Тоже нет. Птица, очевидно, символизирует душу, а тело несчастного Кения под горой древесных стволов снова меняет пол, и когда товарищи приходят его хоронить, они находят девичий труп. Эту версию повторяет Вергилий, который заставляет Энея помимо отвергнутой Дидоны встретить в Аиде и бедняжку Кениду, после смерти снова ставшую женщиной.

По-моему, этот миф совершенно не логичен: совсем другое дело – история Филемона и Бавкиды ^[91] , превращённых в деревья и ставших впоследствии, насколько я помню, сперва двумя пингвинами, потом двумя облаками и наконец снова мужем и женой. Если существуют правила, пусть даже воображаемые, им нужно следовать. Почему же метаморфоза в нашем конкретном случае обратима? Почему, стоит женщине преодолеть слабость собственного тела, как её тут же снова загоняют в те же рамки?

Закончив читать, Ада не смогла сдержать улыбки. «Молодец Франческа, – подумала она. – Точна, дотошна и боевита – вполне заслуживает отличной оценки. Уж во всяком случае мифы она прочла внимательно. Я вот в кембриджском докладе тоже говорила о спуске Энея в Аид, но совершенно не обратила внимания на присутствие рядом с Дидоной Кениды. А ведь это наверняка помогло бы мне развить мысль о молчании женщин».

Она уже собиралась сунуть листок обратно в папку, как услышала стук в дверь. Это была Лукреция:

– Мама спрашивает, не нужно ли тебе чего. Как Армеллина?

– Так же. Сейчас как раз уснула.

– А ты все работаешь? Не устала?

– Как раз закончила читать одну забавную вещичку. Мои студенты иногда такое придумывают...

– Например?

– Официальный протест против некоторых мифов: справедливо ли, что женщина, превратившись в мужчину и прожив мужчиной всю жизнь, после смерти снова должна вернуть себе женский облик? А отчасти даже и птичий?

– Ну, так уж придуманы эти истории, – без особого интереса заметила Лукреция. – Кого волнует, справедливы они или нет?

– Танкреди бы это вряд ли понравилось, – голос Армеллины, которая, видимо, уже несколько минут как проснулась и теперь внимательно слушала разговор, застал обеих врасплох. – И мне, кстати, тоже не нравится.

5

После обеда зашёл адвокат Лунетте с хорошими новостями: Джакомо Досси и доктору Креспи больше нет нужды искать прошлые завещания – нотариус Олдани, с которым он проконсультировался, сообщил, что у него хранятся четыре варианта, самый старый из которых датирован 1960 годом, и во всех указаны более-менее идентичные условия, различие лишь в незначительных деталях. Всё оформлено по закону, и он готов предоставить архивные копии, а при необходимости – дать показания и предъявить оригиналы. Относительно же последнего завещания нотариус уточнил, что подписал его вовсе не умирающий старик на больничной койке, в ясности ума которого могли бы возникнуть сомнения: прошлой весной доктор Бертран сам пришёл к нему в контору в сопровождении двух свидетелей. Он много шутил с секретаршей, предлагал присутствующим сигары, говорил о футболе, даже рассказал анекдот о кандидате в мэры на ближайших выборах. В конторе его визит запомнили все, отчасти ещё и потому, что благодаря привычке каждые три-четыре года составлять новое завещание доктор давно стал объектом добродушных усмешек сотрудников.

Ада и Лауретта восприняли эту новость с облегчением, чего никак нельзя было сказать о состоянии Армеллины, которая по-прежнему не подавала никаких признаков выздоровления. Скорее, наоборот – перед ужином, осмотрев больную, доктор Креспи был вынужден констатировать внезапное обострение: пульс замедлился, давление упало, но температура, несмотря на парацетамол и ледяные компрессы, так и не опустилась, и пациентка, как ни старалась, не смогла проглотить ничего твёрдого. Но она хотя бы была в сознании: когда муж Лауретты вполголоса поинтересовался у доктора, не стоит ли отвезти её в больницу, Армеллина наотрез отказалась.

– Потерпите ещё немного, – проворчала она. – Недолго мне осталось доставлять вам неприятности. Но умереть я хочу в своей постели.

– Она права, – грустно сказал Креспи Аде, проводившей его до ворот. – Сейчас они не так уж много смогут сделать, разве что капельницу поставят. А держать её в коридоре или в переполненной палате с тучей незнакомых людей – совершенно бессмысленно, да и мучительно. И главное, чего ради? Продлить ей жизнь на пару недель, максимум на месяц? Оно того стоит?

