Сектор обстрела

Глава сорок вторая

— И что дальше?

— А ты как думаешь?

— Думаю, у тебя крыша поехала.

— А у тебя не поехала, когда ты Рустама?..

Богдан сделал для себя открытие: тихоня-Маслевич умел делать поступки и имел характер. Причём, характер натуры весьма подленькой. Несмотря на молодость, мерзавец знал, чем зацепить.

— Ты сам видел или Шамиль тебе нашептал?

— Какая разница? Тебе все равно в роту дорога закрыта. Я слышал: мужики тебя зароют.

— Ага… А тебе жить да жить еще… А как жить, тебе уже насрать?

— Насрать! Меня ребенок дома ждет… А ты?… Кому ты… — Мася уже чуть не плакал от отчаянья. — Ты ведь не слышал, как Рустам рассказывал про сына?… Как он смехом заливается, когда его вверх на руках подбрасывают… Не слышал?.. А я слышал. И тоже так хочу…

Богдан уставился ему в глаза. Только сейчас он понял: "Мася вбил себе в голову, что я оставлю его в прикрытии и уйду сам". Богдан подавил в себе желание тут же заехать щенку по морде. Внешне Белоград не показывал виду, что с ним происходит. Но внутренне Богдан запаниковал. Он понял, что у него нет другого выхода, кроме как собрать волю в кулак и ждать. Только чего ждать? Очереди в спину из ДШК, или пули в лицо? Но справиться с эмоциями Белоград так и не сумел.

Сознание забилось в поисках выхода. Но выхода не находилось. Оставалось только ждать момента, когда Мася отвлечётся, если у него раньше не дрогнет рука, и он, неожиданно для себя, не нажмет на спусковой крючок. А того и так трясло от волнения. Убить человека, глядя ему в глаза, — задача не из легких. А Маслевич сегодня убил впервые. Богдан лихорадочно искал способ заставить Масю отвлечься хотя бы на секунду. Но тот даже моргнуть боялся. Боялся, чтобы не прозевать ни одного движения сержанта.

Он прекрасно понимал, кто ему противостоит. Он уже и сам испугался своего поступка. Но первый шаг уже был сделан: ствол он уже поднял. И теперь понял, что этот шаг необратим. Понял и пожалел. Стало страшно. Он-то хотел всего лишь, чтобы они ушли вдвоем, чтобы его не оставили в этом аду одного. Но теперь, если они и вернутся в роту вместе, о его поступке узнают все. Его «зароют» еще раньше, чем Белограда. И Богдан не сможет промолчать из благородства, которым кичатся все дембеля. Теперь, даже не из жажды мести, просто из соображений безопасности он будет обязан рассказать, как «молодой», чтобы выжить, чуть не завалил «деда»…

Белоград понял, какие мысли сейчас одолевают бойца:

— Не бойся — никто не узнает.

Мася не ответил.

Шестым чувством Богдан почувствовал, что за спиной, там, где остался ДШК, тоже что-то происходит. Если духи сейчас доберутся до пулемета, уже не поможет ни реакция, ни удача. Они просто расстреляют их обоих, как в тире. Но отвернуться от ствола, направленного ему в лицо, Богдан не смог. Ему и в голову не пришло, что это могло оказаться самым простым выходом из ситуации. Сейчас он боялся спровоцировать Маслевича на выстрел. Объяснять ему сейчас что-либо было бесполезно. Если безумец поднял на тебя оружие, то уже не опустит. Этот ствол обязательно выстрелит. Остается только или отобрать этот ствол, или выстрелить первым. Спрятаться за камнем, как от душманов, тут уже не получится…

Характерный, нарастающий свист винтов только добавил напряжения. "Не хватало еще, чтобы летуны поджарили", — подумал Белоград.

Маслевич все так же неотрывно смотрел Дану в глаза. Время, чтобы обозначить себя дымом, еще было. Еще надеясь, что все обойдется, Белоград как можно спокойнее произнес:

— Может, вертушка?

— Может, и она.

— Может, дым надо? — уже с тревогой в голосе.

В глазах Маслевича появилось недоумение. Драгоценные секунды истекали. Богдан понял, что Мася еще не понимает, что происходит. Но найти нужные слова не успел.

