Сексуальная жизнь наших предков

1

Ада задремала, едва забравшись в постель, и совершенно точно видела сон, хотя наутро не смогла вспомнить ни единой детали.

Всё происходило в Греции, у реки, вдоль которой тянулись заросли олеандров, – похоже, одного из ручейков Аркадии, славящихся своим песчаным дном и прозрачной водой, но только во сне он был широким и бурным. На берегу сидели, болтая в воде босыми ногами, четыре девчушки в возрасте от пяти до девяти лет, одетые в старомодные купальные костюмы, совсем как у тёти Санчи с сёстрами на фотографиях из семейного альбома, лежавшего на столике в гостиной. Ада наблюдала за происходящим со стороны и в то же время понимала, что одна из девчушек, старшая, – тоже она: хронологическая нестыковка, но во сне на такие вещи внимания не обращаешь. Четыре девочки болтали ногами, взбивая пену, и пели, пятая плавала чуть ниже по течению.

– Линда! Сестричка! Посиди с нами, мы тебя заждались, – крикнула самая младшая, и Ада поняла, что не только купальные костюмы, но и сами девчушки те же, что на фото, потому что узнала Инес, мать Лауретты. Клоринда подплыла к берегу, ухватилась за ветку олеандра, чтобы не сносило течением, тряхнула мокрыми волосами и улыбнулась так же загадочно, как на фотографии.

– Лучше иди ко мне, Инес, сплаваем до моря, – позвала она и, схватив младшую сестру за ногу, стянула её в воду.

– Если ты так хорошо плаваешь, что же ты в тот раз утонула? – ворчливо спросила Санча.

– Вот кто совсем не умеет плавать, так это Танкреди, – смеясь ответила Клоринда. – Меня научила тётя Малинверни, когда мы ездили к устью Магры, а он забоялся. Я намного сильнее и храбрее, хотя и девочка. Вот, смотри!

Не отпуская ветку, она высунулась из воды и протянула Санче руку, чтобы та могла пощупать мускулы.

– И я, и я! – воскликнула маленькая Ада, сжимая кулак.

Но Клоринда уже снова окунулась и, схватив Инес за руку, потянула её на середину реки. Они вместе поплыли по течению, только уже не двумя девочками, а двумя дельфинами, время от времени высоко выпрыгивавшими из воды, и вскоре скрылись за горизонтом.

Сон был таким глубоким, что совершенно не затронул сознания, и Ада при всём желании не смогла бы записать увиденное в блокнот для психоаналитика. И именно из-за того, что он был таким глубоким, она проспала дольше обычного. Было уже десять, когда она почувствовала, как кто-то тихонько трясёт её за плечо:

– Ада! Ада! Проснись!

Это была Клементина, жена доктора Креспи. Но что она делает в её, Адиной, спальне, одетая словно на официальный приём? И зачем подходит к окну, зачем поднимает шторы, впуская яркий дневной свет? Ада прикрыла глаза рукой, изо всех сил пытаясь вырваться из объятий сна.

– Что случилось? – спросила она хрипло.

– Адита, дорогая, вставай, беда!

Невероятно, как быстро может проснуться безмятежно спящий человек. Ада отбросила одеяло, пошарила ногами по полу в поисках тапочек, схватила протянутый Клементиной халат.

– Беда... – бормотала синьора Креспи. – С дядей Таном беда...

Но Ада уже мчалась по галерее, а потом вниз по лестнице, в комнату дяди. На пороге её остановила Армеллина.

– Он ушёл тихо, во сне, – проворчала она, обняв и крепко прижав Аду к себе.

– Но... как? Когда? – ей показалось, что голос звучит со стороны, словно в неудачно озвученном фильме. Все это слишком невероятно, чтобы быть правдой!

– Ночью. Не звал никого – ты же знаешь, дверь между комнатами всегда открыта, а сплю я чутко. Уж я бы услышала!

Она отошла в сторону, и Ада увидела, что дядя лежит на кровати, откинувшись на низкую подушку, а не полусидя, как накануне вечером, когда она уходила. Его уже переодели из пижамы в элегантный смокинг с бабочкой, прикрывавшей рулон бинтов, подложенный под идеально выбритый подбородок, чтобы не раскрывался рот. Простыни сняли, заменив зелёным шёлковым покрывалом с бахромой. В кресле у изголовья сидел доктор Креспи в тёмном костюме. Увидев Аду, он встал ей навстречу.

Ада подошла к кровати. Несмотря на плотную шерсть халата, её била дрожь, будто в лихорадке.

– В котором часу? – спросила она, по-прежнему не в силах поверить в происходящее.

– Армеллина нашла его в восемь, когда принесла завтрак. Тело уже остыло, так что я добавил бы ещё пару часов – шесть, может быть пять утра. Лицо спокойное, безмятежное, как будто он спит. Ушёл без боли, без мучений. Я был здесь через полчаса и сразу понял, что помочь ничем не смогу.

– В восемь! А меня даже не разбудили!

– Мы заходили к тебе в комнату, но ты так крепко спала... И потом, что бы ты сделала?

Да тысячу разных вещей, подумала она. Обнять его, согревать, трясти до тех пор, пока не очнётся! Ада никак не могла заставить себя принять то, что дядя больше никогда не откроет глаза, никогда не заговорит с ней. Она нагнулась, чтобы поцеловать его в лоб, и холод побелевшей кожи мгновенно проник от её губ к сердцу. Тогда Ада упала в кресло и горько заплакала. Как же я буду жить без него?

– Это вчерашняя поездка? – всхлипывала она. – Усталость, перенапряжение – и всё? Я не должна была... Это я во всем виновата!

– Никто не виноват, Адита. Это могло случиться когда угодно, – голос доктора Креспи дрожал. – Вчера он очень хорошо провёл время. Когда ты легла спать, мне позвонила Армеллина, сказала, что доктор без умолку несёт какую-то чушь, и она волнуется. Я попросил передать ему трубку, но в разговоре со мной твой дядя выражался очень чётко и ясно. Он был в прекрасном настроении, рассказал мне, что был поражён красотой этой девушки-искусствоведа. Мы пошутили насчёт куропаток – ты ведь знаешь этот анекдот про короля Франции, «Toujours perdrix, toujours reine»^[74]? Ничто не предвещало... Я и подумать не мог... Иначе, конечно, приехал бы и провел здесь всю ночь.

– Почему меня не позвали сразу? – упрямо допытывалась Ада. – Я могла бы помочь его обрядить. Вы сами это сделали или позвали Костантино?

– Костантино еще не знает. А моя жена была здесь уже через час, даже меньше. Это Армеллина настояла, – развел руками Креспи.

– Прости, Адита, – твердо сказала Армеллина, – прости, но я старалась тебя уберечь от этого. Обряжать покойника – занятие не из приятных. Тут ведь дело не только в том, чтобы просто его одеть. А уж я за столько лет привыкла и раздевать, и обстирывать, и расчесывать моего мальчика. Всю жизнь это делала, и в последний раз тоже должна была. Как представлю, что эти напыщенные снобы из похоронного бюро тянут к нему свои грязные лапы...

– Им мы тоже пока не звонили, – вмешался доктор Креспи. – Сначала нужно оповестить сестер и Лауретту – эти явно захотят сами выбрать контору. Но твое слово первое.

– Какое счастье, что ты здесь, а не вернулась в Болонью.

«Да уж, какое счастье», – с горечью подумала Ада. Но Армеллина права: если бы она сейчас была далеко, если бы дядя Тан умер после ее отъезда (а до него оставалось каких-то три дня), она никогда бы ему не простила. Но он до последнего вздоха думал о племяннице, и Ада была ему за это благодарна.

Потом до нее вдруг дошло: «Он ведь знал! Он чувствовал! Или, точнее, понимал, что это вот-вот случится. Иначе к чему эти вчерашние стихи: "Но вот настал тот неизбежный час"? Знал, что через много лет ему пришло время воссоединиться с сестрой! Должно быть, сейчас они уже вместе с Клориндой: девочка-подросток и старик, которому давно перевалило за восемьдесят. Теперь он будет с ней, а не со мной. Дядя Тан, дядя Тан, как ты мог меня бросить? Что же мне теперь делать?»

– Иди оденься, Адита. Синьора Клементина уже позвонила Лауретте и вашим тёткам. Скоро в доме будет полно народу, – проворчала Армеллина.

2

Лауретта приехала через полчаса, идеально одетая и накрашенная. «Как она это делает?» – с завистью подумала Ада, у которой так сильно дрожали руки, что пришлось даже отказаться от туши.

– Джакомо скоро будет, ему нужно уладить кое-что в конторе, – извинилась кузина. – А детям лучше всего этого не видеть, пусть запомнят его живым.

Она немного всплакнула, грациозно поднося к глазам платочек, но нос всё-таки покраснел, а голос пару раз сорвался, что, впрочем, никак не сказалось на её обычном командном тоне.

– Зачем вы его обрядили? В похоронном бюро сделали бы это намного лучше. И к чему этот смокинг? Синий костюм подошёл бы лучше. А обувь? Цвет сойдёт, но шнурки слишком узкие.

Армеллина сделала вид, что не слышит. Она надела своё лучшее платье, чёрного шелка в мелкую белую крапинку, и уселась в кресло у изголовья кровати, как часовой, предоставив посетителей синьоре Креспи.