– Давай сегодня я подежурю? – предложила Лауретта после ужина. – Ты же вчера глаз не сомкнула.

Но Ада отказалась. Она нашла в библиотеке дяди Тана какой-то детективный роман, погасила свет, оставив только крохотный ночник на тумбочке, и уселась в кресло, завернувшись в клетчатый плед, но на чтении сосредоточиться так и не смогла. Ей вспомнился «правильный» пример метаморфозы, упомянутой её студенткой в «Протесте»: Филемон и Бавкида, просившие у Зевса возможности умереть вместе и превращённые в два сплетённых ветвями дерева, дуб и липу.

«А ведь она тоже решила уйти вслед за ним, – думала Ада, глядя на бледное лицо погруженной в глубокий сопор^[92] Армеллины. – Без Танкреди причин жить у неё больше нет. Интересно, кто из них станет дубом, а кто липой?»

Должно быть, с этими мыслями Ада и заснула, потому что голос экономки разбудил её.

– Она была храброй девочкой, моя милая Линда, – бормотала Армеллина монотонно, будто самой себе. – Ужасно боялась крови, но научилась с этим бороться. Когда я появилась в доме сора Гаддо, бедняжка ещё не оправилась после смерти матери. Десятилетняя крошка, Линда помогала ей с родами. Повитуха тогда явилась слишком поздно и нашла только покойницу в целом озере крови, да девочку в насквозь мокрой сорочке. А братец её сбежал и спрятался на чердаке, как всегда делал. Трус! Трус!

– Что ты такое говоришь? – вмешалась Ада, не веря своим ушам: она помнила записи в бабушкином дневнике, но обвинения экономки поразили её в самое сердце. – Он ведь тоже был ребёнком! И тоже боялся! А потом стал прекрасным доктором, очень храбрым, и ты не можешь этого отрицать.

– Он был трусом и эгоистом. Только о себе и думал. Всегда только о себе, – продолжала Армеллина, словно не слыша.

«У неё, похоже, совсем разум помутился, – подумала Ада. – Чтобы так ругать своего кумира? И моего кумира? Наверное, это горячка».

– Даже о сестре не заботился, – продолжала больная чуть громче, то ли пытаясь привлечь внимание Ады, то ли беседуя с одной ей видимым собеседником. – Был маменькиным любимчиком, маленьким барчуком, а на Линду всегда смотрел свысока, считал не более чем служанкой – даже потом, когда им нанимали тех бестолковых гувернанток, ещё до моего появления. Уходил наверх играть с приятелями в разные жестокие мальчишеские игры, а после заставлял её убираться и приводить в порядок одежду. Танкреди был ужасно тщеславным, очень заботился о своей внешности, хотел выглядеть богачом, этаким элегантным юным синьором. До последней минуты старался быть элегантным.

– Ну, можно и так сказать, – заметила Ада, немного расстроенная столь неприглядным описанием дяди, хотя ей уже стало ясно, что Армеллина бредит.

– Как же все восхищались, когда он лежал в гробу в этих своих кружевах и белом шёлковом венчике с вуалью... Выглядел совсем как восковая статуя, а люди вокруг опустились на колени и молились, не в силах сдержать слезы.

«Венчик? Кружева? Молящиеся на коленях? – подумала Ада, вспомнив дядю Тана на смертном одре в идеально выглаженном смокинге и с веточкой земляничного дерева в руках вместо чёток. – У бедняжки в голове совсем всё перепуталось: прошлое и настоящее, реальность и выдумка, может, даже сцены из какого-нибудь спектакля или романа, а то и картинки ex voto^[93] – в бреду чего только ни привидится».

Она поднялась и коснулась лба Армеллины – раскалённый. Потом, поддержав под голову, дала ей попить воды через трубочку и сделала полуночный укол.

– А теперь поспи. Постарайся ни о чём не думать, просто спать. Завтра доскажешь мне остальное.

– Нет, выслушай меня сейчас. Завтра... может, завтра меня уже здесь не будет.

Что тут возразишь?

– Ладно, но только успокойся. Всё давно прошло, кончилось, и дядя Танкреди покоится с миром.