— Придурок, они на красные ракеты летят. Без наводки.

Глаза Маслевича забегали. Он разрывался между желанием что-либо понять, и страхом отвлечься от действий сержанта. Богдан, уже отчаявшись, что-либо изменить, заорал:

— Духи под дымовой завесой. Летуны нас расстреляют!

— Как это нас?

Богдан постарался как можно быстрее прокричать:

— Дым давай, придурок! Роту мочат. Что летуны решат, когда здесь нас заметят? Откуда им знать, что мы не духи?

Душераздирающий вой НУРСов отвлек Маслевича всего лишь на секунду. Но и ее оказалось достаточно. Белоград ударом ноги отвел ствол в сторону. Мася уже и не решился бы стрелять — спусковой крючок сам нажал на палец. Раздался выстрел. Богдан успел подумать, что, если бы не этот удар ногой, ему бы уже не жить. Перепуганный Мася все равно бы выстрелил. Пуля смачно чавкнула в песок. Следующим движением Богдан другой ногой толкнул Маслевича в простреленное плечо. Тот неуклюже взмахнул руками, упал навзничь и покатился вниз.

Сгруппироваться Богдан не успел. Снаряд впился в камни как раз за его спиной. Вспышка ослепила Белограда. Ударная волна, разрывая скалу в куски, понесла в затылок тучу раскаленного песка и гравия и с бешеной силой швырнула сержанта вместе с камнями вслед за Маслевичем. Руки и грудь обдало адским пламенем. Он еще успел понять, что загорелись волосы, и погрузился в безтелесную холодную бездну.

…Очнулся оттого, что Маслевич хлопал ладонями по его плечам и голове в попытке сбить пламя:

— Товарищ сержант! Товарищ сержант! Ну, нельзя сейчас… Товарищ сержант!

Белоград открыл глаза. Увидел перед собой перепачканную сажей испуганную рожу бойца и отключился снова.

Маслевич облегчённо вздохнул. Неуверенным движением, опасаясь принести боль, он размазал ладонью струйку крови, вытекающую из уха сержанта, и забормотал нечленораздельно:

— Ну и хорошо… Ну и ладненько…

Что делать дальше, он не знал. В положении, когда все зависит только от него самого, Маслевич оказался впервые. Охваченный отчаянием и растерянностью он бросился к пулемету. Даже не понимая, зачем, Мася сделал очередь, не глядя, в сектор обстрела и вернулся обратно. Тоже оглушенный НУРСами он не услышал, скорее, почувствовал: над головой пролетели вертушки.

Белоград замычал:

— Ды…ым.

Маслевич прочитал по губам и вспомнил, что говорил Белоград перед взрывом:

— Ага… Ага… Ага… Ща я его. Ща…

Трясущимися руками он отыскал в вещмешке заряд оранжевого сигнального дыма, дернул за кольцо и отшвырнул в сторону. Снова вернулся к пулемету. Выпустил очередь в сторону ДШК, затем вниз по склону, бросил ПКМ стволом в небо и вернулся к Белограду. Опасаясь прикоснуться к сержанту, он упал перед ним на колени и вперемежку с рыданиями громко закричал:

— Товарищ сержант! Нельзя сейчас… Ну, товарищ сержант…

Белоград не слышал. В ушах стоял непрекращающийся звон.

Скорее, чтобы сориентироваться, он открыл глаза, облизнул потрескавшиеся губы и, превозмогая боль, промолвил:

— А ты думал, я тебя здесь без присмотра оставлю? Ну, ты и шланговик, душара…

— Виноват, товарищ сержант! Виноват! Я не буду больше… Только не надо сейчас… Только не надо…

Маслевич схватил вывалившуюся из дымящегося вещмешка флягу. Ударом ладони отвинтил крышку и поднес к губам сержанта. Горячая мутная жидкость потекла по испачканной кровью щеке. Богдан открыл губы, сделал несколько крупных глотков, чуть не захлебнулся, болезненно закашлялся и открыл помутневшие глаза:

— Это ты неплохо придумал…

Богдан заметил, что Маслевич беззвучно шевелит губами:

— Ты громче говори. Штормит… Ну и вонище…

Казалось, запах горелого мяса застрял в носоглотке навсегда. К горлу подступил горький, выворачивающий наизнанку ком. Белоград скорчился в судороге. Смердящий кислятиной рвотный поток полился прямо на грудь. Попал и в легкие. Чуть не задушил. Маслевич понял и помог повернуться на бок. Подождал, когда у Белограда закончится рвота. Опять протянул флягу. Тот прижал руки к животу, уткнулся еще дымящейся головой в песок и неподвижно замер. Нечеловеческая усталость охватила все тело. Боли он не чувствовал. Только звон в голове и невероятную слабость.