Вскоре прибыли и все остальные Бертран-Ферреллы, разношёрстное и разновозрастное сборище, – сначала Санча в сопровождении Дино, четверых детей с мужьями и жёнами и семи внуков, потом семья Консуэло, также в полном составе: муж Джироламо, Джулио Артузи, близнецы Мариза и Мирелла с мужьями и Гаддо-Андреа.

Ада слышала их голоса глухо, как в тумане.

– Умереть в восемьдесят пять во сне? Я бы с радостью! Где подписать?

– С другой стороны, после июньского приступа этого следовало ожидать.

– И курить он так и не бросил. Креспи должен был его заставить.

– Креспи говорит, вчера он ел кабанину и куропаток. Всегда был обжорой.

– Почему не позвали священника? Я понимаю, что его нашли уже мёртвым, но хотя бы благословение... И у кровати ни креста, ни свечей...

– Будем надеяться, дела он оставил в порядке – с этими экстравагантными стариками никогда не знаешь...

– Мой адвокат советует не принимать наследства, пока не прояснится с долгами. Это называется «вызов кредиторов».

– Как думаешь, во что вложены деньги: облигации или акции? Хотя этот мог даже хранить пачки банкнот в жестянках из-под печенья «Меллин», как профессор Бертино. Нужно будет проверить.

– Вечно находится «кто-то», о ком не думаешь, пока он не явится и не обчистит твои карманы. В этом доме всегда было слишком много посторонних.

Младшие внуки молчали, стесняясь так откровенно говорить о деньгах. Грация и две её дочери, Лукреция и Джиневра, плакали у двери на веранду. Войдя, они сразу бросились обнимать Аду – Санча и Консуэло ей только кивнули, да и то издали.

Две пожилые сестры никак не проявляли своего отношения к Армеллине, но эта регулярно вспыхивающая возмущением враждебность ощущалась всеми присутствующими: почему, спрашивается, экономка не вышла из спальни вместе остальными и не отправилась на кухню или, скажем, в холл (кому-то же нужно открывать посетителям дверь), а сидит себе у изголовья кровати, даже и не думая уступать им место? Они ведь, в конце концов, ближайшие родственницы покойного, дочери того же отца. А Лауретта? Почему Лауретта позволяет ей тут распоряжаться? Теперь, без поддержки Танкреди, прислуге быстро укажут её место. Насчёт Ады беспокоиться не стоит: блудная дочь скоро вернётся в Болонью, к любовнику, и, скорее всего, в Доноре никогда больше не появится. «Её доля наследства уже распродана бабушкой, нашей матерью, ей больше нечего требовать. Вон, взгляните, рыдает, точно срезанная лоза, – а ещё столько всего нужно сделать! Могла бы, по крайней мере, приглядеть за Барбарой, дочкой Витторио».

Между тем оставшаяся без присмотра трёхлетняя Барбара, проскользнув между отцовских ног, уже добралась до кровати и, не испытывая ни малейшего страха, а напротив, с большим интересом, разглядывала блестящие туфли покойного.

Чуть понизив голос и стараясь не размахивать руками, обе сестры и Лауретта тут же сцепились из-за выбора похоронного бюро, текста некролога для газеты, списка наиболее близких друзей, которых нужно обзвонить с трагическим известием лично, но в первую очередь – из-за того, как будут выглядеть сами похороны. Лауретта защищала выбор дяди, не раз заявлявшего, что он против религиозной церемонии, но Санча и Консуэло изо всех сил сопротивлялись такому демонстративному попранию принципов, что, по их словам, вызвало бы в городе грандиознейший скандал.

– Верил Танкреди в Бога или нет, никакого значения не имеет. Наш отец тоже говорил, что предпочёл бы гражданские похороны (ты этого, конечно, помнить не можешь, ты тогда ещё не родилась), да только мама его не слушала. Традиции нужно уважать, на карту поставлена семейная гордость. Мы же не хотим, чтобы нас считали коммунистами?

В конце концов они пришли к соглашению: краткая приходская церемония с благословением гроба, но без мессы – пусть люди думают, что погребальная служба пройдёт в Ордале.

Дино Аликандиа отвёл доктора Креспи в сторону.

– Как Вам кажется, мой шурин оставил завещание? Вы знаете, где его бумаги?

– На столе в его кабинете, я полагаю, – ответил доктор.

Ящик стола был заперт на ключ. Романо предложил воспользоваться отвёрткой. Пока они спорили, пришла Лауретта:

– Ты что, это же антикварная мебель! А ключ у меня. Что ты так скривился? Он сам отдал мне ключи от всего дома. И завещания здесь в любом случае нет.

Но обеспокоенные кузены Аликандиа и Джулио Артузи, подозревавшие, что их обделят, все равно решили проверить. В ящике лежал лист бумаги, на котором изящным, хотя и чуть старомодным дядиным почерком было написано: «Все важные документы в сейфе. Завещание хранится у нотариуса Олдани».

– О, слава богу, оно у нотариуса. Значит, всё будет по закону.

– И надлежащим образом оформлено, так что никто не сможет спрятать его или уничтожить: слишком много свидетелей.

Прибыл директор похоронного бюро. Он привёз каталог гробов и рулетку, чтобы снять мерки. Барбара, уцепившись за зелёное покрывало, следила за ним широко раскрытыми глазами.

– Подготовьтесь к перевозке в Ордале, где расположен наш семейный склеп, – велела Санча.

– Он хотел, чтобы его кремировали, а прах отвезли во Флоренцию и захоронили рядом с матерью и сестрой, – впервые подала голос Армеллина.

– Кремация? Какая ерунда! Надеюсь, он зафиксировал это желание в письменном виде? Но даже если так... Его нужно похоронить в Ордале, где лежит его отец, трое наших братьев и Инес. Куда отправимся мы и наши дети, когда придёт время!

Армеллина пожала плечами, как бы говоря: дело ваше, в конце концов это не так важно.

Лауретта тем временем закатила сцену Витторио и его жене, обвинив их в том, что они осматривали серебро и фарфор, оставив дочь без присмотра, и та больше часа с весьма близкого расстояния наблюдала за покойным, что может в будущем привести к болезненным пристрастиям. И кстати, совсем измяла край покрывала, добавила она едко. В ответ полетела ругань. Ада, сидевшая в кресле рядом с Армеллиной, слышала всё приглушённо, как будто издалека или в неясном сне. Ей казалось, что секундная стрелка застыла или даже двинулась вспять. Но нет, уже приближалось время обеда, и родственники понемногу начали испытывать голод. Если бы они были крестьянами или, как выразилась Консуэло, «городским отребьем», друзья и соседи уже принесли бы им горячей еды, чтобы не пришлось готовить: в доме покойника огня не зажигают, таков крестьянский обычай. Но Бертран-Ферреллы не были ни крестьянами, ни мелкими лавочниками: в доме, как-никак, держали двух горничных и экономку, поэтому Санча и Консуэло ожидали, что Армеллина наконец покинет своё кресло и прикажет подавать обед. Ну, или Лауретта об этом позаботится, раз уж ведёт себя как хозяйка. Однако ни та, ни другая всё никак не давали понять, что собираются удалиться в сторону кухни.

Самим распоряжаться, чтобы накрыли стол на такую толпу, было бы невежливо, а выказывать аппетит в присутствии покойника – вообще дурной тон. Так что после недолгих переговоров все решили разойтись обедать по собственным домам, а вечером, вернувшись, принимать соболезнования от друзей и знакомых. Разумеется, новость уже разлетелась и сюда сбежится вся Донора, удовлетворённо заметила Консуэло. Непременно нужно заказать что-нибудь к чаю – солёных крендельков или пирожных.

Лауретта хотела остаться, но беспокоилась о детях: конечно, отец мог забрать их из школы и накормить, но после с ними нужно было позаниматься и отправить до ужина играть к друзьям.

– Иди-иди, – сказала синьора Креспи, надевая пальто. – И постарайся немного отдохнуть, ты выглядишь очень расстроенной. Я справилась на кухне, обед для Ады и Армеллины уже готов, а потом им тоже неплохо было бы прилечь. Костантино скажу закрыть ворота и не отвечать на домофон: объявление похоронное бюро уже вывесило, мы просто допишем от руки, что до пяти посетителей не примут.

Наконец-то все ушли, с облегчением подумала Ада. Она сожалела о том, что не смогла защитить дядю от этой суматохи, от пересудов, от всеобщего безразличия к его беззащитному телу. А главное, не смогла защитить Армеллину от презрительных взглядов. Если бы они знали, кто она на самом деле... «Возможно, мне не стоило уничтожать дневник: сейчас, наверное, самое время для пощёчины, и пусть устыдятся, как устыдилась когда-то бабушка».

Но зачем, с какой целью? Всё бесполезно, всё теперь бесполезно, раз дядя Тан ушёл.

Почувствовав, что совсем разбита, что тело ломит от усталости, она встала с кресла и сделала пару шагов по комнате, чтобы размять ноги.

– Сходи поешь, – предложила Армеллина.

– Я не голодна.

– Хотя бы кусочек. День будет долгим.

– А ты?

– Я его не оставлю.

– И я. Можем поесть по очереди.