– Ох, уж и красавчиком был наш Танкреди! Вылитая девушка, лицо такое нежное, усы ведь ещё не пробивались. Их с Линдой и не отличишь, кабы бы не волосы. Какие чудесные кудри были у моей крошки! Жаль только, пришлось их отрезать. Я сама это сделала и передала сору Гаддо, как он приехал, чтобы он её никогда не забывал.

Линда никогда не винила отца – возможно, тогда она ещё не понимала, что именно он как муж был виновен во всех бедствиях жены. Четырнадцать беременностей закончились кровью до и после её рождения! Трижды эта крошка, в ужасе корчившаяся у запертой двери, слышала крики роженицы, видела перепачканные алым простыни и бледную, не встающую с постели мать, которая не в силах была даже ответить на поцелуи!

Когда я появилась в доме Бертранов, тётка Малинверни сразу предупредила: осторожнее с ножами в кухне, девочка не выносит малейшего вида крови, даже царапины, сразу бьётся в судорогах.

Со временем эта мания у неё прошла: если Танкреди во время игры разбивал локоть или колено, а такое бывало частенько, Линда всегда с готовностью приходила на помощь – целовала, накладывала мазь, бинтовала. Уже тогда стало ясно, что быть доктором – её призвание. Мне казалось, она совсем исцелилась. Но в двенадцать у неё впервые пришли регулы, и кошмары вернулись. Я ведь не предупредила, что её ждёт, думала, рановато. Она потом долго сердилась на меня: испугалась, что с ней случилось то же, что матерью, что она умирает. Пришлось звать тётку, чтобы успокоить девочку и подтвердить мои объяснения.

«И что, теперь так всегда будет? Каждый месяц? Всю жизнь?» – спросила нас Линда. Танкреди только расхохотался, чувствуя собственное превосходство от принадлежности к мужскому полу, свободному от этих страданий и этой грязи. Сор Гаддо записал его в гимназию, но школа ему не нравилась: он предпочитал играть на улице. Приходилось запирать его на ключ, чтобы заставить учиться. А Линда, сидя в углу комнаты со своими куклами, всё слушала, потом тайком рылась в его тетрадях и книгах – и училась. Когда мы оставались одни, она просила меня её экзаменовать. Латынь и греческий вызубрила лучше любого лицеиста, хотя никто в доме об этом и не подозревал.

Отец всегда был где-то далеко, всегда в разъездах, а возвращаясь, почти не узнавал детей, так они успевали вырасти. Вечно упрекал Танкреди за плохие оценки, ругался, что хотя близнецы все каникулы проводили на пляже с дядей и тётей Малинверни, мальчик так и не научился плавать, обзывал трусом.

«Брал бы пример с сестры!» – кричал он. Я пыталась вступаться: «Он очень скучает по отцу, Вы должны чаще быть рядом».

А вот Линдой сор Гаддо гордился, и вполне справедливо, рассказывал ей обо всем, как взрослой: о работе, о странах, которые посетил, о своих планах. Она слушала, запоминала, иногда даже давала какой-нибудь разумный совет. И это девчонка тринадцати лет от роду! «Жаль, что ты не унаследуешь моего дела», – говорил ей отец. А она все: «Вот увидишь, Танкреди подрастёт и станет более серьёзным, более ответственным. Потерпи, он же ещё совсем ребёнок».

Но времени потерпеть у них не было. Бедные дети... Бедный отец... И бедная Армеллина. На мои плечи рухнула огромная ответственность. И я сделала все, что могла, для моей Линды.

Армеллина заплакала. Слезы стекали по вискам за уши, скрываясь в седых волосах. Расстроенная Ада взяла экономку за руку.

– Это не твоя вина. Её нельзя было спасти. Не кори себя, против судьбы мы бессильны.

Как же странно работает человеческий мозг, думала она: забыть о недавнем трауре, страхе, что тело дяди Тана достанут из могилы и разложат на мраморном столе патологоанатома, а вместо этого снова переживать несчастье, случившееся семьдесят лет назад... Ада была уверена, что отец, дедушка Гаддо, после душераздирающих страданий первых дней вскоре привык думать о погибшей дочери с чувством спокойной грусти. Что в глубине души так думал и переживший её на столько лет брат-близнец. Ада была уверена, что для дяди Клоринда быстро стала нежно любимой тенью, а не кровоточащей раной, вконец измучившей несчастную Армеллину.