Маслевич, в надежде, что все обойдется, сержант сейчас поднимется, и они, теперь уж точно вместе пойдут к роте, ловил каждое движение Белограда. Осторожно Мася тронул сержанта за плечо. Богдан нашел в себе силы только указать пальцем на пулемет. Маслевич все понял, бросился к оружию. На полпути вспомнил о винтовке, которую выронил при падении, вернулся вниз, схватил СВД и на четвереньках пополз обратно. Когда возвращался, заметил, что Белоград пытается что-то сказать. Приблизился вплотную.

Едва шевеля губами, Богдан прошептал:

— Разрывной ему… В затвор…

— Я понял, товарищ сержант. Понял…

Через минуту Маслевич влепил разрывную пулю в затворную раму ДШК. Пулемет подпрыгнул, перевернулся в воздухе и скрылся за вершиной.

— У меня получилось, товарищ сержант! У меня…

…Тахир уже не скрывал гнева:

— Я повторять тебе должен? Оставь минимум людей и перекрой выход их ущелья!

— Ты же сам говорил, что второй маршрут займет в два раза больше времени.

— Иди вторым маршрутом!

Фархад решился подать голос только через минуту:

— Шурави уходят, гумандан-саиб.

Тахир не ответил. До сих пор все шло по его плану. Если бы еще часа три, Тахир намертво захлопнул бы выход из ущелья. Но, слишком уж быстро Дантес разгадал его план. Слишком уж поспешно он принялся уводить свои войска. Теперь шурави уходили. И ближе всех к Кунару был отряд Низари. Судя по докладам, ему удалось зажать в горах пару взводов. Но что такое три десятка мальчишек, едва научившихся на курок нажимать. За те деньги, что Тахир получил на всю операцию, он должен был, чуть ли не генерала на аркане привести.

Правда, эта кучка неверных во многом и помешала его плану. Когда все уже было готово, они словно из-под земли выросли, заняли высоту и перекрыли путь к Кунару. Оттуда по-прямой километра три. А бронетехнике, по ущелью, все десять будет. Бой за высоту превратился в мясорубку и растянулся на целых полдня. "И все его снайперы не помогли. Вот за это великий полководец Низари ответит, — при этой мысли Тахир стиснул зубы. — Застрять у самого порога!.. Хорошо хоть догадался пустить большинство этих баранов в обход источника. И то неизвестно — успеют ли теперь…"

…Если бы не этот проклятый кяфир на вершине, его люди давно бы уже ждали шурави у выхода из ущелья. Но этот шакал, словно из железа был сделан. Как только не пытались они его оттуда выкурить, он все равно держался. И не просто держался, не давал голову поднять. Казалось, этот иблис скалы насквозь видел. Стоило кому либо пальцем пошевелить, камень под которым он прятался тут же осыпало ливнем пуль.

"Сколько людей положил — шакал! Но затем они сюда и шли… Тут уж… кому плаха, а кому караван-сарай", — Низари невольно проникся уважением к противнику, и тут же представил, с каким удовольствием он выпустил бы кишки этому неверному. Даже после расстрела своими же вертолетами он держался. Но огонь сверху все же ослабел и утратил точность. А Тахир и слушать не захотел. Идти вторым маршрутом означало провалить операцию. Оставалось только одно — взять высоту. Вопреки приказу, Низари решил отдать команду начать продвижение к вершине. Но после огневой подготовки из всех стволов…

— У меня получилось, товарищ сержант! У меня…

Шквал огня снизу оборвал его на полуслове. Но дым, который только что помог душманам скрыться от вертолетчиков, сослужил им сейчас плохую службу. Теперь они тоже не видели позиции шурави и стреляли наугад. Но плотность огня все же была довольно внушительной. Маслевич упал под бруствер и в ужасе обхватил голову руками прямо поверх каски. Пули со зловещим шелестом полетели над вершиной. Через минуту он снова попытался подняться над бруствером. Но очередной поток огня уложил его за камни.