– Я не сдвинусь с места.

– Ладно, тогда я тебе что-нибудь принесу.

Спускаясь в кухню, она встретила Костантино.

– Вот, не смог прогнать. Шмыгнула в ворота, когда я их закрывал, – смущённо пробормотал разнорабочий.

В нескольких шагах за его спиной, в коридоре, маячила Мириам, вертевшая в руках цветущую веточку земляничного дерева: молочно-белые, будто стеклянные колокольчики, заплутавшие среди темно-зелёной листвы, – должно быть, сорвала, проходя краем сада.

– Мне позвонила Грация, и я сразу же поймала такси, – выговорила она нерешительно.

– Ты разве не читала объявление? Соболезнования принимаются после пяти, – грубо бросила Ада, поразившись, как больно её снова кольнула эта абсурдная ревность.

– Да, конечно, я читала. Но мне хотелось увидеть его без толпы скорбящих. Попрощаться и в последний раз поблагодарить. Ты ведь не знаешь...

3

– Никто не знает, кроме моих братьев и сестёр, а они скорее умрут, чем проговорятся. Ну, и Геррита, конечно – от него скрывать я не могла. Донна Ада, твоя бабушка, тоже знала, но она давно в могиле.

– И ещё Армеллина, – добавила Ада, кивая на экономку, которая упросила Костантино поставить у кровати шезлонг и устроилась там, закрыв глаза, но касаясь вытянутой рукой скрещённых на груди застывших рук её «мальчика».

– И Армеллина. Но она никогда бы не разгласила нашей тайны.

Заинтригованная Ада, смягчившись при виде страданий, которые прочла на лице Мириам, пригласила её перекусить с ней на кухне. Потом они отнесли Армеллине чашку бульона и немного отварных овощей – экономка совсем выбилась из сил. Пытаясь сдержать слезы, Мириам нагнулась и, нежно поцеловав покойного в лоб, вложила ему в руку веточку земляничного дерева. Никто из Бертран-Ферреллов даже не подумал заказать букет, поэтому Костантино принёс то, что собрал в саду – сплошь позднецветы: уже отцветающие каллы, веронику, крестовник, астры, крохотные лиловые хризантемы, гроздья жёлтого жасмина – но не посмел притронуться к телу старого доктора и поставил их в вазу на комоде.

Заплаканная и без макияжа, Мириам теперь выглядела на свои сорок четыре и казалась гораздо старше Грации, хотя была её ровесницей. Она старалась сдерживать слезы, но веки все равно покраснели, опухли и это печальное лицо, как удовлетворённо и с некоторым злорадством заметила Ада, больше ничем не напоминало прекрасный образ Химены.

Они отодвинули в угол комнаты два обтянутых кретоном кресла, чтобы не разбудить Армеллину, которая и во сне не покинула своего поста.

– Знаешь, Ада, иногда я думаю, что судьба человека часто зависит от кажущихся незначительными мелких деталей. Тривиальные мелочи – вот что определяет ход нашей жизни. Если бы тем утром я была одета как обычно, возможно, жила бы сейчас в Доноре и была бы достойной матерью семейства, как Грация.

Я никому не рассказывала эту часть истории, слишком уж она жгла меня изнутри. А твой дядя, сама знаешь, был человеком добрым и ласковым, поэтому никогда не спрашивал меня о причинах и деталях моего несчастья, ему достаточно было помочь справиться с последствиями.

Тем летом (а дело было в 1950 году, мне тогда как раз исполнилось пятнадцать) на пляж мы с подругами носили плотные обтягивающие шорты, ужасно тугие: чтобы надеть их, приходилось ложиться на кровать и втягивать живот, иначе молния не сходилась. Талия у них была высокой, почти до груди. А сверху надевали облегающие красно-белые полосатые футболки, как гондольеры, – ну, иногда сине-белые: своего рода униформа, мы тогда любили одеваться одинаково.

Но однажды моя сестра Сперанца сшила мне лёгкий сарафан или, скорее, короткое платье с широкой оборчатой юбкой, которая едва прикрывала белые пляжные шортики из джерси. Ты знаешь, я из сестёр самая младшая. Сперанца, которая как раз увлеклась моделями из журнала Burda, любила шить и одевала меня, как куклу. А меня одежда не волновала. Я закончила пятый класс гимназии, осенью собиралась в лицей. Мне нравилось учиться, я с ума сходила по греческому и латыни, штудировала Платона (знаешь, то издание с головой на обложке?) и пыталась переводить, читала «Исповедь» блаженного Августина. Короче, что говорить, ты сама через это прошла и знаешь, какой упёртой можно быть в этом возрасте. Я была маленькой самонадеянной заучкой, убеждённой, что всё обо всём знаю, но совершенно оторванной от реальной жизни.

Как я уже сказала, на то, как я одета, мне было плевать, и в то утро, чтобы порадовать Сперанцу, я отложила в сторону футболку с шортами и надела новый сарафан.

В те каникулы мы часто ездили на море и даже собирались разок сплавать на яхте в компании ребят постарше, которые почему-то соизволили взять на борт пятнадцатилеток. Я была на седьмом небе – среди взрослых был мой кумир, и один из друзей моего брата Серджо обещал меня с ним познакомить.

Этот самый кумир, моя большая любовь, как мне тогда хотелось думать, был легкомысленным холостяком лет тридцати (вполне ещё молодым человеком, по моему мнению), который очаровывал наших мам безукоризненными манерами, а старших сестёр – прекрасным сложением и шрамом на щеке, придававшим ему вид отчаянный и чуточку таинственный, но в первую очередь необычным цветом глаз – бледно-карих, почти жёлтых. У него, разумеется, было имя, Джанни Доре, но все знали только прозвище, «Золотые глазки». Я была им очарована и тысячу раз воображала себе момент нашей встречи. Он, конечно, сразу же в меня влюбится. О физической близости я тогда не думала – точнее, не знала, что бывают такие желания: может, гормоны ещё не взыграли. Знала, как занимаются сексом, но только в теории: думала, что любовь строится на союзе душ, а все физическое случается только после долгого знакомства и, конечно, после брака. Не забывай, мои родители были ужасно религиозными и воспитывали нас в строгом католическом духе, так что любить я училась по фильмам и сборникам поэзии, где герой с героиней хоть изредка обменивались парой поцелуев.

Не имея в виду ничего дурного, я безоглядно и бесстыдно, сама того не понимая, преследовала его на улице, не сводя глаз со статной фигуры, или поручала кому-нибудь за ним следить. По выходным он гонял мяч в любительской команде, и я таскала на игры подруг: вместе мы обеспечивали ему сумасшедшую поддержку. И при этом ни разу не разговаривали. Я была уверена, что он витает в своих эмпиреях, даже не подозревая о моем существовании, и очень хотела с ним встретиться, да только возможность всё не представлялась.

Родители держали моих сестёр в строгости, но меня ещё считали ребёнком и не думали, что пришла пора за мной последить. Ну и потом, они же видели, как старательно я училась: «типичный ботаник», как они говорили, даже не подозревая, что мальчики тоже могут входить в сферу моих интересов. Так что я могла ходить куда хотела, лишь бы в компании подруг.

Моему брату Серджо тогда уже исполнилось восемнадцать. У него было множество друзей, они все знали меня с детства и относились соответственно – как к ребёнку, самой младшей в доме. И вот один из этих друзей, Себастьяно, как-то прознал, что я схожу с ума по «Золотым глазкам», и пообещал нас представить: «Он будет на яхте. Держись меня, я вас познакомлю».

Я всю ночь думала о нашей встрече: о чём он меня спросит и что я отвечу, чтобы он понял, какая я на самом деле, чтобы показать ему самое сокровенное, что у меня есть. Я бы читала ему стихи Леопарди и Гоццано, говорила бы с ним о Платоне и разделённых душах, которые пытаются воссоединиться, а он относился бы ко мне как к принцессе и рисковал бы ради меня жизнью, как Ланселот ради Джиневры.

Какая же дурой я была! Битком набитой иллюзиями, наивной. И крайне неосторожной.

Хочешь узнать, как мы на самом деле встретились, Адита?

Яхта была огромной. Серджо и мои подруги уселись на корме, возле штурвала, а большая часть остальных, парней и девчонок в возрасте лет двадцати, собрались в середине. Себастьяно шепнул: «Пойдём со мной», – и я проследовала за ним в сторону носа. Там, под палубой, располагалась небольшая каюта, где держали тросы, паруса, спасжилеты, свитера, пояса, штормовки и все такое. Передвигаться там можно было только на четвереньках. «Золотые глазки» уже ждал внутри – лежал, раскинув руки, на груде пропахших потом свитеров. Он был без рубашки, в одних застиранных плавках цвета хаки, с голой загорелой грудью. Я опустилась на четвереньки и поползла вперёд. Себастьяно подтолкнул меня в спину, отчего я упала на бок и оказалась прижатой к моему кумиру, буркнул: «Вот, привёл», – и ушёл.

Я не понимала, что мне говорить, и была очень смущена, хотя и не боялась, поскольку ждала «официального представления», которого Себастьяно не сделал. Конечно, я знала, как зовут того, к кому я пришла, но он-то меня не знал. Что могла сказать? «Приятно познакомиться, Мириам»? Это ему следовало начать, а потом я сразу уйду: все равно от запаха пота, перебивавшего даже вонь нафты, здесь нечем дышать.