6

Экономка прожила ещё двенадцать дней, так и не придя в сознание. Кузины дежурили у её постели по очереди, ни на минуту не оставляя без присмотра. Но никому, даже Лауретте, Ада так и не рассказала, что говорила в бреду Армеллина о своём любимом Танкреди, о суровых замечаниях в адрес его характера, о беспощадном описании привычек, обвинениях в эгоизме и, главное, о том, что Армеллина, оказывается, всегда отдавала предпочтение его сестре.

А за стенами комнаты, где время, казалось, остановилось, смерзлось в глыбу льда вокруг кровати старухи, которая хотела, но никак не могла умереть, по-прежнему текла жизнь с её банальной рутиной, с ее неожиданностями и сюрпризами.

По возвращении из поездки в Манчестер позвонила Джиневра.

– Тетя Адита, представляешь, по тому адресу действительно есть небольшой домик – ну, знаешь, типично английский, с небольшим садом, слегка заброшенным. На двери висит табличка «Дарлинг». Мы позвонили. Открыла пожилая женщина в платье совершенно безумных цветов. Говорит, живет там уже тридцать лет и никогда не слышала о семействе Йодиче.

– Наверное, телефонная компания дала вам неправильный адрес.

– Мы сперва тоже так подумали. Но Бренда показала ей номер телефона, и он принадлежит именно ей, синьоре Дарлинг, так что на станции были правы. «Но мы же звонили много раз, в самое разное время, почему же никто не отвечал?» – спросили мы. «Я живу одна и стала слегка глуховата, когда поднимаюсь наверх, ничего не слышу. А зачем я вам понадобилась?»

Пришлось отговориться, что нам в колледже дали задание сделать интервью с первыми жителями этого квартала. Что за игры у твоей подруги, тетя Адита? Она ведь никогда не числилась в Королевском колледже и дала тебе чужой номер телефона, просто из головы выдумала.

«Вот и я тоже себя спрашиваю», – подумала Ада. Она мысленно вернулась к разговору с Эстеллой, перебрав все четыре их встречи: дважды в трапезной, один раз во время завтрака в парке и один – в конференц-зале... (Была еще пятая, в самолете, но сон не в счет.) Она не помнила даже, коснулась ли хоть раз её руки. Что это, галлюцинация, фантом? Задумчивый призрак погибшей студентки? Что за глупости лезут в голову! Ада ведь всегда считала себя женщиной рациональной. И потом, Дария тоже видела Эстеллу в тот первый вечер в трапезной, еще сравнивала её с Корделией кисти Россетти. Да и кольцо настоящее – вот оно, висит на ленте под рубашкой, касаясь кожи: маленький, легкий, но вполне осязаемый предмет.

Значит, мошенница? Точнее, парочка мошенников, лжецов, притворявшихся учеными? Но зачем, с какой целью?

Заходил Лео в компании Чечилии. Лауретта, услышав в динамике домофона, кто пришел, сразу же заперлась в комнате Армеллины, не желая их видеть: она всё ещё была возмущена статьей в «L'Indipendente», хотя никто в городе так и не связал стародавних любовников с обитателями «Виллы Гранде». Аде пришлось сделать над собой усилие и перестать думать о той ночи, когда пальцы друга детства массировали её шею, о шепоте: «Я мечтал об этом больше двадцати лет». Сам же Лео был совершенно спокоен, будто начисто стер случившееся между ними из памяти. Они пришли сообщить, что собираются пожениться в феврале в Ордальском соборе. Благодаря своему открытию Чечилия добилась перевода из министерства в управление культуры Доноры.

– Я хотела попросить тебя быть свидетельницей, – сказала она Аде. – Лео себе уже кого-то нашел, но я здесь знаю всего нескольких человек, а с тобой мы сразу подружились. Я бы выбрала ещё твоего дядю, будь он жив.

Ада почувствовала приступ паники.

– Прости, в феврале я буду в Америке, – придумала она на ходу. – Читаю курс в университете Новой Англии в качестве приглашенного профессора.

– О, это чудесно! Похоже, ты начинаешь получать признание, которого заслуживаешь, – закивал Лео.