Показалось, что душманы видели каждое его движение. Прошло не меньше минуты. Интервал между выстрелами увеличился. Плотность огня стала поменьше. К Маслевичу начала возвращаться способность соображать. С ужасом он понял, что сейчас душманы разделились. Часть из них, скорее всего, поднимается сейчас из-за камней, чтобы перебраться выше, а остальные ведут стрельбу, чтобы прикрыть маневр.

Нужно было встать и открыть огонь, чтобы перехватить инициативу. Иначе через пару таких пауз душманы доберутся на рубеж броска гранаты. А тогда — совсем мрак: можно прощаться с жизнью.

Очередная пуля разнесла камень, на который опирался ствол пулемета. Переборов страх, он нашел в себе силы подняться. У него просто не оставалось выбора. И все же ему повезло. Дым не позволял моджахедам вести огонь прицельно. Длинной очередью, патронов в пятьдесят, он заставил противника вжаться в камни.

"Патроны нужно экономить, — промелькнуло в голове, — Они же так не стреляют". Маслевич попытался сдержаться. Даже убрал палец со спускового крючка. Теперь у него появилась возможность обзора сектора обстрела. Внизу, сквозь густой туман чёрного дыма местами пробивался оранжевый. Маслевич присвистнул: "Так вот почему летуны их не тронули".

Откуда душманы взяли сигнальный дым, уже не имело значения. Главное, он помог им провести летчиков. Тут же, из-за дымовой завесы, метрах в пятидесяти, вылетела еще одна шашка. Еще ближе… Клубы чёрного дыма еще плотнее затянули сектор обстрела. Практически одновременно открыли огонь с соседней сопки. Маслевич снова упал под камни.

Взрыв НУРСа разворотил бруствер до основания. Теперь для стрелков справа позиция бойцов просматривалась совершенно беспрепятственно. Из чего там стреляли, Маслевич даже не пытался понять. Плотность огня была настолько высока, что ему показалось, что опять из крупнокалиберного пулемета. Снова охватила паника. В довершение ко всему, он услышал внизу еще один, новый хлопок дымовой шашки. Означать он мог только одно: неумолимо, шаг за шагом, метр за метром душманы подбираются к его позиции. Сколько им еще осталось?

Очередная пуля справа тяжеленным ударом в каску швырнула его на песок. В голове снова загудело. Охваченный ужасом Маслевич не стал подниматься, тихо завыл:

— Пожалуйста, не стреляйте! Ну, пожалуйста, не надо больше!

Дикое, неуправляемое желание бежать заставило забыть о боли и охватило все его естество. Бежать в надежде успеть скрыться из зоны видимости раньше, чем душманы займут высоту. Страх овладел его сознанием, начисто истребил способность соображать и парализовал все его члены. Затряслись все суставы. Он уже сгруппировался для рывка. И он побежал бы, если бы не услышал за спиной:

— Гранаты есть?

Маслевич только сейчас вспомнил о сержанте. Он совсем растерялся и вместо ответа заплакал навзрыд.

Превозмогая боль, Богдан подполз к пулемету. Он уже понял, что происходит.

— Гранату!..

Маслевич не пошевелился.

— Гранату, сволочь!

Богдан слабеющей рукой стащил пулемет с бруствера за ремень и направил его туда, где еще пять минут назад торчал ДШК.

Маслевич поднял голову. Гранаты лежали рядом с Белоградом. Задыхаясь в рыданиях, он поднял одну из них и протянул Белограду. Тот не заметил. Тогда Маслевич, широко размахнувшись, забросил ее в расползающийся по склону дым. Одновременно Богдан открыл огонь в другую сторону. Внизу ненадолго притихли. Справа, после серии коротких очередей, тоже предпочли убрать головы.

Белоград, не оборачиваясь, бросил через плечо:

— Ленту набей!