Но он не произнёс ни слова, просто перевернул меня одной рукой, уложив на спину и прижав к себе, а другой приспустил лямку сарафана и попытался погладить грудь. Я схватила его за руку. Молча. Почему я не закричала, почему не позвала на помощь? На яхте было много людей. Слишком много. Мне стало стыдно. Я ведь сама забралась сюда, вниз, я сама хотела этой встречи. С человеком, который при ближайшем рассмотрении выглядел на свои тридцать и вонял табаком. Серджо бы меня избил – он вечно грозился, что изобьёт меня и вдобавок отправит в интернат.

Я по-прежнему думала, что смогу сама выпутаться из этой неприятной ситуации.

Но «Золотые глазки» был гораздо сильнее. Он высвободил руку, оперся на локоть, перевернулся и упал на меня сверху. Если бы на мне были шорты, ему пришлось бы немало постараться, чтобы их снять. На это ушло бы время, и он, вероятно, отказался бы от этой затеи из страха, что кто-нибудь зайдёт. Или пока он сражался бы с молнией, я нашла бы в себе силы и смелость отбиться, закричать. Но сарафан был из тонкого вельвета, трусики мгновенно соскользнули, и даже не успев ничего понять, я вдруг почувствовала боль между ног. Боль с каждой секундой становилась сильнее, а он всё не останавливался, и я заплакала, так же молча. «Золотые глазки» выругался и сполз с меня. Я резко села, но забыла про низкий потолок и, сильно ударившись головой, стала всхлипывать громче, уже не беспокоясь о том, чтобы не шуметь. Он прошипел: «Сучка!», – схватил свои плавки и ушёл.

В голове у меня крутилась только одна мысль: «Он ведь даже не знает, как меня зовут».

Понимаю, что ты хочешь сказать: что он меня изнасиловал и я должна была немедленно об этом сообщить. А я даже слова такого не знала! Но понимала, что никогда и никому не расскажу о том, что произошло, – ни друзьям, которые, конечно же, меня осудят, ни тем более посторонним.

Разумеется, я была обескуражена и очень зла, но больше не на него, а на себя – что могла так обмануться. И не думала даже, что кроме унижения, кроме самого совершенного преступления, дававшего о себе знать сильным жжением между ног, могут быть и другие последствия. О чём говорить, у меня даже крови не было.

Я вытерла слезы с лица, а эту неприятно липкую жидкость – с ног, и на четвереньках выбралась на палубу. Никто ничего не заметил. «Золотые глазки» спокойно сидел где-то возле штурвала.

С яхты, находящейся в открытом море, не сойдёшь, как бы ни было плохо, и мне пришлось дожидаться конца поездки. Мои подруги в своих чудесных обтягивающих шортиках развлекались, смеялись и флиртовали со старшими, хором пели под гитару – в том году на слуху были Amado mio^[75] и Addormentarmi così^[76], я их никогда не забуду. И не забуду, не смогу забыть, как, прислонившись к мачте, на самом ветру, вслушивалась в слова Bésame mucho^[77] и думала: «А ведь она меня даже не поцеловал», – и следом всё то же навязчивое: «И имени моего не спросил».

Возвращаясь домой с Серджо, я слегка хромала, а чтобы объяснить опухшее от слёз лицо и шмыгающий нос, сказала, что я меня укачало и всю поездку тошнило.

Ночью у меня был жар, продержавшийся три дня. Я никому не рассказывала, что со мной произошло, даже ближайшим подругам, даже Грации. Мне было стыдно. Я считала, что сама напросилась, а значит, сама и виновата.

На четвёртый день мы вернулись в город. Я старалась не думать о том, что в глубине души называла «несчастным случаем», даже гуляла, как раньше, с подругами по проспекту. «Золотые глазки» не появлялся, но беспокойные мысли: «Он не знает, как меня зовут» или «Даже имени моего не спросил», – не шли у меня из головы.

Впрочем, предвкушение лицея и новой чудесной жизни понемногу исцелило моё раненое самомнение.

Начались занятия. Я была счастлива: мне нравились учителя, предметы, одноклассницы. Радовала и успеваемость: сплошь хорошие оценки. Вернувшуюся с родительского собрания маму аж распирало от гордости. Единственным предметом, в котором я не преуспела, оказалась гимнастика, поскольку я располнела.

Приближался Новый год, и Сперанца, снимая с меня мерки для нового бального платья, заметила: «А ты выросла, грудь уже как у взрослой. Надо новый лифчик покупать».

Но никаких подозрений это не вызвало – ни у кого, включая меня. Мои месячные, начавшиеся всего полтора года назад, всегда были нерегулярными, я иногда пропускала циклы, не обращая на это внимания. Или, может, подсознательно просто не хотела об этом задумываться.

Мама заметила, когда я была уже на пятом месяце, и сперва попросту не поверила. Она обзывала меня шлюхой, била, а потом сказала отцу, чтобы тот отлупил меня ремнём. Потом они вместе требовали, чтобы я призналась, с кем, где и когда, – главное, конечно, «с кем», чтобы призвать «его» к ответу. Огласка приводила их в ярость и ужас: ведь тогда разразится скандал, который может стоить отцу карьеры в Христианско-демократической партии: «Если бы ты сразу нам все рассказала, мы бы вовремя выдали тебя замуж и никто бы ничего не заподозрил».

Меня немедленно забрали из школы и заперли дома, в нашей со Сперанцей спальне. Выйти я могла только в туалет. Подругам, которые меня искали, говорили, что я уехала, и каждый день лупили – все, включая Серджо, – чтобы я назвала имя. «Я бы в момент заставил его на тебе жениться, вот прямо тут же, – орал отец. – Ты несовершеннолетняя, а ему сколько? А откажется – я его засужу! Я его уничтожу!»

А я всё думала: «Он ведь не знает, как меня зовут». Как жить с человеком, который даже не захотел узнать моё имя? Единственным его словом, адресованным мне, было «сучка». Так что я сложила два и два – и замолчала.

Единственное, чего мне не хватало, – школы. Отец, обмотав конец ремня вокруг запястья, чтобы тот не выскальзывал из руки, кричал: «Слушай сюда, мерзавка! Можешь раз и навсегда забыть о своём лицее! Ты все погубила – мою карьеру, будущее сестёр! И думаешь, что сможешь продолжать жить своей жизнью, будто ничего не случилось?». Он держал ремень так, чтобы бить меня металлической пряжкой: ноги, руки, зад – у меня все было в синяках. Говорили, что я совершила смертный грех и за это попаду в ад. Мама плакала и молилась. Услышав, как поворачивается в замке ключ, я никогда не знала, войдёт она с тарелкой еды или со щёткой, которой била меня по голове.

Так продолжалось до тех пор, пока, чтобы заставить их остановиться, я не сказала: «Вы не сможете заставить его на мне жениться, он уже женат».

Отца чуть удар не хватил. Я надеялась, что если перспектива женитьбы исчезнет, они перестанут меня бить, но они продолжили, ещё более решительно и изощрённо. Сейчас я думаю, что они хотели заставить меня сделать аборт. Сперанце тоже доставалось – она единственная из сестёр осмелилась встать на мою защиту.

В конце концов отец решил позвонить донне Аде, своей покровительнице. А донна Ада назначила нам приём у доктора Танкреди.

4

В течение всего этого долгого рассказа Ада не проронила ни слова. Ей казалось, что в 1950 году, когда ей было уже восемь, она прекрасно знала семейство Арреста, не раз навещала их в компании бабушки и ничего подобного не заметила – помнила только, как Грация плакала от обиды и преданной дружбы: ведь Мириам уехала внезапно, даже не попрощавшись. Но это были проблемы девочек постарше, а Ада, как, впрочем, и Лауретта, тогда думала только об играх.

Продолжая слушать, она мысленно сравнивала опыт Мириам со своим собственным, со спокойным открытием радостей секса в компании Фабрицио на откидных сиденьях «Джульетты-спринт». Правда, между этими случаями прошло почти десять лет, менталитет общества несколько изменился, да и ей самой было семнадцать, а не пятнадцать. Возможно, бабушка Ада, узнав о произошедшем, отреагировала бы так же, как Арреста, но дядя Тан ни за что не позволил бы ей подобной жестокости.

– Твой дядя спас мне жизнь, – сказала Мириам, глотнув воды. Она обернулась, чтобы ещё раз взглянуть в сторону кровати. – Как безмятежно он спит... Подумать только, вчера в это самое время мы с ним болтали в спальне вашего родового особняка в Ордале, я слушала, как он читает «Освобождённый Иерусалим»... Мурашки по спине от одной мысли... «Всё в том же положенье испускает / Последний вздох и кажется уснувшей». Смотри, действительно «кажется уснувшим». Интересно, слышит ли он нас? Если верить некоторым религиям, душе нужно ещё два-три дня, чтобы окончательно покинуть тело.

– Кто знает... – пожала плачами Ада. – Может, именно поэтому Армеллина и не оставляет его ни на минуту.

Они помолчали, потом Мириам возобновила свой рассказ:

– Твой дядя принял нас после ужина, как просил отец, чтобы никто не видел меня на улице с этим огромным животом, ведь всем рассказали, что я уехала учиться на Север.