20 декабря, когда все собрались за столом, позвонил торжествующий адвокат Лунетте. Дело по иску кузенов было закрыто. Новый магистрат (о котором уже говорилось) оказался племянником бухгалтера дяди Тана (бывшего также членом его Астрономического общества), который во время семейного обеда потихоньку выспросил у своего родственника всю необходимую информацию, подтверждавшую ясность рассудка старого доктора. Эти полученные из первых рук «свидетельские показания» в сочетании с архивными копиями завещаний, предоставленными адвокатом, убедили магистрата отказать в иске. Более того, он был так впечатлён бессмысленной злобой инсинуаций обвинителей, что «неофициально» (через карабинеров) предупредил кузенов Аликандиа, Артузи и Дессарта, что если они продолжат распространять свои клеветнические измышления, то рискуют нарваться на иск о диффамации.

Ада немедленно позвонила Джулиано.

– Какое облегчение! – воскликнул её бывший партнёр. – Ужасно рад за тебя, Адита. Теперь я могу ехать спокойно.

– Ехать? Куда? – выпалила Ада, сразу пожалев о своём безрассудном порыве.

Но на этот раз Джулиано не стал сворачивать разговор:

– Собираемся на праздники в Нью-Йорк. (И он тоже в Америку, но только по-настоящему!) Знаешь, я давно хотел туда слетать. И раз уж справедливость восстановлена, а мир заключён... – он замолчал, и Ада не решилась расспрашивать дальше.

Армеллина умерла в три часа ночи 23 декабря. Аду, спавшую рядом с ней на раскладушке (она больше не могла держаться целую ночь без сна, так её вымотали эти две недели) разбудил сухой треск и последовавший за ним тихий звон. Она включила ночник и взглянула на Армеллину. Та по-прежнему лежала на спине, в той же позе, что и все последние двенадцать дней. Но пол вокруг усыпали осколки стекла, а с гвоздя в стене, над изголовьем кровати, свисал длинный бумажный лоскут – это сорвался плакат с увеличенным портретом Клоринды. Должно быть, его не слишком хорошо закрепили, а стекло оказалось настолько большим и тяжёлым, что крепёж не выдержал.

Испугавшись, что осколки могли попасть на одеяло, Ада вскочила, надела тапочки, чтобы не поранить ноги, и тихонько подошла к экономке. Она коснулась щеки Армеллины – та была тёплой, но из полуоткрытого рта не доносилось ни вздоха.

7

Сочельник в том году на «Вилле Гранде» выдался печальным: без ёлки и вертепа, без ярких украшений, которые заменил стоящий посреди гостиной открытый гроб, чтобы те немногие, кому все-таки удалось оторваться ненадолго от приятных обязанностей этого знаменательного дня, могли отдать Армеллине последние почести.

Помимо Ады, Лауретты и Джакомо присутствовали доктор Креспи и его жена. Семейство Бертран-Феррелл представляла только Грация с семьёй. Потом подошли Мириам и Геррит ван Ладинга, Чечилия с Лео и его родителями Кампизи из Ордале. Приехали семьи Аурелии и Виттории, включая кое-каких пожилых родственников, – всего пара десятков посетителей за день, не более: какой контраст с толпой, заполнившей эти комнаты в ноябре, чтобы попрощаться со старым доктором!

Был у гроба Армеллины и свой «почётный караул» – дети, которые даже обедать пришли с тарелками в гостиную, удалившись только когда их отправили в постель, да и то лишь потому, что совсем не стояли на ногах от усталости. Ада-Мария и Якопо потребовали выполнить «обещание» (которого им, по правде сказать, никто не давал), и Ада встала на защиту их права продемонстрировать всему миру ту привязанность, которую они испытывали к старой экономке. Лауретта, памятуя, сколько проблем создали дети Романо и Витторио, с весёлым интересом глазевшие на смертное ложе дяди Тана, была против. Но, несмотря на Сочельник, о подарках для двух малышей никто не успел (да и не захотел) подумать: не было ни конфет, ни пирогов. А отправлять детей к друзьям, где их никто не ждал, или, что ещё хуже, запирать в комнате, было бы слишком жестоко, заявила Ада, и Джакомо с ней согласился. Поэтому Якопо и Ада-Мария, насупившиеся, но гордые своей ролью часовых, охраняли тело той, кого никогда не знали как свою двоюродную бабушку, с таким же усердием, с каким сама Армеллина и доктор Креспи охраняли дядю Тана.

Ада и Лауретта хотели похоронить усопшую в Ордале, рядом с её Танкреди, но для этого им пришлось бы заручиться разрешением всех Ферреллов на размещение в семейной гробнице посторонней, а тётки Санча и Консуэло наотрез отказались его подписывать.