Маслевич понял. Вытянувшись в полный рост, он дотянулcя до спутавшейся пустой ленты, вывалившейся из мешка, и потащил ее на себя. Заливаясь слезами и подвывая, он начал разрывать зубами бумажные пачки и, срывая ногти на пальцах, запихивать патроны в сцепившиеся в бесформенную кучу железа крабы.

— Все? — спросил Белоград через время загробным голосом.

— Все…

— Ко мне…

Маслевич подполз, и Белоград продолжил:

— Иди… Пойдешь по правому склону. Держись, чтобы не видеть перевала. Оттуда они тебя не достанут… Я не дам…

— Нет.

— Я сказал: уходи.

— Нет!

— Иди! Я догоню, когда ты пушкарей наведешь.

— Нет… Вместе…

Белоград с искаженным страданиями обожженным лицом повернул пулемет на Маслевича:

— Уходи!

— Нет…

Богдан и так с трудом соображал. Каждое произнесенное слово причиняло ему огромные страдания. А тут еще этот… Терпение лопнуло. Чтобы не рассусоливать, он сместил ствол чуть левее и нажал на спусковой крючок.

Короткая, выразительная очередь у ног Маслевича оборвала все пререкания. Мася отпрыгнул ниже, схватил свой вещмешок и уже сделал было первый шаг.

— Стой!

Голос сержанта прозвучал неожиданно твердо. Маслевич обернулся. Белоград протянул тетрадь с надписью — «Аист»:

— Отдашь Старому. Старый в курсе, что с ней делать.

Маслевич не знал, что в ней — затолкал тетрадь в карман вещмешка и двинулся в сторону перевала. Через два шага он остановился и упал на колени. Богдан снова поднял в его сторону ствол. Непослушными пальцами Маслевич распустил узел на мешке, выхватил оттуда медпакет и бросил его сержанту; поднялся и, на ходу завязывая лямки, побежал по склону.

"И как я сам себя перевязывать буду? И когда…?" — с вымученной улыбкой подумал Богдан, глядя на след в песке, оставленный ботинком Маслевича. Времени на перевязку, в самом деле, не было. Да и перевязывать пришлось бы чуть ли не всего себя: на теле, практически, живого места не осталось.

Кряхтя и чертыхаясь, Белоград развернул истерзанное тело к затянутому дымом склону. Не целясь, скорее для порядка, чтобы напугать, сделал короткую очередь и едва не упал навзничь. В слабеющих руках приклад ответил неожиданно мощной, болезненной отдачей в плечо. Выстрелы он едва услышал. Толчки лишь отозвались пульсирующей в висках кровью. Богдан поморщился. Обожженная кожа на правой щеке и над ухом тут же ответила резкой болью.

Богдан тихонько захихикал: "От блин — опять справа".

Того, что рядом хлестали пули с соседней сопки, он не слышал и не видел. Скорее подчиняясь обещанию, данному Маслевичу, вспомнил о необходимости сдерживать противника с соседней вершины. Собравшись с силами, он рывком поднял пулемет вертикально, удерживая его на прикладе, развернул в сторону вероятного противника за правой сопкой и с лязгом уронил его перед собой на камни. Про себя отметил: "Старуха половчее будет".

Со стоном он опустился рядом на живот. Запоздалая истома растеклась по всему телу. Богдан испугался, что подниматься будет значительно тяжелее. Прижал приклад к плечу плотнее и попытался рассмотреть сопку. В глазах появились блуждающие темные пятна. Камни запрыгали и начали прятаться в этих пятнах.

"А как стрелять?" — Богдан к немалому собственному удивлению отметил безразличие, с которым он задал себе этот вопрос. Усилием воли он заставил себя сконцентрироваться. Попробовал закрыть левый глаз. Стало немного легче. Сделал несколько очередей вслепую. Знал, что даже так он сможет отбить у душманов желание проявить себя. ПКМ, если попадаешь под его очередь, — оружие, внушающее панический ужас.

Как возвращаться, Богдан старался не думать. Хотя такая мысль мелькнула. Надеялся отлежаться. А там, решил, что при первом залпе пушкарей, хоть на пузе, но поползет, потихоньку доберется. Сейчас самое главное было: не дать противнику срезать Маслевича.