Когда мы, я, отец и мама, вошли в кабинет, твоему дяде достаточно было одного взгляда, чтобы все понять.

– Боюсь, уже слишком поздно, – тут же сказал он. – И я в любом случае такими вещами занимаюсь весьма неохотно.

– Доктор, если Вы не поможете, мы погибли. Все мы, а не только эта мерзавка, – сказал отец.

– Вы погубили себя своими же собственными руками, – ответил доктор, указывая на мои избитые ноги: отец старался не бить меня пряжкой по лицу, но тогда мы, девочки, даже зимой носили короткие носки, а надеть на меня чулки они не додумались. – И после всего, что вы натворили, вы смеете обращаться ко мне за помощью? Мне придётся на вас донести, – сурово сказал он.

Отец знал, что доктор этого не сделает: у нас было множество влиятельных друзей, к тому же все без исключения отцы семейств в Доноре признали бы его правоту и одобрили бы ремень. Но ему нужна была помощь твоего дяди, поэтому отец просто склонил голову и пробурчал:

– Просто постарайтесь нас понять.

Доктор проигнорировал его и обернулся ко мне:

– Я должен тебя осмотреть. Ты согласна?

Что я могла ответить? Только кивнула: мол, да. Мы пошли в смотровую, мама двинулась было следом.

– Нет, – сказал твой дядя. – Только Мириам. Боитесь, что ей причинят боль, синьора? Большую, чем вы уже причинили?

Когда мы остались одни, он закрыл дверь.

– Чего бы ты сама хотела?

Я расплакалась. Он обнял меня и стал гладить по голове:

– Ничего, не волнуйся, что-нибудь придумаем, – потом отвёл к раковине и умыл лицо холодной водой. – Прости, но теперь мне нужно тебя осмотреть.

Быстро и очень деликатно проведя осмотр, доктор помог мне одеться.

– Для меня здесь работы нет, – уверенно сказал он. – Если вмешаюсь, рискую тебя убить, так что придётся ещё немного потерпеть. А уж родить я тебе помогу.

И тут у меня наконец хватило смелости сказать то, о чём я думала каждый день, каждый час, каждую секунду с тех пор, как поняла, что беременна:

– Я не хочу.

– Ладно. Но пусть это будет твоим решением. А чтобы решить, ты должна быть жива и здорова. Ты ведь это понимаешь, правда?

Я снова кивнула: да.

– Итак, для начала: ты предпочла бы вернуться домой с родителями, а потом подумать, что будешь делать, или остаться здесь? За тобой присмотрит Армеллина, ты её знаешь. Можешь обосноваться на пару дней, а потом посмотрим.

– А донна Ада? – в ужасе спросила я.

– Донна Ада будет молчать. Она боится молвы и не хочет погубить твоего отца.

В общем, Адита, я решила остаться и с тех пор больше не видела родителей. Думаю, для них это стало большим облегчением. И для меня. Кто-то может сказать, что я плохая дочь, но мне плевать.

У доктора Бертрана, как он объяснил моим родителям, был друг, самый близкий друг, заслуживающий абсолютного доверия, который работал врачом в Тоскане, в маленьком городке Казентино. Он был вдовцом и жил один на втором этаже старинного здания, где также располагалась амбулатория – его и акушерки. Твой дядя попросил друга приютить меня и позаботиться обо мне до родов, а акушерку – пристроить ребёнка в бездетную семью или в приют в том же районе. Потом, когда всё закончится, я вернусь в Донору. Всем это показалось идеальным решением, и отец рассыпался в благодарностях.

Несколько дней спустя, даже не попрощавшись с Серджо и сёстрами, я уехала в Тоскану, уже зная, что никогда не вернусь. Как жить дальше? Это станет ясно позже, но родителей я больше видеть не хотела: я их ненавидела. Тебе может показаться странным, что моя ненависть обратилась на них, а не на того, кто стал причиной моих бед. Я часто вспоминала «Золотые глазки», вот только восхищение теперь сменилось презрением: грубый, вульгарный тип. Мысль, что родители могут узнать его имя и мне придётся выйти за него замуж, приводила меня в ужас. Но я не винила его за то, что произошло. Возможно, узнав, что я хочу с ним встретиться, он посчитал меня более взрослой, более опытной. А я ведь действительно этого хотела. Кто знает, что рассказал ему Себастьяно. Кстати, Себастьяно я как раз возненавидела: он знал меня с детства – и предал. Но о нем я старалась не думать: настоящими-то предателями были мои мать и отец. И они ещё смели распинаться о родителях, готовых отдать жизнь за своих детей! Нет уж, своего ребёнка я от этого пустословия уберегу.

Я добиралась морем – в то время другого пути не было. Со мной ехал доктор Танкреди. Он собирался задержаться в Тоскане всего на пару дней, но взял с собой такой большой чемодан, словно ехал на год.

Передоверив меня своему другу... думаю, ты, Адита тоже его знаешь, это доктор Колонна – они с твоим дядей так крепко и близко дружили, что позже, уже став взрослой, я не раз задавалась вопросом, не было ли это романом (гомосексуальным, конечно). Почему такие вещи нас до сих пор возмущают? Посуди сама, рядом с доктором Танкреди, несмотря на все сплетни, которые ходили о нем в молодости, никогда не было женщины...

– Я лично не подозревала его ни в чём подобном, – нахмурилась Ада. – Для меня дядя всегда был выше мирской суеты, человеком духа, а не плоти. Хотя кто знает, может, всё было именно так, как ты думаешь. Мы звали доктора Колонна дядюшкой Лудовико, пару раз ходили к нему в гости с Лауреттой, когда дядя возил нас во Флоренцию посмотреть музеи. Насколько я знаю, они познакомились в Цюрихе, где работали в одной клинике.

Колонна был евреем, он, как дядя, уехал за границу, чтобы скрыться от фашистского режима – думаю, это главное, что их объединяло, но могло быть и что-то другое, кто теперь скажет? Дядя Тан частенько его навещал. А когда Колонна умер, дядя очень страдал, это я помню точно. Но не забывай об этом, он сам выбрал жизнь с нами в Доноре. Если бы у них были любовные отношения, он бы, скорее, поселился в Казентино.

– Наверное, ты права. И потом, доктор Колонна ведь был вдовцом. Когда я жила в Казентино, два его взрослых сына учились во Флоренции, в университете, – сказала Мириам. – Друг твоего дяди был особенным человеком: тихим, ироничным, иногда угрюмым, но полным нежности. С ним я никогда не чувствовала себя виноватой, он не давил на меня, требуя поскорее решить, что делать с ребёнком – просто наблюдал за моим здоровьем, водил на долгие прогулки по лесу, помогал с учёбой.

Не представляешь, как я была удивлена и как рада, когда доктор Танкреди открыл свой чемодан и сказал: «Как думаешь, что я привёз? Твои учебники! Слышал, что больше всего на свете ты хочешь закончить лицей и поступить в университет. Здесь у тебя будет время спокойно доучиться».

Они с доктором Колонной договорились, что в конце июня я смогу поехать в Ареццо и экстерном сдать экзамены за первый класс лицея. Предполагалось, что ребёнок появится на свет в мае, но оба они понимали, что потом, независимо от того, оставлю я его или нет, в Донору я не вернусь, и составили график, чтобы помочь мне наверстать потерянное время. Поэтому последние месяцы беременности я провела за книгами. Я совершенно помешалась на учёбе: усталость помогала мне игнорировать изменения, произошедшие с моим телом. Оно внушало мне ужас и отвращение. Однажды, случайно очутившись обнажённой перед зеркалом, я увидела свой огромный живот, рассечённый пополам темной вертикальной линией, и потом несколько дней без передышки рыдала, в несколько слоёв натягивая на себя всю имевшуюся под рукой одежду. Я разрывалась между двумя ощущениями, чувствуя, что тело превратилось в омерзительную тюрьму, стены которой с каждым днём становились всё толще, сжимались вокруг меня, и я знала, что они продолжат сжиматься, пока я не задохнусь; и в то же время – что эта гора плоти, хрящей и костей не имеет ко мне никакого отношения, потому что моя душа не внутри неё, а снаружи.

Со мной доктор Колонна моё состояние не обсуждал. Во время прогулок он расспрашивал меня только о неправильных глаголах или о философии. Мы вместе прочли «Пир», и он, будучи художником-любителем, написал мой портрет, только голову в венке из плюща и фиалок, как у Алкивиада. А потом свозил на место битвы при Кампальдино^[78] – помнишь спор между ангелом и дьяволом за душу Бонконте?^[79]

– Но что же в конце концов стало с ребёнком? – нетерпеливо спросила Ада. Где сейчас этот двадцатилетний юноша (или девушка)? Живёт в Амстердаме, и по субботам приходит обедать к супругам ван Ладинга? Влился в семейство Арреста, которое знать не знает о том, что в его жилах тычет благородная кровь Ферреллов? Живёт в Тоскане под другой фамилией, скитается по миру? Может, усыновлён никому не известной (или, наоборот, кому-нибудь известной) семьёй и не помнит о своём происхождении?