– Ну и пусть! – возмущённо воскликнула Ада. – Даже лучше, что Армеллины там не будет, когда этим злобным сукам самим придёт пора отправиться на кладбище! Она столько раз говорила, что хочет воссоединиться с Линдой, так что я отвезу тело во Флоренцию и положу в склепе Малинверни.

Места рядом с Клориндой, её матерью Лукрецией и другими детьми Гаддо, родившимися мёртвыми, хватало. «Ей ведь они тоже братья и сестры, – думала Ада. – Бедняжка Армеллина не будет одна».

Транспортировку гроба организовало похоронное бюро. Везти его на самолёте было бы слишком сложно и дорого, и Аде пришлось смириться с тем, что катафалк отправят рейсовым паромом «Мистраль», хотя в это время года частенько штормило. Грация вызвалась сопровождать Аду, чтобы той не ехать наедине с гробом и водителем катафалка. Лауретта отвезла их в порт на своей машине и помогла поставить катафалк на парковку в гараж на нижней палубе, у самого выезда, чтобы оказаться в числе первых, кто покинет корабль по приходе в порт. Матросы, как обычно, подпёрли колеса автомобилей металлическими клиньями-башмаками, чтобы в случае сильной качки те не врезались друг в друга. Отойдя от катафалка, чтобы подняться по трапу, ведущему к каютам, Ада вдруг почувствовала, как часто бьётся её сердце. В припаркованных машинах разрешалось оставить товар или громоздкий багаж, но люди и домашние животные должны были занять места на пассажирских палубах. После этого гараж запирали, и до самой швартовки никто не мог в него войти, так что Армеллина оставалась одна. На прощание Ада ласково погладила катафалк по хромированному боку: «Спокойной ночи, увидимся завтра утром».

Она ещё не знала, что это их последнее прощание.

Для Ады и Грации была заказана двухместная каюта. Лауретта поднялась вместе с ними, помогла обустроиться, а когда из громкоговорителя донеслось, что провожающие должны покинуть корабль, обняла обеих и вышла.

«Мистраль» отчалил уже в темноте. Ада и Грация поужинали и сразу же легли. От лёгкого покачивания парома клонило в сон, Ада была так вымотана почти месяцем ночных бдений и недосыпа, что, пока Грация на своей койке листала журнал, сразу же заснула.

И вот что ей приснилось.

Они с Армеллиной спускались в Аид по темной лестнице, тускло освещённой вставленными в торчавшие из стен кольца факелами. В руках они сжимали окровавленные мечи, которыми только что зарезали жертв, ягнёнка и козлёнка, а после защищали пролившуюся кровь от натиска обезумевших от жажды мертвецов, чтобы её мог выпить прорицатель Тиресий (у печального Тиресия, оставшегося на пороге, было лицо Эстеллы).

В другой руке Армеллина держала миртовую ветвь с золотыми листьями, а Ада – веточку земляничного дерева с цветами, напоминавшими молочно-белые стеклянные колокольчики.

Аде было семнадцать, на ногах верные «Camperos», Армеллине – двадцать один, волосы стянуты в тугой узел. Они спускались и спускались, окружённые толпами бледных теней, пока не достигли коридора, идущего от «Гробницы гигантов» в Доноре. Кости Фабрицио Дарди беспорядочной грудой лежали там, где упали, когда в другом своём сне Ада сыграла ими в футбол, – так лежат полузанесённые песком скелеты бизонов в вестернах. Армеллина, проходя мимо, воткнула меч в глазницу черепа и откинула его подальше.

Наконец они добрались до огромного тронного зала, где восседали Плутон и Персефона. Сидевший на коленях у царицы маленький мальчик месяцев восьми, голый, с копной рыжих кудрявых волос, играл с ожерельем из раковин, кораллов и мелких серебряных рыбок у неё на шее. Вокруг престола собралось множество юношей в одеждах разных эпох и единственный старик, Анхиз, с охапкой белых лилий. В глубине зала, в стороне от всех, высокомерно вскинув подбородок, стояла тень Танкреди, мальчика в знакомом по фотографии матросском костюмчике, с которого капала вода, как с утопленника, а немного дальше – тень Клоринды с почти неотличимыми чертами и в таком же костюмчике, разве что с юбкой. С её длинных волос на песок тоже стекали редкие капли. В отличие от брата она улыбалась, сплетя пальцы с очень красивой и очень бледной сверстницей, одетой в греческий пеплос с большими крыльями на спине, как у Ники Самофракийской. Крылья были алыми, и по этому цвету Ада узнала лапифку Кениду, после смерти снова ставшую женщиной.