Сознание, казалось, на ниточке повисло. Когда он почувствовал, что под ним снова раскачивается гора, не на шутку запаниковал. Чтобы не отключиться, начал петь. В голове завертелась «Аисты». И хотя голос срывался на спазматический хрип, пересохшее горло все же прорвало. Он запел, чтобы не отключиться:

Черное с белым — у Аиста крылья такие.

Черное — смерти, а Белое — жизни перо.

В этой гармонии красок — рисунок стихии.

Ты белый Аист всем черным стихиям назло…

Совершенно неожиданно в голове вместо продолжения вспыхнуло недописанное из блокнота Стовбы:

Сегодня вновь бессонница на сердце давит ранами

И нет лекарств для памяти, хранящей стон войны,

Сегодня звезды алые, как маки над курганами

Пылают цветом кровушки на зелени весны

Кто вышел с сорок пятого безногими, безрукими,

Но навсегда героями за Родину, за Мать…

С медалями и звездами, с пожизненными муками

Отечеству готовыми как прежде жизнь отдать.

Из памяти всплыли слова взводного: "Песни не делаются… Пока душа не запоет…"

— Что ж ты раньше молчала-то?.. — прошептал он, склонившись над пулеметом. Кожу осыпало мелкой ледяной дрожью. Он уже знал, так душа отвечала ему каждый раз, когда он к ней обращался. С благодарностью он улыбнулся ей. И она снова отозвалась новыми словами:

Ведь это Родины сыны,

Присяге воинской верны,

Что за Отечество свое

Стояли до конца.

Кто на последнем рубеже,

Кто на смертельном вираже,

Гимн своей Родины поёт

Под струями свинца.

Могилами усеяна

Земля наша казацкая

А на могилах надписи

На всех один триптих:

"Погиб при исполнении"

И лишь звезда солдатская

На обелиске памяти —

Награда для живых

Все это Родины сыны…

Он подождал еще минуту. Но безмолвие отозвалось лишь горькой болью в груди. Он еще попытался "порыться в памяти" и вызвать образ взводного, но вместо голоса Стовбы услышал чужой и ненавистный: "Увидимся, зема!"

Белоград прошептал: "Увидимся… Только ты раньше". Он собрал остатки сил, намотал ремень пулемета на руку и потащил израненное тело к западному рубежу. Усилием воли Белоград заставил замереть, казалось, выпрыгивающее из груди сердце. Глаза отказывались искать фокус. Сквозь прорезь прицела он нашел на соседней горе белеющее пятно и нажал на спусковой крючок. На секунду расстояние перестало для него существовать. С нечеловеческой ясностью он увидел, как раскаленный металл маленькими пылающими каплями ворвался в извивающуюся плоть.

Моджахеда подбросило над скалой. Богдан отправил следом еще одну очередь. Снова он увидел: одна из пуль впилась в шею, и голова моджахеда неестественно повисла на тоненьком клочке кожи, едва прикрывающем белеющие косточки. Третья очередь разорвала уже безжизненные останки на несколько частей и вбила в землю позвоночник.

Белоград растянулся в зловещей улыбке: "Вот теперь: не плачь, земеля, — только что найденные слова снова вернулись, — Все это Родины сыны…"

Но пересохшие связки будто заклинило. Рвотный комок снова перекрыл горло. Он попытался выдержать, не опуская головы. Побоялся, что больше не поднимет. Через секунду, словно пробку выбило. Из воспаленного горла, заливая обожженные руки и пулемет, фонтаном хлынула кровь. Пальцы сжались в бессильной судороге. В руках беззвучно запрыгал пулемет.

Подумал: "Хоть так… Может, хоть напугаю. И то польза".

Казалось, мозги сейчас брызнут из глаз. Замутило в кишечнике. Оторвать голову от песка сумел только через минуту. Перед ним стояла кровавая пелена. В надежде, что это всего лишь слиплись залитые кровью веки, он попытался протереть глаза. Безуспешно: только содрал рукавом с виска лоскут обгоревшей кожи. Боли он уже не почувствовал. Еще не веря, что утратил зрение, поднял голову к солнцу. Солнца в кроваво-красном небе не было. Только теперь, с необыкновенной ясностью, он окончательно понял, что уже не уйдет с этой горы. Дикий гортанный вой разнесся по ущелью…

Увесистый удар прикладом в затылок оборвал этот крик и, вместе с ним, погасил остатки сознания… Он уже не слышал чужой речи, уже не чувствовал боли, не слышал как его вбивали в камни… Вбивали прикладом ППШ.