– Это всё моя сестра Сперанца, именно ей я обязана освобождением от этих мук, – ответила Мириам. – Я не хотела ребёнка, не хотела до самого конца, так что в каком-то смысле я действительно плохая мать. Да и после, годы спустя, желания иметь детей у меня так и не возникло. Одна мысль о беременности приводила меня в ужас – и, надо сказать, до сих пор приводит. Геррит знает, всегда знал и сразу согласился на это. Может, он не испытывает от этого радости, но меня точно не винит.

Акушерка с моего согласия подготовила документы для передачи ребёнка неизвестного происхождения в приют, где уже ждала семья, готовая его усыновить. За десять дней до родов доктор Танкреди, как и обещал, приехал из Доноры мне помочь. Я ужасно удивилась, увидев с ним сестру. Сперанца держала меня за руку все время, пока шли схватки, такие долгие и болезненные, что мне пришлось дать эфир. Когда я очнулась, ребёнок уже родился. Это был мальчик, сказали мне, но пуповина обернулась вокруг шеи, и он, бедняжка, задохнулся. Я захотела взглянуть на него. Они отказались, а я была слишком слаба, чтобы требовать, и уже почти сдалась, но Сперанца настояла. «Всю жизнь будешь сомневаться, если не увидишь», – сказала она. И оказалась права: если бы мне не дали это холодное, бледное, недвижное тельце с опухшим личиком и прозрачными, словно две морские раковины, ушами, я бы, наверное, в первый момент поверила их словам, но потом начала бы сомневаться, спрашивать себя, где мой сын, жив ли он, что делает, счастлив ли или нуждается в моей помощи, а я предала его, как родители предали меня. Можешь себе представить, какие муки преследовали бы меня до конца моих дней? Но благодаря Сперанце я удостоверилась, что он действительно мёртв. Мне хотелось только знать, каким был цвет его глаз, были ли они золотыми, как у отца. Да только малыш так никогда их и не открыл, они даже почти не выделялись на этом синюшном личике. Сперанца на моих глазах обрядила его и уложила в крошечный белый гробик, который схоронили на городском кладбище. Отца ужасно злило, что я зарегистрировала малыша под своей фамилией и именем Танкреди. «Танкреди Арреста» – так написано на надгробном камне над единственной датой: рождения и смерти. Сперанца попросила ещё добавить «...вот ангел пролетел». Я больше никогда туда не возвращалась, но доктор Колонна, пока был жив, заботился о могиле.

Родители ждали, что я приеду в Донору со Сперанцей, но я осталась в Казентино, сдала в июне экзамены и перешла во второй класс лицея. Поселилась в Ареццо, жила там в пансионе, а на выходные возвращалась к доктору Колонне. На следующий год перевелась в итальянскую школу в Цюрихе, где жила семья друзей твоего дяди, он оплатил все расходы и заставлял отца подписывать документы, пока я была несовершеннолетней. Родители были счастливы, что я не собираюсь возвращаться. Сперанца, повзрослев, тоже ушла из дома, работала портнихой, чтобы платить за университет. Вот и все, Ада, остальное ты знаешь. Ни ты, ни я не были дочерьми доктора Танкреди, но сегодня мы обе потеряли отца.

5

Когда пробило пять и Костантино зашёл спросить, не пора ли открывать ворота, на улице уже начали собираться соболезнующие, Мириам обняла Аду и Армеллину, последний раз запечатлела поцелуй на лбу покойного и выскользнула через калитку в глубине сада.

Как и предсказывала Консуэло, воздать дань памяти доктору пришло невероятное количество людей – чуть ли не весь город: друзья семьи и его собственные; дамы из высшего света и скромные домохозяйки, бывшие его пациентками; ставшие уже взрослыми дети, чьих матерей Танкреди Бертран как по волшебству излечил от бесплодия. Сестры и племянники вернулись в полном составе и теперь принимали соболезнования. Армеллина позволила себе лишь на несколько секунд оставить свой пост и отойти в ванную, но лишь после того, как доктор Креспи занял её место рядом с покойным. Ада, которая, слушая рассказ Мириам, так ни на минуту и не сомкнула глаз, теперь мучилась приступом мигрени. У неё болели шея и плечи: мышцы сводило до полного одеревенения. Она знала, что, непричёсанная, в мятом платье и без макияжа, разительно отличается от Лауретты, вернувшейся в новом брючном костюме с идеально заглаженными складками, хотя тот, в котором она была утром, был столь же безупречным. Вместе с тётей Консуэло кузина немедленно организовала в большом холле виллы столик, за которым две горничные, Виктория и Аурелия, в накрахмаленных фартуках поверх розовых туник разливали горячий чай и прохладительные напитки для гостей, слишком многочисленных, чтобы поместиться в спальне, где сотрудники похоронного бюро, прикрыв окно, поставили-таки две свечи. Посетители проходили туда для быстрого прощания с покойным, выражали соболезнования родственникам и возвращались в холл, чтобы пообщаться с остальными, создавая гул, с каждой секундой становившийся для Ады всё более и более невыносимым.

Лео пришёл в сопровождении Чечилии, которая никак не хотела верить, что благородный старец, накануне осыпавший её столькими комплиментами, мог той же ночью внезапно скончаться.

– Мы ненадолго, – извинился Лео после неловкого соболезнования. – Нужно отвезти Чечилию в аэропорт, рейс в девять.

– Улетаешь? Куда? – недоуменно переспросила Ада.

– В Голландию, – ответила Чечилия. – Ты разве не помнишь? Мы же говорили об этом только вчера. К счастью, удалось достать билет. Пересадка в Милане, в Амстердаме буду к полуночи. Секретарь ван Ладинги меня встретит и отвезёт в гостиницу. Твой друг невероятно предусмотрителен.

Сам ван Ладинга приехал незадолго до ужина. Он был единственным, кто подошёл прямо к Армеллине и обнял её, не обратив внимания на остальных, включая тётю Санчу и тётю Консуэло. С другой стороны, их никто не представил, так что голландец не мог знать, кем они приходятся покойному. Ада была благодарна ему, но к этому моменту её мигрень стала настолько мучительной, что она не могла связать двух слов и к тому же чувствовала подкатывающую тошноту. Доктор Креспи, заметив это, взял её за руку.

– Адита, сейчас же иди в свою комнату, здесь слишком много людей. Ты же не хочешь упасть в обморок? Я буквально через минуту встану и помогу тебе пробраться через толпу. Держи вот это, увидишь, головную боль как рукой снимет. И поспи немного, если сможешь.

– Я не хочу оставлять дядю.

– Он ведь не один, сама видишь. Армеллина просидит с ним всю ночь: эта женщина крепче и надёжнее скалы. Но тебе нужно поспать хотя бы пару часов. Обещаю, что разбужу тебя до одиннадцати.

Ада нехотя подчинилась, ушла в свою комнату и умылась холодной водой. Лекарство, которое дал ей Креспи, не помогало, но она промолчала и не стала расстраивать доктора, а только, оставшись одна, как была, одетая, забралась в постель, сбросила туфли и накрылась одеялом. Голова кружилась, словно в десятибалльный шторм, и Ада старалась не двигаться. «Похоже, миозит», – думала она, чувствуя, как болезненно напряжена шея. Перенервничала и слишком долго просидела в кресле с жёсткой спинкой. А может, дело в беспробудной тоске, отчаянии, ощущении одиночества и собственной беспомощности, потерянности, невозможности найти в себе силы жить дальше. Из-за этой душевной неуспокоенности боль становилась только острее, не позволяя забыться. Но Ада так устала, что всё же задремала. Сквозь сон она вспоминала множество вещей, о которых хотела рассказать дяде, да так и не рассказала, советов, которых так и не попросила и которые теперь казались ей совершенно необходимыми, анекдотов, которые заставили бы его улыбнуться, раскаивалась в том, что обманывала его насчёт Джулиано. Огромная вилла, где она прожила больше двадцати лет, казалась Аде чужой, враждебной. Но и в Болонье у неё не было ни дома, ни того, кто встречал бы её вечерами, а когда она уезжала, ждал бы телефонного звонка и скорейшего возвращения.

«Надо предупредить Дарию», – подумала она, не ожидая, впрочем, что подруга приедет на похороны, в последний момент всеми правдами и неправдами достав билет в Донору. Но хотя бы немного поболтать, выговориться, услышать слова утешения или, может, ставшую уже привычной ругань: «Кончай ныть, тряпка!».

Придётся позвонить в университет и сказать, что на несколько дней опоздает к началу занятий – пусть повесят объявление на кафедре. Обязательно – психоаналитику, объяснить, что пропустит следующий сеанс. А Джулиано? Нужно ли ей предупредить Джулиано? Они с дядей Таном уважали друг друга. «Поцелуй его от меня», – сказал доктор только вчера вечером.

Нет уж, хватит поцелуев. Она была уверена, что больше никогда никого не полюбит. Жизнь представлялась ей бесконечной серой пустыней. Серой и ужасно холодной. И на какое-то мгновение Ада уснула – возможно, всего на мгновение, но его хватило на короткий, словно вспышка фотоаппарата, сон: так бывает в кинотеатре, когда стоишь у входа в зал, сомневаясь, войти ли, и кто-то на миг приподнимает бархатную чёрную штору, которая снова упадёт, стоит тебе взглянуть на экран. Она увидела себя в Аиде. Она спустилась туда, как Орфей, чтобы вернуть к жизни дядю Тана, и стояла перед троном владык, бросая вызов Персефоне: «Верни его! Зачем он тебе? А для меня он – всё».