Встав бок о бок перед престолом, Ада с Армеллиной опустились на колени и протянули государям ветви мирта и земляничного дерева. В ответ Плутон промолвил: «Вы пришли вдвоём, и двое вернутся с вами назад. Ни единой душой больше».

Ада знала этот закон: Армеллина сопровождала её, чтобы не выбирать, как ей когда-то пришлось, кого из близнецов вывести из мира мёртвых.

Но в последний момент она почувствовала совсем другой импульс, которому не смогла противиться, и, бросив меч, вырвала из рук Персефоны ребёнка. Тот извивался, изо всех сил желая остаться, но Ада погладила его по спине, прижала к себе («Пойдём, Марчелло!») и не оглядываясь бросилась по коридору к лестнице. Дойдя до костей Фабрицио, она переступила через них, а потом, уже на полпути наверх, услышала за спиной хлюпающие по ступенькам шаги, словно кто-то набрал полные ботинки воды и теперь с трудом передвигает ноги. Значит, она снова заставила Армеллину выбрать. Кого же из двух? Ада сгорала от любопытства, но знала, что ей нельзя оборачиваться и продолжала идти, пока не увидела ослепительный дневной свет. Перешагнув окровавленных козлёнка и ягнёнка, она протиснулась в дверь, крепко прижав к себе мальчика, молча закрыла глаза и стала ждать. Хлюпающие шаги приблизились, прошелестели по каменному порогу, скользнули мимо, и двери Аида с грохотом захлопнулись.

Ада открыла глаза и оглянулась: в объятиях Армеллины, склонив голову ей на плечо, было тонкое тело подростка в матросском костюмчике со сбившейся набок юбкой. По спине спасительницы змеились длинные мокрые волосы, пряди которых, мало-помалу подсыхая, превращались в золотистые кудри.

Сон Ады был прерван ужасным грохотом и треском. Она почувствовала, сперва головой, потом по характерному холодку в животе, что летит куда-то в бездну, и в тот же миг её снова бросило вверх.

Она инстинктивно прижала ребёнка к груди, на мгновение остолбенела, поняв, что обнимает пустоту, и открыла глаза. Каюту освещала только тусклая лампа над койкой Грации. По полу катались, скользя, словно на роликах, и врезаясь в стены, две пары туфель и дорожный чемодан.

– Нас так всю ночь будет болтать, – заметила кузина, увидев, что Ада проснулась. – Тебя не мутит? Уж на что я не страдаю морской болезнью, но сейчас почти готова выпить таблетку ксамамины. Хочешь, поделюсь?

Они не могли заснуть целую вечность. Шторм все не утихал. Паром поднимался на гребень очередной волны, на долю секунды замирал и падал вниз, в пропасть, казавшуюся бездонной, но в конце концов с оглушительным грохотом все-таки достигал дна. Казалось, он не выдержит вибрации и попросту развалится на части. «Тонем!» – думала Ада, схватившись за край койки, чтобы не упасть. Но через мгновение «Мистраль», словно втягиваемый воздушной воронкой, опять задирал нос к небу и начинал быстро взбираться на волну, чтобы потом снова рухнуть вниз.

Ада и Грация уже много лет не сталкивались с таким ужасным штормом, благо на смену морским путешествиям теперь пришли регулярные перелёты. Они, разумеется, знали, что современные корабли способны выдержать и куда худшие бури: с конца XIX века в этом проливе вообще не случалось кораблекрушений, не говоря уже о больших лайнерах. Но при каждом падении в бездну, при каждом ударе волн они начинали сомневаться, что «Мистраль» и на этот раз сможет остаться на плаву.

Снаружи доносились громкие голоса, грохот распахивающихся стальных дверей, скрежет цепей – но никаких сигналов покинуть корабль.

Аду непрерывно рвало. Кузина предусмотрительно сложила ей на подушку все имевшиеся в каюте полотенца, несколько долек лимона и флакон одеколона: при такой качке встать с койки и дойти до туалета в коридоре не смог бы никто. Хотя будь у них силы оторвать головы от подушек, хватило бы и умывальника в каюте.