Он первым ворвался на позицию. Он все ожидал здесь увидеть, но только не это. Чтобы рассмотреть лицо противника, который так долго не пускал их на вершину, он подтолкнул его ногой ниже по склону. Узнать его было бы невозможно. Но только не ему. У его ног лежал — Воин. Залитая кровью шея мелькнула белой полоской незагорелой складки кожи. Он не вспомнил бы, как в его руках появился нож. Волна ярости затопила разум. Но прежде, он поднес лезвие к груди Воина. Молниеносным движением он вспорол нагрудный карман кителя. Первым выпал военный билет солдата. Следом в ладонь вывалилось, блеснув своими черными гранями, мокрое от крови ожерелье.

— Трофеи у воина можно только отвоевать…

Равиль запрокинул Воину голову. Отполированное до блеска лезвие сверкнуло в лучах предзакатного солнца. Еще через мгновение Равиль взвыл от ярости и боли. Плечо будто огнем обожгло. Нечеловеческая сила опрокинула его на спину. Скала, показалось, всем своим весом впилась куда-то под лопатку. Еще усилие и ребра затрещали бы. Мошолла своим коленом едва сердце из него не выдавил. Равиль нашел в себе силы выдохнуть:

— Он моего брата убил. Я как шакал по его следам шел…

Мошолла указал в сторону склона, где среди камней лежали истерзанные тела правоверных и впервые за последние несколько лет проговорил:

— Они тоже ждут его. Он придет к ним, но другой смертью.

Низари сам будто онемел, когда услышал голос помощника. Способность говорить вернулась к нему только, когда он услышал зуммер рации.

— Странник на приеме!..

Он присел рядом с бездыханным телом ипринялся, пока Тахир ругался в эфире, рассматривать удостоверение солдата. Наконец-то ему представилась возможность вставить:

— Мы уже взяли высоту, волею Аллаха. Нам нужен еще час…

Уже не глядя в сторону помощника, он бросил ему распоряжение:

— Проследи, чтобы груз подняли сюда без происшествий.

Удостоверение кяфира он оставил у себя. Его тело источало слишком уж тяжелый смрад. Они оттащили его за ноги на несколько метров назад и бросили у южного бруствера. Только убедились, что больше при нем не было оружия. О том, что он, безоружный и едва живой, еще может представлять опасность, никто и не подумал. Бросили, как есть. Решили, что достаточно держать его в поле зрения. Да и некогда было. Внизу, на соседней горе, таких как он, было еще полсотни… А пока груз не доставили, у них было время…

…Этот пулемет он узнал бы из тысячи других. Длинные, неумелые очереди из его ствола, словно из другого мира пробивались сквозь шум в голове тяжелыми приглушенными ударами. Но где-то в глубине сознания он понимал, что стреляют совсем близко, прямо перед ним. Захлестнула обида на собственное бессилие. Он понимал, что подняться и задушить противника голыми руками уже не сможет. Не было сил даже на то, чтобы убрать голову с острого камня, в который он уперся раненной щекой.

Собравшись с остатками сил, он потянул руку к лицу. Палец зацепился за расщелину между камнями и провалился там во что-то круглое. Белоград на секунду замер. На ощупь он распознал металлическое кольцо запала. Богдан приложил чуть больше усилий и вытащил из-под камня гранату. "Наверное, взрывом присыпало", — мелькнуло в голове. Непослушными пальцами он разжал усики предохранителя, поднес гранату к зубам и выдернул кольцо. На мгновение он представил, что произойдет с ним после взрыва. Тут же перед внутренним взором картина сменилась. Он увидел окровавленный кожаный мешок, валяющийся в дорожной пыли и поедаемый мухами и скорпионами. Из выпотрошенной грудной клетки, из-под уже пожелтевшего сломанного ребра на него уставился пустыми обожженными глазницами его же собственный череп. Отчаяние и горечь пронзили каждую клеточку разбитого тела.