И тут же со вздохом проснулась от стука в дверь. Там, конечно, эта зануда Лауретта с одним из своих традиционных абсурдных вопросов, типа: «Как думаешь, не приготовить ли гостям ещё по чашке бульона?» Или, может, тётя Санча с упрёками, что Ада не осталась в комнате дяди и не встречает посетителей: «Бертран-Ферреллы всегда исполняют свой долг до конца! Что за глупости, какая ещё мигрень?»

Она сползла с кровати и босиком прошлёпала к двери. Это был Лео.

– Можно? – спросил он.

Ада отступила на шаг, давая ему пройти. Так странно было снова видеть его в этой комнате, где они в школьные годы столько времени провели вместе: учились, часами, как они тогда говорили, «пороли чушь», играли на гитарах, слушали американские пластинки – Johnny Guitar Пегги Ли, Love Letters in the Sand Пэта Буна, песни из «Семи невест для семи братьев», – листали журналы, пересказывали друг другу сюжеты просмотренных фильмов, строили абсурдные планы на летние каникулы и на будущее. «Когда мы отправимся в Австралию, чтобы разводить кенгуру», «когда мы махнём в Америку, чтобы освободить краснокожих индейцев из резерваций», «когда мы спустимся исследовать океанское дно на батискафе "Пикар"», «когда мы поедем к твоим в Ордале, всю дорогу на велосипедах, не пытаясь поймать попутку и не цепляясь за фургоны»...

Бабушка не позволяла Адите запираться в комнате с мальчиком, пусть даже с близким другом детства, как ребята позволяли ей считать даже после того, как «объявили себя парой». Донна Ада настаивала, чтобы они всегда держали дверь открытой, и время от времени под разными предлогами проходила по коридору.

– О чём это ты с ним так часто говоришь? – возмущалась она. – И над чем вы вечно смеётесь? Почему бы вам не пойти в сад?

– Но бабушка, мы же учимся.

– В беседке есть стол, можете учиться там.

– Бабушка, сейчас декабрь, на улице холодно.

– Тогда оставляйте дверь открытой.

Но стоило донне Аде удалиться, как всё начиналось снова.

– Увидел тебя такой разбитой и разволновался, – сказал Лео извиняющимся тоном. – Прости, что не смог остаться: обещал проводить Чечилию. Оставил её у стойки регистрации и вернулся так быстро, как только смог. Мне сказали, что ты легла спать, но я не поверил. Это из-за толпы ты так перенервничала, да? Как себя чувствуешь? Я могу чем-то помочь? Знаешь, ты всегда можешь на меня рассчитывать.

Заботливый, ласковый. Уже второй бывший говорил ей: «Можешь на меня рассчитывать». Но Лео, как и Джулиано, предпочёл другую. И только для дяди Тана Ада была первой и единственной любовью. Она снова расплакалась. Лео обнял её нежно, как брат.

– Мне кажется, твой дядя прожил долгую счастливую жизнь, – начал он, убаюкивая Аду в объятиях и поглаживая по спине. – Ему ведь было уже за восемьдесят, он ничем не болел. И ты была с ним до самого конца, а вчера осчастливила этой поездкой в Ордале. Чечилия сказала, он прекрасно выглядел, улыбался, сыпал комплиментами, с удовольствием поел. Рано или поздно это должно было случиться, Адита. Брось, перестань, не плачь так.

Вдруг он почувствовал, что Ада вздрогнула, изо всех сил схватив его за плечо.

– Что такое?

– Очень сильно кружится голова. И болит, – пожаловалась Ада.

– Дай-ка взглянуть, – Лео потрогал её шею. – Ты вся зажата. Хочешь, сделаю массаж? Садись.

Он встал позади неё, немного приспустил блузку на шее и начал медленно, лёгкими касаниями разминать позвонки, захватывая зажатые мышцы между большим и средним пальцами и вытягивая их, чтобы расслабить, как спутавшиеся нитки.

– Так лучше?

– Да, продолжай.

Она и представить себе не могла, что эти руки, привыкшие, как ей всегда казалось, аккуратно перелистывать старые пыльные документы, обладают такой расслабляющей силой. Мигрень уже исчезла – такого по наитию не добьёшься.

– Ты где-то учился?

– Да, когда играл в футбол. Наш тренер был просто выдающимся физиотерапевтом. Не встречал таких растяжений, вывихов, ушибов, которые он бы не смог вылечить. Мы считали его волшебником, но тем из нас, кто удосужился его расспросить, тренер объяснил, что никакой магии в этом нет, всему можно научиться. Была бы у меня под рукой камфорная мазь, вышло бы ещё проще.

По мере того, как уходило напряжение, Ада почувствовала приятную сонливость.

Но не заснула.

Чуть позже, хотя она сама не смогла бы сказать, как именно, они перешли от массажа к объятиям, слабо напоминающим братские. Она, откинувшись назад и прижавшись плечами к телу Лео, покусывала его за шею, а он, схватив её за волосы на затылке, губами искал ждущий рот. Ада даже не заметила, как они очутились на кровати, как избавились от одежды, как занялись любовью – яростно, но в абсолютной тишине, как японские любовники Дарии в Оксфорде.

«Поверить не могу, – подумала Ада. – И ведь надо же, именно с ним! А если Чечилия узнает?»

– Я мечтал об этом больше двадцати лет, – прошептал наконец совсем запутавшийся в её волосах Лео.

Возможно, дорогой читатель, тебе интересно, достигла ли Ада со своим верным Патроклом (или испытала ли, или была ли сметена волной) оргазма, подобного тому, которым начинается эта история.

Но узнать об этом мы не сможем, потому что, в отличие от всех предыдущих случаев, в этот раз Ада не бодрствовала, созерцая спящего партнёра и задавая себе бессчётное множество вопросов, а сразу же заснула. Лео укрыл её, собрал разбросанную по полу одежду, аккуратно сложил на стуле, потом спокойно оделся сам, приоткрыл окно и, уперев локти в подоконник, закурил сигарету, раздумывая, стоит ли остаться спать с ней или незаметно уйти, а в результате присоединился к Армеллине и доктору Креспи в комнате покойного.

Когда, вернувшись в Болонью, Ада, так до конца и не поверив в произошедшее, рассказала Дарии, как всё случилось, подруга с усмешкой заметила:

– Типичный вдовий трах – так, я слышала, это называют. Эрос, победивший Танатос. Терапевтическая процедура. Он ведь сделал тебе приятно, да? Или нет? Хотела бы я иметь друзей вроде твоего, которые на следующий день не говорят только об этом, не ходят за тобой хвостом, нервно поскуливая, и никому ни о чём не рассказывают.

Вот и всё. Если бы бабушка Ада об этом узнала (и не была бы шокирована самим фактом случившегося), она непременно сказала бы, что Лео проявил истинное благородство. Ада тем не менее сгорала от стыда, снова и снова задаваясь вопросом: «Что он теперь обо мне подумает?». Но в первую очередь она жалела, что обманула Чечилию, воспользовавшись её отсутствием.

6

На следующее утро тело доктора Бертрана уложили в гроб и перевезли в Ордале. Благодаря стойкому сопротивлению Лауретты и Ады, всё-таки собравшейся с силами и вставшей на защиту пожеланий дяди, обошлось без религиозной церемонии.

Гроб сопровождали все Бертран-Ферреллы, в том числе дети Лауретты, которые до самого отъезда из Доноры просидели дома, отчаянно завидуя прочим кузенам, получившим накануне возможность сполна удовлетворить любопытство и с более-менее близкого расстояния рассмотреть, как выразилась Ада-Мария, «самый настоящий труп». Их ровесники, Санча и Симоне Аликандиа, дети Романо, не скупились на мрачные детали, но, чтобы не растерять престиж, предпочли умолчать, что Барбара, в отличие от них двоих, покойного даже потрогала.

Процессия состояла из четырёх автомобилей. Костантино достал шофёрскую тужурку и фуражку, собираясь отвезти Аду с Лауреттой на мерседесе, но последняя отправила его домой и сама села за руль.

Доктор Креспи и Армеллина, к величайшему удивлению Бертран-Ферреллов, заявили, что останутся в Доноре. Они более тридцати часов поочерёдно дежурили у тела доктора, не отвлекаясь ни на минуту, они были рядом с ним до конца, настояли даже на том, чтобы, отвергнув помощь проверенных носильщиков, самостоятельно переложить тело из кровати в гроб, что и сделали – с некоторым усилием, зато очень деликатно. Но к тому времени, как сотрудники похоронного бюро закончили сваривать паяльной лампой внутренний цинковый вклад, они незаметно удалились, оставив родственникам выбирать среди множества прибывших венков три, которые будут закреплены на крышке.

– Я иду спать, – объявила Армеллина.

– Я тоже. Чувствую себя совершенно разбитым, – поддержал её доктор.

– Напоминаю, что сегодня в пять мы все должны собраться у нотариуса, – буркнул Дино Аликандиа. – Не знаю, в чём там загвоздка, но, похоже, мы не сможем вскрыть завещание, если вас там не будет.