Через несколько часов, показавшиеся обеим бесконечно долгими, море постепенно начало утихать. Волны стали не такими крутыми, интервалы между падениями и подъёмами увеличились, и Ада с Грацией смогли наконец забыться – сперва беспокойным оцепенением, а потом, наконец, настоящим сном.

Когда они проснулись, море утихло, а корабль не двигался. «Мы добрались, мы в порту», – радостно подумала Ада, услышав стук в дверь.

Она встала, надеясь, что это стюард с сообщением о прибытии и просьбой освободить каюту, но с удивлением обнаружила за дверью смертельно бледного водителя катафалка.

– Ночью, пока мы были в море, случилось несчастье, – промямлил он, крутя в руках фуражку. – И ничего теперь не поделаешь. Не было ещё на моей памяти, чтобы такое...

За ним стоял капитан парома – его Ада узнала по золотым галунам на кителе.

– Да-да, никогда такого не случалось, – повторил капитан. – Не понимаю, как это вообще могло произойти. А когда прибыли в порт, было уже слишком поздно. Разумеется, вам будет выплачена компенсация, рейс застрахован, но я понимаю, что такую потерю невозможно выразить в деньгах. Непонятно даже, как и кто будет это оценивать.

Ада и Грация недоуменно переглянулись. По-прежнему в пижамах, они дрожали от холода и от смущения перед двумя посторонними мужчинами, особенно Ада, которая опасалась, что могла перепачкаться рвотой. В конце концов объясняться взялся водитель, хотя он и сам знал о несчастье только по чужим рассказам, поскольку доступ в гараж посторонним был запрещён, а в тот момент, когда всё случилось, он вообще спал. Его подняли с койки гораздо позже и вместе с другими владельцами транспортных средств немедленно препроводили на нижнюю палубу, где они смогли воочию убедиться в том, что гараж частично опустел.

Это произошло около двух часов ночи, когда корабль находился в открытом море, вдали от любого побережья, на глубокой воде – и в самом центре штормового фронта. В гараже нижнего уровня палуба из-за чудовищной качки кренилась то в одну, то в другую сторону, и некоторые машины, несмотря на загнанные под колёса стальные клинья-башмаки, стали сталкиваться друг с другом. В катафалк похоронного бюро, припаркованный у задней аппарели^[94], врезался всем своим весом грузовик, а в тот – другие машины. И механизм аппарели не выдержал.

– Никогда ещё в истории современного судоходства такого не бывало, – капитан с трудом сдерживал слезы. – Повезло, что гараж первой палубы расположен на два метра выше ватерлинии, иначе вода моментально заполнила бы трюмы и мы бы пошли ко дну.

Когда встревоженные шумом матросы спустились вниз (потеряв некоторое время на то, чтобы найти ключи и раздраить внутренний люк), они с ужасом увидели откинутую аппарель и гребни высоких волн, которые бились о борт корабля, всякий раз забрасывая внутрь длинные языки пены.

Катафалк, грузовик и ещё четыре машины уже смыло в море. Они утонули, и с этим уже ничего не поделаешь, невозможно даже найти место, где они были потеряны, ведь ветер, волны и моторы непрерывно влекли корабль вперёд. Остановиться, развернуться, начать поисковые работы, да ещё в темноте, при таком шквалистом ветре, прыгая вверх-вниз по волнам высотой с гору? Нет, это невозможно. Им едва удалось задраить аппарель, удвоив количество башмаков для оставшихся автомобилей.

– Какая чудовищная катастрофа, – продолжал сокрушаться капитан, – ужасная, непредсказуемая случайность. Поверьте, рейс был застрахован, и убытки: автомобили, товары, багаж – всё будет скомпенсировано. Но я только утром узнал, что среди машин был катафалк. Ваша родственница, её тело – нет такой суммы, которая могла бы вернуть или возместить утрату. Я здесь, чтобы от лица компании и моих подчинённых выразить вам огромное сожаление и предоставить все необходимое.

– Тогда прежде чем сойти на берег, я хотела бы отправить каблограмму, – сказала Ада. – Это возможно?

Войдя в радиорубку, она написала Лауретте: «Ты обо всём узнаешь из газет и новостей по телевидению. Армеллина покоится на дне моря: в конце концов ей расхотелось ехать в склеп Малинверни. Она сама так решила: просто открыла дверь и ушла. Мы с Грацией возвращаемся завтра самолётом. Надеюсь, с таким штормом, как сегодня ночью, столкнуться больше не придётся».