К собственному ужасу Богдан почувствовал, что пальцы сами разжимаются и больше не удерживают скобу. Он отбросил гранату прямо перед собой. Как разорвался запал, он не услышал. Из последних сил, уже не соображая зачем, он еще успел занести ногу на бруствер и подтянуть наверх теряющее жизнь тело…

…Грохот и лязганье пулемета в руках Мошоллы не смогли заглушить звук разрывающегося запала за спиной. Равиль обернулся первым. У Низари волосы на голове зашевелились. Может, она катилась бы и дальше. Но на ее пути стоял черный цилиндр…

…Короткая вспышка обожгла глаза. Ударная волна впечатала голову в камень и перебросила его через бруствер. В тоже мгновение раскаленные осколки, разрывая плоть, впились в тело. Инерция понесла его по склону. Последние импульсы нервной системы отозвались обжигающей болью. Сердце сделало еще несколько затихающих толчков крови в мозг и легкие. Но легкие уже отказались принять воздух. Бездыханное тело прокатилось еще несколько метров, задержалось у самого края скалистого обрыва, левое плечо рефлекторно перебросило в пропасть руку, а уже она потащила за собой и все остальное. Он пролетел еще с десяток метров и, ломая кости, рухнул на острые камни…

…Вершина вспыхнула. Даже дыма сперва не было. Только горы слегка тряхнуло, да кое-где, между выцветших до белого скал подняло тысячелетнюю пыль. Чудовищный грохот, казалось, небо пополам расколет. Следом на горы обрушилась оглушительная тишина…

…Остекленевшие глаза так и остановились на невидимой точке в небе. Сознание судорожно отозвалось коротким испугом судорогой дыхания и прогрузилось во мрак. С нарастающей скоростью его понесло в пропасть небытия. Он еще успел удивиться, что внезапно растаяла боль, что все происходящее с его телом стало неинтересно и бессмысленно, а окутавшая его пустота оказалась вовсе не страшной, а даже наоборот, неожиданно весьма приятной своей бестелесностью и прохладой. Состояние невесомости, наряду с нарастающей скоростью свободного полета, показались ему радостным избавлением, чему он несказанно обрадовался.

С невероятной скоростью перед ним замелькали уже забытые и совсем недавние события: выпотрошенное тело душмана на склоне, Рустам с разбитой головой, афганец с ППШ на плече, имени которого он даже не знал: "Я же говорил, зема: увидимся…"

Разум отозвался: "Сынок, постарайся, вернись!" Отчётливо, с невероятной ясностью, он увидел давно забытую сцену из детства. За пятнадцать минут до первого в его жизни школьного звонка отец ругал его за разбитые коленки и разорванные колготки.

А мама защищала: "Он же у нас мужчина. Что же ты сделал с собой, мальчик…? Я же так просила тебя: постарайся, вернись вовремя!"

"Я нечаянно, мама!"

Сознание прощалось с последними воспоминаниями: "Что ж ты над тленом бездыханным плачешь?.." Расстояния для него уже не существовало. В тоже мгновение он увидел:

Ее лицо исказилось нечеловеческой болью. Она никогда не плакала. Но сейчас… Сердце сжалось бы, если бы оно у него было. Но чувства еще жили в нем: "Как же забрать у тебя хоть капельку твоей боли?.." Как всегда: она была такая смешная, такая маленькая и хрупкая… И ей было больно.

Откуда-то сбоку донеслось:

— Давай, Журавушка. Ну давай, еще усилие… Вот умничка, вот молодчинка…

Он каждую черточку ее видел, каждую капельку влаги на ее щечках. Она вцепилась в чей-то халат и прикрыла глаза, чтобы справиться с болью. У нее побелели пальцы от напряжения…

Отчаянный крик нового Человека огласил палату. Только сейчас он понял: здесь рожали новых людей… Этот комочек плоти был живой… У него уже была душа и он голосил на всю округу своей беззубой дырочкой в голове.

Кто-то начал восхищаться:

— Ого, какого парня выстрелила. Вот это голосище!.. Смотри, Журавушка, — просто, звезда эстрады. Сделаем из него звезду, Журавушка?

Ирина нашла в себе силы улыбнуться своей фирменной, до ушей, улыбкой:

— Сделаем…

Только сейчас она увидела его и спросила:

— Скажите, доктор: а черные аисты тоже детей приносят?