Родственников возмутило это требование: они явно предпочли бы ограничиться семейным кругом. Но нотариус чётко и безапелляционно дал им понять, что условие есть условие. Также должна присутствовать Мириам Арреста, если окажется в этот момент в Италии. А она оказалась, и теперь её тоже следовало предупредить.

– Какая-нибудь ничтожная доля... – бросила Консуэло и, отведя сестру в сторону, добавила: – А старуха-экономка, похоже, ждёт награды за верную службу! Мало ей того, что отец оставил! Какое счастье, что после увольнения нам больше не придётся иметь с ней дела.

– Лучше поздно, чем никогда, – закивала Санча.

На кладбище Ордале, у семейного склепа Ферреллов, уже собралась небольшая группа арендаторов, расстроенных знакомых и просто любопытных. Встретив родителей Лео, Ада чуть не сгорела от стыда, когда Кампизи попросили её передавать наилучшие пожелания Джулиано, с которым несколько раз встречались. И смутилась ещё больше, услышав добрые слова в адрес Чечилии: родителей Лео очень радовало, что тот встретил достойную девушку и решил наконец остепениться.

На мраморной доске была выбита тщательно подобранная Лауреттой и тётками фраза, полная глубокомысленной риторики. Ада, вспомнив историю Мириам о том, другом Танкреди, похороненном в Казентино, вдруг почувствовала желание написать только «...вот ангел пролетел», но поняла, что это предложение будет встречено презрительными гримасами.

Когда каменщики закрепили надгробную плиту, тётки выразили желание отправиться в собор, чтобы «очиститься» перед алтарём и попросить прощения у прародителей, Гарсии и Химены, за столь безбожно серую церемонию.

– Мама, не смей! Дядя был Бертраном и родился во Флоренции, а не здесь или в Доноре. У него нет ничего общего с Ферреллами, – яростно прошипел Витторио Санче. Он взял Барбару на руки, поднёс к алтарю, чтобы показать ей образы предков, и велел: – Ну-ка поцелуй дедушку с бабушкой!

Несколькими месяцами раньше он заказал местному художнику, который специализировался на детских портретах, написать дочь маслом «в старинной манере» и в платье с плоёным воротником, напоминающим о временах Химены: жена как раз нашла его детскую версию в модном журнале, в статье о портретах испанских инфант, написанных Софонисбой Ангвиссолой в конце XVI века.

– Они что же, нашли портниху, готовую такое сшить? – поинтересовалась удивлённая Ада.

– Ну, не совсем. Девочка позировала в ночной рубашке, а знаменитое платье – целиком и полностью заслуга художника. Очень хорошая копия, надо сказать, – рассмеялся тогда дядя Тан. – Хочешь, напишет с тебя «Весну» Боттичелли? Только кисею сделаем чуть менее прозрачной, а то я не уверен, что Джулиано обрадуется.

Дядя Тан, дядя Тан, куда же ты? С кем я буду теперь смеяться над глупыми выходками кузенов?

7

Нотариус Олдани, владелец доставшегося ему по наследству кабинета, где юная Ада Феррелл получила в подарок от приезжего жениха особняк и дубовую рощу, отложил только что прочитанное завещание и спросил:

– Всё ли вам ясно?

– Если никто не против, я хотел бы ещё раз услышать последние две страницы, – с трудом выдавил Романо Аликандиа, доставая из кармана блокнот и ручку. Он был бледен, как, впрочем, и его брат Витторио, и их кузен Артузи. А вот Санча и Консуэло, напротив, побагровев от ярости и стиснув ручки сумочек, которые они держали на коленях, недоуменно и презрительно оглядывались по сторонам и качали головами. «Только сумасшедший мог такое устроить!» – читалось в их взгляде. Оба мужа, Дино и Джироламо, смущённо покашливали: недостойная реакция, конечно, но чёрт возьми, всему же есть предел! Чего добивался Танкреди Бертран? Хотел высмеять их, оскорбить, унизить?

Нотариус терпеливо прочёл ещё раз, ожидая, пока Романо сделает пометки.

– Впрочем, через несколько дней, как только завещание будет опубликовано, каждый из вас может получить у меня копию, это ваше право.

Указания, оставленные старым доктором, были предельно понятны и не оставляли места для сомнений или каких-либо толкований. На первых страницах завещания перечислялся ряд меньших долей: более или менее ценные семейные артефакты, картины, драгоценности, серебряные приборы, старинный фарфор. Всё это распределялось поровну между племянницами первого и второго поколения, чтобы каждая из них получила что-нибудь на память о дяде. Грация и Умберта Аликандиа (дочери Санчи), Мирелла и Мариза Дессарт (дочери Консуэло), Лукреция и Джиневра Ланчьери (дочери Грации), Санча Аликандиа (дочь Романо), Барбара Аликандиа (дочь Витторио), Ада-Мария Досси (дочь Лауретты) – все что-то получили. Предметы были тщательно подобраны доктором Танкреди в соответствии со вкусами и предпочтениями каждой. Джиневре и двум другим внучатым племянницам, Санче и Барбаре, старик также оставил денежные суммы, которых хватило бы на оплату самых дорогих университетов. Но оплатить ими можно было только обучение: если же эти трое, каждая в своё время, не пожелали бы продолжать образование, означенные миллионы лир отправились бы в приют для девочек.

Другие денежные суммы (непомерно щедрые, как во весь голос заявила Консуэло) предназначались Костантино, горничным и остававшимся на момент оглашения завещания в живых медсёстрам и акушеркам, старым коллегам доктора по больнице.

Слушая документ впервые, Санча и Консуэло, а также их мужья, сыновья и внуки терпеливо ждали, когда прозвучат их имена с указанием доли в наследстве: им казалось логичным, что члены семьи должны быть упомянуты последними, после сторонних лиц.

Две следующих доли застали всех врасплох. Лучшая из квартир, та, что располагалась в самом центре Доноры, отходила доктору Креспи, который также назначался душеприказчиком покойного. А большой загородный дом, построенный Гаддо Бертраном на холме в десяти километрах от Ордале, Танкреди оставил Мириам Арресте, «чтобы та всегда имела крышу над головой, когда решит вернуться на родину».

– Не многовато ли чести? – не смогла сдержать раздражение Консуэло.

Но сюрпризы на этом не кончились. Присутствующие встревожились, когда нотариус произнёс слово «наконец» и стал перечислять единым списком всё оставшееся движимое и недвижимое имущество, а именно «Виллу Гранде» и несколько квартир, антикварную мебель, драгоценности, произведения искусства, автомобили, облигации, акции, банковские депозиты и прочую собственность, не вошедшую в предыдущие доли наследства, включая содержимое домашнего и банковского сейфов.

Получателями этой части (которую Джулио Артузи наскоро оценил в 70 % наследства, а следовательно, ждать было больше нечего) объявлялись в равных долях Ада и Лауретта. Но они не имели права ни разделять, ни продавать имущество, ни даже тронуть хоть одну булавку, пока жива Армеллина, у которой есть полное право пользования этой собственностью. А значит, она может продолжать жить на «Вилле Гранде», где остаются служить Костантино и обе горничных, как если бы её старый хозяин был жив, а также распоряжаться всеми доходами и тратить их по своему усмотрению.

Обеим сёстрам, Санче и Консуэло, а также их детям и внукам мужского пола доктор Бертран не оставил ничего, даже маленькому Якопо, который в последние годы был ему добрым приятелем.

Когда нотариус закончил повторно читать документ, обделённые обменялись вопросительными взглядами: кто первым заявит протест? Видя, что остальные не решаются, откашлялся Джироламо Дессарт: он был достаточно богат, чтобы не подозревать его в алчности, лишь в тяге к справедливости.

– Скажите, нотариус, – начал он, – разрешает ли закон разделение наследства на неравные части и выделение долей сторонним лицам, если живы не включённые в завещание близкие родственники покойного?

– Неотъемлемая часть, – спокойно ответил нотариус, – является обязательным условием в отношении наследников первой очереди. Однако у доктора Бертрана не осталось ни родителей, ни детей...

– Но у него есть две сестры, – возразил Дессарт.

– Сводных сестры, – громко поправила Армеллина.

– Они дочери того же отца. Моя жена и свояченица – Бертраны, как и покойный, – подчеркнул муж Консуэло.

– Простите, – не сдавался нотариус. – Наследники второй очереди имеют права только при отсутствии завещания, а оно наличествует. Доктор Танкреди мог распоряжаться своим имуществом по собственному усмотрению.

– Согласитесь, что исключение сестёр и племянников, не побоюсь его слова, абсурдно! – огрызнулся Дино Аликандиа.

Нотариус только развёл руками:

– Не мне судить. Полагаю, обе синьоры получили свою долю наследства Бертранов, когда скончался их отец. Прочие не могут ни на что претендовать. Мне очень жаль, но закон говорит об этом ясно.

Он закрыл папку и встал, всем своим видом показывая, что собрание окончено. Остальные тоже начали подниматься, с шумом отодвигая стулья. Исключённые из завещания старались достойно принять удар. Плакали только двое: Консуэло, которой, несмотря на суровые взгляды сестры, так и не удалось сдержать разочарование и гнев, и Ада, у которой ни единой причины плакать не было.